Текст книги "Бельский: Опричник"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

– Ты, мил человек, на свой аршин поморов не меряй. Мы – единая семья. Особенно, когда на воде. Чванливость у нас осудительна. Задерешь нос, из вожен – под зад коленом. Это вы там, в Англии своей, расфуфыренными ходите, с простолюдинов три шкуры дерете, у нас тоже такие есть, но не среди поморов, а в низовских землях. Но нам они пока не указ, мы живем, как пращуры наши жили.

– Не горячись, – попытался остепенить вожа Богдан Бельский, но вызвал еще больший запал в отстаивании правды-матки.

– Мы – не бояре. Нам царский гнев не страшен. Да он не достанет нас. Без нас держава не проживет, если мастеровых начнут казнить. На нас, трудовом люде, земля наша русская стоит. Ты вот, боярин, рассуди, кто из нас хамничает? Он только что говорил об особом положении капитана на корабле, сам плюет мне, вожу, в лицо. Вот я и говорю: не мерь на свой аршин. Мы-то, вожи, нагляделись на порядки у англичан, немцев, голландцев. Только у норвежцев почти так же, как у нас. Дружно. У остальных же команды с миру по сосенке, а не мореходцы. Их в узде держать нужно, оттого капитаны у них в отдельной каюте и при оружии. Боятся, кабы в море не скинули. А у нас команды не бесятся. Никогда такого не было. Вожу поперек никто слова не молвит. Посоветовать – посоветуют, но приказам вожа не прекословят.

– Даже если вож ошибается?

– И тогда. Вот когда вернешься домой, тогда судись. Собирай совет вожей и говори свою правду. Совет рассудит. Виноват вож – вон его, не прав обвинитель – ему тоже моря не видать. На год отлучат, а то и на целых пять.

Горсей внимательно прислушивался к диалогу вожа с приставом и не мог понять, отчего оружничий терпит грубый разговор с собой. На их, английском корабле, за такое вздернули бы наглеца незамедлительно или, в лучшем случае, прополоскали бы в море на лине несколько часов.

Бельский же, согласившись с правдой вожа, думал о другом: насколько обижен Горсей зуботычинами словесными и не доложит ли он Грозному о плохой заботе о нем пристава, что весьма и весьма нежелательно. Оттого он все же попросил вожа настойчиво:

– Учитывая особенность заморского гостя, мирись с его капризами. Он царев посланник, сделавший многое для пользы Руси. Переиначить же себя он не сможет, как ты ему ни выговаривай.

– Ладно. Что уж там…

Вож и в самом деле стал вежливей в обращении с гостем, но и Горсей тоже заметно изменился. Пошла, видимо, на пользу взбучка. В общем восстановился мир и покой, беседы велись дружелюбные, но более всего Горсей любил, когда позволяла погода, смотреть на берега, медленно уползающие за корму, а вож часто, когда позволял стрежень, подходил к нему и с увлечением рассказывал о поморском житье-бытье, о многогодичных плаваниях промышленников к ледовым островам, о терпеливом ожидании их на берегу, о празднествах после их удачного возвращения – Горсей слушал внимательно, хотя вряд ли мог оценить в полной мерой такое откровение, проникнуться душой – он просто не представлял себе всей неуемности поморской, их жадных поисков чего-то нового, неизведанного. Они для него были тайной за семью печатями, ибо сам он ни разу не ходил в море даже на несколько месяцев, к тому же он вырос в Англии, где совсем иные условия жизни, иной климат, вырос в аристократической среде, изнеженным, лишенным заботы о хлебе насущном, хотя, впрочем, он тоже был по-своему непоседа. Для него все, что он слышал, было, конечно же, интересно, сопереживать же он просто не мог по причине совершенно не известного для него мира.

Северная Двина меж тем день ото дня сужалась, течение ее слабело, и вот вож объявляет:

– Через пару дней войдем в Сухону. В ней встречная струя легче, пойдем спорей. Неделю пути, если не заупрямятся перекаты, и мы – в Вологде.

Не зря оговорился вож. Как он прежде предполагал, помех не встретилось до Лузы никаких, а вот до Тотьмы пару вынужденных остановок случилось: чуть-чуть не удержали руля на третьем насаде и сел тот на мель. Дно вроде бы мягкое, илистое, но захватило киль [26]26
  Киль– балка, проходящая посередине днища судна от носа до кормы.


[Закрыть]будто клещами. Без лебедки не обошлось. Почти полдня потеряли, пока караван вновь пополз вверх.

