Текст книги "Бельский: Опричник"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Улицы Гончарного конца молчат. Улицы Неревского – тоже. На них глядя, и улицы Загородского. Ни одного восклицания. Ни горестного, ни одобрительного. Это окончательно разгневило Ивана Грозного, и если прежде он намеревался предать мучительной смерти отцов города и их ближних слуг, коих всех без разбору относил к изменникам, то теперь угроза нависла над всеми горожанами. Царь так и повелел Бельскому:

– Первоочередно всех, вплоть до кончанских старост и улицких, а как с ними покончим, с каждой улицы по паре сотен. На твое усмотрение.

Вот таким оказался окончательный приговор, который с иезуитской выдумкой начал воплощать в жизнь Богдан. Он ловко все придумал: к домам посадников и тысяцкого (а их брали перворядно) подавались биндюхи [14]14
  Биндюхи– большие извозные телеги.


[Закрыть], на них грузили золотую и серебряную посуду, ковры, дорогие одежды, самих же обреченных раздевали до исподнего, надевали на них хомуты и припрягали к последней извозной телеге. За хозяином шли дворовые слуги его, а уж после них – жена и дети. Малолетних детей матери несли на руках. Никому из слуг этого делать не позволялось.

Вот такие обозы, с привязанными к ним несчастными, потянулись один за другим к зажитью.

Зрелище угрюмое, но Иван Грозный доволен выдумкой Бельского. Доволен он и Малютой, который так быстро и так ловко устроил самую настоящую пыточную под открытым небом. И пока разгружали биндюхи, стаскивая добро во вновь поставленные шатры-хранилища, людей пытали и затем, еще живых, волокли, привязав арканами к луке седельной, чтобы сбросить в Волхов, в ледяную воду. Большинство обессиленных, истерзанных сразу же шло ко дну, тех же, кто пытался выбраться на берег, опричники, сидевшие на нескольких лодках, кололи пиками, били кистенями по головам.

А биндюхи тем временем трогались за следующими жертвами. Шесть недель Грозный злобствовал в Новгороде, разорив его до нитки и основательно обезлюдив. Но не всех ждал конец в студеных струях Волхова, очень многих увезли в Александровскую слободу, где намеревались основательно пытать их, дабы узнать московских потатчиков крамоле. Лишь после этого государь собрал с каждой улицы по одному жильцу по выбору Бельского, в основном из ремесленников, и объявил им свою милость.

– Мужи новгородские, молите Господа о нашем благочестивом царском державстве и о христолюбивом воинстве, да побеждает оно всех врагов видимых и невидимых. Суди Бог изменника архиепископа Пимена и его злых советников, на коих взыщется кровь здесь излитая. Да умолкнут плач и стенания, да утешатся скорбь и горечь. Живите и благоденствуйте в сем городе.

А как благоденствовать, если все разграблено: лавки и лабазы пусты, хоть шаром в них покати, дома очищены, все свезено в царские шатры на городище, а оттуда в Москву иль в другие какие места, где сооружены хранилища для царской казны. Но разве разинешь рот, жалуясь на нищету грядущую, не оказавшись после этого на дыбе или в Волхове?

Иван Васильевич продолжал свою речь:

– Наместником своим оставляю боярина и воеводу князя Петра Даниловича Пронского. Не дерзайте против его воли. А теперь идите в домы свои с миром. А кто из Москвы вас соблазнял, о чем выведал я на пытках, с ними у меня иной разговор.

И на том спасибо. Худосочное житье все же лучше лютой смерти. Москвичам же, попавшим под подозрение, ох как не позавидуешь.

Но не в стольный град путь Ивана Грозного, а в Псков. Но ладно бы, если просто посетить крупный пограничный город, проверив его способность и возможности противостоять ворогам, иная цель у царя грозного: наказать и его, как Новгород. Не может же, по мнению Ивана Васильевича, Псков, тесно связанный с Новгородом, стоять в стороне от крамолы.

