Текст книги "Бельский: Опричник"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Все. Больше ни слова о страшном сыноубийстве. Вроде бы обычная семейная размолвка, не заслуживающая особого внимания. Поинтересовался гость, его любознательность удовлетворена, о чем больше говорить? Но вполне возможно, что Борис, подозревая или даже зная о соглядатайстве кравчего, играл, поэтому Богдан Бельский ожидал, что после трапезы продолжится более откровенный разговор в уединении, но Годунов явно не желал оставаться с гостем один на один и не скрывал этого.

Расстались они тепло. Но с сей минуты оба поняли, что стали врагами. Врагами, повязанными узами тайного сговора.

Утром, чуть свет, как это и положено у царских слуг, – в Кремль. Дело не в дело, а будь. У оружничего есть забота. Ему, как главе Сыска, не доверяющему теперь тайному дьяку, нужно обзаводиться своими людьми во всех приказах, во всех службах – он твердо решил, принимая доклады тайного дьяка, перепроверять их и окончательно понял после встречи с Борисом, что тайный дьяк ведет двойную игру, в которой он, его начальник, является подсадной уткой. Сказал к примеру, что виновен в смерти царевича Годунов, но не прямо, а лишь намеком, теперь попробуй не сообщи об этом Грозному. Промолчишь – окажешься на крючке у дьяка, доложишь царю, не ясно, как он это воспримет. Могут потянуть дьяка в пыточную, а он упрется рогами, мол, поклеп на него, ничего такого не говорил. Сказал лишь правду, что не одолел Годунов горячки у царевича, как ни старался.

Кому тогда ответ держать? Ему, Бельскому. Когда же будет донос своего соглядатая, иное тогда дело. Вот он, знакомься, государь, и делай вывод.

И еще. Как можно настойчивей нужно развивать дружеские отношения с Нагими. Это очень важно, ибо они нынче в силе.

Встречи, разговоры, вроде бы пустопорожние, но с глубоким смыслом; и вдруг по Кремлю тревога: царь недоволен, что оружничий не оказался у его постели при пробуждении.

Зависть у многих – моментальная. И в самом деле, великая честь. Можно ходить гоголем. Однако Богдан не очень-то возликовал, хотя в опочивальню припустился чуть не бегом, досадуя меж тем:

«Боярином бы очинил, вот это – честь».

Грозный встретил Бельского упреком:

– Не гоже царю ждать своего слугу, хотя и любимого. Запомни, отныне ты у руки моей неотступно. Под твоим глазом постельничьи, но особенно доктора и аптекари, под твоим глазом стольники и повара с поварятами.

Так и просилось возражение: посильно ли одному человеку за всем этим углядеть, ответил же смиренно:

– Велика честь, государь. Исполню все по воле твоей, только позволь иметь своих людей в поварне, среди постельничих и среди аптекарей. Тогда уверен буду в делах, тобой порученных.

– Разве я когда пеленал Сыскной приказ. Имей, кто ж тебе запрещает.

– Но, государь, я говорю о своих людях, о собственных соглядатаях, а не Сыскного приказа.

– Отчего так?

– Сомневаюсь я в дьяке.

– С чего бы это? Малюта, и тот верил ему.

– Малюту он, может, не водил за нос, а вот со мной… Дозволь спросить? Не сообщил тебе, государь, о доносах на Бориса Годунова?

– Нет. А что?

– Борис распустил слух, будто ты, государь, побил его сильнее сына своего, и будто он даже занемог знатней царевича. На самом же деле ни на час не отходил от постели Ивана Ивановича. Дьяк и мне не сказал о доносе открыто, а хитренько так намекнул: Годунов не выпустил из горячки царевича. Вот и думаю: отчего не доложил он тебе, государь, а дождался, когда я ворочусь. И почему не прямо, как начальнику своему, а так: вроде бы, сказал, а вроде бы и – нет?

– Скажу тебе одно: ты – молодец. За один день в такие детали вникнуть, нужно уметь. За вот такое умение быстро узнавать главное, любил я Малюту покойного, земля ему пухом, за это же люблю тебя. Ты еще раз оправдал мою любовь. И еще скажу: двуличие Годунова мне известно. Не от Тайного сыска. Я сам вижу. Но как я его порешу, если сын, теперь мой наследник, весь в нем? Души не чает. Поэтому погодим.