Но все трудности, как оказалось, ждали их еще впереди, когда миновали Шуйское и до Вологды оставалось всего ничего. Учан вгребся в затон, плоский песчаный правый берег переходил отлого в заливной луг, левый же – сплошная стена с гнездами-дырками стрижей, которые порхали беспрестанно над корабельными мачтами, вспугнутые редким чудищем. Вода под обрывом иссине-черная, стало быть, приличной глубины омут.

– Вот здесь бросим якорь, – сообщил вож. – Оглядимся. Пощупаем перекат, пустит ли насады.

Караван как шел гуськом, так и встал, подчиняясь поднятому на учане стояночному сигналу, с учана спустили шлюпку, на которой встал самолично вож с глубокомером в руке. Прошли немного и воротились.

– Будем прудить, – сообщил Богдану вож. – Не менее полудня для проводки через этот перекат, а там, должно быть, еще пара или даже тройка. Тебе, оружничий, слать бы гонца за конями да ехать посуху в Вологду. О грузе не сомневайся, доставим в лучшем виде.

– Верю. Только если что случится, головы мне не сносить.

– Если суждено случиться, разве ты огородишь от лиха? Твое дело глядеть в безделии.

– И то верно. Вели спустить лодку для гонца.

Вскоре лодка погребла вверх, и тут началось самое главное и самое интересное для Бельского, но более для англичанина. Поначалу тот не понимал, что речники собираются предпринять, чтобы преодолеть мелкое место на реке; он даже пожимал недоуменно плечами, видя, как матросы грузят длинную парусину на несколько лодок, установившихся гуськом, а погрузив, угребают с ней вниз по воде. Еще на двух лодках повезли туда же канатные бухты. Горсей даже спросил с ухмылкой:

– Не перегораживать ли реку собрались?

– Хотим, – совершенно обыденно ответил вож и добавил: – Увидишь своими глазами.

А они у англичанина на лоб полезли, когда сразу же за последним насадом одни матросы начали нанизывать на канаты парусиновую полость, которая имела кольца и по низу и по верху, другие – собирать камни поершистей и поувесистей, а пара молодцов принялась забивать длинный железный клин у самого берега, а забивши его, переправилась на другой берег и вбила такой же клин и там.

Когда парусиновая полость была нанизана, конец нижнего каната закрепили на клине, верхний же, более длинный, завели за столетний дуб, вольно раскинувшийся саженях в двадцати от берега. Две лодки, захватив концы канатов, потянули полость на противоположный берег, остальные матросы ловко крепили на нижний канат камни-грузила. С каждым метром ход лодок становился все трудней, но все же они догребли до противоположного берега.

Теперь – проще. Натянув посильно нижний трос, закрепи его за железный клин, верхний же заводи за стволы нескольких сосен из опаски, что одна сосна, даже матерая, не выдюжит напора воды, ибо корни сосны неглубоки и их может выворотить.

Заключительное действие – натяжение верхнего каната, чтобы поднять парусину, образовав из нее запруду. По дюжине матросов с каждого конца, а на берегу звонкоголосый:

– Раз-два – взяли! Еще раз – взяли!

С великим трудом, но натянут струнно верхний канат, парус надулся, словно под напором шального ветра, канат подрагивает лихорадочно, но держит напор воды, которая начала быстро подниматься.

Вож учана стоит на носу своего судна и глядит на воду. Вроде бы ему страшно интересно, как бег ее все более и более утихомиривается, струи, натыкаясь на силком остановленную воду, крутят мягкие водовороты. Кажется, кроме любования рукотворными водоворотами вожа больше ничего не занимает – не спускает он с них взора. И вдруг, ни с того, ни с сего – команда:

– Весла на воду! Якорь поднять! Сигнал на мачту: «Следуй за мной!»

По каким признакам вож определил, что пора грести вперед, для Бельского так и осталось загадкой.

Запенилась вода под взмахами весел, ходко пошел учан, ибо вода в реке не встречная, словно в настоящем пруду, а вожу все мало. Поторапливает зычно:

– Навались!

Насады тоже, подняв якоря, идут следом, как и прежде гуськом, лишь основательно сократили меж собой расстояния. Почти упираются носами в корму идущего впереди.

Далеко от переката учан увел караван, пора бы и остановиться, чтобы забрать парус-запруду, но вож все подбадривает гребцов:

– Навались!

Лишь когда версты на две от переката отгреб последний насад, вож скомандовал сушить весла, и вскоре несколько лодок погребли к запруде.