Нет, не собирался царь и на сей раз поразмышлять без подозрительности. А стоило бы. Да, Псков и Новгород возникли в одно и то же время и от одной славянской ветви – венедов, не сумевших удержать Янтарный берег и Волынь. Оставили они обжитые изобильные земли под нажимом готов. Да, с тех седых времен жили эти города как родные братья, имея единый образ правления, дольше всех старейших российских городов сохранив вечевые колокола. Да, вместе они отбивали шведскую рать, объединяя свои силы, вместе противостояли крестоносцам, вместе прибыльно торговали с немецкой Ганзой [15]15
  Ганза– торговый и политический союз северно-немецких городов в 14–16 вв.; Ганзе принадлежала торговая гегемония в Северной Европе.


[Закрыть]. Но когда новгородские именитые горожане возмутили, играя на вольнолюбстве народном, всех горожан, чтобы отделиться от Москвы, как повел себя Псков? Он не стал союзничать с новгородцами, не послал своей рати им в помощь, что значительно облегчило победу войску Ивана Великого, деда Ивана Грозного.

И разве не знал Грозный знаменитого письма отцу его, царю Василию Ивановичу, инока Псковского монастыря Филофея, кто вряд ли высказал только свои мысли, а не мысли общие псковитян, особенно городской знати? Уж куда благолепней могут быть слова о том, что все христианские царства в одном его, Василия Ивановича, царстве, что во всей поднебесной один он православный государь и что Москва – третий и последний Рим.

Не с того ли времени идея божественной власти царей Московских и всей Руси победила окончательно и бесповоротно.

А теперь Псков не поддержал бы новгородцев, захоти они и в самом деле переметнуться к ливонцам. А он вообще ни о чем таком не слышал. Однако важно ли все это, если самодержец решил для острастки пустить немного крови своим холопам и пополнить заодно свою казну богатством живущих в достатке псковичей.

В субботу второй недели Великого поста царь разбил лагерь близ монастыря Святого Николая, на Любатове, со стен которого был виден Псков. Сам Иван Васильевич определил себе и ближним своим боярам ночлег в монастыре, где стараниями братии вскоре была приготовлена пышная трапеза. Мыслил ли он повторить расправу, подобную свершенной в трапезной Софийского храма, это так и осталось тайной за семью печатями, но как судили опричные бояре и дворяне, они ждали царева слова с минуты на минуту и были готовы приступить к бойне.

Увы, все изменилось, можно сказать, мгновенно: в трапезную с визгом влетел юродивый Силос, почитаемый как великий прорицатель и отшельник. В руке, именно в руке, как на блюде, держал кусок свежего, еще кровоточащего мяса.

– Великий царь! Вот к столу твоему. Не сытен постный стол?

Подавив гнев, Иван Васильевич (юродивые на всей Русской земле неприкасаемые) ответил довольно спокойно:

– Пост нынче, Силос.

– Тебе ли блюсти пост? Забывший Бога разве думает о посте?

– Вон его! – гневно прошипел царь, и тройка опричников подхватила было под руки юродивого, но он отмахнулся от них.

– Божий человек сам уйдет, если его гонят. Но только тогда, когда скажет все, о чем знает через видение от Всевышнего полученное. Я, Иван, смерти не страшусь. Как Бог судит, но не ты. Сам бойся смерти. Придет срок, и ты пожнешь полной мерой, что нынче сеешь. А мясо-то возьми. Насыться сегодня, чтоб не алкал завтра, и опричникам: – Ухожу. Не злобствуйте против Божьего человека, не берите смертного греха на душу.

Сейчас стукнет грозный царь кулаком по столу и крикнет опричникам: «В пыточную!» Изольет бессильную злобу свою на настоятеле и чернецах, но…

Встал Иван Васильевич и, бросив: «Трапезуйте», пошел из палат настоятеля монастыря во двор. Малюта – за ним. Повелев Богдану:

– Не отставай.

Настоятель тоже поспешил за ними.

Во дворе, постояв немного в задумчивости, Грозный решительно направился к главным воротам, вызвав тем самым недоумение и у Малютьг с Богданом, и у настоятеля монастыря. Но не станешь же интересоваться, какая блажь случилась у царя. Идут следом. Готовы к любым неожиданностям.

А Грозный уже поднимается по каменным ступеням узкой изгибистой лестницы в надвратную церковь, но в ней лишь приостановился, чтобы крестным знамением осенить себя и поклониться иконостасу, затем снова – вверх по ступеням. На колокольню.

