Текст книги "Бельский: Опричник"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

– Сборщики, как и другие чиновники в детинце, укрылись со страху.

– Нашкодили, вот и трясутся от страху! Полные штаны наделали!

Хохот в толпе. Задиристый.

– Приведем на суд и оттуда. Я – оружничий. Мне царем и Богом определено дознаваться истины. Какие еще обиды?

– Чиновники взятки берут.

– Предупрежу строго. Еще?

– Насилуют стрельцы наших жен и дев!

– Можете указать насильников?

– Да. Знаем по именам и в лицо.

– Поступим так: я велю построить весь гарнизон, пострадавшие пусть укажут на обидчиков.

– Из детинца не выпустим никого из стрельцов!

– Не опасайтесь. Я дал вам письменную клятву, пущенную стрелой. К тому же стрельцы выйдут без оружия и не в доспехах. Вы же можете окружить их вооруженными мужами.

Это устроило всех. Но Богдан, опасаясь самосуда над тиунами, но особенно над насильниками, предупредил:

– Расправы не допускать. Будем судить по закону. Я и те, кого вы определите от вас, а они присягнут, что только истина для них станет законом. Жду от вас слова.

Поклялись за весь город те, кто стоял на помосте, а горожане определили их в присяжные.

С тиунами разобрались быстро. Они не стали запираться.

– Как же, батюшка-воевода, не мздоимствовать, коль из казны денег не шлют? Вот и пособляем себе, беря малую толику.

Купцы же и ремесленники свидетельствовали не о малой толике. Называемые ими суммы выходили в два, а иной раз и в три раза выше жалования, установленного царем и Думой.

Бельский, выслушав с десяток свидетелей, предложил присяжным:

– Домы виновных не трогать, имущество же все и казну их изъять и раздать тем, кому определит совет старейшин города. Тиунов отправить в Москву на суд царю.

Присяжные, посоветовавшись, согласились с этим, но внесли существенную поправку:

– Менять тиунов не нужно. Новые придут, если жадные, еще хуже будет. Пусть эти поклянутся перед всем народом, что не станут впредь мздоимствовать. Мы не возражаем давать им на жизнь, но по доброй воле и по своим возможностям.

Тиуны рады, что так легко отделались. Главное, не лишили их жизни и должностей. А казна – дело наживное.

Тут же избрали тех, кому исполнять решение суда, приняв предложение Бельского, что для пригляда за исполнителями он приставит пару человек от себя.

С городовыми стрельцами все началось не так гладко. Стрелецкий голова наотрез отказался выстраивать, как он сказал, на позор своих подчиненных, Богдан пытался убедить его добрым словом, но без всякой на то пользы, тогда он повысил голос:

– А позор творить можно?! Твой недогляд! Тебе бы смиренно признать свою вину, а ты пытаешься потакать насильникам! Я действую не от себя, а именем государя нашего, Федора Ивановича, и упорство твое расцениваю как мятежное. Если не исполнишь воли города и моего приказа, я окую тебя и отконвоирую в Москву, прежде того допытаюсь, как оружничий, не крамолы ли ради потакаешь ты своим подчиненным?!

Подействовало. Велел стрелецкий голова строиться без оружия, а Бельский, взяв с собой пару старейшин, обошел все помещения, не затаился ли кто из охальников, чтобы избежать наказания. И не зря. Укрылась по закуткам добрая дюжина.

Одна за другой входили пострадавшие женщины в детинец, сгорая от стыда, но не в состоянии отказаться, не исполнить воли городского собрания. На кого они указывали пальцем, того тут же выхватывали из строя крепкотелые городские мужи, и по приказу Бельского заковывали ручными и ножными цепями.

Без малого два десятка оказались закованными, и их повели на площадь. Судить. И вот тут в общем-то мирная до сего момента площадь взметнулась всеобщим криком:

– Смерть насильникам!

– Смерть лютая!

– Повесить их! На колы их! Смерть! Смерть! Смерть!

Бельский почувствовав, что назревает самосуд, а это никак не могло его устроить, велел вооруженным мужам плотнее окольцевать окованных и, поднявшись на помост, поднял руку, требуя тишины.

