Текст книги "Операция продолжается"

Автор книги: Геннадий Семенихин

Соавторы: Михаил Алексеев,Иван Стаднюк,Николай Грибачев,Владимир Волосков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

– Кто еще сотрудничает с Мокшиным? – спросил Клюев.

– А никого больше. Я да Куница. – Булгаков всхлипнул. – Знаю, сволочь я... Так ведь дети у меня, жена, тятя еще живой... Небось думают, что воюет Иван, а я... Немцев с наших мест сгонят – узнают все. Позор ведь. Детишкам-то позор какой! Клейменые будут. На всю жизнь...

– Что опять задумал Мокшин? – после недолгого молчания, уже мягче спросил Клюев.

– Не знаю. Богом клянуся – не знаю! – с надеждой воскликнул Булгаков. – Велел только к пяти утра за ним заехать. Вот и все. В партии говорили, что боксит ждут: может, из-за этого...

– К пяти утра, говоришь?

– К пяти, к пяти! – заторопился Булгаков. – Честное мое слово, к пяти! Все расскажу! Я все знаю, товарищ начальник. Куница мне все рассказывал. Он, гад, тайком от Мокшина самогонку гонит да торгует. Жадюга! А пьяный хвастаться любит. Он мне все рассказывал. Ей-богу! – В голосе Булгакова звучало такое искреннее отчаяние, что не верить ему было невозможно. – И как Николашина они убили, знаю. Мокшин его к Кунице заманил. Куница Николашина прямо в сенях – топором! – Булгаков передернулся. – Ей-крест! Сам он рассказывал... Вдвоем они его. Топором да лопатой. Мокшин в деревню быстрехонько вернулся и приказал мне тайком к Кунице ехать. Заставил напоить конюха пьяным да взять колхозную лошадь. Вроде бы за самогонкой. Я чуял, что не чистое дело, а откуда мог знать... Куница меня всю дорогу до оврага под наганом держал. Свалили в снег беднягу Трофима Степаныча. Голехонького... Вспомню, сердце кровью обливается. Я покажу где. Я все знаю. Честное слово, товарищ начальник! – Булгаков со всхлипываниями застучал клешней по впалой груди. – Трус я, но не фашист. Сделайте вы мне снисхождение!

– Это уж как вести себя будешь! – сурово сказал Клюев.

– Да я... Да я их собственными руками, гадов!

Володе было и противно, и жаль несчастного коновозчика. Клюев, очевидно, чувствовал то же самое. Он долго молчал, а потом не выдержал:

– Перестань хныкать! Не маленький. Хочешь дела свои поправить – будь честным.

– Да я... – Булгаков поперхнулся от избытка благодарности.

14. КРУГ СМЫКАЕТСЯ

В пятницу Новгородский несколько раз ходил в шифровальное бюро и каждый раз бесполезно. Дешифровщики не могли подобрать ключ к сообщению Мокшина. Капитан и волновался, и сердился. К этому времени Клюев сообщил, что Огнищев в вещах Мокшина ничего существенного не обнаружил, но установил, что письмо тот отправил с коновозчиком на станцию.

Потом позвонил Сажин. Он рассказал, что следователь Задорина, вопреки его запрету, несколько раз побывала на станции Хребет и нашла свидетелей, которые видели человека в зеленом плаще, с чемоданом и рюкзаком. Он под вечер входил в дом Куницы. Этого человека привел туда какой-то геолог – он был одет в черный полушубок, какие носят только инженерно-технические работники геологической партии. Впоследствии человека в зеленом плаще никто не встречал, а геолога видели уходящим со станции в сторону Заречья. Сажин сказал также, что Задорина обнаружила в навозе около конного двора пучки сена, на которых настыли сгустки крови. Анализы показали, что кровь человеческая. Показания колхозного конюха Сидора Хомякова, данные Задориной, подтверждают, что Булгаков действительно брал лошадь второго декабря вечером.

– Понимаете, – расстроенно гудел голос Сажина в телефонной трубке, – Задорина утверждает, что состав преступления установлен, требует немедленного ареста Булгакова и Куницы.

– Пусть подождет немного. Денек-другой, – сказал Новгородский. – В ближайшее время все решится.

