Текст книги "Боль"
Автор книги: Геннадий Лазарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
В + М
1
После письменного экзамена по математике кто-то из мальчишек предложил сгоряча на все плюнуть и пойти искупаться.
Предложение поддержали с восторгом. Все, кроме Тонечки Мироновой. Тонечка добросовестно шла к заветной медали, и время терять попусту не желала.
– Ну и пусть себе зубрит, а мы не железные! – стараясь не смотреть на Тонечку, сказала Марина. – Лично у меня сегодня активный отдых и проветривание мозгов.
Марина тоже была отличницей, и в классе даже не сомневались в том, что она станет медалисткой. Сама Марина чуточку побаивалась разве что математики. И вот все страшное позади. Свою работу она сдала первой, успев проверить дважды.
Договорились встретиться всем классом в час дни на городском пляже и разбрелись кто куда.
Марина зашла в учительскую: уж больно не терпелось узнать результат, но там никого не было: комиссия работала в кабинете директора. Марина задержалась перед зеркалом. «Ничего, – подумала с радостным удовольствием и раз-другой кокетливо повернулась на каблуках. – Только вот прическа… элементарнос примитивус! Сплошной ужас!» Марина лукавила: у нее пышные, спадающие до плеч волосы. Но ей они давно опостылели, и она с легкостью разделалась бы с ними, но отец, когда она намекнула об этом, официально предупредил: «Не погляжу, что невеста – за прическу могу и выпороть!»
Откинув со лба завитки, Марина собрала волосы сзади в тугой пучок. Из зеркала теперь глядела совеем иная, незнакомая ей, Марине, не девочка, похожая на яркую куклу с большими, как у героини мультфильма, глазами, а неожиданно взрослая девушка с вызывающе лучистым взглядом. «Поступлю в институт и – будь что будет! – остригусь коротко! – решила. – И покрашусь как Нэлька Большакова из десятого «б»!
За дверью директорского кабинета послышались шаги, и Марина на цыпочках вышла.
Около школы под вязом стояли мальчишки из их класса. Они будто сговорились, и все, как один, были в джинсах, кроссовках, в белых с погончиками рубашках. И все, даже те, за кем это раньше не водилось, курили дорогие импортные сигареты с золотым пояском фильтра – должно быть, приветствовали грядущее освобождение от школьной неволи. Они, перебивая друг друга, громко говорили и излишне красноречиво жестикулировали. Там же был и Вадик. Встретившись с ним взглядом, Марина чуть заметно подала ему знак рукой.
Вадик не спеша докурил сигарету и только после этого, словно нехотя, расстался с ребятами.
На виду у всех он шел степенно, вразвалочку. Но свернув за угол и не увидев Марины, растерялся. Постоял, подумал, протер очки. Зная, что это не поможет, что все равно дальше десятка шагов ему не увидеть, побежал.
Через два квартала четвертый дом от угла – ее Вадик сел на скамейку как раз напротив. Если они где-то разминулись, то ждать Марину надо именно здесь. Конечно, разминулись… С таким, как у него, зрением пройдешь рядом с водонапорной башней и не заметишь ее.
Марина пришла вскоре. Вадик издали узнал ее по частому цоканью каблучков. Виновато улыбаясь, пошел навстречу. Улыбка – он это чувствовал – получилась глуповатой. Чтобы замаскироваться, сунул в рот сигарету.
– Ты уже здесь? – Неумело сдерживая смех, Марина сделала удивленное лицо.
«Видела! Ей-богу видела! И как я чуть не сбил старушку, и как наткнулся на милиционера», – подумал Вадик и попытался отделаться шуткой:
– Помнишь сказку про зайца, который соревновался в беге с ежами-супругами? Только-только добежит, бедняга, до конца поля, а один из них выходит из-за укрытия и говорит: «А я уже здесь!» Помнишь?
Марина засмеялась:
– Молодчага ты, Вадик! Абсолютизмус молодчагиус!
Вадик засиял, точно отличившийся первоклассник, и старательно задымил сигаретой, хотя першило в горле.
– Мне нужно было поговорить с тобой в классе, – нарушила молчание Марина, – но ты ушел с мальчишками…
«А я бы все равно дождался тебя», – подумал Вадик. – Ему хотелось хоть капельку почувствовать себя независимым и солидным.
