Текст книги "Бельский: Опричник"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

К удовольствию Бельского, события разворачивались далее стремительней, чем он ожидал: уже к обеду начал назревать бунт.

Годунов, однако же, не был бы Годуновым, если бы не предпринял срочно ответных мер. Ему сам дьяк тайный донес, что Москва вот-вот взбунтуется, хотя он и не назвал подстрекателей. Ответил уклончиво:

– Сам по себе слух идет. Жалеют простолюдины Дмитрия Ивановича, вот и выдумывают всякую всячину по своему разумению.

Хотел Борис припугнуть тайного дьяка: «Не дознаешься, кто мутит воду, окончишь жизнь в монастыре!», но прикусил язык. Сказал совсем не то, о чем думал:

– По-моему, никакого бунта не случится. Погалдят-погалдят, на том и угомонятся.

У него возник коварный план всполошить Москву в слезах и горе, а затем милостями своими успокоить ее.

«Выкинут из дурных голов Дмитрия, когда самим станет деваться некуда!»

Царь Федор Иванович, убитый горестной вестью о гибели младшего брата, которого видел наследником, ибо Бог не давал ему сына, а рожденная дочь прожила всего ничего, выехал на богомолье в Лавру Святого Сергия, сам того не желая, развязал руки великому боярину полностью, и тот развернулся во всю свою гнусную мощь: всех, кто соучаствовал в свершении злодейского убийства, щедро наградил. Боярыне Волоховой и сыну ее дал богатые земли, Ботяговского, брошенного угличанами в яму, велел откопать и захоронить честь по чести, жену его и дочерей наградил поместьями и казной, а усмирить Углич послал изрядно стрельцов и детей боярских.

В два дня город, имевший полторы сотни церквей и более трехсот тысяч жителей, был разграблен и опустошен. Около двухсот угличан казнили, остальных сослали в Сибирь, населив ими город Пелым.

Вдовствующую царицу постригли в инокини.

Москва, однако, не утихала, хотя и доходили до нее слухи о расправе над угличанами, это даже повышало возбужденность. Но особенно возмущали москвичей милости Годунова злодеям, свершившим гнусное убийство. Такой наглости они даже представить себе не могли. Ждали лишь возвращения царя-батюшки, чтобы бить ему челом, но если он не отзовется, тогда – бунтовать!

А недруги Годунова ждали еще и первых арестов в Москве, чтобы ради защиты невинных поднять бунт, но Борис словно бы не ведал о всех недовольствах и намерениях, никого не притеснял, и это удивляло многих бояр – они не верили, что Годунов станет спокойно ждать беспорядков. Они ждали, какие меры начнет принимать великий боярин, против которых можно будет поднять голос протеста.

Случилось, однако же, то, чего никто не ожидал: ночью вдруг загорелся колымажный двор, да так дружно, что никто не успел даже глазом моргнуть, как огонь перекинулся на соседние дома. К утру сгорели дотла Арбатская, Никитская, Тверская, Трубы, двор посольский, слободы стрелецкие, все Занеглинье. Сотни москвичей сгорели в огне заживо, тысячи лишились и крова, и всего нажитого.

Не пострадали от огня только Китай-город и Кремль.

Отчаяние охватило погорельцев. Толпы их двинулись на Троицкую дорогу, дабы с мольбой о помощи поклониться царю-батюшке, который должен возвращаться именно по этой дороге с богомолья.

Царя сколько времени ждать, а правитель, великий боярин Борис Федорович, вот он – рядом. Предстал перед убитыми горем погорельцами.

– Из казны царевой и моей лично все домы, все лавки и лабазы, каменные вместо деревянных, все церкви я построю в короткие сроки. К тому же каждый получит сегодня же из моей казны возмещение убытков. Ворочайтесь к дворам своим и ждите опросов, кто какой понес ущерб в имуществе, в соответствии с которым тут же получите мою милостыню.

– Спаси тебя Бог! – послышались слова искренней благодарности. – Век станем помнить!

Годунов доволен. Он добился своего. И вот последнее его слово:

– Обещаю, что непременно отыщу виновников пожара и казню их смертью лютой!