Утихомиривалась площадь постепенно, отдельные голоса продолжали требовать смерти стрельцам-насильникам, но Бельский заговорил, напрягая голос свой до предела:

– Вы дали слово не чинить самосуда. Я принял эту клятву, веря в вашу честь. Смирите гнев. Я предлагаю присяжным такое: всем насильникам по два года тюрьмы. В кандалах! Согласны ли вы? Ваше слово?

– Кроме темницы – батогами! – прозвучало из толпы, и она подхватила:

– Батоги!

– Батоги!

– Принимаю вашу волю!

Били на помосте. Каждому по тридцать ударов, затем, еле живых волокли в городскую тюрьму.

Народ начал было расходиться, но Богдан остановил довольных своей победой горожан.

– Я прошу вас всех присягнуть на верностью царю, а двоих, самых почитаемых горожан, определить в Москву, где они от имени всех присягнут царю-батюшке в Кремле. В походе они будут моими гостями, а после возвращения, когда соберутся представители от всех городов вашей земли, я с почетом провожу их до Москвы. С почетом будут они и доставлены обратно. И еще я хочу поговорить со старейшинами. Отдельно. После присяги.

Никто из горожан даже не помыслил увильнуть от присяги, но заминка все же произошла, когда настоятель христианской церкви появился с крестом, но Бельский понял настроение солидной части горожан и поступил как прежде, в Карелии.

– Христиане – целуйте крест, мусульмане – зовите своего муллу, многобожники – волхвов.

Мулла словно ждал этих слов. Он тут же появился на площади с Кораном и встал по правую руку попа, а вот с волхвами оказалось сложней, ибо не верил он московскому единобожнику.

– Сегодня он добр, а завтра, по наущению церковников, снова изгонят из города.

Уговоры затягивались, и лишь вопрос пришедших за волхвом: «Что, нам крест или Коран целовать?!» подействовал. Однако волхв встал поодаль от муллы и попа. Принимал присягу, положив руку на плечо дающего клятву верности русскому царю.

Всего час, и площадь пуста. Оружничего зовут на пир, где он сможет поговорить со старейшинами.

– Лучшее, если разговор состоится до застолья, – высказал пожелание воевода, и ему пошли навстречу.

– Воля гостя – святая воля.

Бельский начал было объяснять старейшинам, для какой цели ему нужны помощники из стольнрго града Луговой стороны, но один из старейшин попросил:

– Не говори с нами, как с ягнятами. Скажи, сколько нужно тебе в помощь?

– Хорошо бы троих.

Старейшины, поговорив вполголоса меж собой, тут же назвали имена тех, кто поедет с русским воеводой.

– Благодарствую. Они будут моими почетными гостями.

Во время пира Богдан еще раз объяснил свою цель, подняв тост за мир и согласие, и тут же пригласил всех на завтрашнюю торжественную трапезу у воеводы городовой рати, добавив:

– Возьмем с него клятву, чтобы без совета со старейшинами и уважаемыми горожанами не принимал бы никаких действий, а подчиненных держал в узде.

Приглашение было принято с почтением.

Еще два дня Бельский провел в городе в беседах с тиунами, с головой стрелецким, с сотниками и даже с десятниками, предупреждая их строго о каре за разнузданность и чванливость. Он твердил:

– Черемисы такие же подданные царя, как и вы. Они равные с вами перед царем и Богом. Не притесняйте и тех, кто не верует в Христа и Троицу, а почитает своих богов. Веротерпимость – одно из важнейших условий мира и спокойствия.

Собеседники клялись не отступать от законов, блюсти мир; заверяли, что впредь будут вести себя благоразумнее, ибо поняли, как опасен для их же собственной жизни мятежный народ, и оружничий верил, что слова их не станут расходиться с делом. Во всяком случае на год-другой хватит преподнесенного урока.

Сделав все, что намечал, Бельский с легким сердцем приказал поднимать якоря и отчаливать, и вскоре караван упрямо погреб вверх по Волге, стараясь держаться в сторонке от стрежня, где встречное течение не такое сильное.