Освобождать парус-запруду проще: отвязал концы верхнего каната и бросил его, вода сама придавит помеху к самому дну и устремит свой вольный бег, выравниваясь до привычной своей ровности.

Даже здесь, далеко от запруды, почувствовался устремленный бег воды, якорные канаты струнно натянулись, но удержать корабли удержали. Понял теперь, отчего вож так далеко увел свой караван от переката: случись такое, что не удержит якорь, есть время вновь зацепиться, не сев на мель.

– Слава Богу, – перекрестился вож. – Еще пару перекатов и – у причалов в Вологде.

Для Богдана, увлеченного необычностью происходящего, время пронеслось галопом, и он удивился, увидев на берегу дюжину вооруженных всадников, своего слугу и пару коней в прекрасной сбруе.

– Послезавтра жди нас в Вологде, – пообещал вож учана, и они распрощались.

«Что ж, проведем не в безделии два вольных дня. Посетим верфи, – решил оружничий, – а как груз сдам, сразу же в Москву».

Все так и сложилось. Встретили Горсея наместник вологодский и воевода целым поездом. Пересадили английского посланника из седла в коляску, другую предложили Бельскому, но он отказался.

– В седле привычней. Не старик же я.

– И то верно. Коляски для жен и старцев расслабленных. – И тут же вопрос: – Банька изготовлена, но угодна ли она англичанину? Согласится ли? Да и сдюжить ли сможет?

– Сдюжит, куда денется. Я сам его похлещу веничком. Пусть узнает, как мы косточки усталые разминаем.

Потеха вышла с Горсеем в бане. Вроде бы несколько лет жил он в Москве и мог бы уже познать русскую баню, даже оценить ее благодать, но иностранцы, как англичане, так и немцы, никак не могли отступиться от своего привычного уклада, имели свои мыльни, а если у кого ее не было, предпочитали лохань русской бане. Горсей сразу же заупрямился.

– Не пойду в вашу баню. В ней можно угореть. Можно даже обгореть. Не пойду.

– Иль много ты видел в Руси угорелых и обгорелых? – насмешливо вопросил воевода. – Глянь на меня, что у меня обгорело, а я каждую неделю банюсь. Или на наместника царева погляди, а у него баня парней моей.

Богдан успокоил:

– Не ляжет на душу пар, обмоешься, не входя в парилку, и – вольному воля.

– Отпустишь сразу?

– Отпущу-отпущу. Не сомневайся.

Бельский и в самом деле не намеревался насильничать, хотя обещал воеводе, что сам похлещет гостя веничком, но он знал предел, ибо одно недовольное слово, сказанное царю-батюшке о приставе, может обернуться лихом, вот и приходилось Богдану прежде чем шагнуть, пощупать, твердо ли под ногой.

В предбаннике дух свежего лугового сена. Оно настлано на полу толстой периной, а поверх сена – мягкая полость. Горсей вдохнул полной грудью духмяного воздуха и приободрился. Выходит, не на казнь привели в адскую жару. Все здесь очень даже мило.

Богдан увидел перемену в настроении Горсея и еще более подбодрил его:

– Все ляжет тебе на душу и дальше.

В мыльне тоже приятная чистота и свежесть теплого воздуха. На лавках – дубовые шайки. Новые, похоже, специально принесенные для важных гостей. Шайки уже наполнены водой, а банщик с ковшом уже готов по вкусу каждого добавить либо горячей, либо холодной воды.

Для начала ополоснулись, и Богдан предлагает:

– Попаримся?

– Очень парно?

– Не так чтобы. Терпимо, в общем. Не понравится, как и условились, выйдешь.

Нахлобучили Горсею на голову войлочную ушанку, и она словно придавила его, миг назад гордого собой за смелость, – Горсей вновь скуксился, но все же дошагал в парилку, хотя с явной опаской.

Но что это? Действительно, терпимо. А Бельский командует:

– Взбирайся на полок. Садись. Сперва погреемся, а уж потом ты ляжешь, банщик поддаст пару по твоему терпежу, а я веничком похлестаю.

– Как розгами?

– Нет, – засмеялся Бельский. – Нежно. Как ласковым ветерком, – а сам банщику: – Ты по капелюшке поддавай. Не гони вскачь.

– Понял, – с хитроватой улыбкой ответил банщик. – Уж расстараюсь.