Рьяно взялся великий боярин за выполнение обещанного: тут же сотни служивых по его воле начали раздавать деньги всем погорельцам, повезли полные брички с хлебом, бочки с квасом, брагой и даже с водой; что касается розыска виновных, они были уже определены – слуги Афанасия Нагого и его братьев. Их незамедлительно арестовали вместе со своими господами. Им предстояла пытка и – казнь. Но Богдан, оповещенный об аресте, поспешил к Борису. Не в кремлевские палаты, а в дом его в Китай-городе. Годунов встретил гостя сухо.

– С чем пожаловал?

– Не пожаловал, свойственник мой, а прибыл для серьезного разговора. Ты арестовал братьев Нагих и их верных слуг, зная наверняка, что они не поджигали Москвы…

– У меня иные сведения.

– Нет у тебя никаких сведений. У сыска, какой под моей рукой, есть верные сведения. Весьма нежелательные для тебя. Я остановил тайного дьяка, который готовил отписку для царя Федора Ивановича. В ней, ко всему прочему, и твоя милость тем, кто должен нести полную ответственность за гибель царевича.

– Что ты предлагаешь?

– Отпусти братьев Нагих и слуг их.

Долгое молчание. Борение ущемленной гордости царского любимца, привыкшего действовать безотчетно, не встречая такого вот прямого противодействия, и необходимости избежать вредной для него огласки многих его поступков.

Конечно, Богдан мало что выгадает, допустив огласку, но и Годунову она тоже не во благо.

«Уступлю нынче в малом. Позже сочтемся», – решил Борис Федорович и ответил кратко:

– Отпущу. Не сегодня, конечно.

– Вели не пытать.

– Повелю.

– Что ж, и на том спасибо.

Глава одиннадцатая

При очередном докладе о делах сыска тайный дьяк, сказав вроде бы все, что было важно и нужно, вдруг перешел почти на шепот, хотя в комнате были они одни, а дверь в эту удаленную комнату была двойной.

– Захворал государь наш Федор Иванович. Тот же недуг, каким страдал Грозный и старший сын его, Иван Иванович.

«Что?! Последний шаг Годунова к трону?! К смене династии?!»

А вслух другое:

– Не намекнуть ли Федору Ивановичу о зелье? А то и прямо известить о полученной от соглядатая важного отписки? Как считаешь?

– Мне еще не надоело жить. И тебе, думаю, тоже. В самом деле – риск невероятный. Федор Иванович ни за что не поверит в возможность покушения на его жизнь, ибо он никого не обижает. Бога не забывает славить, жену любит, державу лелеет. Тем более не поверит, что покушается шурин – любимец и незаменимый советник, радетель за государевы заботы. Начнутся пытки. В пыточных же говорят (он то это хорошо знал, как добивался нужного слова Малюта Скуратов) то, что нужно услышать. Вернее, что велят палачам и подьячему услышать.

– Услышанное от меня намотай себе на ус, – посоветовал как подопечному, а не как начальнику тайный дьяк. – Но что такой разговор был, выкинь из головы.

Придется. И первое, что нужно предпринять: переправить спешно Дмитрия-послушника в Польшу, снабдив его письмом к князю Вишневецкому. Пусть пока у него укроется.

«Сегодня же подготовлю письмо», – решил он и, едва освободившись от служебных забот, сел за письмо, ради чего остался в своем кремлевском доме, дабы не терять лишнего времени на переезд и домашние заботы. Написав же первые строки, задумался. С кем его отправить? После измены самых преданных, как он считал, боевых холопов, мог ли он кому-либо доверить столь великую тайну. Но может случиться и перехват: Годунов верней всего следит сейчас за каждым его шагом. А попади письмо в руки, точно – всему конец. Без лишнего шума прикончит царевича, до времени даже не тронув его, Бельского. Ну а потом… Даже в груди похолодело от предвидения страшного конца.

Нет! Ничего такого не должно случиться. Нельзя рисковать. Нужно ехать в Иосифо-Волоколамский монастырь самому и там сготовить письмо. А Хлопку наказать, тоже с глазу на глаз, поспешно увезти Дмитрия за кордон, чтобы никак не дотянулись руки Годунова до наследника престола.

