Текст книги "Бельский: Опричник"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Долго еще рассказывал хранитель бога Прова, отвечая на вопросы о сложных, доходивших порой до враждебности, взаимоотношениях Новгорода и Киева, победителем из которых вышел Киев, и вот тогда, на Священной Горе князь Владимир возвел главную кумирню всей Русской земли. Возле нее встал во весь свой богатырский рост могучий бог Перун. Семь негасимых костров горели вокруг златоглавого кумира бога Перуна. Вот за это великий князь всей Руси Владимир прозван был Красным Солнышком.

– Выходит, не проклинали его, а преклонялись перед ним? А ты сказывал прежде, будто и он сам, и род его проклят волхвами. За что? Он же им благоволил.

– Это когда иное время наступило. История длинная. Приходи в другой раз. Нынче я устал. Да и будет загружать твою голову. Разложи все услышанное по полочкам на долгое хранение в памяти. Тебе может это сгодиться. Впрочем, мы не смогли узнать предопределенное богом Судом. Нам видится и взлет, но и падение. Зависеть будет, каким боком повернется к тебе судьба. Одно можем сказать четко: жить тебе еще долго.

Долгая жизнь – это хорошо. А еще лучше, если судьба повернулась бы не боком, пусть даже правым, а ликом лучезарным. Ради этого можно рисковать, добиваясь желаемого.

– Я постараюсь навестить тебя, хранитель Правосудного, завтра. Послушать о проклятии волхвов.

– Буду ждать. Хранитель могучего Перуна тоже.

На следующий день Бельскому не удалось попасть к волхвам: царь с утра занемог так, что не смог подняться с постели до самого обеда. Верный слуга же не отходил от него ни на час. Поднял на ноги всех лекарей, всех аптекарей и добился заметной поправки. На радостях Грозный закатил пир, где по правую руку от него сидел сын Федор, а по левую – Богдан.

Все привычно. Все как и установилось за последнее время. Но одно новшество, которое вызывало недовольство Бельского: у правой руки царевича Федора сидел Борис Годунов. До этого его обычным местом было за князем Сицким. Выходит, поднялся Годунов вдруг несколькими местами выше, вопреки стараниям его, Бельского, опорочить в глазах царя шурина царевича.

Вот тебе и лучезарный лик судьбы. Скорее – зад ее.

На следующее утро Грозному вновь стало хуже, и снова Бельский озабочен лечением царя, хотя прекрасно знает, отчего недуг и даже как с ним бороться, но больше он даже не собирался намекать царю-батюшке о виновнике болезни. Никакого толку. Однако тут же, как едва полегчало царю, Богдан с вопросом:

– Пора бы мне волхвов с колдунами проведать. Дозволь?

– Ступай. А при мне пусть побудет Борис. Передай ему мое слово.

Еще не легче. А он хотел все же спросить, несмотря на безрезультатность прежних слов и решение больше не раскрыть рта, у Грозного, не озадачить ли волхвов с колдунами, чтобы узнали они причину хвори и виновного в ней. Дал бы добро, сочтены были бы дни соперника. Выходит, не судьба.

Часа два провел Бельский в беседе с хранителем бога Прова, тот подробно рассказывал о всех богах славянорусских, о их обязанностях, о сыновней к ним любви, и оружничему виделась близость людей к самой природе, которую боги воплощали, но хотя хранитель Правосудного вел рассказ увлекательно, Богдана больше интересовало как и за что проклят великий князь Владимир и его потомство?

– Как за что? За то, что попрал святая святых. За то, что отказался от клятвы, какую давал волхвам, прося их поддержки при захвате Киевского стола. А вот как все это получилось, лучше поведает хранитель могучего бога Перуна.