– Не станет ли поздно, государь?

– Как Бог положит. Ты послал ли за волхвами и колдунами?

– Да, – взял грех на душу Бельский. – Но не через тайного дьяка, а своих слуг.

– Пусть будет без дьяка. А когда доставят их в Москву?

– Месяца через полтора.

– Хорошо. Зови одеваться.

День заколготился, и Богдан едва выкроил часа полтора для встречи с Хлопком, о приезде которого ему сообщили слуги. Звать Хлопка в Кремль он остерегался, поэтому нужно было обязательно побывать дома. Но предлога для отлучки не нашлось, и только когда царь отправился почивать после обеда, Бельский улизнул.

Хлопко встретил его низким поклоном, но хозяин сразу же попенял ему:

– Ты не простой боевой холоп, ты – воевода. Вот и веди себя достойно. Для тебя поясной поклон и то чрезмерен.

– Уяснил, боярин.

– Если понял, хорошо. Теперь садись. Разговор короткий, к тому же тайный. Ни одна душа о нем не должна знать. Но прежде ответь: сможешь ли ты месяца за полтора привезти в Москву волхвов и колдунов из дебрей Вологодских и Холмогорских?

– Смогу. За месяц.

– Тогда слушай. Возьми с собой в путные слуги и для охраны волхвов только тех, кому доверяешь как самому себе. Даже больше, чем себе. С ними – в путь. Облюбуй глухую деревню, туда и свози всех, действуй царским именем. В Москву вези тоже тайно. Загодя оповести о своем приближении, я пошлю вестника со своим словом. Он проводит вас. Сам не маячь. Охрана будет царская, ей передаст тобой привезенных слуга мой. Тебе тут же – в дом мой. Все понятно?

– Да.

– Тогда, с Богом.

Ухмыльнулся Хлопко: к колдунам и волхвам да – и с Богом? Но махнул рукой.

– С Богом, так – с Богом.

Теперь еще один, в какой-то мере рискованный разговор. С кравчим своим Тимофеем. Богдан его недолюбливал еще до того, как узнал от тайного дьяка, что он его соглядатай. За лоск недолюбливал, за слащавую зализанность, однако, как кравчим был весьма доволен: ни разу Тимофей не ошибся, ни разу не сделал ничего неуклюжего, вот и не отдалил его от себя, хотя и претил ему постоянный полупоклон кравчего.

– Садись, – указал на лавку напротив хозяин, когда Тимофей, переступив порог, остановился у самой двери со своим вечным полупоклоном и выражением готовности исполнить любую волю, но услышав приглашение садиться, растерялся: господин баловал его вниманием менее других слуг и если приглашает к разговору, значит, неспроста.

– Садись, – повторил Богдан. – И слушай.

Подождал, пока кравчий сядет, и даже улыбнулся, видя, как тот примостился уголком на лавке, так и оставшись в своем полупоклоне.

– Ты – соглядатай тайного дьяка, – жестко начал оружничий. Тимофей даже вскочил от неожиданности, и Богдан потребовал так же жестко: – Сиди и слушай! Так вот, если хочешь жить и продолжать служить у меня, выполнять тебе только мое слово. Каждый донос, а их продолжай давать так же аккуратно, я должен знать. Нарушишь мое требование, тебя ждет неминуемая кара: дыба в пыточной, затем казнь. Устраивает?

– Да, – выдавил из себя перепуганный Тимофей, лихорадочно соображая, как хозяин мог прознать о его соглядатайстве, но почувствовал непосильность разгадки и, видя недовольство господина столь подневольным ответом, повторил с присущей ему подобострастностью:

– Да-да.

– Так-то лучше. Первое тебе задание. Донести дьяку наш разговор с Годуновым, выпятив похвальбу его, будто остепенял он Грозного и был побит царем более, чем царевич.

– Будет сделано.

– Запомни, – еще раз повторил Бельский, – если слукавишь хотя бы единожды, а мне это станет известно непременно, кара неминуема. И еще… С кем из кравчих в семьях боярских ты водишь знакомство?