«Теперь следует поспешить с отъездом на новостройку».

У него почти все уже было подготовлено, сам не особенно торопился, сейчас же тянуть время совершенно невыгодно, и уже на следующий день докладывал царю о готовности выехать к месту строительства Царева-Борисова.

– Лишь об одном, государь, челом бью: дозволь мне малый крюк. Дело предстоит опасное, вот и думаю оставить в Иосифо-Волоколамском монастыре духовную о моей казне, которую храню там. Да и с собой хочу взять часть казны. Думаю, обузной не станет. Вдруг, государь, твоя казна припозднится, я свою в ход пущу, чтобы не простаивали артели.

– Решение твое похвальное. И предусмотрительность тоже. Только не задерживайся долго.

– В Кромах, где я должен принять под свою руку казаков, я буду раньше выборных дворян, стрельцов и детей боярских, которых, выведя из Москвы, покину. Они с обозом, я же – налегке. Возьму лишь пяток путных слуг.

Он, конечно же, лукавил; не собирался рисковать, твердо для себя установил все время держать в пути возле себя всех своих боевых холопов, но зачем об этом знать царю-батюшке.

– Поступай богоугодно, – согласился царь Федор Иванович. – Радея о державном, не забывай и о животе своем.

Понимал Богдан, получивший дозволение царя, что Борис выскажет недовольство по поводу обращения к царю, минуя его, непосредственно отвечающего за все дела, связанные со строительством засечных линий, но как бы ни досадовал великий боярин, отменить решение царя не посмеет. А это – главное.

Так и вышло. При наставительном разговоре накануне отъезда из Москвы, Годунов не удержался от упрека:

– Больше не шагай через голову. Впредь все свои шаги согласовывай только со мной. Государю докладывать буду я.

– Вопросы стройки, бесспорно, – согласно кивнул Богдан, – а личные? Есть ли нужда тебе, великий боярин, ими заниматься? Жены наши и без того обо всем извещают друг друга. Пусть они и чешут языки, что им свойственно.

Не по нраву правителю ответ, но что делать? Бельский по сей день остается и членом Верховной думы, согласно завещанию Грозного, и оружничим. С этим нельзя не считаться. Пока, во всяком случае.

Чтобы больше не дразнить гусей, Богдан выехал из Москвы вместе со своей ратью по Калужской дороге и не покинул ее до самого Теплого Стана. Лишь там, оставив за себя воеводу выборных дворян, повернул на Рузу. Но не с пятью путными слугами, а со всеми боевыми холопами.

Если донесут Годунову, а в этом Бельский не сомневался, пусть знает, что он, оружничий, не раззява.

Вообще-то царев любимец и без этого знал, что свойственник его, хотя и делает много непродуманных и непросчитанных шагов, все же весьма осторожен, поэтому он не собирался поступать опрометчиво, а готовился нанести удар наверняка.

Бельский ехал быстро, в то же время не забывая разведывать впереди дорогу, особенно когда втягивались они в лесные массивы. Тогда он даже высылал вперед не только головной дозор, но правый и левый.

Все, однако, обошлось без происшествий, и вот до Волоколамска рукой подать. Боевых холопов Бельский отправил в свою Приозерную усадьбу, чтобы не мозолили они глаза, сам же, встретившись накоротке с воеводой Волоколамска, поспешил в монастырь.

Его здесь не ждали, ибо он не оповестил о своем приезде ни Хлопка, ни настоятеля, и весьма удивились его приезду. Но он развеял все сомнения настоятеля, заявив сразу же:

– Я – проездом. Составим духовную и – в путь.

– Иль, оружничий, считаешь, будто не рады тебе здесь?

– Знаю, рады, но урок царя Федора Ивановича не позволяет медлить.

С воеводой Хлопком разговор обстоятельней:

– Что стряслось, боярин? Не худое ли что?

– Доброго мало, воевода, хотя и поперечного чуть.

– Но без нужды крюка бы не стал делать?