– Я решила предложить пойти на дикий пляж. Знаешь, на том берегу озера, где березовая роща?
У Вадика перехватило дыхание и сладко екнуло сердце. Надо же – Марина приглашает на дикий пляж! Это же бог знает что! Ну и везет! И математику сдал, и Марина, и… вообще!
Стараясь быть спокойным, проговорил:
– Я обещал ребятам принести волейбольный мяч…
Марина нахмурилась, и Вадик понял, что сейчас может произойти катастрофа: Марина повернется и уйдет. И конец. И попробуй дождаться следующего раза: когда-то она будет снова такой, как сегодня.
Теряя независимую осанку, проговорил невнятно:
– В конце концов, на пляже полно мячей. Можно пристроиться к любой компании. Ведь правда?
– Подожди меня здесь. Я переоденусь, – сказала Марина и скрылась в подъезде.
2
Тропинка петляла в зарослях кустарника и негустой поросли березок. В просветах игриво серебрилось озеро. Покрытое чешуйками ряби, оно сверкало и искрилось так, что было больно глазам.
Марина шагала босиком, Вадик – в нарядных кроссовках. Кроссовки жали отчаянно, но Вадик не мог позволить себе такой роскоши – идти босиком. По спине у него побежали мурашки, когда он представил сочетание – супермодные джинсы и незагорелые с желтыми пятками ступни.
Марина помахивала веточкой лозняка. Вадик нес разбухшую от всякой всячины авоську. Из ячеек рогами торчали горлышки бутылок с лимонадом, и от этого авоська была похожа на морскую мину.
Говорили обо всем и, в сущности, – так, ни о чем. Смеялись, дурачились, хотя от жары нечем было дышать. То и дело Марина забегала в озеро и пригоршнями разбрасывала на Вадика сноп брызг. Капельки стекали за воротник, приятно холодили тело, и Вадик, не зная как иначе выразить восторг, хохотал по-сумасшедшему.
Марине нравилось быть с Вадиком. С ним весело, и он может помолчать, когда грустно. Он такой покладистый и уступчивый. И главное – скромный. Другие мальчишки лезут целоваться, стоит с ними сходить в кино. Вадик не такой.
Там, где тропинка вплеталась в густой березнячок, Вадик повесил авоську на сучок и спросил:
– Хочешь, покажу фокус?
– Ты знаешь фокусы? – удивилась она.
– Еще какие! – Вадик засмеялся и скрылся в кустарнике.
Марина от нечего делать достала пирожок и стала жевать.
Вскоре послышалось:
– Марина, закрой глаза и считай до двадцати! Ладно? Только обязательно закрой глаза! И считай!
Марина плотно сомкнула веки так, что от глаз разбежались морщинки.
– Раз… два… три, – считала она громко, а сама думала: «Сейчас он подойдет. Вон хрустнула ветка у него под ногами. Сейчас он подойдет и, наверное, поцелует меня». – Семь… восемь… «Пожалуй, я рассержусь и врежу ему пощечину». – Двенадцать, тринадцать… «Нет, просто рассержусь». – Девятнадцать! Двадцать!
Было тихо-тихо, только слышалось гудение близкой пчелы да от зноя позванивал малиновым колокольчиком воздух.
– Смотри! – сказал Вадик торжественно, и Марина открыла глаза.
У Вадика – улыбка во все лицо. В руках – букет ромашек.
– Это тебе, Марина. Я эту поляну знаю давно. Здесь всегда полным-полно ромашек. Есть и незабудки. Но они такие крохотные… А это – тебе!
У Марины глаза засияли от восторга.
– Вадик, Вадик! Ты умница! На пляже я сплету венок. Венок из ромашек – господи! Знали бы наши девочки! Это же абсолютизмус грандиозус! Спасибо тебе, Вадик!
