Текст книги "Бельский: Опричник"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Коней осадили у соборной паперти. Богдан – сотнику:

– Оставаться в седлах. Со мной троих определи. Еще по десятку к каждым воротам. Не выпускать ни души.

Спрыгнул с коня и – в храм. Отмахнулся от служки, который испуганно попенял:

– В шапке-то не гоже.

– Гоже! Осквернен он давно! Изменой осквернен!

Засеменил служка к начальству своему, а Богдан решительно подошел к иконостасу. Руку за икону Божьей Матери и – есть. Вот оно – письмо. Забарабанило сердце торжествующе. Но не изменил суровости лица своего. Повелевал сухо одному из опричников:

– Передай сотнику: всех служителей собора – под замок. Не медля ни минуты. И еще передай, пусть на внешней стороне детинца конные наряды выставит. Скажи еще, чтобы всю стражу собрал бы в гридну для моего к ним слова. Я в палату к архиепископу.

Архиепископ Пимен встретил Бельского в дверях, хотел осенить его крестным знаменем, но Богдан остановил его:

– Не приму благословения от змеи подколодной! От двоедушника! Заходи в свои палаты, ваше благочиние. Садись и читай!

С насмешкой повеличал архиепископа Богдан, и было видно, что с Пимена медленно, но верно сползает величественное благодушие, а испуг накладывает печать на привычное для него высокомерие.

– Читай! Я бы мог сам это сделать, но лучше ты – сам. – И вопрос: – Не под твою ли диктовку писано?!

Архиепископ прочитал первые строчки и воскликнул с ужасом:

– О, Господи!

Бельский сразу понял, что архиепископ слыхом не слышал о письме, но не отступать же.

– Читай-читай!

Еще строчка – и вновь стон ужаса.

– О, Господи! Кому это с Литвой попутней, чем с Россией?!

Вырвал письмо Богдан из рук архиепископа от греха подальше и приказал без скидки на высокий его сан:

– Палаты не покидай без моего позволения! Посчитаешь возможным ослушаться, испытаешь меча!

Уверенно пошагал на выход и в дверях громко, чтобы Пимен слышал, приказал опричнику:

– Стоять здесь до смены. На помощь пришлю еще одного. Архиепископа ни в коем случае не выпускать. Если что не так, секите мечами. Грех беру на себя.

«Удачно все началось. Очень удачно. Ну, а дальше что?

Теперь же слать вестника Малюте. Лучше не одного, а парно. Для верности. А утром вторую пару. Чтоб без осечки…»

Сам наставил вестников, велев повторить дважды все, что надлежало им сказать Скуратову, и те, сев на свежих коней из конюшни архиепископа, да еще взяв по паре заводных [7]7
  Заводной– запасной.


[Закрыть], поспешили за ворота города. В сопровождении до ворот, на всякий случай, десятка опричников.

Когда десятка воротилась с докладом, что все обошлось как нельзя лучше, Богдан отправился к ожидавшим его в смирении стражникам, ибо не уразумели они, чего ради их разоружили, согнали, словно овец, в гридни и вот теперь держат под стражей.

Бельский вошел и – сразу, что называется, быка за рога:

– Мое слово такое: кто по доброй воле, без оповещения воеводы, готов под мою руку, отходи ошуюю [8]8
  Ошую– влево.


[Закрыть].

– Растолкуй, чего ради от воеводы таиться?

– Не поясню. Не могу. Одно скажу: дело серьезное, всей державы касаемое. Оттого и предлагаю по доброй воле, – повременив немного, добавил: – Неволить не стану, но предупреждаю: кто согласится – двоедушия не потерплю. Кто определит себе на двух скамейках умоститься, конец один – меч карающий!

Отказалось всего пятеро, и тогда Бельский повелел сотнику:

– В кельи их. Со всеми храмовыми служками, – сам же с сожалением подумал: «Несчастные. Отныне жизнь ваша не стоит ломаного гроша».

Следующий шаг – городские ворота. Не менять воротников, на это силенок маловато, но по паре опричников к каждым воротам в самый раз будет. Для контроля.