Тимофей начал перечислять. Вышла целая дюжина. Стало быть, он не просто сам соглядатай, но доверенный тайного дьяка, имеющий свою сеть. Скрыл это дьяк-хитрован. Не зря скрыл.

– Теперь все вести, какие от них станешь получать, докладывать в первую очередь мне. Вместе будем решать, что из узнанного доносить в Сыск.

– Ясно.

– И последнее: попытайся завести дружбу с кравчим Бориса Годунова. Очень это нужно.

– Это же велел мне и тайный дьяк. Пока не получается.

– Расстарайся.

Доволен разговором с Тимофеем Богдан. Напуган кравчий до безумия и будет верно исполнять его волю. И не подумал, надолго ли тот испуг? Не оправится ли он от него, а затем жестоко отомстит за испытанное унижение? Трусливые, двоедушные людишки могут мстить. Очень даже.

Но Бельского сейчас занимало другое – предстоящий разговор с отцом Марии Нагой Федором Федоровичем. Разговор весьма опасный, но без которого обойтись не было возможности. Причем, в ближайшее время, лучше сегодня же или, в крайнем случае – завтра.

Встреча состоялась в тот же день. Очень удачно все сложилось, хотя поначалу Федор Нагой не выказывал желания идти на откровенность, опасаясь подвоха (так обласканный царем может ли пойти против него?), боясь оказаться в мышеловке. Тогда оружничий пошел на крайние меры, рассказал, открывая цареву тайну, о скором прибытии сэра Россела, посла королевы английской, на племяннице которой Грозный собирается жениться, и тут Федор Нагой не сдержался:

– Как так! Мария носит под сердцем его ребенка!

– Потому я и озабочен, – слукавил Богдан, ибо о беременности Марии он не был осведомлен. – Можно ли оставаться безразличным к подобному? Вот я и предлагаю помешать сватовству. Одному мне будет весьма трудно, сообща одолеем исподволь. Во всяком случае, сговора не должно состояться, пока не родится у Марии дитя. И если Бог даст сына, тогда больше возможности все порушить.

– Заговор?

– Хоть горшком назови, только в печку не сажай. Я долго не решался на разговор с тобой, Федор Федорович, ибо он смертельно опасен, но я знаю порядочность вашего рода, особенно твою, сановник. Еще и потому решился, что тебе не выгодно доносить обо мне царю-батюшке. Меня казнят, но это не помешает браку Грозного с Марией Гастингс. Тогда дочь твоя получит в удел Углич, если царь не передумает поступить так милостиво и не сошлет Марию в монастырь. Если же мы соединим усилия, вполне возможно, сорвем помолвку. Царь назначил меня на переговоры с Росселом, вот я и сделаю все, чтобы произошел разнотык, ты же постарайся настроить приставов, пусть они поддразнивают посла, гневя его. По рукам?

– По рукам.

– Действуем мы всяк от своего имени. Только меж собой согласовывать действия. Ни одного третьего лица. Даже сына своего, Афанасия, не посвящай во все.

– Вполне согласен и с этим.

Им повезло. Их усилия сорвать переговоры не бросились в глаза, ибо скандал начался еще в Архангельске сам по себе. Приставы, как им было велено, едва причалил корабль и установили сходни, сразу же поспешили на корабль и с поклоном приветствовали посла:

– От имени царя всей Руси поздравляем тебя, сэр Уильям Россел…

Однако же вместо того, чтобы при этих словах посол, обнажив голову, поклонился, тот круто развернулся и скрылся за дверью надстройки, оставив опешивших приставов. Капитан корабля, весьма удивленный капризным поведением англичанина, пояснил:

– Посол не сэр Уильям Россел, а сэр Джером Боус.

– Не ведали мы этого. Так чего же коники выбрасывать? Поправил бы и – дело с концом. Неуж, не извинились бы мы?

Несколько часов прождали приставы сэра Боуса, но тот так и не вышел на палубу. Тогда они так рассудили меж собой:

– Эка, гусь лапчатый! Иль уедет, не посетив Москвы? Голову-то за каприз отсекут непременно. Встречать теперь будем на пристани. Захочет, спустится по сходням.