Путь до устья Суры не велик, одолели за пару суток, а как вошли в Суру, стало намного легче, и корабли побежали веселей.

Вот и Стрелецкая слобода близ Ядрино. В осаде. И что важно, осада не забеспокоилась, увидев приближающихся ратников, и это поначалу весьма удивило Богдана, но подумавши, он понял: о том, что корабли с русской ратью появятся в Суре, ядринцев уже предупредили. Конным вестникам доскакать до Ядрино хватит одного дня, если сменить пару раз коней. А не сняли осаду со Стрелецкой слободы, чтобы не приняли бы их в Чебоксарах за отступников.

Не испугались ядринцы еще и потому, что они даже не предпринимали попытки штурмовать Слободу, хотя тын, каким она была огорожена, – не серьезное препятствие для штурмующих. Они окружили стрельцов, не имея к ним никакой злобы, по приказу сверху, и ждали, какое повеление поступит из Чебоксар. Если там примут решение перейти под руку крымского хана, примкнув к Казани, тогда, после подхода подкрепления, можно будет идти на штурм, но если решат не отделяться от Руси, чего ради тогда лить кровь? Тогда что, мятеж – ради мятежа? Чтобы лишь обратить на себя внимание Москвы и добиться большего равноправия с русскими. Добиться большего уважения хотя и к малому, но все одно – народу. А стрельцы – добрые соседи, зла не чинят, относятся с уважением. Что же на них чужую вину переваливать?

В самом деле, стрельцы не чинили обид ядринцам, жили с ними дружно, при нужде даже помогали. Совершенно бескорыстно, и они невероятно поразились, когда в одно прекрасное утро их обложили со всех сторон, как будто Слобода их – волчье логово.

Стрелецкий голова, естественно, с вопросом:

– В чем дело?

– Нам велели, мы пришли, – прозвучал странный ответ.

– Будете штурмовать?

– Нет.

– У нас мало продовольствия. Мы не просидим долго в осаде. Вынуждены будем пойти на вылазку.

– Мы доставим все нужные продукты.

Вот такой мятеж понарошку свершился в Ядрино, что весьма повеселило Богдана, и он еще раз похвалил себя, что избрал своим оружием слово, а не меч.

Серьезная обида в Ядрино была лишь на тиунов. Старейшина так и сказал:

– Шибко озоруют. Спасу нет.

Когда же ядринцам о суде над тиунами рассказал сам главный воевода, а его слова подтвердили и старейшины из Чебоксар, никто не отказался присягать русскому царю. Без особых рассуждений избрали и тех, кому присягать царю в Кремле.

Чем глубже в огибь, тем смирней народ, тем меньше времени тратилось на выяснение причин мятежа. Да, собственно говоря, он сюда даже не докатился. В Алатыре же вообще – тишина полнейшая. Подьячий Разрядного приказа, под оком которого был аресенал, и воевода городовой стражи в один голос заявили:

– Слышали, что Казань бузит, за мечи взялась татарва, но у нас тихо. Город-то населен в основном русскими. Но меры мы приняли. Стены подправили, особенно арсенальские. Он у нас что твой детинец. Провианту припасли достаточно, а огнеприпасов у нас в избытке. Выстоим, если что.

Они готовы были собрать народ для присяги государю, но не посоветовали Бельскому делать этого.

– Чего ради присягать, если они верны помазаннику Божьему? Зачем лишний раз волновать народ?

– Приму ваше слово. Подожду у вас лишь второго крыла своей рати, которая вошла в огибь по Свияге-реке.

– Слух дошел, что сеча у них случилась. Не великая, но все же.

– Плохо. Я велел словом убеждать, а не рушницами.

– Слово, оно, конечно же, весомее меча, а если невтерпеж?

– Прибудут – выяснится.

Сказать-то сказал успокоительно, но думы потяжелели: неужели ослушались? А ему так не хотелось наказывать своих подчиненных, но делать это придется, окажись они виноватыми. К счастью, они не отступили ни на шаг от воли главного воеводы.