По привычке называли верхнюю площадку колокольней. Она огорожена кирпичной стеной в рост человека, с бойницами для стрельбы из пищалей и помостами, тоже кирпичными, для затинных пушек, на которых они и покоились, прикрытые козырьками от непогоды.

Колокол же всего один – набатный.

Воротниковый стражник, который исполнял урок наблюдателя, склонился в низком поклоне, затем, по жесту Малюты Скуратова, скользнул вниз, к своим товарищам, а Иван Грозный, даже не обратив внимания на воротника, подошел к бойнице и устремил взор свой на город, который, похоже было, купался в ласковом лунном свете.

Минута, вторая и вдруг – благовест. Колокольни всех псковских церквей одновременно наполнили воздух тугим перезвоном. Торжественно он повис над городом. Иван Грозный перекрестился.

Засветились окна домов, вспыхнули на улицах факелы, замерцали свечи, слышна стала даже речь, хотя и неразборчивая по дальности своей. И тут настоятель с задушевным словом:

– Молить Господа о здравии твоем, единодержце Русской земли, станут холопы твои до самого входа твоего в город. Псков почитает тебя, чадолюбивый царь, владетелем своим, неподсудным властелином земли своей, державы своей.

Теплят душу такие вот признания, вроде бы ненароком выплеснувшиеся. Особенно, что не просто он царствующий правитель, но хозяин полновластный, вольный миловать, но вольный и судить холопов своих. Конечно, он давно уже понял, что государь – не вотченник, что блюсти интересы державы, всех его народов и всех сословий нельзя в одиночку, без таких пособников, как Боярская дума, как Государев Двор, но еще и тех, кто следит, чтобы воля царя, Думы и Двора не оставались без исполнения, не становились бы лишь благими пожеланиями, оттого он создал несколько приказов, назначив в них грамотных и исполнительных людишек дьяками и подьячими, но в душе он продолжал оставаться вотченником, удельным князем, полным и, главное, единовластным хозяином и земли, и живущих на ней – вот почему слова умного, зреющего проникать в души людские настоятеля монастыря так легли на душу Ивана Васильевича.

Вздохнул царь Грозный и, обернувшись к Малюте Скуратову, молвил умиротворенно:

– Иступим мечи о камни. В город я въеду лишь с полусотней телохранителей принять поклон наместника моего, князя Юрия Токмакова, и благословение епископа Псковского.

Глава вторая

Никто в Александровской слободе не решался начать допрашивать привезенных из Новгорода архиепископа Пимена, именитых бояр, дьяков и подьячих Новгородской приказной избы, должных являть государево око в сем граде, но допустивших то ли недогляд по безделию своему, то ли по злому умыслу – ждали либо самого царя, либо посланца с его словом.

Палачи потирали руки, предвкушая предстоящее раздолье, и почти каждодневно спускались в подземелье поглядеть на своих будущих жертв, закованных в ржавые железные цепи, липкие от крови прежних страдальцев.

Не было среди окованных лишь архиепископа Пимена. Князь Афанасий Вяземский, оставленный за главного в Александровской слободе, не осмелился надеть оковы на новгородского святителя и посадить его в подземелье – запер его в церковном приделе, нарядив пяток опричников для охраны.

Шли дни, палачи начали уже тосковать. Им не терпелось приняться за дело, ибо оно не только привычно-возбуждающее, но еще и доходное: царь за ночное старание вознаграждает щедро. Иногда свои мысли кто-то из неопытных высказывал даже вслух:

– А что если надумает Иван Васильевич прямиком в Москву? Сколько тогда ждать придется?

– Да, неисповедимы пути государевы. Не о нас, людишках, забота его. Что ему мы?

– Нишкните! – остановил опрометчивых палачей из детей боярских еще юных годами, пожилой их товарищ. – Мыслимое ли глаголите?!

– Да, мы что? Мы лишь, что без дела скукотища смертная.

– И все одно – нишкни! Авось кто донесет.

– Кому доносить, коль трое всего нас.

– Здесь у стен уши есть.