О своем твердом решении они известили капитана, попросив передать условия английскому послу.

– Скажи ему, Россия не данница Англии, а великая держава, глумиться над нашим единодержцем, помазанником Божьим мы не позволим.

Приставы переупрямили. Встреча, хотя и через несколько дней, состоялась на пристани. Все вроде бы чин-чином, однако, всю дорогу до самой Москвы лада не установилось, о чем приставы доложили Грозному, а тот, не став разбираться в сути конфликта, прогнал приставов от себя, а Богдану повелел отправить их в пыточную.

Хорошо, что не сразу на казнь. Оружничий арестовать арестовал приставов, но отправил на казенный двор, наказав не слишком строжиться к ним. Придет время, он добьется их освобождения и приблизит к себе, тогда они станут верными его товарищами.

Скандал, случившийся в Архангельске, обернулся на пользу Бельскому и Федору Нагому, теперь проще будет, поняв, что за самовольный тип Боус, допекать его, дразня по мелочам.

Грозный назначил скорую аудиенцию послу, дав отдохнуть с дороги Боусу всего пару дней. В урочный час стрельцы в парадных доспехах были расставлены по всему пути следования посла английской королевы от выделенного ему особняка до Царского крыльца, ведущего в тронный зал. В приставы царь определил князя Сицкого, чтоб не обидеть посла приставом из не слишком знатного рода. Но и тут – скандал: сэру Джерому Боусу показалось, будто жеребец под князем лучше статью и богаче сбруей, чем тот, какого подвели ему, послу самой королевы великой Англии, и Боус пошел пешком ко дворцу царя.

Зевакам, невесть откуда набежавшим поглазеть на впечатляющее зрелище, сразу же стало известно о выходке посла, и они тут же начали высмеивать странную процессию – коней ведут под уздцы, сами все идут пешие. Как тут не позубоскалить?

– Ишь, густь лапчатый. Пуп земли.

– Не гусь, карлуха.

Очень меткая поправка. Боус и в самом деле длинноногостью своей весьма напоминал журавля.

– А подарки-то – подарки? По одной посудине в руках у каждого прислужника посольского. Гляди, мол, народ честной, на щедрость аглицкую.

– То-то, щедрость? Серебро одно. Аки нищему подаяние несут!

Оружничий тут же спешит обо всем этом известить государя, который уже гневается: какой-то сэр заставляет самодержца великой державы, помазанника Божьего себя ждать.

Бельский же дополняет свой доклад:

– Послал я к нему напомнить, что не гоже, дескать, выкаблучиваться перед великим государем, он же в ответ: иду, мол, как могу. Как приду, так и приду. Подождет ваш царь.

Все, кто присутствовал в тронном зале и слушал доклад Бельского (а он говорил специально громко, для всех), ожидали великого скандала, ибо посол опаздывал уже на добрых полчаса. Грозный сидел на троне нахохлившийся, бояре, устроившиеся на лавках вдоль стен, насупленно молчали, выпячивая и свою оскорбленность, только белоснежные рынды, стоявшие при царском троне, оставались торжественно-величавыми.

Скандал не случился. Царь, спросив о здоровье сестры Елизаветы Английской и выслушав стоя ответ, велел принять подарки и письма от королевы, затем указал место послу, специально для него приготовленное, рядом с троном, и больше не проронил ни слова. На сэра Боуса он даже не взглянул. Ни разу. А вскоре встал и покинул тронный зал. Растерявшегося, но еще более обиженного Боуса проводили в отведенный ему особняк тем же порядком и еще под более острые реплики зевак.

Переговоры начать с послом Грозный повелел лишь через несколько дней, назвав со товарищами Бельского боярина Никиту Юрьева и дьяка Андрея Шелкалова. Но предупредил Богдана:

– Вместе ведете переговоры о государственном союзе с Англией. О сватовстве с Марией Гастингс поведешь речи ты один. После того, как обговорены будут условия союза и договор мною подписан.

– Все понятно. Исполню в точности.