После чего и до застав дело дошло. По пятку из опричников, по десятку из стражников детинца. Тоже высылать, не дожидаясь рассвета. В стремительности – залог успеха. Расслабиться можно будет лишь после того, как все уладится, все будут расставлены по своим местам. Да и то, не вовсе рассупониваться, соснуть часика два-три и – ладно будет. Не помешает лично проверить, как правится служба, бдят ли опричники на своих местах.

К тому же нужно подготовить лазутчиков, дабы знать, о чем говорит люд новгородский и не имеет ли намерения посадник с тысяцким возмутить народ. А этого допустить нельзя, хотя и опричников по городским улицам пустить дозорить тоже опрометчиво. Нужно ли будоражить народ, а затем жить в тревоге пару, а то и тройку недель, пока царь Иван Васильевич не войдет в город.

Да, по расчету Богдана царь должен подойти никак не раньше двух недель, а скорее всего, еще позже, и все это время не нужно, по его мнению, делать резких движений. Не настораживать и без того взволнованных горожан.

Богдан ошибался. Вестники встретили передовой отряд царского опричного полка сразу же за Клином, и Грозный, по совету Малюты, отправил в помощь Бельскому пять отборных сотен, и те уже через неделю вошли в город. Под начало его, Богдана Бельского, которому Малюта Скуратов определил, что делать до прибытия Ивана Васильевича.

Пару дней бездействия. Чтобы и ратники передохнули и, это более важно, чтобы хоть немного пришли в себя верхи новгородские и даже чуточку успокоились, не увидев от опричников никакого зла. Вот после этого можно будет начинать.

Неожиданность всегда ошеломляет и лишает возможности быстро организовать сопротивление. Хотя кому сопротивляться?

Еще задолго до рассвета рванули полусотни опричников к дому степенного посадника и тысяцкого, а к домам кончанских старост, сотских и улицких – по десятку. Дома эти взяли под охрану, чтобы никто не имел бы ни с кем сношений. На торговую площадь тоже была послана полусотня, которой Бельский повелел опечатать все лавки, объявив их владельцам, что любой торг прекращается до прибытия в Новгород царя Московского и всея Руси. За ослушание – смерть лютая.

Еще одну предосторожность предусмотрели Бельский с командиром полутысячной опричной рати: направили послов к воеводе и наместнику царевым с повелением от имени Грозного не вмешиваться в дела опричников, держать стрельцов в гриднях и ждать царского слова.

Брать их под стражу не стали, но на всякий непредвиденный случай держали наготове сотню опричников вблизи Ярославова двора.

Присмирел настороженно город в ожидании грозного царя, хотя и не понимал причины нашествия опричников с собачьими мордами и метлами на седельных луках. И только ремесленники не тушили своих горнов, считая, что им-то опасаться нечего, если даже отцы города в чем-то провинились. Они честно трудились, ни в какие свары не вмешиваясь. Да их и не звали для совета с тех пор, как Иван Третий увез в Москву вечевой колокол.

Блажен, кто верует в торжество справедливости.

А Иван Васильевич не слишком-то торопился в Новгород. Он безжалостно расправлялся с заговорщиками по всему пути в мятежный город. И подвигнул царя к этому Малюта Скуратов. Излагая все, что узнал он во время пыток новгородцев, он как бы между прочим высказал свое сомнение:

– Гложет меня, раба твоего, одна мысль: как могли проехать посланные покуситься на твою жизнь невидимо Валдай, Волочок, Тверь и Клин? Отчего не остановили полусотню вооруженных, не осведомились, куда и ради какой цели ее путь? Ротозеили воеводы твои? Или иное что? Во всяком случае они должны были оповестить Москву о едущих в ее сторону ратниках без путной грамоты. Если, конечно, все по углу бы. Не пленные ли ляхи и ливонцы воду мутят?

– Как всегда твой ум, Малюта, что стрела каленая, метко пущенная. И мои думки об этом были.

– Может, тогда в Москву не станем заезжать, а прямиком в Клин?

Не сказал Малюта Скуратов, что он давно определил этот путь, даже Богдану велел слать вестника в Клин, а не встретивши рати, спешить в Дмитров, в Сергиеву Лавру. Но зачем знать об этом царю Ивану Васильевичу?