Вадик чувствовал себя именинником. Еще бы! Растрогать Марину! Такое бывает не каждый день. Подобное он испытал лишь однажды, давным-давно, в восьмом…
Раз после уроков классом пошли на какой-то нашумевший фильм. Билетов, как всегда, – не достать. Мальчишки, отдав дипломаты девчонкам, шныряли в толпе, дежурили около входа. Дали звонок, но никому не удалось достать ни одного билета. Тогда Вадик пошел к администратору. Вошел, поздоровался и очень вежливо и очень спокойно попросил билет. Он сказал, что билет нужен не ему, а одной девочке, и что от того, будет у нее билет или нет, зависит его жизнь. Администратор, пожилая добрая женщина, дала ему два.
Увидев в руках у Вадика билеты, девчонки окружили его, загалдели. Он протянул билеты Марине.
– Возьми… – сказал он. – Мне уступил знакомый мальчишка.
– Зачем мне два? – Марина покраснела. – Один из них – твой!
Вспомнив об этом, Вадик улыбнулся. Собственно, с этих билетов все и началось. Уже на другой день в школе стали писать на стенах мелом, карандашом, а то и фломастером две буквы: «В + М». Вадик остался после уроков и с яростью стирал их. Но на следующий день они появились снова! Первоклашки, и те кричали Вадику вслед: «Вэ плюс эм! Вэ плюс эм!» От сознания собственного бессилия Вадик готов был реветь. В школу он шел как на каторгу. При одной мысли о Марине его начинало трясти. О, как он ненавидел ее!
Но однажды все это кончилось, неожиданно и красиво. После уроков к нему подошла Марина.
– Пусть пишут! – сказала она просто и протянула руку. – Хочешь, будем дружить?
Вадик отлично помнит: в тот день они долго бродили по городу, съели уйму мороженого, а под занавес хотели заглянуть на дискотеку, но их не пустили. «Здесь не детский садик!» – сказали.
Деревья расступились, показался пляж. А Вадик краешком глаза все смотрел на Марину, и ему хотелось сказать: «А знаешь, Марин, там, около поляны, когда ты стояла с закрытыми глазами, мне очень хотелось тебя поцеловать…» Сказал другое:
– На обратном пути покажу поляну. Ладно? Там знаешь сколько ромашек!
3
Роща притихла. Приближался вечер. Вдалеке грустно куковала кукушка. Пора было собираться домой.
– Ты купалась когда-нибудь вечером, когда совсем темно? – спросил Вадик.
– Что за удовольствие – купаться в темноте?! – Марина в недоумении развела руками. – Поплавать, а потом поваляться на песке, пожариться на солнышке – это я понимаю. Но вечером… Какой смысл?
– Ты не представляешь, как это здорово! И красиво до невозможности! Небо усыпано звездами… Во-о, какими! Как елочные шары. И каждая отражается в озере. Заплывешь подальше и не поймешь – где кончается земля, где начинается небо? Такое впечатление, будто летишь среди звезд. Красотища! – Вадик помолчал, потом с грустью добавил: – Теперь я не вижу звезд совсем… Врач говорит, зрение у меня вряд ли восстановится полностью. А раньше… Знаешь, как я любил плавать вечерами!
– Вода, наверное, холоднющая! Бр-р-р!
– Чудачка! Вечерами вода теплая, как парное молоко. Помнишь из физики? Вода нагревается медленнее воздуха, но и медленнее остывает.
Марина, словно удивляясь, всплеснула руками.
– Что вы говорите? – сказала с иронией. – А я не знала… Вы просто абсолютизмус талантус!
Вадик понимал, почему Марина говорит так. Она отличница, а он бесперспективный, по его собственному убеждению, троечник. Марина, правда, никогда не кичится своим превосходством, но терпеть не может, когда другие знают о чем-то больше ее.
– Зная так превосходно физику, – продолжала она насмешливо, – ты можешь блеснуть познаниями и в географии. Растолкуй мне, например, почему зима около морей гораздо мягче, чем в глубине континентов? У тебя это получается неплохо…
Марина поднялась и с разбега кинулась в воду.
Вадику не хотелось купаться. Было совсем не жарко, да и Марина… Когда она не в настроении, лучше дать ей побыть одной. Он собрал и уложил в авоську бутылки. В одной еще оставался лимонад, и Вадик поставил ее около одежды, на случай, если Марина захочет пить. Не спеша оделся.
