Текст книги "Бельский: Опричник"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Пришел, однако же, час, когда ввели его в пыточную. Палач ухмыляется:

– Скольких здесь по твоей воле пытали, счету нету. В твое наследование. Настал теперича твой черед испытать на себе всю сладость пыток.

– Как я понимаю, пока тебе не велено пытать меня, иначе подручные твои уже накинулись бы на меня, стащили бы одежды и прикрутили бы вон к этой скамье.

– Догадлив. Иска – нет. Но близок час роковой для тебя и потешный для меня.

– Что ж, дай Бог тебе отвести душу свою, пытая невиновного.

– И-и-и! Невинный? Почти все входят сюда невиновными, а выходят все виновными с ног до головы. Не попадались мне железные.

– Я стану первым.

– Ну-ну.

Вошел Габриэль. С подьячим Казенного двора. Сияющий. Одет будто на званый царский обед собрался. Подождал, пока подьячий займет свое место за засаленным столом от потеков доходных свечей и изготовится писать допросный лист, тогда подступил к Богдану:

– Тебе предстоит, оружничий, вспомнить твой разговор со мной о зелье для ныне царствующего Бориса Федоровича!

– Ты сам назвал меня оружничим, признав тем самым мою власть над тобой. Так вот: скажи подьячему, который за столом уже заострил перо, чтоб записал мое слово: прежде чем не увижусь я с Борисом Федоровичем ни с кем ни о чем говорить не стану. Тем более, со своим подчиненным. Все. Если тебе дано право пытать – начинай.

Скрипнул зубами Габриэль от явной пощечины. Его бы воля, повелел пытать со всем старанием, однако, самовольничать не решился. Ответил, будто оставил за собой последнее слово:

– Заговоришь! Еще как заговоришь! – И к подьячему: – Пошли!

Грубо так, словно во всем виноват затюканный подьячий. Гордо вышагал из пыточной Габриэль, как победитель, за ним высеменил подьячий, и тут палача будто подменили.

– Ловко ты, оружничий, немца под девятое ребро!

– Ловко-то ловко, но думаю, тебе представится возможность испытать, насколько я железный.

– Не обессудь, оружничий. Служба у меня такая. Передадут тебя в мои руки, на сердобольство не рассчитывай.

Бельского препроводили в камеру и, похоже, забыли о нем. Только время от времени спускался в подземелье глава Казенного двора и рассказывал о том, что творилось наверху. А там аресты за арестами, ссылки за ссылками, чтобы заткнуть рот тем, кто обвиняет Годунова в отравлении датского герцога Иоанна, но ни одной казни.

– Отчего так?

– Он в Думе поклялся пятнадцать лет никого не казнить.

– Верен Годунов себе. Он исподтишка действует. Умерщвляет сосланных в дороге, а неволею постриженных монахами – в кельях.

– Я не слышал, оружничий, твоих слов. Если хочешь, чтобы я бывал у тебя, не все говори, о чем думаешь и что знаешь.

– Даю слово.

Ему нельзя было рвать тонкую нить, связывающую с миром, тем более, лишаться верного контролера за приготовлением для него пищи. Разве можно уповать на порядочность Годунова, который так коварно поручил Габриэлю дознание и вполне может попросить его же приготовить зелье ядовитое, и тот с великой радостью исполнит эту просьбу. А это ему совсем ни к чему, ибо вот-вот должен пойти слух, что законный наследник престола Дмитрий Иванович жив, и тогда царь вынужден будет осторожней относиться к узнику: всем известно, что он – опекун царевича по воле Грозного, и казнь его воспримется как страх перед разоблачением в злодействе.

Вот, наконец, долгожданное. Глава Казенного двора появился в камере необычно возбужденный.

– Кремль волнуется. Борис Федорович в Новодевичий поспешил к сестре своей, вдовствующей царице, на совет, а может, из страха, как бы его не сбросили с трона сразу же. Весть пришла из Польши, что жив царевич Дмитрий Иванович. У Вишневецкого князя укрывался, теперь у Мнишека объявился, у Сандомирского воеводы, близкого к королю. Король тоже вроде бы признал его законным наследником и пообещал поддержать, если он имеет намерение вернуть себе престол Русский по праву крови.