– Верно. Нужда вот в чем: уводить нужно послушника в Польшу. Чем скорее, тем лучше. В твои руки я передам треть моей казны, которая здесь хранится. Что-то возьми теперь же, передав послушнику, остальное исподволь переправишь к нему позже. Без спешки, но и не затягивая время. Еще… Я вручу тебе письмо князю Вишневецкому, ныне ясновельможному пану. Отдашь его послушнику, когда убедишься, что ему уже ничего не грозит.

– А не лучше ли вручить письмо князю мне самому, передав и послушника из рук в руки?

– Конечно, лучше. Но риск великий, поэтому неволить не хочу. Если по доброй воле, перечить не стану.

– По доброй, боярин, по доброй.

– Тогда – благословляю.

– Один совет, боярин. При тебе пусть послушник испросит дозволения на паломничество у настоятеля, чтоб если какая закавыка, ты бы, боярин, сказал свое слово. Не лишним стал бы и твой разговор с послушником. Пора, думаю, ему не намеками, а прямо сказать, кто он такой и что ему ждать впереди.

– Что касается ухода из монастыря, то покинете вы его еще при мне. Ночью. С помощью настоятеля. Я так рассчитываю. А к нему? Давай сейчас же пойдем. Вдвоем.

– Можно, конечно, и вдвоем, но лучше тебе, боярин, одному.

Келья царевича-послушника просторна. Иконостас в серебряном окладе. Горящая лампадка источала не чадный, а мягкий, даже приятный дух; и только лежанка жесткая, с волосяным матрасом. Богдан, войдя в келью, поразился изменению, произошедшему за немногие дни с юношей. Вроде бы тот же смиренный поклон, что и в келье Чудова монастыря, та же длиннополая черная и не совсем новая одежда, но лицо, но глаза – совершенно иные, спокойные, не молитвенно-тоскливые, как у всех монахов, а ясные, даже гордые. Да и поклон, если вглядеться пристальней, иной: не унижение в нем, а уважение.

«Исполнил, выходит, старец просьбу, дал понять о величии».

Низкая неказистая скамеечка справа от двери, на ней и устроились рядком царевич-послушник и его пестун.

– Я пришел для откровенного разговора, царевич Дмитрий Иванович. Я – твой холоп по сути своей, но до времени принимай меня как отца своего. Иван Грозный в духовной определил меня пестуном твоим, о чем читано вселюдно, но вышло так, что мне пришлось более думать не о воспитании твоем, а о спасении твоей жизни. Вот и теперь речь пойдет о твоей безопасности. Тебе сегодня в ночь предстоит покинуть гостеприимный для тебя монастырь и исчезнуть из Руси. Мне бы самому проводить до князя Вишневецкого, где тебе будет покойно, но я этого сделать не смогу, поэтому вручаю тебя моему воеводе Хлопку. Без его согласия – ни шагу, ни слова. Верь ему, он верой и правдой служил покойному князю Вяземскому, едва не поплатился за это жизнью, но я подал ему руку дружбы. По моей воле он стал твоим защитником, хотя ты не знал этого, будет им и впредь, но теперь уже явно для тебя. Он переправит тебя в Польшу и доведет до имения князя Вишневецкого, ясновельможного пана, где ты получишь хорошее образование и воспитание. Князь Вишневецкий будет знать о тебе все. Но только он и ты. Для остальных твое истинное лицо – великая тайна.

– Не пойму, оружничий, отчего не войти мне открыто к моему брату, царю Федору Ивановичу, и не поведать с твоей помощью всей правды? Детей у Федора нет, он и назовет меня своим наследником, начав приобщать меня к делам государственным.

Не ожидал такого слова Богдан от царевича, но ответить убедительно для него не составило трудностей.

– Потому и опекаю тебя, окружив тайной, что не все еще ты понимаешь. Расскажу, по краткости времени, без подробностей, только суть. Свойственник мой, Борис Годунов, вошел в вашу семью не как друг, а как враг, имея целью умертвить всех вас, сесть затем на российский престол, основав новую династию. Сейчас он, пользуясь расслабленным умом твоего брата Федора Ивановича, самодержавно правит Русью. Он уже убил того, кем я подменил тебя, предвидя его коварство. За твою жизнь я отвечаю перед Богом и перед памятью отца твоего. Так вот, появись ты, царевич, открыто сейчас в Москве, тебя тут же казнят как Лжедмитрия, а заодно и меня вместе с тобой. Ты хочешь такого исхода?