И в самом деле, в Александровской слободе есть у всех стен уши. В том смысле, что крамольные речи могут быть приписаны любому, если появилось у кого-либо желание сделать это. Любые наветы не берутся под сомнение, никогда еще не назначались дознания.

Многие этим пользовались, но особенно Малюта, верный подручный Грозного, глава тайного сыска и всей опричнины. На него возложил царь всю заботу о безопасности своей, отвел ему главную роль в борьбе с крамольниками и ни разу не оставил без внимания его доносное слово. А Малюта, не будь промахом, заимел множество своих наушников, которых тоже никогда не перепроверял. Подумаешь, если кто безвинно пострадает – велика ли беда?

Царь, конечно же, знал об этом, оттого еще больше доверял Малюте. Вот и теперь, намереваясь потешить себя охотой в Валдайских дебрях, далее ехать в Москву и там дожидаться вестей от Малюты Скуратова, поручил ему душевные, как он назвал, беседы с изменниками.

– Дознайся, кто из думных, кто из Государева Двора причастен к измене. За месяц управишься?

– Да. Отпусти в помощники мне Богдана Бельского.

– Но я хотел на охоте иметь его возле себя.

– Воля твоя, государь. Только нелишне Бельскому в сыскном деле обретать навык. А что он верный холоп твой, смышлен и ловок, Новгород показал.

– Дело советуешь, – подумавши немного, согласился Иван Васильевич. – Бери его с собой. Еще сотню из полка моего для пути дам.

Не мешкая, поспешил от царя Малюта к Богдану. И, не сдерживая радостного возбуждения, оповестил:

– Нам с тобой дознаваться в Слободе об изменниках в Москве. Расстараться предстоит. Чтобы всю подноготную… Впрочем, время будет для душевных бесед, сейчас же – сборы.

В тот же день, сразу после обеда, покинули они стан. Спешили оттого, чтобы еще раз выказать свое прилежание. Да и дорогой не медлили, по шестидесяти-семидесяти верст огоревали, благо весенние дни подлиннее зимних уже намного, светлого времени хватает.

Лишь в Лавре сделали остановку, дав отдых коням и себе. Имели они еще цель прикоснуться к гробу Святого Сергия. Дело-то нелегкое ждет их, как его без благословения начинать?

И вновь – вперед. В застенки подземельные Слободы, где изнуряться денно и нощно.

Они уже не единожды говорили меж собой, когда были уверены, что их никто не сможет услышать, о тех, кто может быть замешан в заговоре, а кому приписать его участие, пользуясь представившимся случаем, находя все новые и новые имена, в основном из гнезд удельных князей Владимиро-Суздальских, Ростовских, Ярославских, Стародубских, Оболенских. Малюта в тех беседах был на удивление откровенен.

– Нас, Гедеминовичей, сколько? По пальцам перечесть можно. Верно, сыны достойные, особенно Бельские. Знатны Бельские и родовыми корнями, и делами нынешними во славу Отечества. Но недругов наших у трона – не счесть. Суздальских почти полтора десятка, Ростовских при дворе и в уездах более полусотни, а Ярославских и того больше – за полторы сотни перевалит. Вот и проредить их стоит. Да не обойти вниманием Захарьиных, Шереметевых, Морозовых, хотя и не титулованных бояр Московских, но наглых до неприличия.

– Не слишком верен твой счет. Скажи, сколько княжат да бояр по слову твоему отправлено на Казань, в Свияжск и Чебоксары. Под две сотни. Уделов своих все они лишены, получив взамен поместья. У многих поместья те ломаного гроша не стоят. Заказан им теперь путь в Думу и Государев Двор. А те, кто остался, грызутся, аки псы, за места ближе к трону.

– А Бельские что? Единая кучка? Мы вот с тобой – не разлей вода, а заступи ты мне дорогу или соберись потеснить меня, в один миг сомну или отпихну не без боли. Приглядись и к себе: расталкиваешь, пока еще не очень умеючи, но уже споро, не только Владимировичей, но Гедеминовичей тоже. Верю я и в то, что придет для тебя твой срок, когда силу наберешь и начнешь упорней протискиваться к трону, не слишком-то разбираясь, кто есть кто. Но будет об этом. Сейчас станем молить Господа, чтоб зацепку он нам дал. Тогда уж…

Не стал пояснять, что тогда произойдет, и без того Богдану понятно, а если не понятно в сей миг, оценит, когда события повернутся их руками в нужную сторону, окажутся весьма для них полезными.