До Клина борзо шел царь со своим любезным полком. Словно на пожар торопился, когда же встретился им посланник Богдана Бельского и отправлена была полутысяча в Новгород, тоже спешно, движение значительно замедлилось, а в Клину, по замысленному Малютой Скуратовым, и вовсе остановилось более чем на неделю: пытали заподозренных в измене, не давая выскользнуть из города ни одной душе. А если кого хватали – тоже на дыбу. Даже до Твери не доползли слухи о расправе Ивана Грозного над Клином.

А он там поднял на дыбу всех, на кого хоть бы чуточку пало подозрение. Начал с пленных литовцев. Изощренно пытал, выясняя, кто поддался их уговорам решиться на измену. Несчастные не знали ни о чем подобном, ничего такого в голове не держали, но Малюта Скуратов и подручные его умели выбивать именно то слово, какое уместно было преподнести рассерженному царю.

Начались казни, а следом и погромы. Опричникам только дай коготком зацепиться, тогда их когтистую лапу не оттолкнешь: разорялись и сжигались не только дома казненных, скорее всего напрасно, но и вовсе безвинных. Вернее будет сказать, виновных лишь в том, что они вели знакомство с казненными или служили у них.

Уходил из Клина царев опричный полк, оставив после себя полуразрушенный и почти начисто разграбленный город.

Тверь же встретила царя за полверсты от главных ворот крестным ходом. Епископ впереди с большим серебряным крестом с позолотой и дорогими каменьями. За ним – настоятели всех церквей, за их же спинами – наместник, воевода, бояре и гости знаменитые. Епископ поднял крест, дабы благословить великого гостя, царя всей Руси, но Иван Грозный остановил его.

– Погоди. Отчего не вижу среди вас Филиппа? От него хочу иметь благословение.

– Отрешенный от митрополитчьего сана тобой старец Филипп в затворничестве, великий государь. Молится о смягчении сердца твоего. Без устали молится.

– Твоего благословения, епископ, не приму! Смертью не покараю, но и милости не жди. По заслуге и честь. Как в писании: да воздается каждому по делам его. А вас всех, – обратился Грозный к толпившимся за спинами священнослужителей отцам города, – в пыточную! Пока не откроете мне, по чьей воле пропустили через город вооруженных новгородцев для покушения на меня! Бог прикрыл десницей своей, помазанника своего, я же, верный раб Господа нашего, исполню его завет: око за око.

Подождал, пока церковный клир оттрусит от обреченных и – слугам безропотным:

– За вами слово.

Как вороны на желанную добычу, кинулись черные исполнители, скрутили всем руки в мгновение ока, заломив их за спины, и поволокли к городским воротам, а оттуда в детинец, где имелись глухие подземельные камеры.

Проводил Иван Грозный конвой суровым взором своим и к Малюте Скуратову:

– Скачи в Отроча-монастырь, в келию Филиппа. Испроси благословения на месть мою заговорщикам, кто готовится растащить Россию по своим вотчинам, по уделам своим.

– Будет исполнено.

Хмыкнул Грозный. Знал он упрямство иерарха церкви российской, не поменявшего честь на вольготную жизнь, предвидел потому, чем закончится поездка Малюты.

«Словно читает он мои мысли и делает все, что мне желательно».

Дорога в Отроча-монастырь не очень далекая, Малюта Скуратов знал ее, ибо сам отвозил под конвоем опального митрополита в тот монастырь, но тогда, имея при себе добрую полусотню, он не заметил, сколь глуха она. Сейчас же, когда легкомысленно взял он с собой лишь десяток опричников, костил себя за непредусмотрительность: в этой непролазной чащобе вполне может быть устроена засада, и если не теперь, то на обратном пути – он же не с молитвой в монастырь спешит, а со злым умыслом. Вполне могут верные Филиппу монахи совместно со стражей монастырской ответить злом на зло. И так схоронят трупы, что всем опричным полком не сыщешь.

«Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест», – пытался он успокоить себя, но это ему не удавалось до тех пор, пока не нашел он верного, по его мнению, решения: так повернуть в монастыре дело, будто сам по себе Филипп покинул мир грешный. А если будет возможность, что куда как предпочтительней, то в его смерти обвинить самих монахов.