Переговоры, однако, не заладились. Сэр Боус, обидевшийся, что не обласкан царем Иваном Грозным, даже не зван к обеду с ним, вносил поправки даже в те условия, какие были определены в письме королевы английской, дьяк Шел калов пытался находить согласные варианты, но ни Богдан, ни боярин Никита Юрьев не пособляли ему, отстаивая положения письма, а потом и сами принялись вносить поправки, угодные лишь одной Руси. Летели недели, а воз так и не мог сдвинуться с места.

В ежедневных докладах царю оружничий во всем винил английского посла, слишком заносчивого, требующего выгодных условий лишь для Англии и подтверждал свои слова примерами. Бельского поддерживал Юрьев, Шелкалов же либо отмалчивался, либо говорил о своих предложениях, которые не принял Боус, чем тоже невольно добавлял свою струю в общую воду на мельничное колесо. А царь с каждой неделей все более охладевал и к переговорам о союзе с Англией и, особенно, к сватовству. Из тех слов, какие говорил самодержец в личных беседах с Богданом Бельским, тот понимал, что Грозного начали мучить угрызения совести, ибо он не мог не понимать, каково состояние души беременной жены, наверняка знающей о сватовстве, и как трудно придется ей, когда будет она изгнана из дома с малолетним ребенком, который вот-вот должен родиться.

Наконец – свершилось. Подошел срок, и родился сын. В Кремле в один голос стали его именовать наследником престола. Все знали слабость ума Федора, кому не великой державой управлять, а лишь молиться Богу, прося для Руси блага. Но, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Только крепкая рука удержит страну от пагубных распрей, только крепкий кулак отобьет алчных врагов. Вот и судили так: в отца ли пойдет ребенок (его в крещении назвали Дмитрием, как первенца Грозного, скончавшегося в зряшной дороге) – крепости станет не занимать; в мать ли пойдет – Нагие тоже тверды в деле, крепко за себя стоят. Не лыком Нагие шиты.

Что оставалось делать Бельскому, коль идут разговоры подобные в Кремле? Одно – доносить царю о всех пересудах как в самом Кремле, так и в своих вотчинах и поместьях. И всякий раз он добавлял:

– Если раздуматься, не крамольничают. Правы они, государь. Тем более, ты Федора еще не назвал наследником.

Вроде бы исподволь действовал, но и поголовное мнение знати, и целенаправленность слов верного слуги давали свои плоды. Грозный сказал, наконец, достойное:

– Заканчивай все переговоры с английским капризником. Без воли их королевы он не стал бы себя так вести. Пусть поживет чуток в безделии, потом решим, спровадить ли его или казнить.

– Изгнать рассудительней.

– Не к ладу с Англией, что изгоним, что казним. Поглядим. Марию же я оставляю. Дмитрия объявлю наследником.

Стоило бы Бельскому посоветовать Ивану держать свое решение в строжайшей тайне, переговоры с Боусом продолжать, как ни в чем не бывало, пока не будет объявлено при всем честном народе о наследнике, но он посчитал, что Иван Грозный и сам все понимает. К тому же, радость захлестнула оружничего:

«Опекуном назначит! Иное не может быть!»

Он не думал даже, что царь может еще долго жить, Борис Годунов исполнит задуманное, не останавливаясь ни перед чем. Вот тогда, на смертном одре, раскроет государю глаза на коварство вторгшегося в их семью, и тот отдаст в его, Богдана, руки судьбу малолетнего царя Дмитрия.

Не строить бы воздушные замки, а вдуматься в услышанное и насторожить Грозного, но он не сделал этого и ошибся. Кому-то еще проговорился царь, ибо об этом решении стало известно Годунову и тот поспешил удостовериться, встретившись с Богданом.

Теперь настало время темнить оружничему.

– Переговоры? Нет, не окончены. Прерваны на малое время. Вот прибудут волхвы и колдуны, предскажут судьбу царя-батюшки, вот тогда будет его последнее слово.

– Они должны предсказать одно. Иного не может быть.

– У них свои боги, каким они служат. Мы с тобой им не указ.

– А что с Нагой и царевичем Дмитрием?

– В раздумьях царь. И так прикидывал, и эдак, но пока ничего определенного не сказал.

– Но я слышал…

– От кого? Верить можно только словам самого. Вот когда скажет он, тогда не слух, а правда.