– Нет. Нежелательно.

– Тогда слушай меня, слушай Хлопка, ибо он поступал и станет впредь поступать по моему слову. И еще слушай деда своего Федора Федоровича Нагого и дядю своего Афанасия. Никто из остальных Нагих не знает истины, и с ними ты ни в коем случае не откровенничай. Для них ты – сбежавший из монастыря послушник. Об этом я предупреждаю тебя, зная, что Годунов может использовать кого-либо из твоих родственников в угоду себе. Вот все, что я хотел тебе сказать. Я и так слишком долго у тебя задержался, а что в монастыре есть уши Борисовы, я нисколько не сомневаюсь. Пока до него дойдет донос о непонятной нашей встрече, и он пошлет за тобой, чтобы под пытками выведать о сути разговора, ты должен быть уже в Польше. Тогда его рукам до тебя не дотянуться.

Письмо короткое, с припиской, что обо всех подробностях расскажет податель его, Богдан вручил воеводе Хлопку уже через пару часов и велел ночью, с соблюдением полной тайны, покинуть монастырь, договорившись обо всем с настоятелем. Вначале он предложил настоятелю поставить на ворота умеющих молчать, но настоятель с удивлением спросил:

– Зачем? Если необходимость в безгласии, послушника я провожу сам потайным ходом.

– Благодарствую. В духовной, какую оставлю я, определю – добрый вклад на помин моей души.

– Рановато о поминках думать, но за вклад обещанный от всей братии великое спасибо.

Настоятель сдержал слово. Повел глухой ночью послушника тайным ходом и даже проводил его до дороги, указав в какой стороне Волоколамск. Но это уже было лишним, ибо царевича ждали, и как только настоятель повернул обратно в потайной ход, воевода Хлопко вырос перед юношей как из-под земли.

– Низкий поклон тебе, Григорий. Без всякой опаски шагай по дороге. Знай, я – рядом. У Волоколамска встретишься с попутчиками твоими, знакомыми монахами. Мы с тобой свидимся лишь за пределами Руси. До того времени я останусь невидим, хотя знай, я все время рядом, и случись что, тут же защищу тебя и своей грудью, и силой ратной боевых холопов оружничего, которые до самого рубежа будут при руке моей. Все. С Богом.

– С Богом.

Одно дело сделано. Теперь остается лишь ждать вестей о благополучном переходе через границу и молить Господа Бога, чтобы тот не оставил бы без ока своего будущего наместника на русской земле. В монастыре же осталась мелочь: подготовить завещание. Несколько часов подсчетов и – бумага, упрятанная в дубовую шкатулку с хитрым замком, секрет которого известен лишь настоятелю монастыря и исполняющему послушание хранителю казны.

Предвидя, однако, что ему еще при строительстве Царева-Борисова вполне возможно понадобятся деньги, он какую-то часть взял с собой и обговорил условный знак, по которому настоятель станет отпускать прибывшему за деньгами требуемую сумму. Эта часть казны осталась вне завещания.

Что касается Хлопка, в его распоряжение, тоже помимо духовной, выделена довольно внушительная сумма. Взять ее, к удивлению настоятеля, мог только лично Хлопко. Либо всю сразу, либо по частям. В любое время.

Вот теперь – в путь. В Кромы. Получивши весть, что боевые холопы ждут его в нескольких верстах от монастыря, но что и эти версты уже под охраной, Бельский сел в седло.

В Кромы Бельский прибыл без происшествий и раньше московской рати. Решил, дабы не бездельничать, провести смотр казачьих сотен, какие предназначались для охранного войска новостройки. Смотр разочаровал его. Сами казаки словно на подбор, кони у всех тоже справные, а вот одежда не у всех добротная, у иных даже в заплатах. Седла под такими всадниками тоже изъедены сырью, оголовья и недоуздки не ременные, а веревочные. Представлял казаков атаман Корела, на добром вороном жеребце, под стать хозяину могучем. Сбруя прекрасная, даже попона с ручной вышивкой по углам.