Свияжск встретил нижегородские корабли с великой радостью. Город тоже почти весь русский с довольно крупным гарнизоном, он с тревогой ждал нападения с Нагорной стороны, где было очень неспокойно, где лилась русская кровь. Воевода Свияжска собирался послать от себя подмогу борющейся с мятежниками рати, но ему запретили это делать, объяснив тем, что ослабление Свияжска позволит мятежным казанцам более решительно влиять на луговых черемисов, а то и захватить столь важную крепость.

– Вот теперь, – приветствуя прибывшую рать, потирал руки воевода, – я смогу сходить на тот берег, намять бока мятежникам.

– Но мы здесь не останемся. Наш путь по Свияге, приводить к присяге мятежных луговиков.

– Да есть ли они там? Только, пожалуй, в Урмарах бузят. Но и там крови не пролили.

– Завернем туда. Успокоим.

Поднявшись по Свияге вверх, нашли подходящий берег, приторочились к нему и, оставив часть сил на кораблях, пошли колонной к Урмарам. На привале, когда остановились они на ночлег, на них напали. Рассчитывали, видно, захватить врасплох, но караулы обнаружили мятежников, тихо отступили к стану, а воеводы решили тоже, не поднимая шума, изготовиться к встрече. Пусть считают, что все идет у них ладно.

Мятежники, ничего не заподозрив, приближались к стану, а когда подкрались тихо почти вплотную, их встретил залп рушниц.

Пока обескураженные нападающие соображали, кинуться ли в атаку, смазать ли пятки, ударил еще один залп, а вслед за ним взметнулся весь стан и – в мечи нападающих.

Спаслись единицы. У кого ноги быстрые. У нижегородской же рати ни одного даже раненого. Великий вроде бы успех, но воеводы и сотники собрались на совет, решать, продолжить ли путь к Урмарам или снять с кораблей дополнительно ратников. Они предполагали, что город встретит их стрелами, а если есть рушницы и пушки, то и ими. Спорили долго, но пришли к разумному решению:

– Как бы ни встретил город, штурмовать его нельзя. Станем вести переговоры.

Готовились к одному, а вышло совсем иное. Ратников горожане встретили в полуверсте от ворот. С хлебом-солью. Сразу же передали в руки воевод пятерых подстрекателей крымского хана и Казани. Со связанными руками.

В мятежном городе, оказывается, произошел раскол после того как из Чебоксар прискакали вестники и рассказали о наказании тиунов и стрельцов-насильников. Более благоразумные горожане решили слать своих представителей бить челом русской рати о согласии присягнуть царю Федору Ивановичу, но воинственная часть, особенно горячеголовая молодежь, опьяненная обещаниями свободы под рукой Казани и Крыма, воспротивилась; и когда лазутчики донесли, что к городу приближается совсем немногочисленная рать, решили разбить ее.

Горем закончился этот необузданный шаг горячих голов, подстрекатели же ханские заговорили об обороне города, обещая скорую подмогу из Казани. Именно это оказалось последней каплей, переполнившей чашу горя и гнева – горожане возмутились тем, что подстрекатели, подбив молодых парней на опрометчивость, сами не встали в их ряды, не покинули города. И дальше может случиться то же самое: город вооружится, начнутся стычки, они тут же улепетнут. Вот и связали их, твердо решив передать на суд воеводам.

Погибших в ночном бою похоронили с честью. И горожане, и русские ратники. Лазутчиков Крыма и Казани судили всем городом и приговорили к повешению. Тут же быстро соорудили виселицы и привели приговор в исполнение, после чего все до единого присягнули царю Федору Ивановичу.

Больше никаких происшествий у второго крыла нижегородский рати не было. В Алатырь они прибыли довольные своей работой. Похвалил их и воевода.

Теперь – домой. До Шумерлей вниз по Суре, а дальше частью сил на кораблях, частью пешим порядком через Сергач и Лысково. На всякий случай. Возможно, мятежный дух проник в земли нижегородские. И вообще, он еще ни разу не выезжал, как воевода, из Нижнего Новгорода, не видел, как устроены ратники в городах, не знал, есть ли у них проблемы, какие они сами разрешить не могут, а бить челом воеводе не решаются.

