Текст книги "Бельский: Опричник"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

– Никому без моего слова, – наставлял Богдан тысяцких и сотников, – ничего не предпринимать. Сидеть смирно. Наказывать только тех, кто осмелится поднять меч.

Бельский рассуждал так: лучше попытаться успокоить ижору и карелу бескровно, не устрашая, а соблазняя, как это делают шведы. Все поселки, особенно погосты, привести к присяге царю Ивану Васильевичу. Но не только ижору, карелу, водь, но и всех русских. Казнить только тех, кто наотрез откажется присягать самодержцу российскому. Казнить прилюдно, как изменников. Он понимал, что такими мерами не слишком-то угодит Ивану Васильевичу, для кого главное – держать всех в страхе; он даже представлял себе, какие ужасы испытает эстонская земля, но понимая, что самовольничает, и предвидя не слишком лестное слово Грозного, все же твердо решил не размахивать мечами, не жечь и не грабить, справедливо полагая, что добровольная присяга куда как прочней подневольной. К этому он готовился основательно, обзаводясь надежными помощниками.

Не считаясь со временем, Бельский встречался со знатными гостями новгородскими, какие имели здесь заметное влияние благодаря крупному торгу, боярами и дворянами, с воеводами крепостей Ладоги, Канцев, Невского Устья, обсуждая с ними, как ловчее приводить к присяге села и погосты. Не все вот так, сразу, становились на его сторону, иные требовали меча, но Бельский шаг за шагом добивался своего, да к тому же, на его радость, в Невское Устье потянулись делегации от ижоры, карелы и води с просьбой принять от них присягу на верность русскому царю. Дошли, видимо, и до них слухи о намерении воеводы, который испытывает трудности в осуществлении своего плана.

Это и в самом деле очень пришлось кстати, и сторонники меча поутихли. Настало время приступать к задуманному.

Одного, однако, не учел Бельский и его сторонники – бунта священнослужителей. Канцы и Невское Устье, как и Ладога – не в счет, здесь почти все горожане православные и им – крест целовать. А как быть с поселками, где в основном карелы, ижора и водь, а чудь – они и есть чудь; никак она не хочет расставаться со своими богами. Кое-чего, правда, церковники добились, прирастали приходы за счет многобожников, а предстоящее крестоцелование для них, что манна небесная. Вольно или невольно, но приобщатся язычники к православному таинству, и для многих из чуди это может стать началом прозрения. Особенно настойчивым оказался настоятель церкви Спаса в довольно крупном селе, переименованном недавно по настоянию отца Никона в Спасское. Из чуди настоятель церкви многих приобщил к христианству, и теперь он никак не желал отпятиться хотя бы на шажок.

Однако Богдан Бельский переупрямил всех, чтобы присягали кто на кресте, в присутствии пастырей, а кто под Священным Дубом Правосудного бога Прова, под приглядом ратных чинов.

Он, конечно же, не уходил мыслями в далекое будущее, просто он считал, чего ради проливать кровь, если люди сами по доброй воле намерены присягнуть самодержцу русскому, на самом же деле его действия будут иметь очень далекие последствия. Когда шведам удастся захватить земли исконно принадлежавшей Новгороду Водьской пятины, и по Столбовскому мирному договору 1617 года земли эти останутся за Швецией, то не только русские, но карела, ижора и водь, покинув свои насиженные места, сбегут все до единого в среднюю полосу Руси: под Тверь, под Москву и даже более южнее – под Тамбов и Курск, где обоснуются на века. На службе у шведов останутся только несколько дворян: Рубцов, Бутурлин, Аполлов, Аминов, Пересветов.

Что же касается самого Богдана, то его придворная карьера чуть было не приказала долго жить – архиепископ Новгородский, уведомленный об антицерковных делах Бельского, бил челом Грозному, и только гибель Малюты Скуратова спасла Богдана от опалы, а может, даже от пыточной.