– Не поздно ли будет тогда?

Уехал Борис от Бельского осерчавший, хотя всячески пытался притвориться удовлетворенным беседой, но Богдан понял, что ничто не остановит коварного стяжателя. Своего добьется.

«Посмотрим. Я тоже не стану дремать. Постараюсь вырвать маховые перья из крыльев».

Только не получалось это. Как повыдергаешь, если Грозный ухом не ведет, слушая доносы оружничего.

– Государь, Борис Годунов часто видится с твоим духовником Федосеем Вяткой. Очень часто. Беседуют часами. Дозволь дознаться?

– Пусть его.

Иной доклад:

– Твой лекарь Иоганн Эйлоф и Борис Годунов часто и подолгу шушукаются, так мне доносит тайный дьяк. Всегда наедине. Дьяк никак не может узнать, о чем их долгие разговоры.

– Ну, и не нужно. Пусть шушукаются.

А когда Хлопок привез в Москву волхвов и колдунов, Борис сразу же узнал об этом и уже на второй день посетил их. Раньше самого Богдана. Вот тогда, пытаясь понять, откуда Годунову стало известно о волхвах, заподозрил Бельский своего кравчего. Однако не уверился в этом окончательно. Подумал:

«Может, все же не он, а тайный дьяк?»

Остановился на том, что скорее всего это дело рук тайного дьяка, хотя сомнения по поводу Тимофея остались, поэтому определил впредь вести себя с ним более осторожно.

О посещении колдунов и волхвов Годуновым Бельский тоже доложил царю, надеясь получить позволение для сыска.

– Тайно я их доставил, а он узнал.

– Стало быть, не совсем тайно. Оплошка у тебя случилась.

Вот это – под девятое ребро. Не приказ дознаться, откуда утекает тайна, а прямое обвинение его, оружничего. Худо дело.

А царь с вопросом:

– Ты лучше доложи, что предсказали волхвы и колдуны?

– Попросили пару дней. Со своими богами посоветуются, положение звезд изучат, к магии обратятся.

Он сказал правду. Осанистый муж средних лет, одетый просторно, со множеством волнистых складок, в каждой из которой – мудрость Правосудного бога, с золотой цепью на груди, как символом единения всех мыслей в одно целое, назвал себя хранителем бога Прова, правосудного и неподкупного, и определил срок так:

– Каждый из волхвов обратится к своему богу, хранителем какого он есть, колдуны поведут дело по своему разумению, по магиям своим, затем время нужно – свести все мнения в единое. Это право бога Прова. Без двух дней, боярин, не обойтись. И чтобы никто нам не мешал. Ни единая нога не ступала бы через порог. Ни еды, ни питья нам не нужно приносить. Пусть лишь сурьи в избытке поставят. Сегодня же.

Сурья – та же медовуха, только еще на солнце выдержанная какое-то время. Оттого, видимо, предки славяноруссов, а затем и сами славяноруссы почитали ее божественным напитком, да и называли этот напиток именем бога Солнца – Сурьи. Но Богдан имел лишь туманное представление о сурье, поэтому расспросил о ней хранителя бога Прова, как она готовится, а узнавши, повелел вкатить волхвам и колдунам целую бочку, подержав ее остаток дня на солнце. Пусть пьют во славу своих богов и готовят ответ, что ждет царя в будущем.

Об ответе Бельский не беспокоился. Что ему скажут, то он и передаст.

В условленный день пошел в особняк, выделенный гостям почти рядом с Чудовым монастырем, потешаясь, как и в первый свой поход над тем, что единобожники и многобожники живут чуть не бок о бок, а земля не разверзлась. И в самом деле – потешно.

В один миг, однако же, его настроение изменилось и, казалось, земля уходит из-под ног.

Встретил Богдана в светелке один лишь хранитель бога Прова, заявив, что уполномочен говорить от имени всех своих собратьев. Встретил с достоинством, как и подобает хранителю правосудного бога, наделенного правом определить золотую середину, если возникают меж богами разногласия. Он, в прежние времена, ко всему прочему, имел право судить поступки князей и иных власть имущих, одобряя их или осуждая. И не было случая, чтобы кто-либо из правителей поступил не по воле бога Прова.