Богдан едва сдерживает взбесившуюся радость, стремясь показать лишь свое любопытство, не более; но хитрый глава Казенного двора словно насквозь видит собеседника.

– Тебе по духовной опекать надлежало царевича Дмитрия Ивановича, и не думаю я, чтобы ты отмахнулся от завета Грозного, который держал тебя у сердца своего…

– Ты просил меня не говорить лишних слов, я обещал, теперь я прошу тебя об этом же. Иначе я откажусь от встреч с тобой.

– Ладно. Клянусь.

Разговор о Дмитрии Ивановиче не прервался, но теперь он обходил далеко стороной роль Бельского во всей этой шумихе, взбудоражившей Кремль и еще не переплеснувшейся через его стены. Но слух наверняка долго не удержится в пределах Государева Двора, он просочится через его границы и всколыхнет всю Москву. Когда же дойдет до всех старейших городов, не оставит равнодушным и их.

«Годунов поймет, что обскакал я его на вороных», – с гордостью думал Богдан, одновременно предвидя более решительные меры захватившего трон. Поэтому в конце разговора попросил главу Казенного двора:

– Смени для верности повара. Возьми моего. Из моих слуг и в помощники ему. Только ни в коем случае близко не подпускай моего кравчего.

– Соглядатай Борисов?

Бельский промолчал, глава Казенного дома понял свою оплошность и прикусил язык.

Через несколько дней еще одна новость: Борис послал за стрелецким головой Отрепьевым-Смирным, чтобы снарядить того в Польшу для подтверждения того, что царевич Дмитрий вовсе не царевич, а племянник Смирнога Григорий Отрепьев.

«Поздно. Доказательства истинного лица Дмитрия Ивановича уже давно в Польше, и никто не поверит посланцу Годунова».

Впрочем, сомнения просочились в душу: если король Сигизмунд Третий захочет ссориться с царем, то сделает вид, будто поверил словам так называемого дяди и отмахнется от наследника престола, назвав его Лжедмитрием. Хотя вряд ли Сигизмунд так бесчестен. Он же не Баторий, не баловень судьбы, а по крови своей полноправный король, и он не отступит от своего обещания поддержать законного наследника Российского престола, лелея при этом и свою выгоду: царь, восстановивший свое право с его помощью, станет уступчивей и вернет города, принадлежавшие долгое время Польше.

Да, спокойного царствования Годунову больше не будет. Можно с полной уверенностью говорить о нависшем над ним роке.

Рок роком, но до удара его еще не так близко, а Бельский пока в его руках. И что он предпримет? Позовет ли к себе, сам ли спустится в подземелье? Но, вполне возможно, ни то, ни другое: пришлет убийц, и они свершат очередное черное дело. Тут надежда на главу Казенного двора, который вполне может помешать убийцам, а уж слух о попытке свершить Годуновым очередное злодейство, распространится моментально, а это царю не на пользу. Особенно сейчас. А он не дурак, чтобы самому себе вредить. Скорее всего – сошлет.

Вывод Богдана оказался не совсем верным. Впрочем, все по порядку.

Царь Борис появился на Казенном дворе совершенно неожиданно, никого прежде не предупредив о своем намерении, но, к счастью, глава Казенного двора, уже посетив Бельского, вернулся в свой кабинет, где его и застал государь.

– Хочу видеть Богдана Яковлевича Бельского.

– Воля твоя, государь. Ключи у меня. Вот они. Я сопровожу, а если прикажешь, останусь с тобой, взяв даже стражников на всякий случай.

– Сопроводи. Но говорить с ним я стану наедине.

Не рисковал ли он? Когда они остались одни, Богдану так захотелось накинуть цепь, какой были скованы его руки, и давить, давить, пока свойственник его не испустит дух, но он великим напряжением воли сдержал себя. Особенно трудно было сдержаться Бельскому, когда коварный соперник заговорил:

– Ты хотел моей смерти, получилось же так, что твоя жизнь в моих руках.