Погиб же Скуратов по нелепому геройству. Царь с внушительной ратью вошел в Эстонию в самый разгар святок. Праздник стародавний, любимый славянами, который, как ни старалась одолеть церковь, ибо он приходился как раз на Великий пост, так и не смогла. Лишь в одном преуспела: оттеснила святки немного вперед, чтоб до поста оканчивались языческие празднества и по возможности накинула и на них свою сутану, внушая исподволь, что святки тоже церковные, они во славу Иисуса. Но память народа упряма и долговечна: праздновали святки шумно и очень весело (пиры, разухабистая музыка, пляски, катание с горок), и церковь, хотела она этого или нет, однако, смирилась.

Никто не ждал лиха. Никто не готовил оборону городов, никто не покидал домов своих, чтобы своевременно укрыться за крепостными стенами – ни вельможи, ни хлебопашцы, ни скотоводы, ни люд ремесленный, мастеровой: и в одночасье вместо смеха и музыка – плач великий, ибо Грозный велел никого не жалеть, ни женщин, ни детей, ни стариков. Вот и запылали дома, полилась кровь, хотя чего бы злобствовать, коли никто даже не пытался сопротивляться, никто ни единого русского ратника пальцем не тронул.

Особенно буйствовали татарские конные отряды под водительством Саин-Булата. Они оставляли за собой кроваво-пепельную пустыню, усеянную трупами мужей и изнасилованных жен.

Весть о жестокости русской рати все же опередила наступающих. Все чаще и чаще стали попадаться ратникам безлюдные хутора и даже целые поселки – насмерть перепуганные люди бежали к крепости Витгенштейн, чтобы не только укрыться за ее мощными стенами, но и дать отпор беснующейся рати.

Гарнизон крепости был смехотворно мал, всего пятьдесят рыцарей из шведов и немцев. Мечей и доспехов в арсенале тоже кот наплакал, зато решимости отстоять крепость, а с нею и свои жизни было хоть отбавляй.

Грозный знал о малом гарнизоне в крепости, поэтому решил штурмовать Витгенштейн с ходу, не устраивая осады, не производя обстрела из пушек, только лишь заготовить как можно больше лестниц. Смысл в этом, конечно же, большой: задержка со штурмом на несколько дней не на пользу наступающей рати, а наоборот, к выгоде обороняющихся – приготовят они смолу, кипяток, натаскают на стену валунов, а не станут сидеть, сложа руки, ожидая у моря погоды.

И вот ударил набат, его подхватили барабаны тысяцких и сотников, следом рогам заголосили волынки, сопелки, и самопальники тройной шеренгой подступили к крепостной стене. Залп первой шеренги и отступление за спины товарищей, чтобы зарядить рушницы, в это время стреляет вторая шеренга, тоже залпом. За ней, третья. И началось круговращение с беспрерывными залпами, а под прикрытием этих залпов посоха несет лестницы, за которыми важно вышагивают мечебитцы – их работа впереди: вверх по лестницам и сеча на стене, от их ловкости и настроенности зависит успех штурма. Вот и вышагивают они, готовя себя к смертельной схватке.

Защитники крепости ждут их. До поры до времени они укрываются от пуль за зубцами, венчающими стену, поэтому ничто пока что не мешает мечебитцам карабкаться вверх, даже не прикрываясь щитами, но вот настал момент замолчать самопальникам, чтобы не побить своих, и тут стена ожила. Кто с мечами, кто с топорами, кто с вилами, а у кого в руках заостренные колья. Рубят, колют, бьют, скидывают вниз с таким остервенением, что оторопь берет.

Заминка. И что самое неприятное, лихости у мечебитцев заметно поубавилось. Вроде бы лестницы не пустовали, но видна была у штурмующих явная вялость.

Малюта с поклоном к Грозному:

– Дай мне, государь, пару сотен стрельцов из своего полка и позволь лично повести их на штурм.

– Стоит ли? И так одолеется. Ратников на стенах почти не видать, а сброд остальной недолго поупрямится.