Возвращение воинов в свои города (а полки Сергача и Лыскова Бельский взял с собой, чтобы сразу же оставить их в своих гарнизонах) было радостным вдвойне: все живы и здоровы, а что не менее важно – усиливается гарнизон. Что ни говори, а мятеж казанцев держал в тревоге средневолжские города: давно ли татарские набеги опустошали многострадальную землю, угоняли всех поголовно в полон, на продажу в Шемаханы.

Кровавые набеги татар здесь еще не забыли.

В самом Нижнем тоже радость. Под звон церковных колоколов входила в город рать. Улицы буквально забиты людьми, а жены, нарушая стройность шага, кидались на шеи своим мужьям, благодаря Господа, что сохранил он жизнь кормильцу.

Начались пиры. Трехдневные. На этот срок воевода дал ратникам полную свободу. Сам он тоже полностью отдал себя дому и семье.

Но потехе час, а делу время. Нужно было готовить все к отправке представителей Луговых городов в Москву. Люди в основном пожилые, их не посадишь в седла, вот и пришлось спешно ладить кибитки. Чтобы были удобные и просторные; подбирать к делегатам приставов, с кем отправить отписку об усмирении Луговой земли – хлопот в общем-то полон рот. Успевай поворачиваться.

Поначалу он даже собирался сам ехать в Москву, но, взвесив все за и против, переиначил. Как-никак, а он довольно изрядно насамовольничал, более чем в Карелии, поэтому не мог надеяться лишь на ласковое слово царя, на его безоговорочную милость, а если Федор Иванович изъявит недовольство, которое может возникнуть по слову Годунова, то лучше находиться подальше от царских очей.

Поезд с представителями городов Богдан проводил сам верст на пять за город, еще раз объяснил им, а заодно и приставам, как вести себя в Москве, где их должны встретить с почетом (он об этом просил и царя Федора Ивановича, и князя Шуйского, как члена Верховной боярской думы, и Бориса Годунова, как ближнего великого боярина, послав им специальных вестников) и еще раз пообещал едущим на присягу, что встретит их на обратном пути тоже с почестями и обеспечит всем необходимым на дорогу в свои города.

Потянулись долгие дни ожидания ответного слова царя, надежды на возможную милость Федора Ивановича, но вместе с тем дни неотступной тревоги: вдруг Борис, играя на богобоязни Федора Ивановича, возбудит его недовольство, что присягали ему на верность не только на кресте и Коране, а и с участием волхвов, против коих ополчена православная церковь. Вот тогда продлится срок его изгнания еще на многие годы.

Вышло, однако, ни то, ни другое. Еще не воротились с присяги представители Луговых городов, а к воеводе прискакал вестник царев с ласковым словом Федора Ивановича, но милость его оказалась совершенно неожиданной: взять под свою руку строительство нескольких городов-крепостей по берегу Волги ниже Казани, укрепление Свияжска и других крепостей между Казанью и Нижним Новгородом.

Бельский не мог сам себе ответить, доволен ли он царским словом и царским уроком, либо разочарован. Не вернули в Москву – это плохо, но поручили великое дело – это хорошо. Не отмахнулись, стало быть, от него навсегда, не вычеркнули из памяти насовсем. Вернется он в Москву. Вернется. Вот тогда он покажет Борису свою силу.

Но пока суд да дело, нужно выбирать место для городов-крепостей, а затем приступать к их строительству.

Впрочем, срубить дома, готовить бревна для крепостных стен уже с сегодняшнего дня. Благо, лесов хватает. Выбрать лишь удобные для сплава места на притоках Оки и Камы, там и развернуть крупные заготовительные площадки.