Банщик и в самом деле сумел угодить. Плескал на каменку словно из ладошки и с перерывами, поэтому парилка наполнялась сухим жаром исподволь, почти не заметно, и вот когда Горсей вспотел основательно, Богдан повелел:

– Ложись на живот.

Повел по потной спине, едва прикасаясь веником, затем начал навевать ветерок – англичанин блаженно вздохнул.

– Лепота, как вы говорите.

– Теперь поддавай проворней, – советует банщику Богдан и начинает охаживать, пока еще не хлестко, вениками нежные телеса заморского вельможи – спина и бока враз порозовели, словно раки в закипающей воде.

Вот уже Горсей застонал, Богдан же продолжал хлестать все ядреней, приговаривая:

– Терпи. Еще чуток. Еще. Потом спасибо скажешь. Вот теперь – все. Кати в предбанник. Отдышись.

Горсей пулей вылетел из парилки, а в предбаннике плюхнулся в изнеможении на узорчатую полость. Ему подали хлебного кваса, в меру холодного, и он с жадностью осушил целый ковш.

Через четверть часа вывалился в предбанник Богдан Бельский. Его охаживал сам воевода. За Богданом – воевода, которого парил наместник. А уж после всех – наместник. Его, как обычно, парил специальный слуга, умевший угодить капризному хозяину.

Когда Богдан отдохнул, в шутку спросил Горсея:

– Джером, не хочешь ли на второй заход?

– Хочу, – неожиданно согласился тот. – Пусть будет второй заход.

– Вот так англичанин! – воскликнул наместник. – Душа-то русская!

Очень неуклюжая похвала, но на нее, слава Богу, никто не обратил внимания. Горсей сам напялил на свою голова войлочную ушанку и позвал Богдана решительно:

– Пошли.

Часа три парились в бане и, разомлевшие и обессиленные, уселись за стол, чтобы начать пир. Неспешный. С уютной беседой, которую на сей раз Горсей не увел на обочину.

Зато утром он напросился на щелчок по носу.

Позавтракав, они поехали к рукотворному затону, на берегу которого были верфи, где по царскому указу строилась крупная морская флотилия. Непонятно только было, для какой цели. О ней можно было лишь догадываться по тому факту, что почти вся царская казна перевезена в специально построенные хранилища совсем рядом с затоном. Погрузил ее на корабли и – в путь. В Студеное море, а по нему либо в Соловки, либо, что наиболее вероятно, в Англию, с которой он явно заигрывал.

Хотя, если поразмыслить, чего ради бежать Грозному из Руси? Строптивых бояр он, похоже, приструнил основательно. Претендента на престол, князя Владимира, отравил. И не только его, но сыновей его тоже. Чего ему теперь бояться?

Мысли и поступки самодержца, однако же, холопам его не ведомы и не обсуждаемы. Раз велено строить корабли, догоняя числом королевский английский флот, стало быть, так нужно. По Сухоне на полой воде за милую душу скатятся корабли в Двину, а там глубины, особенно весной, более чем достаточны.

К верфям поехали так: Горсей в коляске, запряженной шестеркой цугом, Бельский, наместник и воевода со стремянными и слугами – верхами. Дорога торная, ухоженная. Вроде бы в тайне строились корабли, но вся Вологда знала о них, и горожане любили в праздничные дни посещать верфи, кто пеше, кто в экипажах, кто верхом. Получалось вроде гуляния на берегу затона. С толпой праздных зевак смешивались, бывало и такое, иностранные лазутчики, приезжающие в Вологду под видом купцов. Грозному об этом доносили, но он в ответ лукаво усмехался.

Вот и верфи. Пять кораблей на стапелях и более трех десятков покоятся на воде. Красавцы. Двух– и даже трехмачтовые. И что особенно поразило оружничего, каждый корабль отличался от остальных. И не только потому, что на них не было обычных для русских кораблей носов, схожих с лебединой грудью, а сам корабль подстать гордому лебедю, здесь все иначе: если на носу львиная голова, искусно вырезанная да еще позолоченная, то и сам корабль похож на изготовившегося к прыжку льва.

Драконы, единороги, слоны, орлы, тигры – каких только раззолоченных и посеребренных голов не было у кораблей, дремавших в безделии на сонной воде затона, и каждый корпус являлся как бы продолжением своей головы, должных бы, по замыслу заказчика, пугать хищным видом, на самом же деле привораживающих взгляд изяществом форм и мастерством исполнения.

Гостей встретили артельные головы, работа же на верфи продолжалась: пилили, строгали, крепя доски друг к другу не гвоздями, а деревянными клепами.