– Ой, ли? Вон как упрямо спихивают наших да секут их. А если у мечебитцев совсем угаснет пыл, захлебнется тогда штурм. Стыд головушке. Каплю река не проглотила. Сейчас важно пример показать.

– Ладно. С Богом.

Малюта к посохе, что продолжала ладить лестницы. Более десятка готовых. Он приказывает:

– На плечи и – к стенам.

Увидя подмогу, штурмующие взбодрились. Посмелей и прытче полезли вверх. Рожки, гудки и волынки заиграли веселей, как бы подстегивая вялых и неспешных.

Приставлена новая лестница, и Малюта первым полез по ней вверх. Оттуда уже камни начали лететь. Похоже, женщины пособляют, подносят камни на стены. Малюта, однако, крепко держит над головой щит и упрямо переступает одну за другой ступени.

Вот и верх. Выхвачен меч и – прыжок на стену. Отскочил чуток в сторонку, чтобы дать место телохранителю, который не отставал от него, успел, отбив выпад шведа, рубануть его с плеча, тот рухнул, но на его месте уже трое с рогатинами. Как на медведя.

Рубанул Малюта мечом по одной рогатине – напополам, взмах мечом, чтобы отбить вторую, но в спину получил удар топором. Мощный, хотя и не пробивший добротной кольчуги, но чуть не сбивший с ног. Миг замутненного сознания и – все. Одна из рогатин угодила в кадык.

Опоздал защитить своей грудью хозяина телохранитель и осталось ему одно: мстить за любезного хозяина своего, мстить люто, не боясь смерти.

Он тоже погиб, но в этом месте на стену уже успели взобраться несколько мечебитцев царева полка, ловких и храбрых. Теперь их уже не остановишь, теперь прорыв свершен.

Через два часа крепость пала. Кого в горячке посекли, тот оказался поистине счастливым, ибо тех, кто оказался в плену, подвели к царю, и тот, пылая гневом, повелел:

– Всех на костры! Жечь медленным огнем. Пусть знатной станет тризна по Малюте Скуратову, верному моему холопу, моему любимцу!

Поистине достойная тризна для жившего душегубством.

Уже на следующее утро в Невское Устье поскакал гонец от Грозного к Богдану Бельскому, чтобы тот передал полк в руки второго воеводы, а сам спешил в Новгород, откуда повезет дядю своего в монастырь Святого Иосифа Волоцкого – достойно схоронить его рядом с могилами отца и матери.

Провожал своего любимца в последний путь Грозный более версты, затем долго стоял с непокрытой головой, пока основательно удалился санный обоз с телом покойного в сопровождении сотни стрельцов из царева полка и дюжины розвальней, на которых по воле царя погружена треть казны, захваченной в крепости, как вклад в Иосифо-Волоколамский монастырь на помин души великого опричника.

Для Богдана и весть о гибели родного дяди и опекуна, и повеление царя спешить в Новгород, чтобы там, встретив траурный поезд, сопровождать тело геройски погибшего до монастыря, что удар по темечку. Все. Теперь один как перст. Никто не подставит заботливое плечо, такое надежное и крепкое, а главное – своевременное. Да и не просто один, а в пристежку с Борисом, с которым так некстати свел их Малюта тайным замыслом. Теперь предстоит не только думать о своей голове, но и за Борисом зорко следить, чтобы не навредил бы он, ловкач и проныра.

«Что же, значит – судьба. Куда от нее денешься?»

Не лучше и то, что отсылает его государь от себя под предлогом проводов дяди. Стало быть, не пожалует место Малюты. Другое передаст, а это пострашней потери опекуна-родственника. Он-то, Богдан, знает, как устраивается пыточная тому, кто мешает. Предлогом же вполне может послужить самовольство в бескровной присяге царю, к тому же не только крестоцелованием.

«Схоронив дядю, отойду от Государева Двора на какое-то время. Оглянусь, тогда видно будет».