В Слободе ожидала их удача, о которой они молили Господа. Она словно сама прыгнула в руки. И не зацепка малая, а, можно сказать, неоспоримая крамола. И со стороны кого? Князя Афанасия Вяземского, которого Иван Грозный любил не меньше, а, быть может, больше Малюты Скуратова. Но если Малюте он давал самые тайные задания, Вяземский барствовал в безделии, лишь ублажая царя скоморошеством на пирах, как в Кремле, так особенно здесь, в Слободе. Не в пыточной он проводил дни и ночи, а забавлял, хитрован, царя. Это он придумал устроить жизнь в Александровской слободе на манер монастырской, только со скоморошеством. И устав монастырский потешный составил, чем весьма потрафил Ивану Васильевичу. Можно сказать, покорил его буйное сердце.

– Все! Отскоморошился! Конец виден! – со злорадством воскликнул Малюта Скуратов. – Самолично повыдергаю ему бороду в пыточной!

– Вяземскому?!

– А кому же?

– Поверит ли царь Иван Васильевич? Не оступиться бы.

– Не трусь, не прячься зайцем под еловую ветку. Афанасий Вяземский сам себе надел петлю на шею, сердобольствуя Пимену. Наша роль теперь проще простой: добиться нужного слова от Пимена.

– Можно ли пытать архиепископа?!

– Ты вновь за старое. Еще раз слюнтяйничатъ станешь, прогоню от глаз своих. Кукуй тогда в своем уделе!

Бельский молча склонил голову.

– Вот так-то получше будет. Твое дело исполнять все, что скажу. Если же придет что толковое в голову, говори, не стесняйся.

– Пимена нужно оковать и спровадить в подземелье. Да в одиночке оставить.

– Эка, умно-разумно. Я в путном твоем слове нуждаюсь.

– Понял.

Действительно, понял. Сказал Богдан о том, что придумал, после вечерней трапезы, перед тем, как разойтись по своим опочивальням.

– Не прогуляться ли перед сном? Слово имею.

Тихо окрест. Лишь изредка переругиваются вороны, оспаривая лучшее место на ветке, и снова – тихо. Спят мелкие пичужки, укрывшись в своих гнездах, носа не высовывают, чтобы не выследил их зоркий глаз филина. Днем они наверещатся до изнеможения, оповещая о владении своем над кусочком леса или ветки развесистого дерева. Могут даже попугать друг друга, распушив перья. Только кого это испугает?

– Что намерен сказать?

– Да вот по поводу князя Афанасия. Если сам Пимен признается о сговоре с ним, что намеревались они, свергнув Ивана, посадить на трон Владимира Андреевича, то Вяземского тоже нужно будет оковывать…

– Погоди-погоди. Значит, Новгород и Псков – Литве, на Московский же трон – Владимира. Ну, утешил. Великое твое слово! Великое!

– Не скачи во всю прыть, я еще не все сказал. Дано ли нам право самим оковывать царского любимца? Сомневаюсь. Не лучше ли отправить его в Москву? В Кремль. Пусть сам царь решает, как с ним поступить, когда узнает о сговоре.

– И это – великолепно? – воскликнул Малюта. – К Вяземскому можно пристегнуть Басманова, чтоб под ногами не путался, не заступал нам дорогу, казначея Фуникова, печатника Ивана Висковатого… Подумать нужно, кто еще подбирается к трону, отталкивая нас. Ну, это уж мое дело. Ты еще не во всем разбираешься, кто кого поедом ест. Теперь же – спать. Утром опускаем Пимена под землю. Да так, чтобы как можно больше людишек это видело. Даже можно новые кандалы выковать.

Чуть свет Малюта послал за кузнецами и повелел им сладить оковы для архиепископа. Потоптались те, почесали затылки, но слова поперек не осмелились молвить. Знали, как крут Малюта, и если он что сказал, нишкни. В срок и со всем старанием исполняй, иначе сам в кандалах окажешься.