– И еще. Задорина требует ареста Мокшина, – добавил Сажин. – Она точно установила время его отъезда с участка и время появления в селе. Он отсутствовал где-то, помимо дороги, около двух часов и был одет точно так же, как геолог, который привел Николашина к Кунице. Задорина свозила одного из свидетелей в Заречье, и тот сразу узнал в Мокшине того самого геолога. Вот таковы дела. Задорина собрала убедительные доказательства причастности этих трех лиц к убийству Николашина. Мне трудно спорить с ней. Ведь против фактов не попрешь. Трудное положение.

– Да, трудное, – согласился Новгородский.

– Задорина возмущена моей бездеятельностью и прямо заявила, что я умышленно торможу ход следствия, – невесело говорил Сажин. – Главное – крыть нечем. Ведь она права.

– Да, она права, – опять согласился Новгородский. – Но надо как-то убедить ее подождать с арестом. Максимум на недельку.

– Трудно, – признался Сажин.

– Понимаю. Но надо как-то убедить ее.

– Попытаюсь, – без всякого энтузиазма пообещал Сажин. – Могу приказать в конце концов, но... Удивляюсь, как она до сих пор не написала на меня жалобу областному начальству.

– Не сомневайтесь. Напишет! – расхохотался Новгородский.

– Не сомневаюсь, – убежденно сказал Сажин.

Разговор с Сажиным встревожил Новгородского. Энергичная девушка могла вспугнуть преступников, насторожить их. Капитан уже жалел, что не оказал ей такого же доверия, как Сажину, Огнищеву и Стародубцеву. Факты, собранные Задориной, безусловно, были ценны для будущего судебного разбирательства, но сама ее деятельность могла сорвать весь начальный этап операции.

«Надо поговорить с ней, – решил Новгородский. – Хотя бы частично ввести в курс дела. Это человек наш. Завтра буду в Медведёвке, обязательно поговорю».

Решение капитана оказалось запоздалым. Говорить с Задориной было бесполезно. В субботу утром богатырь-дешифровщик положил перед Новгородским расшифрованный текст сообщения Мокшина. Пока капитан читал его, молодой человек протяжно зевал и тер кулачищами глаза.

– Ну что, не опоздали мы? – спросил он, когда Новгородский откинулся на спинку стула.

– Не знаю, – угрюмо откликнулся капитан, быстро прикидывая в уме план своих действий. – Не знаю. Все может быть.

Молодой человек сочувственно посмотрел на расстроенного капитана и вышел. Только тогда Новгородский сообразил, что даже не поблагодарил дешифровщиков за напряженную работу.

– Ах ты черт, нехорошо получилось, – с досадой сказал он сам себе и снова взял листок в руки.

Текст гласил:

«Следователь-чекист, очевидно, считает Вознякова непричастным. Оба следователя продолжают работу. Один из них ведет следствие на станции Хребет. По ходу расследования и привлеченным свидетелям предполагаю, что я, К. и Б. на подозрении. При подтверждении этого предположения буду вынужден срочно покинуть Заречье. К. и Б. придется убрать. Приготовьте дополнительные документы, явки. В случае провала встречайте в воскресенье. Время, место обычные.

07.01.42             79-й».

Новгородский позвонил полковнику и попросил принять его. Костенко велел явиться через полчаса.

Все эти полчаса Новгородский напряженно обдумывал план предстоящих действий и сердился на себя за допущенную оплошность. Даже сообщение экспертов о том, что документы Булгакова сфабрикованы, а на трудовой книжке Куницы переклеена фотокарточка, не улучшили капитану настроения. В конце концов, это теперь не имело существенного значения. Обдумав все в деталях, Новгородский дал предупредительную телеграмму Званцеву и Садовникову на станцию Хребет, сам отправился на прием к полковнику.

Выслушав капитана, Костенко нахмурился. Закурил.

– Так-с... Значит, проинструктировать Задорину вы опоздали.

– Просчитался. – Новгородский виновато развел руками. – Кто мог знать, что ее инициатива перехлестнет за границы инструкций непосредственного начальника!

– Вы должны были знать! У вас, кажется, уже есть опыт по этой части?

– Да. Есть. Этот-то опыт и подвел... Прошлый раз вы были правы насчет Задориной, – признался капитан. – Тут я слишком перестраховался...