Это решение немного успокоило. Пройдет время, и церковники забудут, что он перечил им, утихомирят гнев за потакание язычникам, и царь забудет о доносе на него, Богдана, священнослужителей – все и обойдется.

Знал бы он, что готовит ему день завтрашний, не просто бы успокоился, но возликовал. Но это «завтра» еще впереди, сейчас же нужно исполнять государеву волю и долг племянника – достойно проводить тело Малюты до Иосифо-Волоколамского монастыря и упокоить прах рядом с его родителями.

Предусмотрительным оказался царь, послав с траурным поездом внушительную охрану, ибо несколько раз на постоялых дворах пытались выкрасть тело Малюты. Поразмыслив, Богдан сделал вывод, что это козни тех бояр, кто пострадал от похода Грозного на Новгород. Понимали они, кто был закоперщиком невиданной по жестокости расправы. Теперь вот хотят надругаться хотя бы над покойником, бросить его где-либо в глухой чащобе на съедение стервятникам, чтобы душа его не упокоилась, а вечно мучилась бы неприкаянно. А поняв это, решил повернуть на Псковскую дорогу, чтобы стороной обойти и Вышний Волочок, и Торжок, и Тверь, взяв правее, ехать на Великие Луки, оттуда – на Нелидов, Ржев и Волоколамск. Дольше путь на добрую неделю, но куда спешить? Морозы хорошие, тело Малюты сохранится без порчи, а для него теперь не столь важно, где коротать никчемные дни свои.

Этот отходный путь для Богдана был предпочтительней не только потому, что здесь обиженных Малютой и желающих отомстить ему даже мертвому, не так уж много, а более потому, что у самого племянника на этой дороге стояли усадьбы хороших приятелей, и можно останавливаться на дневки не только в постоялых дворах, но даже в дворянских и боярских усадьбах, где отдых вольготней и покойней. Вблизи же Волоколамска, в глубине лесной приютилась на берегу большого и чудесного озера и его, Богдана, скромная усадьба, мало кому известная и весьма удобная для отшельнической жизни.

Несколько первых погостов по Псковской дороге проехали молча, не привлекая к себе внимания, но вот сотник, возглавлявший охрану траурного поезда, подступил к Богдану:

– Что же это делается? Любимца царева везем, великого опричника и словно в рот воды набрали. Иль боишься чего-то? Любо ли будет царю нашему Ивану Васильевичу? Он же велел достойно проводить своего любимца в последний путь. Больше версты за ним пеше шел. Простоволосый.

– Я тоже об этом думал, – будто и в самом деле что-то подобное возникало в голове его, ответил Бельский. – Хорошо бы во всех погостах с молитвами встречали, с молитвами и провожали. В городах же, службы поминальные в соборных храмах, – дал простор воображению Богдан. – И колокольный звон.

– Гроб с телом на ночевках ставить в церкви.

– И это угодно, – согласился Бельский. – Посылай впереди нас вестника с наказом, как встречать царева любимца. Не мыслю даже, чтобы кто-то воспротивился.

Да кто посмеет. Гроза при жизни, Малюта остался грозой и после смерти, тем более, что за ним виделся грозный царь, скорый на расправу, вот и стали встречать траурный поезд колокольным звоном, устраивать долгие панихидные службы, и это весьма замедлило движение.

Впрочем, никого из сопровождавших покойника это не огорчало, ибо с посмертными почестями Скуратову не обходили вниманием ни людей, ни даже коней. Каждый город старался отличиться.

Но всех превзошли городской голова и воевода городовой рати Великих Лук, которых Малюта еще при жизни облагодетельствовал. Служба началась в соборной церкви, битком набитой прихожанами, на следующий день гроб стали переносить из церкви в церковь, затем – в монастырь, что в десяти верстах от Великих Лук, где монахи истово молились за упокой души геройски погибшего в сече, а в то время настоятель в трапезной угощал Богдана, сотника и десятников обильными яствами и заморскими винами.