Часа через три оковы были готовы, и Малюта Скуратов, позвав десятка два опричников для конвоя, хотя путь от придела до входа в подземелье был пустяшный, хватило бы и пары конвоиров, но Малюте нужна была впечатляющая процессия. Он сам возглавил опричную стражу, да еще позвал с собой Вяземского с Бельским. И получилось так, что решительные действия Малюты Скуратова видели очень многие. Иные даже пожимали плечами, удивляясь, чего ради такая строгость к священнику высокого сана. Он же не боярин, не князь, а служитель Божий. Повинен в чем-либо – удали в монастырь. На суд Божий. А тут – на цепь!

Так мыслили даже некоторые опричники, конвоирующие Пимена.

Малюта знает о чувствах глубоко верующих в Христа опричников, но доволен: любой подтвердит его решительность в отношении изменника в сутане, и тут уж Вяземскому и иже с ним не отвертеться. Хотя главное еще впереди: вдруг князь Афанасий Вяземский не клюнет на наживку.

В подземелье с Пименом спустились только Скуратов, Вяземский, Бельский с кузнецом, которому предстояло приклепать кандалы к железному кольцу, торчавшему в стене каменной. Управился он с этим споро, и опричные бояре остались одни.

Малюта Скуратов с шутовским поклоном к Пимену.

– Благослови, святитель, князя Афанасия Вяземского пытать тебя, дознаваясь, кто из московских холопов царевых подвигнул тебя писать поклонное письмо Сигизмунду-Августу.

– Господь с тобой, Малюта. Не ведаю, как оно в Софию попало. Я уже сказывал боярину Бельскому.

– Скажешь теперь князю Вяземскому. Всю правду скажешь, – и к Афанасию Вяземскому. – Как? Допытаешься?

Отмолчался князь, и только когда вышли они на воздух, заговорил наступательно. Вроде бы даже повелевая, как оставленный царем в Александровской слободе за главного.

– Ты на меня не жми. На мне по воле Ивана Васильевича Слобода. Не до пыток мне, за всем глаз мой должен углядеть.

– Государь мне, холопу его, дал наказ дознаться истины о заговоре. О тебе он ни слова не сказал. Не любо если что, поезжай к Ивану Васильевичу со своей обидой. Как он определит, так оно и станет. Пока же так: если не желаешь помогать мне добраться до корней заговора новгородского, то не мешай мне.

– И то подумать: в одной берлоге двум медведям тесно.

– Не стану с этим спорить.

В тот же день передавали в Слободе друг другу под большим секретом, самым тихим шепотом, будто отказался князь Вяземский дознаваться у архиепископа Пимена истины оттого, что у самого рыльце в пушку. И даже Малюта Скуратов удивился подобного пересуду, узнавши о нем от наушников своих. Не самовольно ли пополз такой слух, роковой для Афанасия Вяземского? Решил дознаться. Первый разговор с Богданом Бельским.

– Не твоих ли рук дело? – без обиняков спросил у него.

– А что? Опрометчивый шаг?

– Не сказал бы, – поразмыслив же, добавил. – Далеко пойдешь, если по пути голову не своротишь.

Не мог Малюта не похвалить ловкость Богданову, хотя увидел в ней великую рискованность. Одно успокаивало: среди путных слуг князя Вяземского обязательно окажется наушник Тайного приказа, и Грозному станет известно об отказе любимца засучить рукава ради раскрытия всего заговорщицкого логова, и воспримет царь его, Малюты, слова с большей верой, что позволит с успехом свершить задуманное.