Хранитель Правосудного указал перстом на лавку.

– Садись. В ногах правды нет.

Будто сам Грозный в комнате для тайных бесед повелевает сесть и слушать.

– Рассудишь, оружничий, угодно ли царю твоему мое слово или нет. Я говорю о предсказании судьбы. Так вот, царь Иван Васильевич – последний из рода Владимира Киевского, кто правит Русью. На нем пресечется окончательно род великого князя Киевского и всей Руси, ибо проклят был и сам князь, и его потомство на Священной горе, когда надругался над кумиром всемогущего бога Перуна. Проклят был хранителем бога Перуна и хранителем главной кумирни Русской земли. Великому князю предсказано было, что почит он в бозе по вине сына своего. Так и произошло. В проклятии сказано было, что весь род его пресечется, и вот подошел тому срок. Многие десятилетия потомки Владимира истребляли друг друга, неся одновременно и кару народу, кто без упорной борьбы отдал себя под пяту алчных церковников; князья даже не успокоились, когда боги покарали Русь татарским игом – междоусобица продолжалась без остановки. Последний из Владимировичей тоже не оставался в сторонке: истреблял князей крови проклятой безжалостно по воле Рока, даже лишил жизни сына своего. Остался один – царевич Федор, он сядет на трон, но не будет царствовать. Царствовать станет его именем властолюбец. Кто? Мы не можем пока предсказать. Еще родится сын у Грозного, он тоже сядет на трон, но на малое время. Так определил бог Суд. Сам Грозный, истребив остатки своих сородичей, погибнет от рук ближних своих. Две недели спустя.

Предусмотрительно усадил на лавку хранитель бога Прова посланца царского, подкосились бы у него ноги от услышанного, хотя крепок он телом и закален душой. Многое он повидал, многое пережил, но такое – впервые.

«Как все это передать царю-батюшке?! Как?!»

И в самом деле, духа не хватит. Если же промолчишь, подпишешь себе смертный приговор. Ничто тогда не спасет. Ни любовь царя, ни верная служба сторожевого пса, без которого Грозному не обойтись – все забудется. Богдан даже услышал, будто наяву, грозное:

«На кол его!» – и сдавленный стон невольно вырвался из груди.

– Не страшись, оружничий, тебе смерть на роду написана не скорая. Ты сам приложишь руку к царской гибели.

Слава Богу – успокоил! Только после такого успокоения еще горше, еще страшнее.

– Что ж, спасибо за откровенность.

– Мы свободны?

– Прыткие. Пока не сбудется ваше пророчество, никуда из дома этого ни шагу. Если сбудется – отпущу. И не просто отпущу на все четыре стороны, но сопровожу под надежной охраной аж за Вологду.

– Волхвам не нужна охрана. Мы, хранители богов, под их сенью.

– Верю. Скажу лишь одно: меч не слишком разборчив. От меча же спасение – меч, а не щит. А я не хочу брать греха на душу. Хотя вы и некрещеные, но все одно – люди.

– Воля твоя.

Вышел Богдан во двор, вышел за ворота, пошагал, велев стремянному отвести коня в конюшню, пешком, предполагая принять какое-то приемлемое решение, пока волочит сопротивляющиеся ноги до царского дворца, но в голове лишь набатно стучало:

«Ты сам приложишь руку к смерти царя…»

Одолел все же назойливый набат, обрел малое спокойствие и способность думать, определяя лучший ход; варианты толпились, но ни один из них не подходил. Наконец, появилось, как он посчитал, более приемлемое:

«Промолчу, пережидая время. Скажу, не определились волхвы и колдуны. Разногласия у них серьезные. Просят еще два-три денька».

Будет повод для ежедневного посещения волхвов, для бесед с ними, особенно же с хранителем бога Прова. Бельского, кроме всего прочего, оказывается зацепило неизвестное для него прошлое Руси.

Грозный, выслушав оружничего, выразил явное недовольство неопределенностью доклада. Даже брови насупил сердито:

– А если в пыточную этих волхвов и колдунов? Тут же разгадают мою судьбу.