– Что ж это, атаман? Сам гоголем, а войско твое разбойное? – вопросил Богдан атамана сводных сотен. – Земли всем верстано одинаково, нерадивые, стало быть, а за это положен строгий спрос.

– Э-э-э, воевода… По бумагам Разрядного и Поместного приказов все так и есть. Сколько четей пахотной земли и прелога положено, столько, мол, и получено. Только жизнь, она – жизнь и есть. Кто-то из числа московских себе малость какую пригреб, кто-то кому-то не подмазал, и заскрипели колеса. В итоге – пшик, а не землица. Слезы одни. Кроме всего, помимо службы, государеву десятнику обрабатывать урочно, вот до своей земли руки и не доходят, у кого сынов нету. А без дохода от землицы, какого рожна справишь?

Явно крамольные речи. В кнуты бы за это атамана, но Бельский лишь покачал головой, а окончился смотр, оставил атамана для разговора.

– Перво-наперво определи, атаман, сколько потребно денег, чтобы все справить по уму захудалым. Я из своей казны тут же отсчитаю, достав деньги из переметных сум.

– Вот это – доброе слово. Слово воеводы.

– Погоди. Я не все сказал. Вели сотникам составить роспись, у кого сколько земли в наличности. Но чтоб без ошибки. Пахотной и перелога. Пособлю непременно, чтоб поверстали недостающее. Обделенных не останется.

– От всех казаков низкий поклон тебе за добрые твои намерения.

– Не мельтеши атаман. Не к лицу тебе.

Это вырвалось у Бельского неожиданно, но не случайно. Атаман показался ему уважающим себя ратником. Он был могуч телом, как и Хлопко, но если тот вроде бы свою несметную силушку, боясь расплескать ее по пустякам, таил в себе, то Корела – весь нараспашку: смотри, каков я, и завидуй. А прямой ответ о разбое в подчиненных ему сотнях еще более убедил Бельского, что атаман знает себе цену, к тому же не из трусливого десятка. Не с его натурой угодничество.

– Я, воевода, не мельтешу. Я верное слово сказал, если ты и впрямь намерился казакам пособить. И не только нам, под твою руку собранным, но и остальным. На детей боярских тоже взор кинь. С ними тоже чехарда. Как с землей, так и с жалованьем.

– Многого хочешь. Вмешаюсь по праву своему в Кромах, Короче, Осколах и Белгороде, что даны мне под руку, по остальным воеводствам ударю челом государю нашему и ближнему его слуге, Борису Годунову.

– Пустое дело – челом бить. Сколько челобитных отослано, толку никакого.

– Тогда такой уговор: что в моих силах, то сделаю. Если нужда будет, своей казны не пожалею. Но челобитную все же пошлю.

– Попытка – не пытка.

К вечеру Корела, подготовив требуемую роспись, положил ее перед воеводой. Но не по ней начал разъяснения, а спросил неожиданно:

– Есть ли у тебя, воевода, недруги в Москве?

– Как не быть. Я же – оружничий.

– Я не об опальных, кого твой дядя, Малюта Скуратов, держа и тебя при руке своей, не за понюх табака определял на казнь. Я о властвующих нынче.

– Как тебе сказать…

– Скажи, как совесть подсказывает. Либо у нас разговор откровенный, разговор мужей ратных, либо зад об зад: ты воевода всей рати, я атаман казачьих сотен, под твоей рукой. Что велишь, то и делать стану.

– Не съевши пуд соли…

– На пуд долгонько времени уйдет, а его, почитай, нет вовсе. Ты мне с первого твоего слова по нраву пришелся, если и я тебе приглянулся, вот тебе моя рука. И к сохе привыкшая, и к косе, и к сабле.

Богдан подал свою руку Короле, и она словно попала в тугой ощип.

– Вот – силища. Благодать Божья великая. О недругах хочешь знать. Есть. Один Борис Годунов, великий боярин, чего стоит.

– Верно, стало быть, я подумал: отчего это татары, должно быть, касимовские, под крымцев и ногайцев разнаряженные, намедни татями прошмыгнули по Белгородской дороге. Не иначе, как по чью-то душу снаряженные. А на смотре понял: по твою, воевода, душу они.