Солнце спряталось. И сразу же от воды повеяло сыростью и прохладой. Марина вышла на берег. Балансируя руками, чтобы не упасть, окунула поочередно ноги в воду, обулась. Долго и старательно обтиралась полотенцем. Вадик, панически страшась затянувшегося молчания, искал и никак не мог найти повод заговорить. Он знал: первой Марина ни за что не заговорит. И только когда она сняла шапочку и ее волосы рассыпались по плечам, Вадик оживился.
– У тебя чудесные волосы! Тебе очень идет такая прическа! – весело проговорил он, убежденный в том, что Марина не сможет не ответить на такой комплимент.
– Подобные прически носили в прошлом веке наши прабабушки. – Марина искоса поглядела на Вадика, встряхнула волосами. – Будь уверен – со своей я разделаюсь, как только поступлю в институт. Дня не потерплю! И покрашусь… Как Нэлька из десятого «б».
Чтобы перевести разговор в спокойное русло, Вадик сказал:
– Лично я согласился бы пять лет стричься наголо. И пять лет носил бы широкие штаны… Только бы учиться в институте. Но поступать – можешь себе представить! – не собираюсь. К чему прокатывать родительские денежки? Комиссия ахнет, когда увидит в моем аттестате россыпь троек. Сочинение я вытянул с грехом пополам на четверку. Но за физику и математику – дай бог по троечке. Сегодня и задача была простенькая, и примеры пустяковые, а один – последний – я так и не решил. Времени не хватило. А задача, оказывается, решалась не в пять, а в четыре действия. Я ломал голову битый час…
– Как в четыре? – насторожилась Марина. – Ты уверен в этом?
– Абсолютизмус фактус! – выпалил Вадик и улыбнулся своей находчивости. Но его улыбка тут же погасла, когда он увидел, как помрачнело лицо Марины.
– Этого не может быть! Это невозможно! – Марину охватило отчаяние. Ведь если Тонечка Миронова решила задачу не в пять, а в четыре действия, то комиссия, сопоставив их работы и найдя Тонечкину выполненной лучше, может ей, Марине, пятерку не поставить. И тогда – прощай, золотая медаль!
– Скажи! Ну скажи, что это не так! Вадик!
– Мы разбирали с ребятами, – неуверенно проговорил Вадик. – Да и Тонечка говорила, что решила в четыре.
Марина грозно молчала. Больше всего на свете она боялась услышать именно об этом, и вот – пожалуйста. Тонечка решила оригинальней. И об этом сообщает ей именно Вадик; он знал об этом, и мог спокойно валяться в песке, играть в «крестики-нолики», философствовать о звездах. С неприязнью посмотрела на него и, надеясь в душе на чудо – может, он все-таки перепутал, – спросила:
– Как ты решал? Расскажи…
– Два первых, – заспешил Вадик, – у всех одинаково, а в третьем Тонечка находит сначала…
– Перестань ты со своей Тонечкой! – оборвала Марина. – Не смей! Слышишь? Не смей упоминать при мне имя этой рыжей бездари!
Вадику стало не по себе. Он весь съежился, будто ему за воротник бросили льдинку и приказали терпеть.
– Зачем ты так, Марин? – сказал хмуро, – Тонечка – славная девчонка.
– Я не хочу о ней слышать! Ясно?
– Какая разница – в пять, в четыре. Важен ответ. Я решил в пять, и – видишь? – не умер и даже не потерял аппетит. У тебя остались пирожки? – попробовал пошутить Вадик.
– И ты еще можешь смеяться? В то время, когда решается моя судьба! – запальчиво выкрикнула Марина. – Пирожки! Его волнует, остались ли пирожки! – Да после этого… – Она замолчала, подыскивая нужное слово.
– Что – после этого? – насторожился Вадик.
– После этого я не хочу тебя видеть!
Вадик переступил с ноги на ногу. Опустил голову.
– Зачем ты так?
4
Зачерпывая кроссовками песок, Вадик брел по берегу. С озера доносились всплески весел рыбака, монотонное поскрипывание уключин. Вадик чувствовал себя так, словно никогда не было ни светлого озера, ни поляны с ромашками, ни молчаливой тропинки. И весь сегодняшний день, казалось, растворился в далеком-далеком прошлом. А сам он повзрослел на тысячу лет. Ему хотелось обернуться и увидеть спешащую следом Марину, но слыша за спиной только настороженную тишину, и зная, что дальше десяти шагов ему не увидеть, не оборачивался.