– Вот именно! – Лицо полковника подобрело. – Выходит, образ пуганой вороны не столь чужд вам, как казалось когда-то... В конце концов, не доверив Задориной, вы просчитались, не только потеряв грамотного и инициативного работника, но и напортили самому себе. Надо больше доверять нашим людям.

Полковник не сердился. Поэтому, вспомнив о майоре Савицком, капитан позволил себе чуть улыбнуться. Костенко это заметил.

– Вам смешно?

– Что вы, товарищ полковник.

– Мне показалось?

– Показалось.

– А мне подумалось, что вы вспомнили о Савицком.

Новгородский не выдержал и широко улыбнулся.

– Ох и хитрец же вы, Новгородский! – Костенко привычно пустил под абажур настольной лампы синюю струю дыма и более доброжелательно сказал: – Выкладывайте свой план действий.

– Мокшина и компанию надо брать сегодня же, – сказал Новгородский. – Тянуть дальше некуда. Мокшин в любой момент может получить подтверждение своим подозрениям. Если уже не получил.

– Надо брать, – согласился полковник.

– Но прежде нужно точно знать состав группы Мокшина. Нет ли там четвертого или пятого лица, оставшихся вне поля нашего зрения.

– Резонно. Как вы думаете это сделать?

– Арестовать сначала одного Булгакова. Он живет на окраине. Иногда выпивает. Его отсутствие вечером не вызовет подозрений. Через него, думаю, мы выясним состав группы.

– А если он не в курсе дела?

– Тогда будем брать Куницу. А уж после Мокшина.

– Не возражаю.

– Теперь об Осинцеве... – Новгородский огорченно развел руками. – Тянуть нам действительно нельзя. Зареченское гнездо надо ликвидировать, а я, по чести говоря, не придумаю, как с ним быть.

– Вы полагаете, что придумаю я? – Полковник нахмурился, бросил карандаш на стол. – Я тоже не придумаю. Что вы о нем знаете? Ничего. Только непроверенное сообщение. Этого мало.

– Да, мало. Но мы не можем сбрасывать со счета возможность его причастности к преступлению. Если брать Мокшина, то надо изолировать и Осинцева. Вдруг он в самом деле...

– Н-да... – Полковник задумался.

– Может быть, все же взять его? – неуверенно сказал Новгородский.

– Не знаю. Не знаю, капитан! – Костенко с ожесточением потер блестящую, свежевыбритую голову. – Только в самом крайнем случае. Я думаю, что надо действовать согласно обстоятельствам. Допрос Булгакова и Куницы позволит принять на месте более правильное решение. К тому же Огнищев, возможно, уже имеет об Осинцеве более точные сведения. В общем, давайте будем надеяться на эти сведения.

– Придется, – невесело согласился Новгородский.

– Вот так... – Полковник вздохнул и сочувственно оглядел капитана усталыми глазами. – Решения вам придется принимать нелегкие, но я на вас надеюсь. Не перегнете?

– Постараюсь не перегнуть.

– Вот так и решим с Осинцевым, – еще раз вздохнул полковник. – На месте.

– И еще одна деталь. – Новгородский выложил на стол полковника фотографию Анны Мигунец, переданную Савицкой, и письмо Мокшина, вложенное в точный дубликат испорченного конверта. – Я уезжаю. Задерживаться нельзя. Поэтому прошу дать распоряжение об отправке сего послания. Лебедевы получат его, и кто-то пойдет на встречу. Надо бы установить это место.

– Хорошо, распоряжусь. И вот что... – Костенко встал, вышел из-за стола. – Я не даю строгих инструкций. Вам на месте будет виден план действий. Но главное условие операции – создать для населения видимость, что все трое преступников погибли. Идите на любую демонстрацию, распространите любые слухи. Очень важно, чтобы молва все это донесла до управления, а следовательно, и до Лебедева. Именно – молва. Рассказы очевидцев. Официальные сведения будут тому добавлением.

– Я все время помню об этом, – сказал Новгородский. – Мы на месте продумаем такое мероприятие в деталях.

– Ну, тогда в путь! – Полковник крепко пожал Новгородскому руку. – Как говорится: ни пуха ни пера!