Он вышел, чтобы привести своего собрата, Бельский осмысливал последние слова хранителя Прова, пытаясь понять их глубинный смысл, первооснову бунта волхвов. И выходило, по его пониманию, суть всего в борьбе за единоначальную власть на Русской земле, от которой волхвов отрывала христианская церковь. С прямого вопроса он и начал беседу с хранителем бога Перуна-Громовержца:

– Князья были подвластны волхвам, особенно хранителям Перуна и Прова, крестившись, они уходили из-под вашей руки, не в этом ли причина проклятия?

– В этом, – искренне признался волхв к удивлению Бельского, который предполагал, что хранитель Перуна станет вилять и выкручиваться. – Именно в этом. И в то же время не в этом. В Киеве стояла церковь, построенная бабкой Владимира. Она съездила в Царьград и там крестилась. Крестились и иные, кто желал. Их же никто не проклинал. Мы боролись с греческой церковью не мечом и огнем, не проклятиями, а убеждали, что лучше быть любящим внуком Дажьбога, ласковым сыном ласкового отца Сварога, чем рабом неведомого Господа. Кто хотел стать рабом – воля вольная. Мы боролись словом, и оно было неодолимо для церковников. И вот тогда греческие священники, как они себя называли и называют, совратили великого князя, подсунув ему под бок принцессу Царьградскую. Использовали его великую любвеобильность. В ответ и он их утешил: силком, под мечами дружинников своих, ему послушных, крестил Киев, а над кумиром бога Перуна надругался, после чего сбросил в Днепр, чтобы унесло его вон из Русской земли в океан-море. Но нет! Не уплыл далеко кумир Перуна, вынесли его ласковые Днепровские струи на берег, и он по сей день обитает в нашей земле, невидимый для отступников от веры отчичей и ласкающий глаз верным Дажьбогу. Придет время, найдут люди кумир Перуна и поднимут его во весь рост.

– Не думаю, чтобы одна красота заморской принцессы подвигла великого князя Владимира на столь значительный шаг!

– Конечно, нет. Главное в ином. Церковники что говорят? Власть от ихнего бога, властитель же – наместник его на земле, ему подвластной. Стало быть, он не подсуден простолюдинам, даже в боярском чине, значит – единодержавен. Куда как ладно такое для властолюбца. А как весь остальной народ? Прикинь: если он раб Божий, стало быть, и раб наместника Божьего. Вот в чем суть. Быстро поняли это князья и бояре, всяк в своей вотчине почитал себя наместником Божьим, и принялись загонять в христианство кнутами да батогами, а слишком упрямым – меч да дыба. Не по доброй воле все шло, а силком. Даже волхвов изводили. Тайно. Прилюдно-то побаивались. А тайно: был человек, отмеченный богами правом хранить кого-либо из них, и нет его. Исчез. А на нет и суда нет.

Еще и еще ходил к волхвам Богдан и стал невольно замечать, что вполне разделяет их негодование в связи с насильственным крещением Руси. По желанию – одно дело, по необходимости – Другое, вот уж из-под палки – вовсе не гоже. В его стране все происходило не так, но и там без насилия, как он теперь понимал, не обошлось. Его несли на копьях и мечах захватчики, прикрываясь крестоносными щитами. Впрочем, и у него на родине сопротивлялись крещению в основном простолюдины, а не князья.

Прошлое, однако же, не воротишь, оно, конечно, поучительно, безусловно, интересно, но важней день сегодняшний. Он и не выходил из головы Богдана, ибо роковой срок, предсказанный волхвами по звездам, приближался неодолимо, а Грозный все более настойчиво требовал правдивого слова волхвов и колдунов, хотя в последние несколько дней он скорее играл в настойчивость, и это особенно пугало оружничего. Он терялся в догадках.

«Неужели узнал о предсказании?»

Не может быть. Только ему, Бельскому, открыл хранитель бога Прова истину. Впрочем, откуда такая уверенность? Но они же, волхвы, даже не намекнули, что кто-то еще бывает у них. Возможно, строго-настрого запретили говорить? Все может быть.

И еще что настораживало, не давая покоя, – ежедневное присутствие при царе Годунова. Не один он, а двое их при руке царевой. Не доверяет ему одному. Опасно и другое: о чем они могут говорить, когда остаются наедине?