«Я вовсе не хочу быть взрослым, – думал Вадик. – Зачем мне это? Было так здорово. И школа, и Марина, и… вообще…»
Он почти побежал, не обращая внимания на то, как тоненькие и хлесткие ветки березок били в лицо, царапали руки. Пока не стемнело, нужно успеть на поляну. В сумерках глаза подведут. Проверено.
Вот, наконец, знакомая цепочка березок. Чуть дальше – поляна.
Она словно под белым покрывалом – столько на ней ромашек. Вадику нужно много цветов. Цветы любит Марина. Марина! Марина! Марина!
Вадик ломает хрупкие стебли, а перед глазами – ее лицо. Необычное, злое. Она, конечно, погорячилась. Это ясно. Девчонки все без исключения взбалмошные. Он соберет большущий букет. «Абсолютизмус гигантус!» – скажет Марина. И все будет хорошо. И все встанет на свое место. Марина обожает цветы.
С полной охапкой ромашек Вадик вышел на тропинку. Он решил положить цветы на видное место, так, чтобы не заметить их было невозможно. Неожиданно в голове мелькнула озорная мысль, и торопливо – цветок к цветку – он прямо на тропинке выложил из ромашек метровые буквы: «В + М».
Притаившись за кустами, Вадик вслушивался в тишину. Кукушка все еще обещала кому-то долгую жизнь. Около уха тонюсенько попискивал комар. Наконец послышались шаги – Марина. Ее шаги он отличит среди тысяч других. Между березок мелькнуло платье. Вадик сжался в комок. Сейчас Марина подойдет и прочтет то, о чем в другое время он не сказал бы ни за что на свете. Прочтет и обязательно оценит: «Какой он все-таки молодчага, этот Вадик!»
Марина шла не спеша, по-мальчишечьи перекинув авоську за плечо, и мурлыкала какую-то песенку. Она не могла не увидеть их, этих букв. Остановилась, прочитала вслух: «Вэ плюс эм». И сказала:
– Господи, это же надо какой дурак! Абсолютный дурак!
Между ними было не больше пяти шагов, и Вадик отчетливо видел, как Марина наискось прошлась по буквам, разметая их, и как во все стороны, словно искорки, взвились лепестки ромашек. Чтобы не закричать, он до боли в скулах стиснул зубы. Отвернулся.
Сгущались сумерки. Вадик не мог видеть, как над озером вспыхнула первая звезда. День угас. До следующего экзамена, по физике, оставалось три дня.
ЧУЖАЯ
1
Леночка поставила опостылевшую за день сумку на скамейку, вздохнула: город вон какой, домов не счесть, да не так-то просто, оказывается, найти подходящую квартиру. У нее было около десятка переписанных из объявлений адресов в частном секторе, и она побывала по каждому из них, но всюду ее ждала неудача. Одних домовладельцев устраивали только семейные квартиранты, других – наоборот, третьи сдавали комнату без мебели…
Сгущались сумерки. Ветер перегонял с места на место палые листья. Заметно похолодало, и лужи, еще в полдень легкомысленно отражавшие солнце, подернулись матовой корочкой льда, отчего улица, и без того подавленно притихшая, стала казаться еще унылей.
В домах засветились окна, но от понимания недоступности благ, связанных с этим простым действом, у Леночки на душе сделалось еще горше. Ей и надо-то для устройства жизни всего одно окошечко, такое, которое она в трудную минуту могла бы отыскать, как маяк, среди сотен других по занавеске или цветку на подоконнике, да только как его заиметь, это окошечко, в этом огромном скоплении чужих равнодушных жилищ?
Леночка подышала на онемевшие пальцы, но добротные кожаные перчатки не пропускали дыхания. Снимать же их не хотелось вовсе: тогда рукам станет еще холоднее. Она высвободила пальцы и, как, бывало, в детстве, сжала их внутри перчаток в кулачок. Этому научил ее отец, чтобы ненароком не обморозиться.