Бельский ждал именно этих слов и давно приготовил на них ответ, теперь, подавив желание задушить недруга и немного успокоившись, ухмыльнулся презрительно.

– Вроде бы все верно, только не совсем. Ты не сможешь этого сделать, не рискнув тут же лишиться трона. Царевич Дмитрий тогда получит еще большую поддержку не только бояр и дворян, а и большей части москвичей. Не забыл ли ты и о тысячах россиян?

Замолчал, ожидая, как поведет себя Борис, но тот молчал, как в рот воды набрав, и тогда оружничий, ободренный догадливостью Годунова, продолжил:

– Да, я в исповеди перед казнью ничего не скрою. А если сыну Эйлофа, Конраду удастся бежать, а я уверен, что его уже нет в Москве, заговорит и Эйлоф. Во весь голос. На всю Европу. И тогда все царствующие дома отвернут от тебя лики свои. Вот и прикинь, выгодна ли тебе, свойственничек, казнь моя, да и смерть вообще, ибо я написал исповедь свою, она тебе недоступна, и появится сразу же, как я буду отравлен или удавлен. И еще… Ты сам назвал меня опекуном царевича Дмитрия, не зная, что Грозный завещал это в духовной. Ты просто хотел удалить меня из Кремля под благовидным предлогом, ибо рассчитывал на доверчивость мою. Но я не лыком шит.

Годунов вновь не проронил ни слова. Он мог бы вовсе не брать во внимание угрозы Бельского, посчитав их пустопорожними, но один факт, имевший место, настораживал – сын Эйлофа Конрад действительно исчез. Без следа. Теперь он понял, что случилось это с участием Богдана, даже удаленного из Москвы. Он ловко обезопасил себя.

«Ничего! Ты еще почувствуешь мою руку! Мою месть!»

Он вышел, так и не выдавив из себя ни одного слова, и Бельский уверился – он спас свою жизнь.

На следующее утро его повели в пыточную. Горн не горел зловещим пламенем, накаляя до белизны орудия пытки. Самого палача не видно. Пара медведеобразных подручных, каких прежде Богдан не видел в пыточных.

«Что задумал враг?!»

Вошел подьячий. Основательно устроился за своим столом и принялся с великим старанием очинивать перья. Навострив с особой тщательностью самое большое перо, принял позу готового писать все, что ему повелят.

Прошло еще несколько минут, и в пыточную вплыл Габриэль. С язвительной ухмылкой извинился за опоздание и достал из кармана бархатного камзола маленькие серебряные щипчики.

– Приступим, мой дорогой начальник.

Пара медведечеловеков скрутили Бельскому руки, и Габриэль, подойдя почти вплотную, принялся в упор разглядывать бороду.

– Пышна. Красива, – оценил ее будто для себя, затем Бельскому: – Мне велено выщипать твою бороду до последнего волоска, если ты и впредь станешь упорствовать, отрицая попытки уговорить меня подготовить ядовитое зелье для правителя, ныне царствующего.

– Извет. И ты знаешь это!

– Что ж, тогда терпи.

Габриэль наслаждался. Он выбирал самый приглядный волосок и не рывком вырывал его, а долго тянул, чтобы больней, но Бельский не чувствовал боли – он клокотал: какой позор! Лишил бы лучше жизни, чем оставлять без бороды.

Чуть более часа забавлялся Габриэль, после чего произнес с тяжелым вздохом:

– Притомился я. Сегодня достаточно.

Подручные отпустили руки узнику, но не отступили от него ни на шаг, готовые действовать, если вдруг оскорбленный оружничий кинется на доктора; подьячий отер о бархотку перо, которое все это время макал в чернильницу, хотя ему явно ничего не предстояло писать, и вышмыгнул из пыточной.

– Прощаюсь до завтра, – поклонился поясно Габриэль. – Завтра продолжим процедуру.

Бельский промолчал, хотя ему очень хотелось обозвать Габриэля извергом. Его и Годунова, но зачем лезть на рожон!

На следующее утро все повторилось: подьячий, очиняющий перья, подручные, глядевшие исподлобья. Извинения Габриэля за опоздание и вытягивание холеной рукой волосок за волоском из пышной бороды.