Оставшись один, Костенко откинулся на спинку стула, потянулся. Недавнее дурное расположение духа после беседы с Новгородским исчезло. Терентий Иванович давно заметил, что после встреч с капитаном настроение у него, как правило, круто улучшается. И знал почему.

Новгородский очень напоминал сына. Внешнего сходства не было, сын Терентия Ивановича был долговяз, нескладен, некрасив, с горбатым носом, наследственной жиденькой шевелюрой, едва прикрывавшей темя, с серыми со свинцовым отливом материнскими глазами... Разумеется, Сергей Костенко не шел ни в какое сравнение с ладным красавчиком Новгородским. И все же что-то схожее было. Терентий Иванович в силу профессии человек наблюдательный, много раз пробовал найти это сходство, но, как ни приглядывался к капитану, как ни анализировал его поступки, все безрезультатно. И тем не менее всякий раз, побеседовав с Новгородским, выслушав его толковые суждения, поглядев на его уверенную манеру держаться (уж чего-чего, а уверенности капитану не занимать), полковник успокаивался, заряжался верой, что и его сын, военный разведчик лейтенант Костенко, будет жив и невредим, как этот счастливо выбирающийся из любых опасных передряг, внешне не похожий на сына капитан. Конечно, немецкий тыл – не Сосногорская область, но все же... Видя перед собой Новгородского живым и невредимым, обмякало отцовское сердце Терентия Ивановича.

Овдовел Терентий Иванович давно. В 1933 году его жена погибла при железнодорожной катастрофе. Сам Костенко в ту пору служил в Средней Азии, боролся с басмачами. Естественно, что заниматься воспитанием сына и дочери было ему очень трудно. Пришлось отправить детей в Москву, к старшей сестре, у которой и воспитывались до выхода в самостоятельную жизнь.

Так складывалась служба Терентия Ивановича, что всегда между ним и семьей непреодолимой стеной стояли неотложные дела, длительные командировки. Из Средней Азии военная судьба забросила пограничника Костенко в Закавказье, оттуда на Дальний Восток, потом в Монголию... И так из года в год. В Москве бывал по делам или в отпуске.

Сейчас, оглядывая прошлое с высоты своей пятидесятилетней жизни, Терентий Иванович ясно видел, как мало дал детям. Где-то на Севере и Юге, на Востоке и Западе бескрайней Советской России, в малых и больших ее городах, на погранзаставах и в дымных служебных кабинетах остались незримые крупицы его нерозданного отцовского чувства.

Конечно, это сыграло не последнюю роль в том, что его отношения с дочерью сложились не так, как надо. Была девочка как девочка, спокойная, ласковая, не избалованная. Окончила консерваторию, вышла замуж за агронома, уехала в один из небольших сибирских городков...

Уехала – и как отрезала себя от отца с братом. Навестил как-то Терентий Иванович дочь с зятем и... и почувствовал себя чужим. Горьким было то открытие. Особенно горьким оттого, что не мог он понять, как это произошло. Нет, дочь с зятем не стали мещанами, хотя и жили своим домом, завели корову и кур (в сельской местности как без этого?), не был узким круг их интересов. Она преподавала в детской музыкальной школе, он руководил большим семеноводческим хозяйством – и все равно Терентий Иванович не мог найти ту общую точку соприкосновения, которая роднит, делает действительно близкими людей. Были молодожены внимательны к гостю, поговорить с ними было интересно, и все-таки Терентий Иванович остро чувствовал, что находится вне орбиты сокровенных помыслов и интересов дочери и зятя. Тяжко и больно ему стало. Погостив несколько дней, он затосковал, почувствовал себя лишним...

Даже появление внуков не сблизило их с дочерью. Наоборот, с каждым годом дочь все дальше и дальше уходила от него в мир своих и понятных, и в то же время посторонних для него, Терентия Ивановича, забот и интересов. Знал он, случись с ним что-либо под старость, дочь не откажется от него, всегда предоставит приют. Но знал и другое – из чувства долга предоставит, не из дочернего чувства. Ибо не было его. Вот это-то и есть самое тяжкое. И попробуй разберись, найди, кто в этом виноват. За нагромождением прожитых лет трудно разглядеть свои, а особенно чужие ошибки...