«Изловчусь. Монахи же пусть думают, что хотят, но придраться не смогут».

В монастырь Малюта Скуратов не посмел въехать верхом. На коне, значит, с мечом. Он спешился и смиренно, как богомолец, направился в келью Филиппа. Один. Без сопровождения я, стало быть, без свидетелей. Перекрестился, переступив порог, поклонился распятию Христа и Божьей Матери, под которыми теплилась лампадка. Затем, так же боголепно, поклонился старцу. И заговорил почтительно:

– От царя нашего великого с просьбой к тебе, великому богомольцу. Благослови его на истребление крамолы в державе его…

Сверкнули гневом потускневшие от времени глаза старца, но тут же взгляд его стал вновь безразличным, отрешенным от мира сего. Ответ его, однако, прозвучал твердо и решительно:

– Я всегда благословлял только добрых на доброе. И ни за что не изменю стези своей. Я давно готовлюсь отдать Богу душу – твори зло, ради которого прислан ты ко мне.

Малюта, не став разглагольствовать, сдавил тощую старческую шею своими лапищами, пока не успокоилось вовсе тщедушное тело затворника. Подняв старца и усадив его на лавку, притулил к стене и рванул из кельи. Хвать за грудки настоятеля Отроча-монастыря.

– Ты уморил угаром святого старца?! Чтобы, значит, не благословил он царя нашего на борьбу с заговорщиками?!

– Господи! Не грешен я, боярин. По недогляду чернеца, может, – скороговоркой оправдывался настоятель, пугливо крестясь мелким крестом. – Видит Бог, безгрешен я:

– Учини допрос и оповестишь меня лично в Твери ли, либо дальше где! – гневно бросил Малюта, потом смягчился: – Похороните хотя бы с честью, святость его почитая. Я с вами вместе провожу его в последний путь.

Вот так повернул в свою пользу случившееся Малюта Скуратов, оставив в виновных настоятеля и чернеца, о котором предстояло дознаться. После этого он мог уже не ждать от монахов и стражи монастырской лиха. Пока придут в себя от страха, пока убедятся окончательно в безвинности своей, он уже доскачет до Твери с доброй для царя вестью.

И все же предохранялся на обратном пути. Вперед пустил два парных дозора на полверсты один за другим, одну пару за собой оставил, сам же – в центре. С четверкой лучших мечебитцев.

Без происшествий доскакал и – в ноги царю Ивану Васильевичу:

– Не исполнил я, раб твой, воли твоей. В келью я, а Филипп стылый уже, на скамеечке сидючи. При мне схоронили его монахи. Я от тебя и от себя по щепотке земли кинул в могилу.

– Воля Господня, – с притворным вздохом рек Иван Васильевич. – Мир праху его. Велю в поминальник навечно внести святое имя его.

Перекрестился троекратно, шепча молитву, и – Малюте:

– Сегодня пируем, а завтра – засучивай рукава. Рви в клочья крамольников. Сам я тоже не останусь в стороне.

Более недели свирепствовали опричники в Твери, пока Иван Васильевич не посчитал достаточным наказание. И вообще, похоже было, что он начал успокаиваться, утомив кровожадность свою. В Медном уже не так лютовал. А Торжку, казалось, вовсе самая малость достанется.

Богатейший город Торжок. От торга крупного его богатство. Тверда многоводная давала путь кораблям от земель низовских к новгородским пятинам, вот и тянулись по его берегу, примыкающему к городу, причалы и лабазы на добрую версту. Велик здесь и детинец. Не менее новгородского. За его мощными каменными стенами могли укрыться в случае нужды все жители посада. Запасов в Кремле хранилось тоже изобильно. На долгую осаду хватит. Но удивительно, никто даже не помыслил затвориться в крепости от злодейства Иванова, хотя до горожан дошли слухи, как в Клину, Твери и Медном рушили опричники все, что им хотелось, как упивались они кровью мучеников. Лишь шептали с надеждой, моля Господа:

– Боже Всевышний, спаси и помилуй нас, грешных.