Подошел канун предсказанного дня. Царь с самого утра послал своего оружничего к волхвам, строго-настрого наказав получить от них ответ, Бельский провел у них больше часа и даже упрекнул их:

– Завтра, как вы предсказали, последний день жизни Грозного, а он, можно сказать, в полном здравии. Даже менее недомогает, чем прежде.

– Завтра – это не сегодня. Грядет неотвратимое.

С недоверием к словам волхвов возвращался Богдан к царю, вновь боясь сказать ему всю правду. Государь снова встретил его лобовым вопросом:

– Каково их слово?

– Не определились. Просят еще денек-другой.

– Что ж, если просят – дадим.

Сказано это со зловещим придыханием. Даже пот прошиб Бельского. Холодный пот. А царь, помолчав, попросил:

– Позови-ка постельного слугу Родиона.

Родиону Биркину, как было известно Богдану, Грозный доверял безоглядно, что было весьма удивительным с его-то вечной подозрительностью, но Бельский не придавал этому особого значения, ибо сам тоже был в любимчиках. Не озадачился и теперь. Его лишь кольнуло, что не Бориса, его он застал у царя, послал Грозный, а его, оружничего.

Однако сказано – сделано. Вот он – Родион. Пред очами твоими, царь-батюшка.

– От сего часа оставайся при мне, – повелел Грозный спальному слуге, будто ни Бельского, ни Годунова не было рядом. – А теперь пойди и скажи, пусть баню на завтра готовят. Вернешься и – неотлучно.

Вот такой вот щелчок по носу. Стало быть, не доверяет больше своим любимцам. Обоим. И это не к добру.

День прошел ни шатко ни валко. Слушали песни, играли в шахматы и, казалось, царь ничем не озабочен. Борис всегда проигрывал, хотя по всему было видно, что именно он может и должен поставить мат, но в самый решительный момент совершал ошибочный ход, и позиция на доске круто менялась в пользу царя. Иван Васильевич радовался как ребенок. Несколько раз 3d день царь отсылал Богдана и Бориса исполнять мелкие поручения и оставался наедине с Родионом Биркиным, и это настораживало соперников.

Борис даже заявил решительно:

– Хватит играть в кошки-мышки, иначе доиграемся.

– Да, – согласился Богдан. – Кажется, мы на волоске.

– И мне это видится. Завтра решу все.

Хотел Бельский открыться, что именно завтрашний день, по предсказанию волхвов и колдунов, должен стать последним в жизни Грозного, но нашел лучшим все же промолчать. Сказал иное:

– Родион не помешал бы.

– Не помешает. Ума не хватит, – с ухмылкой ответил Годунов и вдруг задал вопрос: – А тебе не проще ли было уведомить царя-батюшку о дне его кончины? Пусть бы очистил душу покаянием, причастился бы и принял иночество. У него давно для этого одежда приготовлена.

– Не называли они пока что дня кончины.

– Лукавишь, оружничий. Лукавишь.

Объяснились, называется. Вот теперь разгадай, знает ли хитрован о том, что волхвы еще две недели назад назвали день смерти царя или только догадывается?

«А-а, все едино. День переможем с Божьей помощью». Вечером же – еще одна зуботычина. Такая, от которой вся ночь без сна. И навязчивая мысль о побеге.

Когда он выходил из царской опочивальни, чтобы ехать домой, его перехватил подьячий Сыскного приказа.

– Дьяк, оружничий, хочет видеть тебя. Очень. Ждет тебя к себе.

Сказал и растворился, словно призрак.

Совсем забыл он о тайном дьяке в сутолоке последних дней. Ругнул себя за это и пошагал в Сыскную избу.

Тайный дьяк встретил Богдана с поясным поклоном и извинением:

– Не серчай, оружничий, что не давал тебе ни одной вести. До сего дня не было заслуживающего твоего внимания. Но вот сегодня…

Он вздохнул, явно сочувствуя своему начальнику, и лишь после этого, словно насилуя себя, словно без всякого желания, лишь по необходимости, ибо нужда заставляет, начал докладывать.