– Теперь от меня тебе низкий поклон.

– Не мельтеши, воевода, – с мягкой улыбкой ответил Корела. – Иль не пожали мы друг дружке руки? Дозволь мне послать лазутчиков да покумекать, как ловчее их постращать.

– Разведай. А кумекать вместе станем. И не только ради того, чтобы только проучить.

– Что же, две головы – не одна.

К прибытию московской рати Корела разведал все. До двух сотен татар. Выбрали верстах в двадцати от Кром глубокий овраг с густой лущиной. Бока оврага в березовом ожерелье, а перед березами вольное поле. Издали увидят, когда колонна появится. И тебя загодя высмотрят. Из чащобы пошлют с десяток стрел, чтобы наверняка, и испарятся, улепетнув по оврагу.

– Безмозглый ратник послал столь великую засаду. Пяток бы метких и крепкоруких лучников с избытком. Куда как удачней подготовились бы они к злодейству. Перестарались, исполняя волю всесильного.

Однако это пустые слова: нужно решать, как действовать, исходя из того, что есть. Корела предложил простой ход: послать своих казаков, окружить засаду и пленить ее. Тех же, кто обнажит сабли, порубить. Выпытать у пленных, кто они такие, чью волю исполняли, и послать пыточные отписки вместе с пленными к царю Федору Ивановичу.

– Нет, – возразил Богдан. – Пленные и опросные листы – что твои челобитные, какие посылали казаки в стольный град. Останется и этот шаг без должного ответа. Правитель, как я думаю, перехватит и пленных и опросные листы, покончит и с татарами, и с конвоем, какой мы с ними пошлем.

– Тебе, воевода, видней. Я похуже знаю нравы властителей. Говори свое слово.

– Все должно произойти так, будто крымцы сделали засаду, наши лазутчики ее обнаружили. В коротком бою мы их разбили. Именно этому придадим полную огласку. А главное, пусть немцы-наемники, каких навязал мне Борис, первыми сразятся с засадой. Предлагаю сделать так: сотни четыре своих казаков и две сотни моих боевых холопов ты поведешь на засаду загодя. Обложишь ее со всех сторон. Особенно плотно прикрой выходы из оврага. Я же поведу колонну, поставив в голову наемников.

– Верно. Дозорные из казаков. Они донесут немцам о засаде, а ты их пустишь в дело. Пусть они в рукопашке разомнутся среди густой лущины. А ты будто бы обходный маневр совершишь им в поддержку. Тебе – лыко в строку.

– Тебе тоже.

Все прошло по заранее подготовленному. Когда до оврага, пересекающего дорогу на Белгород, оставалось меньше версты, дозор казаков подскакал к начальнику передового наемного отряда. Доложил:

– В овраге – крымцы. Не сакма, а сотни за две.

Доклад оружничему, и тот приказывает:

– Ударить в лоб. Затеять сечу, казаки – в обход.

Наемники – воины исполнительные, и хотя командиры их не разделяли подобного маневра (можно повременить с атакой, сделав что-то вроде привала, пока замкнется кольцо окружения), однако они не имели привычки советовать, если их совета не спрашивали. Рассредоточились на десятки и – к оврагу, верх которого щетинился густой лущиной. Рушницы наготове. Чтоб ответить в один миг на встречные стрелы.

Вот уже менее полусотни метров. Вот уже первые разлапистые кусты, а встречных стрел все нет и нет. И вдруг:

– Ур Ур! Ур!

Вылетают на конях и – в упор стрелами. До рушниц ли тут. Выхватывай меч, если тебя миновала стрела, и рубись.

В первые минут наемники даже попятились, но быстро пришли в себя, начали теснить отчего-то не очень ловких в рукопашке татар. Еще немного, и скатываются в овраг тати, а там их уже встречают казаки и боевые холопы Бельского.