Лишь на пятый день в это позорное однообразие вплелось неожиданное – Габриэль углядел седой волос и, вытягивая его, восхищался:

– Смотри! Совсем седой! Совсем-совсем. Какая прелесть! Впрочем, очень рано седеть. Очень!

Богдан сцепил зубы.

Весь накопившийся гнев выплеснулся в последний день пыток, когда Габриэль торжественно поднял высоко над головой пинцет с последним волоском и возгласил:

– Отныне ты чист, аки агнец после весенней стрижки.

Бельский смачно плюнул ему в лицо, готовый принять побои от могучих подручных, но те не посмели поднять руку на оружничего по собственной воле. Габриэль же лишь достал батистовый платок и, отирая лицо, поспешно покинул пыточную.

Глава Казенного двора так оценил плевок Бельского:

– Достойный ответ мужа пакостнику.

Кого имел в виду глава Казенного двора, он не уточнил.

Приятны, конечно же, слова привыкшего к чужому горю и чужим страданиям человека, однако, Бельский и без того был весьма доволен собой; лишь думка о том, как отнесется к плевку Борис, все же беспокоила.

Несколько дней его не трогали. И вот – повеление:

– К государю. Без оков.

Можно подумать, примет сейчас в домашней обстановке, но нет – в малом тронном зале. Сам Годунов окружен рындами, а поодаль еще десяток стрельцов. Едва Богдан перешагнул порог, как царь строго предупредил:

– Близко не подходи!

Бельский ухмыльнулся:

«Боится плевка. Боится позора. Сам же донельзя опозорил меня!»

– Я – самодержец державы Российской решил, а Боярская дума согласилась со мной, отправить тебя в ссылку. Ты изгоняешься из Москвы без должности в свое имение.

– В какое?

– По твоему выбору.

– Хорошо.

Первое, что пришло в голову: Никольское, что под Нижним Новгородом, но остудив поспешность, пообещал Годунову:

– Я завтра извещу о своем выборе, после совета со своей семьей.

– Пусть будет так.

Глава двенадцатая

Все сложилось благоприятно, чего Богдан не мог ожидать. Когда сообщил, что выбирает местом ссылки Белый, он предвидел отказ, ибо Годунов мог заподозрить, что неспроста имеющий право выбора, избрал самую захудалую свою усадьбу, хотя и вотчинную. Но царь-батюшка не воспротивился, понявши это так: собирается бежать в Литву. Он махнул рукой. Из Литвы пришли Бельские, в Литву и уйдут. Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит. «А-а-а. Баба с воза – кобыле легче».

Удивительное верхоглядство для человека, так тщательно продумывающего каждый свой шаг. Видимо, царский трон, к которому он так стремился, начал приучать к благодушию. Мог бы поразмыслив, понять трагичность последствий судьбоносного для него разрешения.

Богдан не собирался в Литву. Он даже не думал о побеге. У него иное на уме: из Белого ловок путь на Кромы и Карачев. Даже два пути. Один – через Смоленск и Рославль, второй – через Ржев и Вязьму. Ловко будет поддерживать связь с атаманом Корелой.

Или взять Волоколамск, возле которого его Приозерная усадьба, являющаяся надежным пристанищем для всех, кого он привлек к тайному своему делу и где в монастыре хранится основная его казна. Не слишком далеко. Все, как говорится, под рукой. Усадьбы, куда более роскошнее, чем в Белом, в Ярославской земле и в Подмосковье, тоже вроде бы удобные для связи со своими сторонниками и для руководства их действиями, но опасна близость к Москве. Случись неосторожный шаг, и Борис тут же будет уведомлен об этом. А Белый далеко. К тому же вряд ли здесь имелся соглядатай тайного дьяка или самого царя, ибо Богдан почти не посещал свою родовую вотчину, пренебрегая ею. Завести же нового шпиона будет не так-то просто, тем более, что кравчего, лазутчика тайного дьяка, он с собой не взял.

Еще одно преимущество: более легкий выход в Польшу. Отсюда лучше всего опекать царевича, посылая ему и деньги, и нужные сведения. При острой нужде можно и самому сбегать в Польшу тайно от Кремля.