Определив ответственных за наем и отправку плотницких артелей на заготовку леса и рубку домов, назначив им малый срок для исполнения, Бельский занялся выбором мест для крепостей. Сам, без спешки, делая остановки на удобных, как ему казалось, берегах, но при тщательном изучении разочаровываясь, наконец принял самое разумное решение: не на пустом месте возводить крепости, а останавливать свой выбор на крупных деревнях, которые стояли в удобных для причаливания судов местах, особенно тех, возле которых имелись добрые затоны. Наметил такие места как на Луговой, так и на Горной стороне. А воротившись, он отослал чертежи на утверждение царю. По его росписи новые крепости как бы усиливали засечную линию, построенную князем Воротынским, и продвигали ее еще дальше на юг. Он предлагал сохранить названия выбранных им деревень – Санчурек, Уржум, Цывильск и лишь новый город-крепость, которой он определил место на Кокшаге, назвать Царевым городом.

Царь Федор Иванович и Боярская дума одобрили предложенное воеводой, средства для строительства определили частью из губернских податных сборов, частью из государевой казны. Наметили из каких центральных губерний слать в новые города людишек, чтобы обживать их и благословили оружничего на великое дело, которое должно привести к окончательному усмирению Казани. Бельскому оставалось одно – засучить рукава.

И без того не дремавшая Волга оживилась несказанно. Караваны плотов из срубов и бревен для крепостных стен и заборов, артели строителей на юмах и переселенцы из центральных областей страны шли один за другим. Переселенцы выделялись особо: они везли с собой не только весь свой скарб, но и всю живность – лошадей, коров, овец, коз, кур, гусей, уток и даже индюков. Когда проходил такой юм с несколькими семьями, окрестности оглашались разноголосым гомоном.

Не меньше шло и кораблей: ладей, учанов, но особенно насадов со стрельцами и детьми боярскими, со служивым людом.

Священники спускались по Волге особняком и под доброй охраной.

Все это, что двигалось по Волге, что стучало топорами на берегах лесных речек, что пилило и строгало, – все подчинялось его, Бельского, воле, и это в какой-то мере тешило самолюбие, смягчало душевный непокой и горечь от изгнания. В своем же старании сделать все скоро и ладно он все-таки видел способ возвращения в Москву.

Вот готова и заселена одна крепость. Бельский посылает весть о первом успехе, а что в ответ? Лишь ласковое слово царя.

Второй город – тоже ласковое слово. Так и шло дальше: он город-крепость к ногам царя, он в ответ – ласковое слово. А из них корзно [29]29
  Корзно– княжеский плащ.


[Закрыть]не сошьешь.

Во всей, однако, круговерти Богдан не забывал о царевиче Дмитрие, помогая усыновившим его дворянам хотя и тайно, но изрядно. Все шло нормально, пока приемный отец не скончался. Осталась одинокой вдова Варвара Отрепьева, а это не давало возможности устроить Дмитрия в Москве, переведя туда приемного отца. Нужно было что-то придумать, и тут вновь пришел на помощь Хлопко, который так и остался главным опекуном Дмитрия и связным между Бельским и Отрепьевыми. Он подсказал мудрый ход: передать Юрия Отрепьева на попечение дяди Смирному-Отрепьеву, который служил в Москве как выборный дворянин. Смирный преуспевал. Достиг он чина стрелецкого головы, общался в довольно высоких кругах, поэтому приемному племяннику многое дал. Но вскоре Смирного отправили головой стрелецким на Низ, и Дмитрию не было смысла ехать с ним в неспокойную Астрахань, где в любой момент могут возбудиться ногаи, а это опасно для жизни, и Богдан через Хлопка уговорил Дмитрия принять послушание в Иосифо-Волоколамском монастыре.

Выбор не случаен. Бельский сумел сменить настоятеля и поставить нового, добившись и ему архиепископского сана, и тот был весьма благодарен за это оружничему. Не раскрывая ничего, просто попросил настоятеля внимательно относиться к новому послушнику, приобщая его не только к знаниям церковных канонов и церковной истории, а и к светским наукам, особенно к истории Руси, к истории великого рода Святого Владимира, ни в коем случае не рассказывая ему о проклятии волхвов.