Молились, уничижались, не ведая в чем грешны.

Вполне возможно, услышал бы молящихся Всевышний, ибо полусотня новгородская вполне могла и не заехать в Торжок, а миновать его, проехав по прямой дороге от Вышнего Волочка на Клин, так судил Иван Грозный, и намеревался он попытать только воротниковую стражу, не въезжали ли в город крамольники, и уж исходя из их признаний творить суд над городом или миловать его, но все вышло иначе: Малюта донес царю, что в двух башнях детинца – пленные, и посоветовал ему:

– Не с них ли начать?

– Посещу их сам. Пару-тройку попытаем.

В первой от ворот угловой башне литовцы пали перед царем Московским на колени и умоляли его отпустить домой, клянясь, что никогда сами не ополчатся против русских славян-братьев и всем родным и близким закажут – Иван Васильевич вовсе смягчился, пообещал милость свою и направился к дальней угловой башне.

И вот в ней-то и случилось то, отчего зашелся город в стонах мученических, запылали лабазы, разграблены были стоявшие у причалов торговые суда, команды же их перебиты: пленные крымцы, а именно они были заточены в дальней башне, не с почтением встретили русского царя – дикими кошками бросились крымцы на вошедших к ним, вырвали из ножен у опешивших опричников мечи и начали сечь ихним же оружием.

Царю бы в первую голову несдобровать, не окажись и на этот раз расторопного Малюты Скуратова. Он, схватив за шиворот Грозного, буквально отшвырнул его к двери, где царя подхватили телохранители, а сам же Малюта оказался лицом к лицу с двумя свирепого вида крымцами, успевшими вооружиться мечами опричников-ротозеев и даже посечь нескольких из них.

Молниеносно обнажен меч – один из врагов с рассеченной головой, но второй успел ударить мечом Малюту.

Спас от гибели палача шелом, к тому же замешательство среди опричников миновало, неприятелей начали сечь беспощадно, и когда покончили с последним, вынесли на воздух раненых.

Крепкая рука у крымца. Хотя шелом и бармица [9]9
  Бармица– кольчужная железная сетка, прикреплявшаяся к шлему воина для защиты шеи.


[Закрыть]защитили голову, но меч, скользнув по ним, ударил в плечо, и если бы не кольчуга доброго плетения, врубился бы глубоко в тело – отделался Малюта лишь переломом ключицы, да нестерпимой головном болью.

Царь Иван Васильевич склонился над своим спасителем.

– Бог послал тебя ко мне. Какой раз закрываешь ты меня своим телом. Никогда не оторву тебя от сердца своего! – распрямился и гневно бросил воеводе стражников детинца. – Отчего не уведомил, что в башне дикие крымцы?!

– Сказывал. Мимо ушей твоих, видимо, государь, прошло…

– Что-о-о! В пыточную! Смерть городу за раны спасителя моего!

Вот так. Все мольбы горожан ко Всевышнему, чтобы оградил он их, безвинных, от лиха, козе под хвост. Горел и умирал в муках богатый город до тех самых пор, пока лекарь царев Бомелиус не заключил, что Малюта Скуратов может сесть в седло.

Когда царь Иван Грозный отправился со своим полком к Вышнему Волочку, зима уже заявила о себе основательно. По Тверце шла шуга [10]10
  Шуга– скопления губчатого рыхлого льда в водной толще или на поверхности водоема; возникает до ледостава.


[Закрыть], появились и забереги, в малых же притоках Тверцы, особенно на омутах и затонах, лед встал твердо. Пора бы поспешить в Новгород, где есть место разместиться полку в теплых домах посадских, но кто мог повлиять на Ивана Грозного? Исполняй его волю, если не желаешь лишиться жизни или, в лучшем случае, быть изгнанным с позором из опричнины.

А Иван Васильевич специально медлил. Он не опасался повторения того, что случилось с его дедом Иваном Великим, когда Новгород собрал большую рать и встретил полки московские на Шел они. Нет нынче в Новгороде вечевого колокола, нет Марфы Борещой и отца ее, посадника бывшего. Нет и того мятежного духа, какой был тогда у новгородцев. Не осмелятся они сегодня открыто бросить вызов царю всей Руси, их удел – тайные подметные письма.