А вот с сыном у Терентия Ивановича сложились другие отношения.

Рос мальчишка как мальчишка, жил рядом с сестрой, получал одинаковое воспитание, а стал совсем иным человеком. И ведь ничем не отличал его Терентий Иванович от дочери... Не читал моралей, не поучал (в редкие приезды не до того было), сколько помнит, почти никогда не разговаривали они с сыном на высокие темы, а вот поди же... Какой-то непостижимой детской мудростью парнишка понял и принял для себя тайные надежды, идеалы и жизненные принципы отца. Не может вспомнить Терентий Иванович, чтобы когда-то серьезно рассказывал сыну о сущности фашизма, о неизбежности вооруженного столкновения с ним в будущем, а молчун Сережка вдруг начал напирать на немецкий язык и достиг таких успехов, что, будучи в девятом классе, уже знал предмет не хуже своей школьной учительницы, урожденной немки. Никогда не говорил Терентий Иванович в семье о своих служебных делах, не произносил речей о пользе бдительности, не рассказывал о том, как важна для безопасности первого в мире социалистического государства рискованная работа разведчика, а сын избрал именно этот путь.

Помнится, получив от сестры письмо с неясными намеками, Терентий Иванович встревожился, спешно прилетел в Москву.

«Сережка сошел с ума! Поступает в какую-то сверхсекретную военную школу... Мне ничего не говорит!» – испуганно сообщила сестра.

Терентий Иванович сразу понял, что это за школа. А поняв, и возгордился, и заволновался. Решил впервые строго и серьезно поговорить с сыном.

Разговора не получилось.

– Ты понимаешь, какой ответственный шаг делаешь? Понимаешь, на что идешь? – спросил он сына.

Сергей не отвел взгляда. Лишь мелькнуло легкое удивление в серых глазах.

– Ты что же, против, чтобы я пошел твоим путем? – в свою очередь спросил он.

Этим было сказано все.

В конце июля они виделись в последний раз. Сергей сказал, что приехал повидаться перед отъездом в длительную командировку. Терентию Ивановичу не надо было объяснять, что это за командировка. Они провели вечер за бутылкой коньяку и простились как мужчины, как товарищи по оружию.

Сын ушел на войну. И, лишь проводив его, оставшись один-одинешенек на пустынном перроне ночного вокзала, вдруг впервые остро ощутил Терентий Иванович, что старость не за горами, что фактически он теперь одинок. Обострившееся чувство личного одиночества не исчезло. Оно прочно поселилось в полковнике, и стоило ему отвлечься от дел, как это чувство обдавало душу своим холодным дыханием. Особенно тогда, когда он думал о сыне, тревожился о нем...

Поэтому Костенко не любил бывать дома, предпочитал ночевать в своем кабинете (за что обиженные сотрудники – уж Терентий-то Иванович знает – иногда зовут его работягой), спасался служебными заботами от щемящей отцовской тревоги и бобыльего одиночества.

Сейчас, отпустив Новгородского, Костенко вновь укрепился в вере, что в конце концов все будет хорошо, что его Сережка вернется из опасной командировки живым и невредимым.

«Черт возьми, чем все же они похожи? – в который раз спросил он себя. И вдруг родилась простая мысль: – Интересно, каково было бы Сергею, если б дать ему такую же взбучку?»

Костенко даже вскочил со стула.

Конечно же! Хотя он, Терентий Иванович, ни разу не видел, как ведет себя сын, когда начальство делает ему разнос, но догадаться не трудно. Его Сережка тоже не стал бы вилять, не стал сваливать вину на других, не стал искать объективные и субъективные причины в свое оправдание. В самом деле, именно этим похожи нескладный лейтенант Сергей Костенко и сметливый красавец Новгородский. Своей внутренней честностью и верностью долгу похожи эти по-разному близкие ему, полковнику Костенко, люди. Разумеется, получив подобный нагоняй, его Сережка расстроился бы точно так же, как только что искренне расстроился Новгородский.

Терентий Иванович несколько раз прошелся по кабинету, очень довольный своей догадливостью.

«Все будет хорошо, все будет как надо. Не волнуйся, Терентий! – весело сказал он себе. – Такие парни не пропадут. Такие парни горы своротят!»