Теперь Хлопко и Митьков при поездке на встречу с царевичем станут получать от него наказы лично, что позволит избежать кривотолков.

А тут еще одна, совершенно неожиданная удача: в Путивле усилиями Митькова образовалось тайное дворянское общество поддержки законного наследника на Русский престол. Проезжая в Польшу с казной для Дмитрия Ивановича Григорий Митьков случайно встретил своего московского друга, дьяка Сутупова, который, по сути дела, тоже бежал из Кремля, не желая служить Годунову. Сделал он это, однако же, умней Митькова – отправлен был в Путивль по верстке Разрядного приказа с казной для городовой рати и иных служилых людей. А разговор в то время среди друзей был один: удержится ли Годунов, коварством захвативший престол, или займет его законный наследник Ивана Грозного. Дьяк Сутупов твердо заявил:

– Годунову не усидеть. Слишком небрежен он к ратным людям. Сужу по Путивлю. Гарнизон – пятьсот конных пищальников. Из кого они? Сотня мелкопоместных дворян, остальные же из севрюков и черкас да посадского люда. И что они имеют, служа верой и правдой государю нашему? Иным дали ту землю, какую они имели на оброке, обидев тем самым хозяев той земли. Выделено детям боярским по тридцать четей и то – перелог в Диком поле. Службу им править иль целину распахивать? А десятина царская? Есть время и силы или нет их, а ее в первую очередь распаши и посей. Собирай урожай тоже в первую очередь и – в казну до зернышка. Хоть бы два-три пудика оставили за труды. Нет. Все подчистую. А пока с десятиной управлялся, свое зерно наполовину осыпалось. Доходят до меня разговоры, что ратники надеются на приход Дмитрия Ивановича.

Григорий Митьков воздержался от каких-либо слов, решив прежде доложить Бельскому о признании дьяка Сутупова, тогда уж действовать, и когда рассказал ему о состоявшемся разговоре и подтвердил, что дьяк – надежный друг, оружничий оценил случайность как дар Божий, создающий возможность повернуть столь важный город лицом к царевичу Дмитрию.

Путивль – один из крупнейших крепостных городов Северской Украины. Крепость, можно сказать, неприступна. Стены каменные, высокие. Даже стенобитными орудиями бреши не проделаешь. Штурмом, когда Дмитрий Иванович вступит в Русскую землю, крепости этой он не одолеет (рати крупной он собрать не сможет), а без Путивля ему не господствовать на Северщине, не иметь доброй опорной базы для дальнейшего продвижения к Москве.

– Ты вот что, воевода Григорий, возвращайся-ка обратно в Путивль, встреться с другом своим и поговори основательно. Не называя ни меня, ни Хлопка, скажи, что за твоей спиной стоят даже члены Верховной боярской думы, поверстанной еще Иваном Грозным для управления государством. Обговори, какая сумма нужна на воспомоществование особо нуждающимся. Готов к такой поездке?

– О чем спрашиваешь, оружничий? Передохну день-другой и – в седло.

– Велю баньку готовить. Вместе попаримся, затем – пир. О деве постельничей позабочусь.

Вот так, с парилки началось, а затем исподволь продолжилась подготовка того, что удивит и обескуражит одних, обрадует донельзя других.

Новая забота не отвлекла, однако, Бельского от того, что пока что считал главным – от постоянной связи с атаманом Королей и с теми, кого рассчитывал в дальнейшем привлечь на сторону Дмитрия Ивановича в Короче, в Цареве-Борисове. С ними пока не имел откровенного разговора, они были лишь его уполномоченными по распределению средств, какие выделял на помощь особо в них нуждающимся. Этим бывший воевода поддерживал прежнее уважение к себе среди тех, кто служил ему во время строительства новой крепости. Важнее всего, однако, не личный авторитет, а мысль, какую он насаждал вместе с помощью, что с приходом к власти законного наследника все изменится к лучшему, ибо Богом избранный государь не сможет так наплевательски относиться к своим подданным, как относится коварством захвативший трон временщик.

Так, тоже исподволь, готовилось восстание юга Руси.