Окинув взглядом пустынную улицу, Леночка устало присела на скамейку. Вспомнился родной дом, плюшевый мишка на диване, телевизор, по которому, наверное, уже передают по вечерней программе что-нибудь интересненькое…
Рядом остановился старик с обвислыми усами, в заплатанных солдатских варежках.
– Поди, приезжая? – полюбопытствовал. – Кого ищешь-то?
Леночка поднялась, торопливо спросила:
– Вы не подскажете, где комнату можно снять?
– Поди, студентка? Аль прямо с поезда?
– Да, да, я только что приехала…
Старик неодобрительно нахмурился.
– Я одна… Я никому не помешаю… – робко уточнила Леночка.
– Есть одно место… – с расстановкой проговорил старик, – студентов который год пускают… Пойдем провожу, может, и тебе уголок найдется.
Миновали два переулка, свернули за угол.
Старик остановился перед приземистым пятистенником. Окна наглухо закрыты ставнями. Лишь в одном сквозь щелку пробивалась тонкая, как лезвие ножа, полоска света. На воротах яркая табличка, которая читается и в темноте: «Берегись! Злая собака!» Леночка представила себе огромного клыкастого пса на цепи. И хозяина, небритого, алчного. Хозяин станет по-хмельному рассматривать ее, как куклу, начнет интересоваться, что да почему. «Уж лучше на вокзале ночь посижу, а утром в другой район…» – подумала она и отрешенно прислонилась к палисаднику. Ей казалось, что все словно сговорились причинить ей боль. От этой мысли сделалось совсем горько, и она заплакала. Плакала она увлеченно, по-детски, надеясь, что со слезами отступят напасти. Ей просто хотелось, чтоб ее пожалели, хоть капельку. Тот же старик, к примеру, который все покашливает да покашливает в свою огромную варежку.
– Не убивайся так, не надо, – словно угадав мысли Леночки, старик положил руку ей на плечо. – Пойдем к нам. Переночуешь, отдохнешь… Может, все и образуется. В молодости все беды проходят быстро… У нас со старухой не хоромы, но в тесноте, как говорится, не в обиде…
Леночка шмыгнула носом, вытерла перчаткой мокрые щеки.
– Простите меня, – сказала тихо, – я ведь обманула вас. Здешняя я… Здешняя… А квартиру ищу потому…
2
Ветром распахнуло форточку. Николай Иванович поднялся и подошел к окну. Капельки дождя, оставляя на стекле извилистые следы, наискось скатывались к обрезу рамы. Закрыв форточку, Николай Иванович вернулся к столу. В шесть должны позвонить из министерства. Сейчас – пять. Глубже уселся в кресло… Невеселые мысли овладели им.
…Зима сорок пятого. Тот свой, ставший последним, бой Николай Миловидов провел над перелесками Польши. В то утро они сопровождали штурмовики. Небо – будто уж и не война вовсе! – было приветливо распахнутым, а земля, ночью присыпанная снежком, дышала покоем. Штурмовики без особых помех поработали над переправой и взяли курс на свой аэродром. Оставалось лету пять-шесть минут, когда завязалась вдруг смертельная заваруха. Откуда они взялись, те «мессеры», Николай так и не понял. Ясно было одно: только на предельных режимах, при немыслимых перегрузках можно увильнуть от кинжального обстрела. Но было поздно. От прямого попадания мотор заглох. Лобовое стекло забрызгало маслом, и тут же в кабину изо всех щелок и лючков повалил едкий дым, а перед глазами забушевало пламя. Самолет перестал слушаться и круто завалился на крыло.
Когда Николай пришел в себя, то увидел множество солнц. Упругим пучком они пробивались сквозь тюлевую, вздувшуюся, как парус, занавеску, а пробившись, плескались в графине, стоявшем на тумбочке, зайчиками трепетали на стенах и никелированных деталях кровати. Рядом во всем белом сидела совсем молоденькая девушка, почти девочка; она улыбалась и что-то говорила. А в ее глазах, казалось, светилось по солнышку.