– Пока ты, оружничий, ездил к волхвам, хотя тебе там нечего было делать, царь знает о предсказании волхвов, Ивал Васильевич послал в Можайск, где задержан, как тебе известно, посол Литвы Лев Сапега. Велено, чтобы воротился он в Москву.

Перегодил, понимая, каково оружничему узнать обо всем этом, но видя, что Бельский никак не придет в себя, решил досказать остальное, пусть все скопом огоревает.

– И еще… Грозный с неделю назад начал готовить, минуя тебя, сватов в Швецию. Собрался жениться на принцессе, дочери короля Швеции. Сегодня князь Шуйский отправлен в дорогу.

Вот теперь доложено обо всем. Теперь оружничий думай да гадай, что ждет тебя завтра.

До самого до рассвета не сомкнул глаз Бельский. О чем он думал, не смог бы ответить, спроси его. В основном перед настежь открытыми очами то проходили события минувшего, то застенки, в которых пытали оговоренных либо им самим, либо дядей его, но стонал от боли и даже взвывал не кто-то – сам. Разум не подчинялся ему, хотя нет-нет да всплывало пророчество хранителя бога Прова о предстоящей долгой жизни, это, однако, проскальзывало мимолетно, оттеснялось видением того, как Грозный принуждал князя Владимира Андреевича, его жену и сыновей выпить кубки с ядом.

Он даже застонал, представив, как царь самолично подает ему кубок с ядом и повелевает: «Пей!»

И только перед рассветом Богдан одолел душевную сумятицу и принудил себя искать выход из смертельной опасности. Как ни странно, но придумал. Встал бодрый, полный надежды.

У Красного крыльца встретился с Годуновым. Вроде бы одновременно прибыли, но Бельский видел при въезде в Кремль коляску Годунова с шестеркой вороных цугом. Ни у кого такой не было, не обознаешься.

«Это – хорошо!»

Разговор начался с ожидаемого упрека:

– Отчего, скрыв от царя, не уведомил меня о предсказании волхвов?

– А предсказаний не было. Мне, во всяком случае, они ничего не сказывали.

Годунов опешил, это заметил Бельский и возрадовался. Угадал, значит. Он, Борис Федорович, донес царю о предсказании. Но от кого он узнал? От тайного дьяка, либо сам допытался у волхвов? Но еще больше растерялся бы хитрован, если бы знал, что именно в этот самый момент хранителя бога Прова строго предупреждает воевода Бельского Хлопко, чтобы тот непременно смолчал, если его будут спрашивать, говорил ли он оружничему о дне смерти царя Ивана Васильевича. Стоял бы на своем: нет, мол, и все тут. Побоялись, дескать. Если же не исполнит этой просьбы, будет либо отравлен, либо заколот.

Уверенно повторил, уже с большей настойчивостью:

– Мне волхвы ничего не говорили. Кормили одними обещаниями. Каждый приход просили отсрочки.

По тому, как растерялся Борис Годунов, Бельский понял, что именно сам он вызнал у волхвов секрет, поэтому больше не стал обороняться, а пошел в наступление, упрекая Бориса, что тот действует во вред общему делу, пробиваясь единолично к престолу. Годунов отнекивался, но Бельский слушал его вполуха, ибо пытался определить, как тайный дьяк, оповестивший его о предательстве, как всегда – иносказательно, проведал об этом самом предательстве. И вновь концы сходились к Тимофею.

«Меня же, мерзавец кравчий, не поставил в известность! Ну, ничего, получишь сполна за двойную игру. Пожалеешь!»

Тем временем Годунов, овладев собой, начал отвечать на выпады уверенней, теперь отметая все обвинения в свой адрес, но затем, как бы признавая правоту соперника, подвел итог спору:

– Наше спасение не в обвинении друг друга, а в смерти Грозного. Он должен сегодня умереть!