Новгородский приехал в Медведёвку в конце дня. Короткий зимний день угасал, и в мутных сумерках мрачнели, темнели устлавшие небо низкие облака.

Клюев удивился столь раннему приезду своего начальника. Капитан имел привычку приезжать на объект позже. Увидев вместо «эмки» крытый грузовик-фургон, в котором обычно перевозили арестованных, лейтенант все понял и воспринял приказ о немедленном аресте Булгакова без всякого удивления. Обсудив с капитаном план действий, Клюев тотчас выехал в Заречье.

Новгородский тем временем решил зайти к Сажину. В кабинете начальника райотдела милиции, видимо, происходил далеко не веселый разговор, так как появление капитана было встречено Сажиным с заметным облегчением. Задорина, наоборот, еще больше нахмурилась. Неожиданный гость, очевидно, помешал ей высказать своему начальнику заранее приготовленные гневные слова.

– Вот, воюем все, Юрий Александрович, – пожаловался Сажин. – Прямо поедом ест меня Надежда Сергеевна из-за дела Николашина. Хоть в отставку подавай.

– Зачем же в отставку, – улыбнулся капитан. – Можно и полюбовно дело уладить.

Задорина с неприязнью покосилась на капитана, она, судя по всему, не собиралась кончать разговор с Сажиным. Ее упорство показалось Новгородскому забавным. Эта тоненькая, хорошенькая девочка-следователь слишком походила сейчас на его собственную жену в минуты семейных разладов. Та же упрямая складка губ, морщинки у переносицы, независимый наклон головы. Новгородский вздохнул. Жена жила в Сосногорске, рядом, работала врачом-окулистом в госпитале, а виделись они редко. Глядя на рассерженную девушку, Новгородский вдруг поймал себя на мысли, что очень соскучился по сыну, живущему у дедушки в Нижнем Тагиле, по жене, даже по забавным мелким ссорам с ней, которые всегда происходили по его инициативе. Он любил дразнить ее, любовался ею сердитой.

«Выпрошу у Костенко выходной, – вдруг подумал Новгородский, – Зинку вытяну из ее госпиталя – и двинем куда-нибудь в лес. Наругаемся и нацелуемся досыта!» Эта идея ему так понравилась, что он опять улыбнулся.

Задорина независимо поджала губы и демонстративно отвернулась.

– Во! Видали, Юрий Александрович, какая она у нас! – воскликнул Сажин. – Попробуйте с такой повоюйте!

– А в чем дело?

– Требует немедленного ареста святой троицы. – Сажин ткнул толстым пальцем в объемистую папку, лежавшую на столе. – Припирает меня фактами, материалами следствия.

– Ну что же, – миролюбиво сказал Новгородский, – раз факты убедительны, то надо брать под стражу.

– Правильно! Давно пора! – оживилась Задорина, наградив капитана удивленным, обрадованным взглядом. – Я не понимаю вашей медлительности, Порфирий Николаевич.

– Всему свое время, – рассудительно сказал Новгородский. – Вы хорошо поработали, Надежда Сергеевна. Собранные вами материалы убедительны. Вещественные доказательства обличают убийц с головой. Теперь настало время для ареста.

– А вы откуда знаете? – поразилась Задорина.

– Как же, – Новгородский давно обдумал свои слова, – товарищ Сажин информировал нас о ходе следствия и выполнял наши рекомендации.

– Так вы информировали обо всем областное управление милиции? – Задорина удивленно воззрилась на Сажина.

Новгородский был в штатском, она явно приняла его за кого-то из руководящих работников областного управления.

– Как вам сказать... – Сажин был смущен ее неожиданным вопросом.

– Какое это имеет значение, – дипломатично сказал Новгородский. – Разве дело в инстанциях? Дело в том, что вы хорошо поработали и преступники будут сегодня арестованы. Я специально заехал, чтобы поблагодарить вас за эту работу и принять материалы следствия.

– Разве их будут судить не здесь?

– Нет, не здесь. У этих людей есть и другие грехи. С ними пойдет разговор по большому счету.

Задорина пристально посмотрела на Новгородского и вдруг что-то поняла. Даже хлопнула ладошками.

– Подождите, товарищ... как вас... Юрий Александрович... А Стародубцева не вы ли послали к нам?