Ох, это солнце! Как подвело оно в тот день! Должно быть, растворившись до невидимости в его ослепляющих лучах, таились «мессеры», а улучив момент, соскользнули с высоты, как с горки, и расстреляли в упор истребитель. И потом, когда Николай, собрав силы, вывалился из кабины, оно, нестерпимо яркое, злое, осатанело закувыркалось вместе с небом, зачаровывая своей сумасшедшей игрой. И, верно, зачаровало бы напрочь, только Николай остатком сознания понял вдруг, что солнце здесь ни при чем – это он сам, грешный, кувыркаясь, падает на безжалостную землю. Оцепенев от дикого страха, пронзившего его при этой мысли, он судорожно рванул спасительное кольцо парашюта…
Николай потерял счет дням. Но когда бы он ни открывал глаза, рядом непременно была та худенькая медсестра. Если ему было тяжко, она гладила ему руку, строго молчала и взглядом умоляла терпеть. Стоило ему улыбнуться – она расцветала и начинала щебетать без умолку, забыв, что он от набатного гула в башке не понимает ни единого ее словечка.
Наконец, однажды слух прорезался.
– …конечно, вы скоро поправитесь, – говорила она, – вот увидите! Рука заживет, и вы снова будете летать!
– Как тебя зовут? – перебил Николай.
Она радостно всплеснула руками и рванулась к двери. Обернулась.
– Настя я! Настя! – И убежала.
А через минуту в палату вошла Екатерина Васильевна, лечащий врач.
– Как вы себя чувствуете? – не скрывая волнения, спросила она и стала прислушиваться к его пульсу.
– Нормально… – Николай выдал свое авиаторское, пригодное на все случаи жизни словцо и улыбнулся.
– А какой сегодня день, помните?
Николай сосредоточенно позагибал раз-другой пальцы, назвал число – и ошибся на целую неделю. Из-за спины доктора прыснула со смеху Настя.
– Боже мой! А еще авиатор!
– Ничего… Он у нас молодец, авиатор! – Екатерина Васильевна одобряюще провела рукой по его щетинистой щеке. – И давайте начнем бриться, авиатор! Самостоятельно… Самое страшное для вас теперь позади.
Состояние Николая действительно заметно улучшилось. А Настя, как и прежде, все порхала и порхала по палате, как бабочка в саду, от койки к койке, от одного раненого к другому.
– Послушай, Малыш? – Как-то утром после обхода Николай задержал ее возле себя. – Ты всегда с нами… Дома тебя потеряют…
– Не потеряют! – с удалой отрешенностью ответила Настя. – У меня ведь ни дома, ни мамы, ни братика с сестрицей – никого, одни вы, мои бедные, ненаглядные солдатики!
Когда Николай окреп, медсестра передала ему пачку писем. Письма были из части, от ребят. По смачным, не особенно замаскированным от военной цензуры выражениям раскрыть дислокацию полка было пустячным делом – воевали они уже на подступах к Берлину.
Собственно, других писем Николай и не ждал. Воспитывался он в детском доме; там дали ему возможность окончить школу. Военкомат направил в авиационное училище, после которого, в сорок третьем, дорога была одна – на фронт.
Война разметала детдомовцев по белу свету. Поэтому, если у Николая и были друзья-товарищи, то все они служили в одном с ним полку.
Конечно, Николай многое бы отдал за то, чтобы после госпиталя вернуться в свою эскадрилью. Но из-за капризной раны дорога в авиацию ему была заказана, да и грянула вскоре долгожданная победа, которая все расставила по своим местам.
В то тихое майское утро госпиталь гудел как растревоженный улей. Раненые, все, кто мог, после шумного завтрака высыпали в маленький садик. На веранду вынесли патефон и на крохотном пятачке, около крыльца, после короткого, никому не нужного митинга затеяли танцы.
Николай танец за танцем приглашал своего лечащего врача. Екатерина Васильевна охотно покидала стайку сослуживцев, выходила на круг, и они, не особенно вслушиваясь, о чем поют Вадим Козин и Клавдия Шульженко, открыто, как и все остальные, радовались какому-то странному незнакомому состоянию, когда нет войны, а впереди огромная жизнь. С каждым новым танцем все чаще и чаще встречались их взгляды, и нельзя уже было лепетать всякие там ничего не выражающие милые глупости; каждый ждал от другого серьезного слова.