Вошли они к царю вместе. Тот встретил их ухмылкой:

– Что? Спелись?

– В каком смысле? – с искренним недоумением спросил Богдан, кланяясь царю. – Мы – родственники и дружны меж собой. Никогда этого не скрывали и не скрываем.

– Не виляй! Скажи, сегодня мне волхвы предсказали смерть, а я здоров, как никогда. Если не сбудется предсказание, я изжарю волхвов с колдунами и еще кое-кого за компанию!

– Не гневайся, государь, зряшно. Вчера я последний раз был у них, они, как мне сказано было, не определились. Попросили у меня день-другой. Я постращал их, дескать, государь наш теряет терпение, может и в пыточную спровадить.

Пронзил Грозный взглядом оружничего, но, странное дело, явно успокоился. Гнев его сменился на благодушие.

– Ладно. Завтра начну дознаваться истины.

Именно это и хотел слышать Бельский. Если не свершится предсказание волхвов, он выкрутится, а Борис потеряет все. Возможно, даже лишится жизни. Но скорее всего будет сослан. И даже такой исход весьма желателен.

А услужливая мысль подсказывает: пойманный за руку Годунов не станет в безделии дожидаться завтрашнего дня.

После утренней молитвы и завтрака Грозный выслушивал доклады приказных дьяков, не отсылая от себя ни Богдана, ни Бориса, ни Родиона Биркина. В баню они пошли тоже все вместе, хотя прежде царь в баню брал с собой только Богдана, если тот находился в Москве.

В предбаннике ждал их хор пригожих дев в легких, почти прозрачных сарафанах, чтобы не взопрели они от тепла банного. Девы потешали царя и слуг его песнями, пока те раздевались и потом, когда вываливались из парилки, чтобы отдышаться и отпиться квасом.

Царь любил медово-клюквенный, и Борис с готовностью подавал ему всякий раз после парения этого кваса по полному ковшу. А когда Бельский тоже захотел испить медово-клюквенного, Годунов, вроде бы заботясь о царе, остановил его.

– Ивану Васильевичу может не хватить.

И в самом деле, любимого Иваном Грозным кваса принесли всего один хрустальный кувшин.

«Что творит?! – недоумевал Бельский. – Великий риск!»

В то же время понимал, что иного Годунову ничего не оставалось: и в риске смертельная опасность, и в безделии – смерть.

Парили царя поочередно все трое, особенно старательно Годунов, чтобы побольше выпил царь кваса. Напарившись до полного блаженства, разомлевший, царь пожелал отдохнуть в опочивальне. Родион заботливо уложил его в постель. Грозный же попросил его:

– Подушки под спину, чтоб полусидя. Шахматы тоже подай.

Подкатили шахматный столик, первым сел за партию с царем Борис и, как всегда, проиграл.

– Садись теперь ты, – пригласил Богдана. – Обыграю и тебя, хотя ты играешь упрямей, но все едино – играчишка. Оба вы играчишки.

Последние слова со смыслом. Не с шахматным.

Расставили фигуры, разыграли масть – белые у Ивана Грозного. Ему первому ходить. Он взял пешку и – выронив ее, склонил безжизненно голову на грудь, а тело его всей тяжестью вдавилось в подушки.

– Беги за доктором Иваном! – велел, будто ему дано непререкаемое право распоряжаться, приказал Родиону Борис. – Да поживей!

Биркин вылетел из комнаты, и тут Грозный очнулся и произнес зловеще:

– Вот кто травил меня, наговаривая друг на друга, а действуя заодно. Не выйдет! Я буду жить, а вам поджариваться на вертеле!

– Держи ноги! – крикнул Богдану Годунов, сам же сдавил горло Грозному. Давил и давил, пока не почувствовал, что тело царя обмякло и стало бездвижным. Свершив же убийство, сказал вполне спокойно:

– Того кваса с зельем, что выпил он, – ткнул перстом в удушенного, – хватило бы свалить слона, а его не умертвило. Прав оказался ты, Богдан, предупреждая меня, что организм приспосабливается к зелью. Вот теперь – все. Выйду встретить Иоганна Эйлофа.