Однако вялость всех этих действий не вполне устраивала Богдана. Он хорошо понимал, что нужны какие-нибудь значительные потрясения, чтобы нелюбовь к Годунову переросла в ненависть.

Увы, оружничий пока что не мог спровоцировать такое потрясение. Не хватало ни сил, ни нужной смекалки.

Помощь пришла ему от Бога. На великое горе русскому простолюдину. Но Бельский в полной мере использовал этот гнев Божий.

Весна началась проливными дождями, которые сорвали сев овса, пшеницы и ржи, следом ударил лютый мороз, побив расцветшие деревья и ягодники, затем – засуха. Все лето без единой капельки дождя. По всей Руси. Все, что взошло вопреки каверзам весны, сгорело на корню. Озимь даже в колос не успела пойти. Крупяные тоже посохли. Это было страшно, но не смертельно. В большинстве хозяйств имелись запасы необмолоченных хлеба, гречихи, проса. Скирды двух и даже трехлетней давности. У рачительных же и богатых хозяев эти запасы исчислялись множеством четырех и даже пятилетних скирд.

Голод, со всеми его несчастьями, наступил в следующем году, когда природа вновь сыграла злую шутку с Русью. Со всеми ее губерниями. И тут, усугубляя и без того бедственное положение голодного люда, особенно хлебопашцев, царь Борис начал делать опрометчивые шаги: то запретил, угождая мелкопоместным дворянам, переход оброчных к другим, более благополучным владельцам земли, то вновь отменил свой запрет, поддавшись нажиму сытого боярства, решившего еще более обогатиться на народном бедствии.

Все это озлобляло голодное крестьянство, и целые шайки их, спасая себя от голода, принялись разбойничать, но тысячи умирали молча. И тут Годунов сделал еще одну глупость, велев ежедневно раздавать в Москве милостыню всем бедным, не считая, сколько их будет. Слух о щедрости царя-батюшки быстро достиг не только Подмосковья, но и других губерний, целые толпы людей потянулись в стольный град, умирая не только в пути от слабости, но и в самой Москве. Трупы не управлялись свозить в общие могилы, специально отрытые за городом, и они начинали смердеть. Возникала великая опасность вспышки чумы или холеры.

Не сотнями считала Москва покойников, а тысячами.

Поняв свою ошибку, Годунов велел больше не подавать милостыню, обрекая тем самым на голодную смерть и те тысячи, которые уже шагали из последних сил в Москву, надеясь на государеву подачку.

Грабежи после этого усилились.

Бельский, если быть честным перед собой, не радовался великому несчастью, хотя оно основательно расшатало трон, на котором восседал ненавистный соперник. Он все же не был отпетым негодяем, чтобы потирать от удовольствия руки, ибо столь великое бедствие даже для бессердечного не может стать предметом личного торжества, тем не менее Богдан начал с большей настойчивостью повышать свой авторитет среди ратных людей юга Руси и гарнизона Путивля. По его приказу во Всех имениях начали обмолачивать многолетние скирды ржи и пшеницы, и потянулись груженные мешками с зерном длинные обозы в Царев-Борисов, в Корочи, в Новый и Старый Осколы, но более всего к атаману Короле в Кромы и в гарнизон Путивля для дьяка Сутупова и его верных товарищей, детей боярских Беззубцева и Булгакова, выделившихся в предводители умением и смекалкой.

Обозы эти не без происшествий, конечно же, не без попыток отбить у охраны все же доходили до мест назначения, но вот весть: охрана обоза из имения под Ярославлем побита полностью, зерно захвачено разбойной ватагой. Негоже, если подобное станет повторяться. И Бельский зовет воеводу Хлопка.

– Слышал о разграбленном обозе и гибели охраны?

– Еще бы. Ловкие были разбойники. Видно, слишком много было нападающих.

– Твое мнение, что можно предпринять?

– Одно скажу, боярин: фунт лиха всегда с лишком.

– Это не ответ, воевода. Что, так и станем лихо с лишком глотать?