Впрочем, в самом ли деле виновны архиепископ, посадники, тысяцкий и иные именитые новгородцы в подготовке письма, упрятанного за иконой Божьей Матери? Иван Васильевич даже не удосужился серьезно подумать об этом, порассуждать здраво. Спросить бы ему у самого себя, чего ради подготовленное письмо не отправлено сразу же к королю, а спрятано в Софийском соборе? Что им мешало сделать это, не упуская зряшнего времени? Не собирались же они обсуждать его всенародно? Вече нет давным-давно, да и поддержит ли ремесленный люд и купечество подобную измену? И не хитроумная ли игра, задуманная Шуйскими, за крамолу которых стоит ли наказывать тех, кто в этой крамоле не участвовал, кто слыхом о ней не слыхивал.

Подозрительность и гнев, подпитываемые услужливостью Малюты Скуратова, Грязнова и иже с ними, затмевали здравый смысл, и царь думал злорадно:

«Пусть трясутся изменники!»

Неделя января миновала, и вот, наконец, царев вестник к Бельскому с повелением:

– Завтра царь всей Руси въезжает в Новгород. Он не против торжественной встречи его, лишь бы без угрозы покушения.

– Вот и все. А как эту самую угрозу отвести, думай сам.

Выручил архиепископ Пимен, узнавший о завтрашнем въезде царя. К Бельскому он с поклоном:

– Дозволь крестным ходом встретить помазанника Божьего?

Хотел Богдан резко отказать, но – осенило.

– Хорошо. Не обессудь только, святой отец, если мы тебя и всех, кого с собой определишь, обыщем. Не дай Бог, меч кто под рясой упрячет?

Нахмурился архиепископ: подобного еще никогда не бывало – кощунственно не верить священнослужителям, но совладав с собой, согласился. А что еще ему оставалось делать?

В день Рождества Христова подошел Иван Грозный к Новгороду. Оставив свой полк в двух верстах от стен его, со свитой и малой охраной въехал в город через Московские ворота; ему навстречу – крестный ход. Архиепископ Пимен во главе. За ним, немного приотстав, клир церковный с чудотворными иконами и животворящими крестами всех церквей новгородских. За священниками, как и в Твери, именитые горожане.

Не принял святительского благословения царь. Пронзил злым взглядом архиепископа и рек грозно:

– Злочестивец ты, а не пастырь рабов моих! В раках твоих не крест животворящий, но меч крамольный, нацеленный в сердце наше! Ведаю о злом умысле твоем и всех гнусных новгородцев продаться Сигизмунду Августу! Ты – враг православной церкви, волк хищный, ненавистник венца Мономахова.

Тихо-тихо стало на месте встречи. Закрой глаза и покажется, что нет вокруг ни души. Все с замиранием сердца ждут, что крикнет Грозный: «Взять их!» – и закрутят всем руки за спины.

Царь долго наслаждался страхом встречавших, а удовлетворив свое торжество, повелел:

– Веди, отступник, в палаты свои. Устрой пир для нас, прибывших в гости, и клира своего.

Отцов города, наместника и воеводу не позвал, и те в недоумении и страхе (подобное отношение к ним царя не предвещало ничего хорошего) расползлись по домам. И не понятно им пока что, минует ли лихо, либо наступил уже их час.

Не настал. Грозный определил карать раздельно: первыми – служителей церкви, затем уж – всех остальных, причастных, как он считал, к измене.

Перед трапезой – литургия в храме Софийском. Сам архиепископ служит, и царь смиренно крестится, бьет поклоны и шепчет молитвы. Кажется, смягчилось его сердце под сводами храма Божьего. Пимен даже взбодрился, предвкушая милость царскую, смягчение гнева его.

Не слышал он, как после литургии царь вполголоса повелел боярину Салтыкову:

– Приведи в детинец сотни две. Остальным скажи, чтобы готовы были действовать по моему слову без промедления.

Не заметил архиепископ и того, как знатный боярин откололся от всех остальных – Пимен едва сдерживал радость от того, что царь решил пировать именно в его палатах. Гость может ли сделать зло хлебосольному хозяину? Да и осмелится ли православный осквернить храм Божий?