Лишь третий день траурный поезд тронулся на Нелидово.

Вроде бы до Волоколамска – рукой подать, но еще целую неделю поезд проскребался сквозь поминальные службы, сквозь обильные трапезы, что весьма утомляло Бельского, ибо видел он во всем этом великую фальшь: не от души все, а ради показухи. Вот, мол, какие мы послушные царской воле. Неуют был еще и в том, что некому было открыть душу в дружеской беседе, высказав все наболевшее. Один он как перст.

Вот и Волоколамск. Богатый город. Точнее даже – крепость. Торговлей богатый. Как и Торжок, стоит он на весьма удобном месте. Через него из Низовских земель идут товары не только в Псков, но и в Новгород. В этом Волоколамск и Торжок – непримиримые соперники. А теперь, когда Торжок разорен, Волоколамску стало дышать намного легче.

Высокая стена из стволов столетних дубов то карабкается на взгорок, то отпускается к самому берегу Ламы, а от нее вновь лезет вверх – неприступна стена. Ворота же с надвратными церквами, исполняющих одновременно роль сторожевых башен, кованные, никаким тараном не прошибешь. За крепостной стеной виднелись золоченые купола церквей, увенчанные золотыми крестами.

– Может, обойдем крепость и сразу – в монастырь Святого Иосифа Волоцкого? – вроде бы вопросил самого себя Богдан, но сотник понял Богдана правильно и горячо возразил:

– Как же можно?! Я же вестника посылал. Город ждет.

И словно в подтверждение этих слов ухнул большой колокол соборного храма, следом ударили большие колокола на приходских церквах, и над городом повис глухой стон. Тяжелый. Беспрерывный.

– Вот видишь боярин, а ты предлагаешь – мимо.

Что ж, еще на пару дней задержка. Ну, да ладно. Как Богу угодно.

Пришлось, однако, провести в Волоколамске целых три дня. Священники, но особенно воевода, похоже было, из кожи лезли, чтобы показать, сколь огорчены они смертью Малюты, доброго покровителя, имевшего здесь свои лабазы и оттого заинтересованного в процветании торга, а значит, и самого города. Ни разу карающая рука Грозного не дотягивалась до Волоколамска, а вот Торжку досталось основательно; и как здесь все понимали, не без слова царева любимца.

Заметил Богдан, что ему тоже старались угодить во всем, будто и он имеет такой же вес при дворе Ивана Васильевича и продолжит покровительствовать городу в память о дяде. Это коробило Богдана, ибо он предвидел опалу, а не милость Грозного, который уже, можно сказать, отдалил его от себя, найдя удобный предлог – проводы Малюты в последний путь.

Не передал же гонец царского слова, куда ему ехать после похорон. Выходит – вольная птица. И это даже хорошо. Не подземелье в кандалах. Ибо за самовольство в Водьской пятине можно и живота лишиться. Церковники наверняка постарались приукрасить, когда челом били царю-батюшке, Божьему помазаннику. И теперь он нацелился не ко Двору и даже не в Москву, где ждала его семья, а в свою Приозерную, как он ее называл, усадьбу.

Три дня почета, напоминающего ежечасно о конце его придворной карьеры, – это поистине ужасно. Три дня душевного непокоя, ловко скрываемого – это весьма утомительно. И вздохнул он облегченно, когда траурный поезд выехал за ворота чрезмерно гостеприимного города на дорогу к Иосифо-Волоколамскому монастырю. Там тоже ждут и траурные молебны, где выпятится горечь утраты одного из крупных вкладчиков в обитель, не миновать там и почестей ему, Богдану, но те почести не просто с надеждой на будущее, а заслуженные, ибо и он, Богдан, прилагал руку к тому, чтобы настоятель монастыря получил исключительный сан архиепископа. Здесь он, Богдан, хранил свою казну, а это тоже для монастыря не без выгоды. Не скупился и с вкладами в святую монастырскую обитель, милостиво разрешил рыбные ловы в озерах немалой своей земли и даже в том озере, на берегу которого стояла полутайная его усадьба.