За две недели пыток мучимые оговорили более двух сотен думных, дворовых бояр и приказных дьяков с подьячими: Малюта умел выбивать на пытках нужное слово не только истязаниями, но и надеждой на милость, намеками давая понять, какое чистосердечное признание хочет услышать дьяк, записывающий все слова истязуемого. Когда же все допросные листы зафиксировали именно то, чего домогался Скуратов, он повелел соратнику:

– Тебе везти все это царю. Выделю я тебе знатную охрану, ибо тайна великая будет с тобой. Когда подашь царю допросные листы, дай от себя совет, чтоб не в Слободе казнить новгородских изменников, а соединить их с московскими. Люд московский пусть поглазеет и зарубит себе на носу, к чему приводит крамола на царя и державу его. Особо посоветуй не казнить Пимена всенародно, архиепископ, мол, все же, но сослать его прямо из Слободы в самый отдаленный монастырь. А уж в том монастыре – как Бог рассудит. По Вяземскому тоже свое слово скажи: сам, мол, слышал признание Пимена. О Басманове тоже, мол, слышал, о Семене Яковлеве, о Никите Туликове, об Иване Висковатом. Одна, мол, это свора злобных псов, ласкающихся к Владимиру Андреевичу. Его, мол, видят на троне Московском и всей Руси.

– Понял. Каждое слово взвешу, чтоб в ощип не угодить.

– Не угодишь. Ума тебе не занимать, а допросные листы – тоже не шуточки. Познакомят царя с ними, никакого сомнения не возникнет. А ты лишний раз Ивану Васильевичу о себе напомнишь.

Да, именно это в первую очередь имел в виду Малюта Скуратов, направляя Богдана в Кремль. Подобные доклады царю многого стоят, если, конечно, окажутся ему в угоду. Ну, а если что не так, тогда – что Богу будет угодно. От судьбы не уйдешь никуда. Ее не перехитришь.

Получилось все в лучшем виде. Иван Васильевич принял все за чистую монету. Хотел послать Бельского в Александровскую слободу с ласковым словом к Малюте, уже даже начал давать ему наказ, как вдруг передумал.

– Нет. Пошлю иного кого к Малюте. Ты мне здесь нужнее.

«Отлично! Приблизит!» – ликовал Бельский, ибо он, что греха таить, весьма беспокоился о том, как воспримет Грозный весть об участии любимца его в заговоре. Теперь он мог дышать полной грудью, готовый исполнять любой приказ царя, любое государево поручение.

Первое из них последовало на следующий же день. Прискакал вестник с подседланным конем в поводу и прямиком к Бельскому, минуя слуг.

– Не теряя ни минуты – к царю. В опочивальне он ждет тебя.

Крикнул Богдан слугам, чтобы ферязь выходную подали, и – в седло. Радостно колотится сердце: для беседы с глазу на глаз приглашает государь! Мало кому такое доступно. О многом это говорит.

Сам он еще ни разу не бывал в этом недосягаемом даже для бояр Государева Двора и большинства из бояр Думы месте. Малюта рассказывал, что именно после приглашения в комнату для тайных бесед, так он назвал ее, началось его быстрое приближение к трону.

Крутая дубовая лестница, тесная даже для одного человека, если он отмечен дородством, привела Бельского в небольшую комнату, где находилась четверка опричников в полном вооружении. Они почтительно поклонились Богдану, а один из них проворно отворил дверь в следующую, ту самую тайную комнату.

В красном углу, над лампадкой – Дева Мария с младенцем Иисусом на руках. Ошуюю и одесную [16]16
  Одесную– вправо.


[Закрыть]от нее – образы князей русских, потомков Владимира, великого князя Киевского. Которые из них канонизированы в святые, с нимбом золотым над головой, иные все в шеломах с бармицами до плеч. Сама комната, можно сказать, пустая. Лишь две лавки у противоположных стен, покрытые мягкими узорчатыми полавочниками. Небольшое резное окно не впускало много света в комнату, оттого она воспринималась насупленной, нелюдимой. И даже две резные с золотой инкрустацией двери, одна в опочивальню, другая в домашнюю церковь, не веселили глаз.

Богдан встал в двух шагах от входной двери, которую плотно притворил за ним опричник, и не решался шагнуть дальше. Ждал с замиранием сердца выхода царя.

Вот, наконец, и сам Иван Грозный. Не из опочивальни вышел, а из церкви.

– Молился я, грешный раб Божий, чтобы дал Всевышний силы побороть гадюку-крамолу. Благословения Божьего просил, – буднично, будто говорил он с близким другом, которому можно без всякой опаски раскрывать душу, молвил Грозный и указал на одну из лавок. – Садись.