Поначалу все так и вышло. Чинно. По обычаю. Все блюда подносили к столу царя, а тот, взяв себе приглянувшееся, рассылал остальное своим боярам по чину, но лучшие куски велел нести архиепископу и иным священнослужителям, тоже по сану их. Рассылал царь и кубки с медом и вином фряжским [11]11
  Фряжский– иностранный, заморский.


[Закрыть], разламывал хлебы – неспешность привычная, ничем не нарушающая вековых укладов. Благодушия за столом тоже не занимать. Не умолкали и славицы, возглашавшие мудрость царя Ивана Грозного, его человеколюбие и великое умение управлять державою, которое затмило делами своими всех царствующих предшественников – начальники опричные, князья и бояре состязались в велеречиях истово, и видно было, сколь доволен был грозный царь. Вот и осмелел архиепископ Пимен, когда царь послал ему ломоть хлеба и кубок вина.

– Сие тело Христово, сия кровь Христова послана мне, царь всего мира православного, тобой по велению сердца твоего…

– Замолчи! – рявкнул Иван Васильевич. Именно рявкнул, иного слова не подобрать. – Замолкни, иуда!

Он пылал гневом, а взор его торжествовал, ибо видел, как дрожали, словно осиновые листья, сановные священнослужители, привыкшие к величанию и угодливости. Их с боязливостью воспринимал каждый христианин, а вот теперь – они перепуганы насмерть.

– Стража!

Ворвались черные опричники, скрутили перво-наперво архиепископа, следом и остальных из клира церковного, уволокли всех их в кельи для охраны зоркой до слова царского. А тут и князь Салтыков с подмогой. Всех церковных служек, всех чернецов, собранных из многих монастырей в услужение боярам московским и опричной рати, тоже повязали, заполнив ими самою церковь.

Лев Салтыков – к царю:

– Что повелишь рабу твоему дальше? Прежний урок исполнен.

Иван Васильевич хмыкнул:

– Не урок, а начало урока, – и духовнику своему Евстафию: – Тебе оголять храм Софийский! Чтоб до нитки все! Затем к Малюте: – Бери Богдана Бельского в подручные, он знатно потрудился в городе до приезда нашего, пусть отблагодарит себя, и оголяйте все церкви и монастыри в городе и окрест его. Монахов и настоятелей свозить сюда. Каждому установить откупные в двадцать рублей. Кто не уплатит, на правеж.

Да, вот это всем урокам урок. На добрую неделю неусыпного труда, итог которого – великое богатство.

На городище, в стане опричного полка, как грибы росли новые шатры, в которые укладывали после старательной переписи дьяками и подьячими привозимое на пароконках: иконы в дорогих окладах, кресты бесценные, утварь церковную, золотую и серебряную, а также и деньги, полученные от свезенных в детинец монахов.

Великий грабеж. Полное разорение обителей Господних.

Не счесть было трупов служителей Божьих. Правеж – улыбчивое слово. Кто не мог внести двадцати рублей, а таких было большинство, забивали палками до смерти, уплатившие же мзду едва успевали развозить трупы собратьев своих по монастырям и предавать их земле.

Лишь к концу второй недели закончилась эта кровавая карусель и подоспело время для замерших в ожидании своей участи горожан. Они хотели надеяться, что авось их минует чаша гнева, столь свирепо излитая на церковников и монахов, но надежды те были очень зыбкими. Даже ремесленный люд сложил инструменты в долгий ящик.

Началась вторая часть казней тоже с пира в архиепископских палатах, на который званы были посадники, и степенные, и бывшие, тысяцкий, царев воевода и царев наместник с его боярами. Попотчевав гостей именитых и выслушав их низкопоклонные здравицы в свою честь, Грозный объявил со зловещим спокойствием:

– Завтра начну суд чинить. С корнем стану корчевать измены. С вас первый опрос. Не без вас же письмо писано. Но даже если мимо вас прошло, все одно вы в ответе. Ферязи [12]12
  Ферязь– старинная русская распашная (с завязками спереди) одежда с узкими рукавами.