– Ответ, боярин. Ответ. Я тоже думал – усилить, мол, охрану вдвое иль втрое и ладно станет, но подумавши, передумал. Пользы от добавки никакой. Отобьют хлебушек, хоть сотнями охраняй. Голод – не тетка. Все одно – смерть. На полатях ли от слабости, в сече ли за кусок хлебушка, за мешок ржи. Да тут еще надежда остаться живым подогревает.

– Значит, безвыходно?

– Выход один: подчинить себе всю вольницу…

– Великий бунт?!

– Можно и так сказать. Только не бунт, а борьба за жизнь. Если ты, боярин, не против, я расстараюсь.

– Великий риск. Все бунты заканчиваются одинаково: разгром и казни. Атамана лишают жизни с особой жестокостью.

– Верно. Но что такое смерть сотен ради спасения жизни сотен тысяч? К тому же, боярин, смута в центральных губерниях, особенно в Подмосковье, если она наберет крепкую силу, отворотит Годунова от противостояния с Дмитрием Ивановичем, а тебе развяжет руки. Прикинь выгоду. Ты даже самолично сможешь сбегать в Польшу.

Вот это – очень важно. Мудр все же Хлопко. Очень мудр. И очень жалко потерять его. Впрочем, в самый критический момент его можно будет укрыть. До воцарения Дмитрия Ивановича. Он не только помилует, но и очинит.

– Доводы твои веские. Я, пожалуй, соглашусь. При одном условии – Григория Митькова с собой не уводи. Передай ему все свои тайные связи. Месяца тебе на это хватит?

– Вполне. Но как с казной, переданной в мои руки? Я же не смогу распорядиться в монастыре, чтобы Григорию выдавалась казна.

– Об этом я сам позабочусь. Но, как понимаю, тебе для начала тоже средства нужны. Оружием обзавестись. Конями.

– Лишней не станет копейка. После разживусь казной, даже царевичу смогу пособлять, для начала же деньги необходимы. Но, думаю, из монастыря брать их не следует. На тебя тень упадет. Нужно бы так, чтобы ты не только чистым остался, но оказался в числе обиженных. Измена боевых холопов, разве не кровная обида?

– Что ж, и это – мудро. Давай поразмышляем пару деньков и тогда определимся окончательно.

Но не выдержали они двух дней. Уже на следующее утро возгорелись желанием поделиться мыслями. Особенно хотелось этого самому Бельскому.

– Возбудишь моих боевых холопов в усадьбе под Ярославлем. Пойдешь с ними, обрастая добровольцами из голодающих хлебопашцев и из гулящего люда, в Подмосковную усадьбу. Возмутишь и там боевых холопов. Там можешь устроить свой главный стан. Сами усадьбы не слишком разоряй. Места хранения казны и оружия ты знаешь. Можешь все до последнего забирать.

– Измена, стало быть, полная? Подходяще. С одним я не согласен: ставку в имении твоем не сделаю. Найду для этого небольшое сельцо в лесной глухомани. Как Приозерное твое. Со всех сторон окруженное болотами. Кроме известной гати проложу тайную, чтоб в случае чего можно было бы по ней выскользнуть.

– Поступай, как найдешь лучшим. Давай напоследок побанимся и потрапезуем. Прервется наша связь на многое время.

– Возможно, боярин, навсегда.

Месяца через полтора после этого разговора в Белом царю доложил дьяк Поместного приказа:

– В три дня две усадьбы оружничего Бельского, тобой опаленного, разорили его же боевые холопы. Возглавил измену воевода боевых холопов Хлопко.

– Печально. Однако, думаю, Бог наказал Бельского. Слишком он панибратствовал с холопами, вот и получил урок.

Дьяк Поместного приказа в недоумении. Тревогу бы нужно бить. Разрядный приказ поднять на ноги, чтобы тот в самом зародыше задавил начало возможной крупной смуты. Боевые холопы – не хлебопашцы, разбойничавшие от голода, этих, если рассупонятся, трудно загонять в стойло. Решился дьяк на совет:

– Не позвать ли тебе, государь, дьяка Разрядного приказа? Стрельцов бы послал на усмирение. И Бельскому вестника слать бы.