Сам сел на лавку напротив. Сложил руки на коленях и молчит. Долго. Какую-то свою тягучую думку думает в гробовой тишине.

Провел, наконец, ладонью по бороде и заговорил. Жестко, словно откалывая топором каждое слово:

– Афоньку Вяземского я покличу на обеденную трапезу. Ты с опричниками наведайся в его дом. Побей всех слуг его. До одного. Не вели женам убирать тела их. Пусть узрит холоп неблагодарный участь свою. А там поглядим, как поведет он себя. Со смирением ли примет первую кару Божью. – Перекрестившись, прошептал: – Господи, прости мою душу грешную. Державы ради лью кровь холопов своих. – И продолжил наставлять Богдана: – Завершив этот урок, готовь все для вселюдной казни изменников, собиравшихся извести меня. Жестокую казнь готовь!

– Исполню, государь. О чем сам не догадаюсь, палачи из пыточных подскажут.

– И то верно. Сообща и выдумка краше.

Вот она – красная нить: как можно больше выдумки. Стало быть, чем ужасней, тем угодней Грозному.

Придирчиво отбирал Богдан полусотню дюжих опричников, кому не нужно было растолковывать что к чему, а лишь сказать, какая работа предстоит, затем сам, не доверившись никому, стал караулить въезд в Кремль князя Афанасия Вяземского, чтобы, переждав малое время, увести его стремянных в пыточную, на их же место определить опричников. Ну, а дальше – к дому княжескому галопом, чтоб налететь вихрем, ошеломить неожиданностью.

Все исполнил Богдан, о чем просил его Грозный, когда же воротился в Кремль, вновь остался сторожить появление князя Вяземского, ибо не выходили из головы слова царя: «А там поглядим, со смирением воспримет первую кару Божью?» Но не ради доклада об этом царю ждал Богдан князя Вяземского, он вполне понимал тайный смысл сказанного и готов был принять упреждающие меры, если любимец царев поведет себя не смиренно. Ударит челом Ивану Васильевичу и, вполне может статься, снимет с себя все подозрения. Такого допустить нельзя. Придется, если что не так, силком спровадить князя из Кремля, затем припугнуть, чтоб не усугублял свое положение объяснением с государем, не приведет, дескать, подобное ни к чему хорошему, наоборот, ускорит расправу, смирение же может привести к милости царской.

Правда, самовольство, если оно станет известно царю, нарушение не шуточное, но куда как страшней, если Вяземский вновь обретет доверие Грозного.

Пронесло, слава Богу, и на этот раз. Когда Вяземский собрался уезжать, ему подвели коня новые стремянные. В черной одежде, что говорило о принадлежности их к опричной рати. Князь было возмутился:

– Где мои стремянные?!

– Не гневайся, князь, – смиренно, как ему было велено, молвил стремянный-опричник. – Увели твоих слуг.

– Куда?!

– Не ведаю в точности, только думка у меня такая: в пыточную.

Словно ушат холодной воды на голову. Обмякнув, еле-еле князь взгромоздился в седло и унылым шагом удалился из Кремля.

«Все! Сам себя приговорил. Смирился если, значит, знает за собой вину».

Еще более Богдан убедился в победе, когда прискакал оставленный для наблюдения за княжеским домом опричник и сообщил:

– С покорностью принял кару цареву.

Вот теперь, известив обо всем этом царя, со спокойной душой можно готовить место для казней. Лучше всего – Лобное место. Иван Грозный обязательно, по обычаю своему, будет держать речь перед московским людом.

Опричники перво-наперво с облюбованного места разогнали лотошников, дабы распланировать, где что сооружать, где держать приговоренных (а их, по расчетам Бельского, наберется более трех сотен), где место царской страже – к вечеру вроде бы подручные Богдана все измерили, все предусмотрели, можно с раннего утра начинать плотницкие работы, но утром, ранее плотников площадь вновь заполнилась лотошниками, которые многоголосно расхваливали пирожки с пылу с жару, расстегаи, квашения, соления, мелкие поделки для нужд домашнего хозяйства – обычная толкотня воцарилась на облюбованном опричниками для казни месте и чтобы что-то делать, нужно было вновь разгонять лотошников.