Эйлоф оказался поблизости. Взволнованный, влетел в комнату для тайных бесед, жестом остановив не только Биркина, но и Годунова у дверей опочивальни.

– Не мешайте.

Можно было предвидеть, что сейчас из опочивальни выпроводит Эйлоф и Бельского, однако, Иоганн вышел сам, объявив:

– Не помешает царский духовник. Не часы, а минуты сочтены.

– Быстро зови духовника Федосея, – вновь скомандовал Годунов Родиону, и тот кинулся было исполнять приказ царского кравчего, но в комнате для стражи столкнулся с Федосием Вяткой.

– Скорей! Царь отдает Богу душу.

– Чуяло мое сердце неладное. Чуяло, – крестясь, молитвенно рек духовник царский и, подхватив полы рясы, устремился за Биркиным, но перед входом в опочивальню придержал слугу.

– Исповедь – тайна для всех.

Вскоре из опочивальни вышли все, а еще малое время спустя Федосей Вятка, приоткрыв дверь, объявил:

– Царь Иван Васильевич желает окончить исповедь и объявить завещание при оружничем и кравчем. Они станут свидетелями его духовного завещания.

Бельский и Годунов вошли, а Иоганн Эйлоф, безнадежно махнув рукой, заключил:

– Так я и предположил: мне у ложа больного делать нечего. Я уже ничем не смогу ему помочь. Я – бессилен. Не мне спорить с волей Господа.

И нарочито согбенный вышагал из комнаты, оставив Родиона Биркина одного. Некоторое время тот стоял бездвижно, но вот его осенило: «Нужно митрополита известить», и, бегом миновав комнату для стражников, которые не понимали, что происходит, но спросить ни о чем не смели, скатился вниз по ступенькам.

Когда Федосей Вятка подстриг мертвого Ивана Васильевича в монахи, теперь уже не грозного, безопасного, Богдан с завистью думал о кравчем:

«Все предусмотрел. Ловко приручил к себе доктора Ивана и духовника царева… загодя все подготовил…»

Через четверть часа в опочивальню вошел запыхавшийся митрополит Дионисий, но как он ни старался казаться подавленным навалившимся горем, не мог все же принять маску полного смирения и печали. Он в душе несказанно радовался, ибо знал, что Грозный готовил ему замену, его же место – в Соловках.

Увидев почившего в бозе царя облаченного в монашескую одежду, спросил для пущей важности:

– Стало быть, успели?

– Успели, – ответил духовник. – Принял царь ангельский образ с именем инока Иона.

– Слава Богу. Сняв грехи земные покаянием, отдал Господу Богу нашему душу, – молитвенно проговорил митрополит и перекрестился.

И вот тут, совершенно неожиданно для Бельского, заговорил Годунов:

– Последняя воля царя была такая: на царство венчать сына его, Федора Ивановича, мне над ним опекунствовать. Если Федор Иванович окажется без наследника, венчать по его смерти на царство Дмитрия Ивановича. Опеку о нем возложить на оружничего Богдана Бельского. В удел царевичу и его матери Марии Нагой дать Углич. Тебе, митрополит Дионисий, объявлять духовную народу.

– Но духовная Ивана Грозного была им составлена прежде. Она под десницей Господа.

– Не отрицая ее, дополним ту духовную последней волей умершего. Мы все, кто был свидетелем последней воли, поцелуем крест. А теперь пора идти. Пора объявлять народу горестную весть.

Когда спустились вниз, на крыльцо, Богдан, улучив момент, гневно шепнул Годунову:

– Обскакал!

– Даже не думал. Ради нас с тобой все сделано.

– Ну-ну!

Вновь они подтвердили свою непримиримость. Их удел – вражда, повязанная одной веревкой.