[Закрыть]алые носить ловко, не блюдя интересы державные, интересы государя вашего, и повысив голос: – Поскидаю я с вас камку [13]13
  Камка– шелковая цветная ткань с узорами.


[Закрыть]и бархат золотом и жемчугом шитые!

Но удивительно, под стражу не взял никого. Отпустил по домам. Когда же гости разъехались, позвал в опочивальню свою всех советников. Не обошел вниманием даже Бельского, что весьма порадовало и самого Богдана, и наставника его, Малюту Скуратова: увидел, значит, Иван Васильевич в нем преданного и ловкого в исполнении трудного урока слугу.

– Что скажете, слуги мои верные, где вершить суд? Здесь ли, в детинце, или на том месте, где Рюрик Вадима казнил, а потом собиралось вече?

– Позволь, государь мой, слово молвить? – с поклоном спросил Малюта Скуратов.

– Говори.

– Бога мы, государь, не прогневили, наказав знатно церковников и монахов на виду храма Святой Софии, по делам и честь им. А вот крамольников не священного ряда можно ли будет лишать жизни здесь, у подножия соборного храма?

– Значит, у Ярослава двора?

– И там нет резона. Не лучше ли на зажитье, в стане полка твоего? Возмущать горожан стоит ли лишний раз? Повели Богдану Бельскому, кто доказал свою умелость, доставлять на суд изменников по сотне или по две каждый день. Осужденных после пыток на казнь сбрасывать в Волхов.

– Но новгородцы не увидят в назидание себе и потомкам своим, как царь карает за измену?

– В страхе пару недель поживут, на дома крамольников разрушенные поглядят, вразумеют обязательно.

Иван Грозный долго молчал, затем вскинул голову, осененную какой-то задорной мыслью, и молвил окончательное слово свое:

– Так и поступим, верный мой советник. Но прежде архиепископа повозим по городу. Верхом на старой кобыле. В худой одежонке, с бубном и волынкой в руках, аки скомороха. Я сам и вы, слуги мои, пеше за ним последуем. Да чтоб народ весь глазел! Плетьми выгонять, если кто по доброй воле не покинет дом свой.

– Эта забота на мне, – покоренный выдумкой царя Грозного воскликнул Малюта Скуратов. – И на Богдане.

Когда же Иван Васильевич отпустил советников своих, Малюта посоветовал любимцу:

– С архиепископом не выпяливайся. Бди лишь, чтоб на царя не покусились. А когда станешь на суд доставлять, расстарайся. С выдумкой чтоб. Пораскинь умом, как ловчее угодить Ивану Васильевичу. Я же приготовлю все для пыток и казней. Ублажим царя-батюшку.

То ли душевность прозвучала в последних словах Малюты, то ли насмешка – Богдан не очень-то понял, и все же иными глазами посмотрел на опекуна своего.

«Вот тебе и служи во дворце, воспринимая это как дар Божий?!»

Выходит, Малюта не кукла скоморошная, на пальцы надетая, а со своими одежками, со своими мыслями, которые никому не открывает, даже ему, Богдану, которого опекает и наставляет. Случайно, видимо, это «царь-батюшка» вырвалось. А может, это очередной урок, как вести себя вблизи царя, где каждый завидует каждому и любой промах дорого обходится.

Сразу же после заутрени, которую царь отстоял со скорбным ликом кающегося грешника, шутовская процессия выползла из детинца и поплелась по улицам Славенского конца. Впереди – белая кляча с архиепископом-скоморохом, в ветхом армяке и на драном седле; следом, с телохранителями по бокам – царь всей Руси в парче и бархате, самоцветами унизанными; за ним – бояре московские. Тоже в пышных одеждах, словно вырядились по случаю великого праздника. Вышагивают следом за клячей гордо, будто нет по бокам улиц насупившихся новгородцев, по большей части выгнанных из домов упорной силой.

Им бы ликовать, смягчая тем самым сердце грозного царя, они же безмолвствуют, еще больше гневя его.

Перешли на Торговую сторону через мост, но и там никакого изменения: молча взирают горожане на несчастного своего архиепископа, которого уважали все, и знать городская, и простолюдины.