Двадцать верст от Волоколамска до монастыря одолели без остановок, но день еще короток, поэтому начало смеркаться, когда впереди, на холме, увиделись мощные крепостные стены с забралами, под которыми устроены гнезда для пищалей затинных – все это неудивительно, ибо сюда могут подступить вороги и с юга, и с запада, а защищать монастырю есть что: его собственная казна далеко не пустая, да еще в подвалах под охраной амбарных замков хранится казна нескольких очень богатых бояр и дворян, близких к царю.

Когда осталось до монастыря с полверсты, ударил колокол на надвратной церкви, и тут же словно вздрогнул колокол Успенского собора, даже в сумерках поблескивающий золотым куполом и мощным, тоже золотым крестом – ворота настежь, и сам архиепископ с крестом в руках вышагал из монастыря навстречу траурному поезду, а за ним – вся братия. С иконами в руках. И лишь дюжина чернецов не имела в руках ни икон, ни крестов.

Еще немного сближения, и братия затянула заупокойную молитву, да так слаженно, с такой тоскливостью, что невольно наворачиваются на глаза слезы. Даже у видевших виды и зачерствевших душой суровых мечебитцев.

Уперлись друг в друга крестный ход и траурный поезд, шапки и шеломы долой; голоса ратников и ездовых вплелись в монашеский хор, внося корявость и суровость в поминальный мотив, но это никого не покоробило, ибо все поддались святости момента.

Пение псалмов окончено. Дюжина монахов-чернецов подошла к розвальням, на которых везли гроб, двое из них взяли на плечи крышку, а остальные подняли сам гроб, и под возродившееся пение братии процессия двинулась неспешным шагом в монастырь, чтобы положить покойного в Успенский храм. Там, сменяя друг друга, станут читать молитвы над усопшим, а утром отпоют его и опустят грешное тело в грешную землю.

И вот тогда это случится, когда не очень аккуратный холмик из смерзшейся земли поднимется над могилой и когда воткнут будет временный деревянный крест с дощечкой: «Раб Божий Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский упокоился в 1573 году от Рождества Христова», – Богдан с оголенной остротой почувствует себя совершенно одиноким, неприкаянным, потерявшим в расцвете сил нить жизни.

Чуть-чуть взбодрился он лишь после второго поминального кубка фряжского вина, хандра, однако же, никак не желала вовсе отступать, не позволяя думать ни о чем, кроме своего горя-несчастья, и сразу же после поминок он ушел в свою келью, как официально назывался специально для него построенный терем в глубине двора. Терем не велик: опочивальня, гостиная, трапезная, сени для путных слуг и теремная церковь-придел. Уютно в ней, маленькой церкви с богатым иконостасом и не потухающей никогда лампадкой под распятием Иисуса Христа. Уединился надолго.

Но не молился. Решал, как жить дальше. И вот – искушение: забрать с собой казну, что в этом монастыре, и податься в Белый. Да, он не из перворядных Бельских, но и у него есть в том уезде вотчина. Довольно приличная. А на случай чего, есть там пара дюжин боевых холопов, а если еще с собой возьмет полусотню, будет возможность отбиться от приехавших по царскому указу оковать его, Бельского, и переметнуться в Польшу. Благо, до нее рукой подать. С удовольствием примут его там, как приняли Курбского, Вишневецкого и многих других. Тем более, что не с пустыми руками появится.

Мысль на первый взгляд стоящая, но как в конце концов определил Бельский после долгих раздумий, скороспелая. Лучше повременить.

И вот – окончательное решение: отпускает прибывшую с ним охрану траурного поезда, сам остается якобы в монастыре замаливать грехи и справлять поминки по схороненному дяде до сорокового дня; на самом же деле укроется в своей Приозерной усадьбе, о чем будет знать только настоятель монастыря, который должен будет оповестить загодя в случае опасности. А к бегству оттуда по лесным дорогам подготовиться заранее.