Артельные головы с достоинством приветствовали вельможу зарубежного и своих высших чинов, не переломились в унизительном поклоне до земли, а лишь почтительно склонили головы. Они высоко держали марку, гордились содеянным и справедливо ожидали уважительности от гостей, которым, по их мнению, понравится великое мастерство исполнителей царского заказа.

– Знатная работа! – вдохновенно заговорил Богдан. – Поведаю об увиденном царю-батюшке! Предвижу милость его!

– Благодарствуем, – ответил за всех самый, пожалуй, молодой артельный голова, разбитной малый, с острым взглядом голубых глаз. – Мы и так не обижены его милостью и рады трудиться в угоду ему и на пользу Руси.

И вот тут плеснул свою ложку дегтя Джером Горсей:

– Я в свое время оставил царю вашему макет корабля, какие строят на моей родине в Англии, владычице морей. Я подал самый подробный чертеж корабля, где указал самые точные размеры, но, как я вижу, вы все делаете на свой лад.

– Глядели мы на макет, – ответил вновь за всех голубоглазый артельный голова. – Разглядывали и чертежи, и вот наше мнение: на макет можно любоваться в праздное время, чертежом же твоим, дорогой иноземец, задницу подтереть…

Горсей от грубости этой начал задыхаться в гневе, а Бельский к артельному голове со строгостью:

– Как звать тебя?!

– Ивашко.

– Ты вот что, Ивашка, говори, да не заговаривайся! Перед тобой посланец царя, а ты как с родней своей!

– А что я такого сказал? – недоуменно пожав плечами, простодушно ответил Ивашка. – Я правду сказал. И чего на нее обижаться аж до гнева?

– Думай, что говоришь! – продолжил строжиться оружничий. – Не ровен час, попадешь под опалу царскую по слову посла!

– И-и-и, боярин, кто же за правду опалит? И еще скажу: мы – мастеровые, на нас вся Русь держится. Начни нас на коды сажать, как бояр крамольных и своенравных, кто созидать станет? А ты, боярин, прежде чем стращать меня, разберись, послушав слово мое. Русские, что дом, что терем, что ладью строят по всемеру. От длины все идет. И ширина, и высота. Если выдержан всемер, то глазу утешно, не боязно тогда, что покоситься может. А для кораблей еще нужна устойчивость на крутой волне и при покосном ветре. Тут свой всемер. Но и он по длине. Англичане и голландцы красивы, слов нет, но даже в ласковых морях при добром ветре нередко киль задирают. Для наших морей такие корабли не подойдут. Если только на гибель матросов слать? Вот мы по своему всемеру и ладим корабли, чтоб, значит, ходкость добрую имели, а на крутой волне устойчивыми были. Скажу одно, придет время, по нашему всемеру все корабли будут строить. Слижут у нас. Да пусть их, мы не жадные. Для людей же все. Немцы ли они, испанцы ли – все одно люди.

– Не слишком ли высоко берете?

– Не слишком. Испытаны веками поморские суда по Батюшке Ледовитому. До самых теплых морей хаживали на промыслы и на торги выгодные. Пока царский запрет не вышел. В Мангазею, что к соседу на чай ходили. Вот и посуди: раз на наших морях ходко, разве худо станет на ласковых?

Горсей слушал артельного голову Ивашку внимательней Бельского, забывши про обиду. Он даже начал выяснять, что такое всемер, и не только Ивашка, а и другие артельные головы старательно объясняли английскому гостю суть прямой зависимости ширины и высоты от длины, но Горсей, похоже, никак не мог взять в толк, для чего нужны такие жесткие пропорции.

Неудивительно. Уже многие века ищут крупнейшие проектировщики закономерность пропорций. Вплотную подошел к открытию этих закономерностей зодчий Фибоначчи, предложивший систему пропорционирования; еще дальше шагнул Корбюзье, разработавший модулер; но ни единичный ряд Фибоначчи, ни модуль Корбюзье не достигли такой универсальности, каким был древнерусский «всемер», но он отчего-то не был взят великими зодчими на вооружение, либо от неведения о его существовании, что вероятней всего, либо от мнения, что русские ничего стоящего изобрести не могут.

Бельский слушает артельных голов вполуха. Ему не до всемера. Он рад, что прошла обида у Горсея.

«Что ж, еще одна взбучка пошла на пользу, – удовлетворенно думал Богдан. – Не станет жаловаться Грозному».