Но все равно, как бы живо и заинтересованно не реагировала Екатерина Васильевна на его речь, в глазах ее ни на миг не таяла неизбывная грусть. Порою она даже не слышала музыки.
– Что с вами? – не удержавшись, доверительно спросил Николай. – Скажите, вам сразу станет легче. Нельзя держать боль в сердце.
– Гриша… – прошептала она и ее губы некрасиво скривились от подступивших слез. – Как он порадовался бы этому дню…
Николай вопросительно вскинул брови.
– Гриша – это мой муж. Он погиб под Варшавой… Он, как и вы, был летчиком.
– Простите… – прошептал Николай и поцеловал ее руку.
А через неделю пришло предписание о переводе госпиталя в какой-то местный то ли санаторий, то ли дом отдыха. Всех, чье здоровье не вызывало сомнений, стали спешно выписывать. В их число попал и Николай Миловидов.
Выдали ему комплект поношенного обмундирования, сухой паек в виде дюжины банок американской тушенки, жалованье на месяц вперед. Проездные документы он попросил выписать до города своего беспризорного детства. Там он, по крайней мере, знал все ходы и выходы, а это на первый случай совсем немало.
В день выписки Екатерина Васильевна не дежурила, и в госпитале ее не было. За всю прошедшую неделю им так и не удалось поговорить. От сомнений сердце у Николая разрывалось на части. Он искал повод для встречи с Екатериной Васильевной не как с лечащим врачом. Как с врачом он виделся с нею по нескольку раз в день. Каждое утро начиналось для него с ее дружеского: «А как сегодня наш авиатор?» Ему хотелось хоть на минутку освободиться от сковывающих его обязанностей «выздоравливающего», просто побыть самим собой и, не таясь, посмотреть в лучистые грустные глаза женщины, которая стала для него самым дорогим человеком на этой беспокойной земле. В то же время ему было бесконечно стыдно перед памятью того, незнакомого ему летчика Гриши, которому не довелось дожить до святого дня возвращения с войны.
И когда он, наконец, разобрался в своих чувствах и прошел через боль, то остался даже доволен тем, что в этот день Екатерины Васильевны на дежурстве нет. Что ж, решил он, пусть будет так, как было всегда в его короткой авиационной жизни. Сколько раз за войну покидали они обжитые аэродромы, продвигаясь вслед за войсками. Сколько раз спешно взлетали и, за неимением времени не сделав прощального круга над могилами друзей, уносились вдаль, чтобы уже больше никогда сюда не возвращаться.
Получив документы, он попрощался со всеми, кто был в палате, и вспомнил о Насте. «Была где-то здесь, – сказал дежурный врач, – но могла и уехать в прачечную…»
«Как все нескладно…» – подумал Николай и тихонько вышел во двор.
Какая-то сила заставила его обернуться. На террасе он увидел Настю. Она стояла в углу за распахнутой дверью и, прикрыв ладонями лицо, во все глаза глядела на него.
Николай поставил вещевой мешок на траву и поспешно вернулся.
– В чем дело, Малыш? – спросил он и взял ее руки в свои. – Почему ты плачешь? Кто тебя обидел, скажи?
– И вовсе я не плачу… Что мне плакать… – невнятно пролепетала Настя и ладонями стала размазывать по лицу слезы. Потом вдруг прильнула к нему и как признание прошептала: – Тебя жалко, потому и плачу…
– А чего меня жалеть? – опешил Николай.
– Как же не жалеть тебя? Ведь ты один-одинешенек на всем белом свете…
– Откуда ты взяла, глупенькая, что я один? – сказал Николай, теряя уверенность и не веря в то, что говорит.
– Когда ты был без сознания, то по ночам рассказывал о себе… И я все поняла. Мне очень жаль тебя, авиатор… – прошептала она и, уткнувшись в его гимнастерку, вновь заплакала.
Николай знал свой характер. Он знал, что сейчас может расчувствоваться, может решительно на все плюнуть и остаться. По крайней мере до тех пор, пока Настя не успокоится. А там, глядишь, придет Екатерина Васильевна, и трудно сказать, как повернется все.
Он пригнулся и горячо поцеловал Настю в ее мокрые от слез глаза.
– Спасибо тебе, Малыш!