– Бельский узнает сам от своих слуг. Небось, один-другой остались верными, а усмирить? Конечно, нужно. Вели пару сотен стрельцов послать.

Разрядный приказ рассудил основательней: поверстал пять сотен пеших стрельцов, поставив головой Ивана Басманова, молодого, дерзкого и умного воеводу, за что дьяк Разрядного приказа получил выволочку.

– Что?! У страха глаза велики?!

– Оно, может, и лишку послали, но излишек лучше, чем недостаток.

Иван Басманов сходил в обе усадьбы без всякой пользы. Допросил только дворню, пытаясь узнать, куда подевались боевые холопы, но никто ничего вразумительного сказать не мог. Или не хотел. Все в один голос причитали, жалея казну доброго боярина, не заслужившего такой коварной измены. И вот когда Басманов вернулся в Москву, Годунов серьезно задумался. У него возникло подозрение, не рук ли самого Бельского эта измена, и не на Москву ли направят воинственные устремления боевые холопы, якобы изменившие своему господину. Но догадку в допросный листок не впишешь, Богдана за шиворот не возьмешь. Но меры принять необходимо.

И потянулись к Москве ратные колонны в основном из стрельцов и лишь малой частью из детей боярских, ибо по воле государя в столице должно квартировать не менее десяти тысяч ратников, для которых Москва была поделена на объезды, а объездными воеводами поставлены те, кому царь Борис полностью доверял.

Ивану Басманову предстояло поддерживать порядок в кварталах, прилегающих к Чертопольским, Арбатским, Никитским и Тверским воротам. В Белом городе исполнять службу объездного воеводы поставили князя Бабичева, но вскоре что-то не устроило государя, и Бабичева сменил князь Шаховской, Шаховского же сменил князь Щетинин – дергался Борис, мельтешил. Всю ответственность за порядок и спокойствие в столице он возложил на Боярскую думу, а сам подался в Троице-Сергиеву лавру на богомолье.

Глядишь, Господь Бог смилостивится и перестанет испытывать Россию все новыми и новыми ковами.

Несколько месяцев после этого на дорогах было удивительно тихо, если не считать обычных в то голодное время налетов малых ватаг на обозы с зерном, но вот одно за другим удручающие сообщения показали, что началась самая настоящая смута. Ощетинились Подмосковье, Владимирщина, Ярославщина, не отстали от них Вязьма, Можайск, Волоколамск, Тверь, Почти все дороги на Москву были перекрыты восставшими, и столица с великим трудом получала продовольствие.

– Что важно, – докладывал царю дьяк Разрядного приказа, – более всего разбоя на дорогах, ведущих в Польшу и Ливонию. Нет ли в этом умысла?

– Умысел во всей смуте. Нарядите стрельцов и очистите все дороги к Москве. Уничтожать смутьянов безжалостно. Жгите, вешайте, топите в речках и озерах. Сносите с лица земли села, если это пойдет на пользу.

Не случайно Годунов так смело говорил о том, что кару поручить именно стрельцам, а не иным каким-либо ратникам. Стрельцы все исполнят безропотно. Они считались самой надежной опорой государей со дня своего образования. Им платили в десятки раз больше, чем даже конным детям боярским. Кроме того, стрельцы имели свои торги, как правило, крупные, поэтому жили очень богато и им совершенно невыгодно было изменять царской власти и вставать в ряды мятежников.

– В первую очередь нужно уничтожить отряд Хлопка, ибо он угрожает самой Москве. Осилим его, пошлем в иные места стрельцов. Утихомирим смутьянов и там.

– Так и поступай.

Разрядный приказ вновь послал на Хлопка воеводу Ивана Басманова и тоже с полутысячей пеших стрельцов. На этот раз, однако, воины Хлопка от сечи не уклонились, не спрятались в лесной глухомани. И одержали победу.

Она обеспечилась тем, что Басманов пренебрег обычной тактикой борьбы с разбойными ватагами, не сделал засады, предварительно разведав, где смутьяны, не заманил отряд Хлопка в мешок, а сам оказался в мешке, поплатившись за прямолинейность: он шел открыто, предвкушая победу малой кровью.