«Возьму пару височных подвесок и пару монист для дев своих и завтра в дорогу».

Не думал он в тот час о юной жене, о ее судьбе ни вдовы, ни мужней жены, когда он переметнется в Польшу; перед вожделенным взором представали в полной красе пригожие холопки, одна из которых предназначена тереть барину спину в бане, а другая согревать в постели.

Вышел из теремной церкви обновленным, сбросившим с себя непомерный груз тоски и велел звать к себе начальника охраны траурного поезда. Повел твердо:

– Завтра – в обратный путь. Обо мне скажете первому воеводе, а если спросит царь Иван Васильевич, то и ему, что остался я молиться за упокой души дяди своего и поминать до сорокового дня. Все. Собирайтесь в дорогу.

Подождал, не воспротивится ли сотник, имея какое-либо тайное поручение, не получил ли наказ непременно доставить его, Бельского, пред очи царские. С напряжением ждал. И вот – гора с плеч.

– Воля твоя, барин. С рассветом – в седла. Архиепископ одарил нас щедро из царского вклада на помин души Малюты Скуратова.

Понял Богдан намек.

– От меня тоже по золотому. Тебе, сотник, два.

Предлог побывать в подземной клети, где хранится казна. Давно не заглядывал туда. Даже не представляет, сколь много там золота и серебра, мехов дорогих, оружия и доспехов парадных, одежд золототканых. Много он отсылал в монастырь всего, частью, как вклад в обитель, частью на хранение. В честности монахов он нисколько не сомневался, получая всякий раз отчет, что все принято и надежно сохраняется.

Повел в казнохранилище Богдана великосхимник Симеон, имевший послушание держать под отчетом своим кладовые с казной. В руках его – факел. Богдану же дал в руки толстую свечу.

Десять ступеней вниз. Окованная дверь с амбарным замком, но не ржавым от сырости, как полагал Бельский – удивительно сухо в подземелье. Да и воздух чистый, вроде бы проветрено здесь.

Без скрипа открылся замок (смазан, значит), и вот – комната подземная. Просторная. Стены кирпичной кладки на извести.

«Оттого и сырости нет», – оценил Бельский.

Вдоль левой стены – стойки с крючками, на которых висят глухие льняные мешки с туго стянутыми горловинами. Вдоль остальных стен – дубовые кадушки и кованые сундуки.

– Изволишь, боярин, на меха взглянуть, – указал рукой великосхимник на ряд стоек, – порадовать глаз?

– Нет. Давай отсчитаем для сотни по золотой деньге, а я возьму по паре височных подвесок и ожерелий речного жемчуга.

Прошли к кадушкам, в которых хранились золотые и серебряные деньги. Много кадушек. Все с забитыми крышками. Но вот – последняя. Лишь прикрытая крышкой. Она не заполнена до отказа.

– Вот отсюда и возьмем.

Великосхимник отсчитал сто два рубля для ратников, еще дюжину для возничих, и перешли они к сундукам.

– Жемчуг вот в этом, – указал великосхимник на один из сундуков и отпер его массивным ключом.

Красота неописуемая. Даже у самого Богдана, привыкшего к украшениям и своей жены, и иных знатных жен, когда они обносили чарками гостей, глаза разбежались. Едва сумел выбрать он именно то, что ему было нужно.

Заперт этот сундук. Отперт второй, с украшениями из золота и драгоценных камней. И тут глаза разбежались: какие из подвесок взять?

– Возьми вот эту и вот эту, – подал подвески монах. – Угодишь подарками капризным.

Богдан хмыкнул. Любым будут несказанно рады холопки.

На следующий же день после отъезда ратников покинул монастырь и Бельский с путными слугами и боевыми холопами, определив все положенные поминки по покойному дяде справлять у себя в усадьбе. В монастыре же оставил двух верных холопов, чтобы архиепископ имел их под рукой и мог послать с вестью в любой час.