– Можно, конечно, пыточной постращать, но будет ли от этого толк? Они же не отказываются исполнить твою, государь, волю, они пока не могут найти верный ответ. Чтоб без ошибки. Мне даже понятно, отчего: ты, государь, помазанник Всевышнего. Его одного. Однако они обещают через магию проникнуть в начертанное тебе судьбой. И что для тебя, государь, стоит подождать каких-то несколько дней. Если же в пыточную их, они смогут пойти на лукавство.

– Пожалуй, верное твое слово. Подождем.

Вроде бы вполне согласился царь с доводами своего оружничего, но по тону (а Богдан изучил царя хорошо) голоса почувствовалось, что у царя возникло какое-то подозрение.

Вот так всегда: лихо в одиночку не ходит.

– Я, государь, каждый день буду поторапливать волхвов с колдунами. Если начнут слишком затягивать, пугну пыточной.

Он и в самом деле ходил в особняк близ Чудова монастыря не только для отвода глаз, но ради любопытства. Он хорошо знал родословную Бельских, во всех подробностях знал историю князей Бельских, хотя сам был не из главной ветви славного древа родового; знал он в какой-то мере историю своей страны, а вот прошлое Руси, единой с Киевом, вернее, во главе с Киевом, для него – глухой лес. А о проклятии рода великого князя Владимира и его потомков вовсе не слышал. Вот теперь открылась у него возможность из уст хранителя бога Прова, из уст хранителей других богов услышать не искаженное в угоду правителям прошлое Руси, прошлое славяноруссов.

И первое, что его поразило: князь Рюрик, основатель славной, как ему говорили, династии, не из викингов, а варяг из венедов новгородско-псковской ветви славяноруссов.

– Рюрик, прежде так именовали соколов-шестокрыльцев, да и теперь в иных местах не забыли то имя соколиное, с дружиной своей варяжил на Янтарном берегу. В давние века венеды пришли из Адрии. Они – от финикийской ветви, потому умелые торговцы и мореходы. Их главный город, Венеда, процветал, а край вольный, подвластный лишь вечевому собранию и выбранным на нем посадникам, благоденствовал. Соседние народы звали этот край Волынью. Так именуют ту землю и поныне. Увы, богатство и вольность порождают беспечность. Не избежали этого и венеды, не смогли отстоять свое счастье мечом, когда на них напали алчные соседи. Бежали венеды берегом моря на восток. Облюбовав добрые места, они основали Псков и Новгород, Новую Руссу и другие города, а порядки завели в них, как в Волыни. По законам вече. Лет через полтараста, собравшись с силой, собралась часть венедов отбить свою землю на Янтарном берегу. Отбила. Но и Новгород со Псковом остались. С Янтарного берега возобновился торг, охрану которого взяли наемные дружины варяжские. Не ясно, кто такие варяги? Охранники по-теперешнему. Варяги охраняли порты, охраняли торговые суда. Они имелись во всех странах, какие вели торг морем, пока не отпала в них необходимость. Так вот, князь Рюрик, сам из венедов и дружина в основном из венедов, варяжил на Янтарном берегу, а в женах у него была дочь Новгородского князя Борзосмысла. У того не было сыновей. Вот тогда вече, пресекая распри за право княжить в Новгороде, решила звать Сокола-шестокрыльца. Своего, единокровного им венеда. Как род Рюриковичей оказался в Киеве? У Рюрика служил любимец его, Олег, не весть какого рода и племени. Из наемных. Смышлен, как оставлена о нем молва, и храбр. До безумия храбр. В дружине он был вторым после Рюрика. Когда Рюрик скончался, оставив сына Игоря, хватка Олега вылезла наружу. Алчность же его, властолюбие толкнули на кровопролитие. Он присвоил себе власть над Новгородом, затем повел дружину на грабежи в поход. Убив в Киеве князей Аскольда и Дира, посадил там сына Рюрика, чтобы, воротившись в Новгород, самому единолично править славной и богатой землей. Боги не дали свершиться коварному замыслу, наказали за убийство Киевских князей. Умертвили укусом змеи. Никто нынче не знает, где его могила. А Игорь так и остался сидеть в Киеве, красивом и богатом городе, через который шел торг всей Русской земли с Заморьем по Днепру и Русскому морю.