Жалкая кучка остатков из пары сотен пленена. Богдан лично чинит допрос, лишь имея при себе атамана Корелу. Что они под пытками вызнали, никто не узнал. Всех пленных после допроса связали и отправили под конвоем в Москву, а десятнику, возглавившему конвой, вручили донесение царю Федору Ивановичу и его ближнему слуге, великому боярину, в котором извещали, что крымцы уже прознали про строительство новых засечных линий и Царева-Борисова, устроили первую помеху, но были разгромлены. Отличились при этом казаки атамана Корелы.

Устный наказ же десятнику был такой:

– Только царю Федору Ивановичу в руки. Больше никому. А при вручении письма добавь: просят, мол, воевода дополнительно стрельцов и детей боярских, ибо не избежать на Северском Донце крупной сечи.

Не знал Богдан, не успевший еще завести своего человека среди наемников, что в Кремль, лично Борису Годунову, отправлено еще одно донесение о засаде. В нем командир наемников излагал свое мнение о произошедшем событии. Он уверен, что о засаде Бельский знал заранее, ибо не мог в столь короткое время обойти казаками и своими боевыми холопами крымцев с тыла и с флангов, полностью перекрыв им пути отхода.

В письме не было никаких догадок и вымыслов, только факт, но для Годунова оно было весьма полезным, навело на мысль, что следует еще более тайно готовить подобные дела. И основательней продумывать. Нужно впредь не самому все организовывать, а дать толчок для нападения крымцам. Через перебежчика, к примеру.

Меж тем и Богдан в беседе с Корелой высказал предположение, что отныне на них начнут совершать налеты крымцы, выискивая удобные моменты. Из Москвы впредь засад не будет.

– Откуда такая уверенность?

– Я знаю Годунова очень хорошо. Он больше чужими руками жар загребает, – ответил Бельский и, помолчав немного, добавил: – Теперь можно до самого Белгорода ехать без опаски. Высылать головные дозоры, конечно, будем, но только для порядка.

– Я бы не добродушничал. Продолжай ухо востро держать.

– Я от этого не отступлю. Ни на миг. Просто я понимаю и предвижу события.

– И все же не исключай боковые дозоры и лазутчиков еще вперед дозоров.

– Ладно. Принимаю твой совет.

Но правым оказался Богдан: путь до Белгорода прошел тихо и покойно. В Белгороде же ратную колонну встретили колокольный звон и восторженные толпы горожан, что весьма огорчило Бельского. Он недовольно вопросил воеводу:

– Зачем трезвон?! Зачем всполошен город?! Наш успех в скрытности! Только в ней!

– Велено было, – виновато ответил белгородский воевода. – Велено непременно с почетом встретить.

– Кто ж такую глупость велел?

Воевода промолчал, Бельский же не стал проявлять настойчивость. Он, смягчая тон, спросил:

– Получен ли тобой приказ царя о подчинении мне?

– Да.

– Тогда слушай. Впредь в будущем никакого самовольства. Завтра к двенадцати часам собери воинский совет. По своему усмотрению, но чтобы не гурт был, а только надежные воеводы. Я тоже приглашу со своей стороны воеводу выборных дворян, стрелецкого голову, начальника наемников, атамана казаков и воеводу детей боярских. Станем решать, как нам взаимодействовать. Определим, сколько ратей Белгород должен держать наготове, чтобы по приказу моему присылать на помощь.

– Принято.

– Коль принято, начни совет своим словом, и если оно устроит воевод, примем его, если нет, уточним, подправим.

Совет прошел спокойно, по-деловому. Определили численность резерва, наметили порядок связи, и Бельский заключил его строгим предупреждением:

– Ради чего будет собрана резервная рать в единый кулак, знать должны лишь воеводы. Десятникам и даже сотникам оставаться в неведении до приказа моего выступать. Тайна и еще раз – тайна.

– Будто не узнают крымцы о новых засеках и сторожах? – хотя и не так смело, но все же возразил воевода Белгорода.

– Ты прав. Непременно узнают, если уже не узнали. Но чем меньше мы станем трезвонить, выворачивая истину наизнанку, тем туманней будут у них сведения, тем выгодней для нас станут их действия. Предупреждаю поэтому: кто не поймет этого, кто не сможет удержать язык за зубами, того ждет суровая расплата. Кара ратного времени.