Всего верст тридцать от монастыря до деревни, которая стояла возле усадьбы Богдана, но дорога малоизъезженная, поэтому путь оказался и утомительным, и долгим. Вроде бы, бесконечный. Устали и кони, и люди, но когда повстречались с управляющим, который с дюжиной боевых холопов выехал встречать хозяина, все приободрились. Стало быть, скоро конец глубокоснежной дороге, хотя все знали, что до усадьбы оставалось еще добрый пяток верст.

Вот, наконец, и деревня. Стар и млад перед околицей встречают низким поклоном боярина (здесь иначе его не называли), и Бельский, спешившись, поклонился холопам своим ответно.

– Здравствуйте, кормильцы мои. Мир вам и покой.

Ушанку соболью, правда, не снял. И без того почтил знатно. Теперь о том, что сам боярин кланялся им, станут судачить все оставшиеся зимние вечера, до самой весенней страды.

Впрочем, он подобным манером поступал во всякий свой приезд. И в ворота усадьбы, укрытой за высоким дубовым оплотом, никогда не въезжал верхом. Всегда перед ними спешивался. Не изменил своему правилу и теперь, а дворне, которая столпилась перед теремным крыльцом словно на смотрины, поклонился ниже обычного – в его положении нужно было выказывать знаки внимания слугам и холопам, чтобы иметь от них ответную доброжелательность и искреннюю заботливость.

И вообще, с дворней и боевыми холопами он – ласковый хозяин. Такова его жизненная установка, поэтому и встречают его во всех его имениях с радостью и безбоязненно, а более с надеждой быть одаренными барской милостью.

Здесь он тоже намеревался завтра же выслушать челобитников, если таковые будут, и исполнить все их просьбы. Не забывал, однако, и о себе. В тот же вечер наказал управляющему держать в тайне его приезд.

– Постарайся не наряжать в город никого. Особенно в первые пару недель. Если же такая нужда возникает, предупреди, чтобы языки в городе не распускали. А еще лучше: отправляй под приглядом.

Впрочем, и это не внове. Боярин в каждый свой приезд заботился о скрытности.

Дальше все пошло по-проторенному: баня с девой, которую называл не иначе, как Ладушкой, пир до полуночи, опочивальня, где тоже ждала истомившаяся Любаша, а утром – рыбалка: вытаскивание сети, битком набитой рыбой, через окна во льду.

Знала дворня, как любил боярин, засучив рукава, тащить, словно обычный холоп, сеть, но особенно выпутывать из нее трепыхавшихся рыбин, теплых, хватающих в отчаянии ртом морозный воздух, смертоносный для них.

Бурлила жизнь в усадьбе, и только в положенные для поминания дни она затихала в траурном благочинии и молитвах. На сороковой же день (счет вели от похорон) с самого утра звучал надрывно церковный колокол, нагоняя тоску. На поминальную службу сошлись и деревенские, и дворовые, столы тоже накрыли единые для всех в церковном дворе – поминки знатные, о чем позаботился сам хозяин, и был весьма доволен ладностью за время пребывания в Приозерной усадьбе, вновь задумался о собственной неустроенности и завтрашнем дне. Тоска и сомнения снова навалились на душу. А твердого решения так и не находилось. И не знал, что еще накануне сорокового дня в Иосифо-Волоколамский монастырь прибыл гонец от Грозного, чтобы позвать Бельского в Москву, и то, что Бельского не оказалось в монастыре, его весьма озадачило: он не мог вернуться в Кремль без Богдана, ибо знал, чем может для него обернуться неисполнение царской воли.

Понявший решительность гонца, решил не играть с огнем и настоятель монастыря. Ради чего ему лишаться столь высокого сана, а то и быть сосланным либо на Соловки, либо на Белоозеро? Успокоил гонца:

– Дам тебе проводников до усадьбы Бельского. Туда он уехал на поминки дяди.