У Богдана возникла, как он посчитал, прекрасная идея: устроить Дмитрия в Чудов монастырь, передав его на попечение мудрого наставника Дионисия, кто исподволь готовил бы юношу к воцарению на престоле, чтобы на Федоре Ивановиче не прервалась династия великих русских царей.

Но это тоже требовало возвращения в Москву, ибо без личной беседы, весьма тайной, Дионисий не пойдет на такой шаг. А Бельский уже потерял надежду, понимая, что о нем все более и более забывают, как об оружничем, и воспринимают его лишь Нижегородским воеводой. Даже тайный дьяк значительно реже присылает отписки-доклады.

И вот – радость и надежда вспыхнули с новой силой: тайный дьяк прислал весьма обнадеживающую весть. Правда, до главных слов Богдан добрался не сразу – длинно, не упуская ни одной мелочи, в отписке рассказывалось о междоусобьях между крымскими ханами, которые закончились победой Казы-Гирея, и тот сразу же начал готовить большой поход, будто бы на Польшу, на самом же деле – на Москву. Замышляет повторить успех Девлет-Гирея с одной лишь разницей: Москвы не сжигать, а обогатиться полным ее разграблением.

Тайный дьяк писал, что обо всем этом оповещен царь Федор Иванович не только Сыском, но и Посольским приказом, однако царь не придал этой тревожной вести никакого значения, лишь на всякий случай поручил Годунову принять необходимые меры для защиты Москвы. «Разрядный приказ в связи с этим предложил поставить, – сообщал дьяк, – тебя, оружничего, первым воеводой полка Правой руки, и царь согласился с этим, велев Годунову звать тебя в Москву. Жди гонца от Бориса Федоровича, главного воеводы Большого полка».

Ждать пришлось недолго. Через пару дней прискакал гонец от Бориса и передал срочный вызов в Кремль. Бельский уже готов был к этому и тут же сел в седло, взяв с собой лишь пару путных слуг, пару стремянных и дюжину боевых холопов, коим доверял как самому себе. В пути продумывал первые шаги после получения под руку полка Правой руки, представлял себе, как поведет первый совет с сотниками, а уж после того со вторым и третьим воеводами, чтобы определить, на кого можно будет опираться не по чину его, а по разуму и ратной смекалке. Он в мыслях уже вел свой полк врукопашную, врубаясь впереди всех в ряды крымских разбойных орд; предвкушал успех и славу, увы, все его мечты рассыпались в тот самый момент, когда начался разговор с первым боярином при встрече. Тот, даже не поинтересовавшись ни здоровьем, ни делами семейными, сразу же огорошил:

– Я намерен определить при себе Воинскую думу. Из шести опытных воевод, в кои включен и ты, оружничий. Сам я не взял первое воеводство над Большим полком, назначив на это место князя Федора Ивановича Мстиславского. Даю тебе день на отдых, после чего позову на Думу. Будем впрягаться.

Какой отдых? Буря в душе, смятение в мыслях. Воеводствуя в Нижнем Новгороде и получая из Москвы вести, Богдан понимал, что Годунов набирает вес, и все же услышанное ошеломило его: я наметил…, я не взял…, я даю… – уверен, стало быть, что любое его действие царь Федор Иванович одобрит и примет без всякого сомнения. Выходит, что Федор Иванович царствует, но не правит. Правит Годунов. Он – единоличный правитель великой Руси. Он уже и ведет себя как царь. Что ему первое воеводство над Большим полком, которое подводит под его руку всю рать, он над всей ратью, над главным воеводой и воеводами остальных полков. Он повелитель, он авторитет, он – мозг. Любой успех – его успех. Если же неудача, всегда можно сыскать виновного.

Впрочем, когда еще Годунов имел во Дворе малый вес, он и тогда умел так поставить себя, чтобы не навешивали на него никакого конкретного дела, хотя старался влиять на все сколько-нибудь серьезные события. Он – один из вдохновителей опричнины, не участвовал ни в одной казни, не провел ни одного допроса в пыточной камере, его руки вроде бы чисты – такое умение дано не каждому; и вот сейчас, когда стал всевластным, это свое умение проявляет во всю мощь.

А как коварно поступил с ним, Бельским? Не дал даже полка Правой руки, как ему предложил Разрядный приказ, который, к тому же, одобрил сам царь, но ввел в состав Воинской думы. Вроде бы – великое доверие, великий почет, на самом деле превращение в ничто: в сече не отличишься, а в Думе не первый. Первый все тот же Годунов, и ничего с этим не поделаешь.

Отказаться, к чему призывает честь? Или ударить челом государю? А если Федор Иванович не осудит своего шурина, своего ближнего великого боярина, тогда что? Тогда рухнет все. Особенно затруднительна станет забота о царевиче Дмитрии. Тогда не удастся устроить его в Чудов монастырь, а в подходящее время переправить его за границу (в Литву или в Польшу) и раскрыть там настоящее его происхождение, чтобы оттуда, при поддержке царствующих домов европейских, заявить право на Российский престол. Бельский вполне понимал последствия и отказа и жалобы царю – насильственное пострижение в монахи и отправка в дальнюю обитель Божью, как поступили с Иваном Мстиславским, членом Верховной боярской думы, сына которого теперь, как бы заглаживая свою вину, чествует Годунов, очиняя его главным воеводой всей рати. А пострижение – хуже смерти: в него, Бельского, поверили Нагие, а он оставит их в самом начале пути на верную гибель, а бедняжка царевич Дмитрий, ни в чем не повинный, так и останется Отрепьевым на всю жизнь.

«Нет! Так поступить я не могу!»

Он вынудил себя смириться, но твердо решил покончить с Годуновым. А избавление от него видел только в одном – в смерти коварного, вполне понимая, что пересилить его иным способом он не сможет.

Был бы Борис похрабрее и менее расчетлив, можно было бы во время сечи устроить ему смертельное ранение, но Годунов не из тех, кто как князья минувших лет неслись на врага впереди своей дружины, – конюший даже не приблизится к полю боя на полет стрелы. Он – голова всему, а голову следует беречь. В этом он уверен.

«Все же найду способ. Найду! Свершу благое дело!»

Что ж, всякий по-своему понимает благое дело.

На совет Воинской думы Богдан, оповещенный заранее о времени сбора, прибыл без опоздания, даже чуточку раньше, но все уже были в сборе, и Годунов сразу же предложил:

– Приступим к делу. Для начала давайте послушаем дьяка Разрядного приказа, что мы имеем под рукой и какая возможность собрать крупную рать для встречи крымцев, после чего решим, кому что поручить.

Дьяк был предельно краток:

– Основные наши силы в Пскове и Новгороде. Сыск и Посольский приказ уведомляли Боярскую думу о коварстве Казы-Гирея, она же поверила в его сказку, будто готовит он поход на Вильну и Краков.

– Не судить Боярскую думу мы собрались, – резко осадил дьяка Годунов, – а решать, как надежней заступить путь крымцам.

– Я как раз об этом, – упрямо ответил дьяк Разрядного приказа. – На Оке обычная летняя рать. Князь Мстиславский в Серпухове, остальные воеводы – Ноготков, Трубецкой, Голицын, Хворостинин раскиданы по всему Окскому берегу малыми силами. Вот и вся рать.

– Что мы имеем под Москвой и в самой Москве?

– Стрельцов и детей боярских тысяч пять. И – царев полк.

– Значит, пятнадцать тысяч. А из Твери, из Волоколамска, из Великих Лук, из Владимира можем спешно подтянуть ратников?

– Да. Тысяч двадцать.

– Сегодня же шли гонцов, указав место сбора под Москвой. Мы, – Годунов как бы провел рукой по головам воинских думцев, – поведем рать к Серпухову. Там встретим крымцев. Вначале на переправах, а затем дадим бой, выбрав для главной сечи подходящее для нас поле. Сегодня же Разрядному приказу слать гонцов и на Оку, чтобы вся Окская рать сходилась бы к Серпухову. Со сторож тоже снять часть казаков и детей боярских, подчинив их воеводе Сторожевого полка, чтобы лазутили.