– Ну, положим, мы. – Новгородский решил быть откровенным.

– Ах вот как... И у вас есть дополнительные данные о преступниках?

– Есть.

– Я теперь все понимаю...

Задорина нахмурилась, помолчала, потом усмехнулась чему-то и неожиданно призналась: – Собственно, я давно подозревала, что рамки дела гораздо шире, нежели их определил для меня Порфирий Николаевич.

Сажин смущенно кашлянул в кулак.

– Или это вы эти рамки определяли?

– И я тоже, – весело признался Новгородский.

– Глупо делали, – обиженно поджала губы Задорина. – Если б я не догадывалась кое о чем... могли произойти большие недоразумения.

– Они и так чуть не произошли, – помедлив, произнес Новгородский. – И виновен в том я. Признаю.

– Запоздалое признание. Мне так тяжело работалось!

– Всем нам не так легко работается, как хотелось бы, – дружелюбнее продолжал Новгородский. – Надо же мириться с обстоятельствами. Порфирию Николаевичу было тоже нелегко. Нам тоже. Мы все помогали друг другу. К чему же ненужные обиды?

– Ну ладно. Я не буду обижаться, – более спокойно произнесла Задорина. – Хотя обидно, когда тебе не доверяют.

– Даю вам честное слово, – пообещал Новгородский, – больше это не повторится. – И прижал руки к груди.

– Скажите, пожалуйста! – примиряясь, усмехнулась Задорина. – Какое запоздалое рыцарство!

– Лучше позже, чем никогда, – с облегчением проворчал Сажин.

– Материалы мои вам всерьез нужны?

– Да. Они необходимы нам, – честно сказал Новгородский. – И я в самом деле уполномочен принять их у вас.

– Ну, тогда можно помириться. – Задорина впервые улыбнулась. – Пойду готовиться к сдаче.

– Завтра, завтра, Надежда Сергеевна, – ответно заулыбался Новгородский. – А сегодня отдыхайте. Вы честно заработали свой отдых.

– Вот уж никогда не думала, что в вашей службе водятся такие мастера на комплименты! – засмеялась Задорина, но, вспомнив что-то, вновь нахмурилась. – Вот что, Юрий Александрович, коль вы сами приехали... – она замялась.

– Что такое? – Новгородский насторожился.

– Не знаю, пригодятся ли вам эти сведения... – Задорина колебалась.

– Говорите. Увидим – пригодятся или нет.

– Сведений, собственно, никаких нет. Есть только незначительный факт. Но мне он показался несколько странным.

– Что за факт, он отражен в деле?

– Нет. В том-то и суть. К делу его, как говорится, не пришьешь.

– Рассказывайте.

– Я столкнулась с одним весьма частым в нашей практике явлением. Два человека отгребали от ворот снег. Оба видели, как Николашин с Мокшиным вошли в дом Куницы. Только при беседе со мной один рассказал откровенно обо всем, что видел, а другой заявил, что ничего не замечал, ничего не помнит.

– Кто те люди? – поинтересовался Новгородский.

– Жительница станционного поселка Глазырина и ее квартирант, механик лесозавода Попов. Глазырина сказала правду, а механик – нет.

– Ну и что?

– Видите ли, – Задорина заволновалась, – старуха сказала, что она стояла спиной к куницынскому дому и ничего бы не увидела, если б не обратила внимания на квартиранта. Тот, как показала женщина, вдруг отчего-то забеспокоился, перестал отгребать снег, только скреб лопатой по расчищенному месту, а сам смотрел мимо нее. Глазырина оглянулась и увидела, как во двор бывшего савватеевского дома вошли двое мужчин: один в зеленом плаще, а другой в черном полушубке.

– Эта Глазырина и опознала потом Мокшина? – спросил Новгородский.

– Да. Старушка оказалась очень наблюдательной.

– Обыкновенное явление, – добродушно ухмыльнулся Сажин. – Эти деревенские старухи – народ известный. Все видят, хоть днем, хоть ночью. Глазасты. А чего не видели, так фантазией дополнят. У них все и интересы, кроме хозяйства, в одном: знать, кто куда пошел, кто о ком что сказал. Они нам уже не одно дело запутали. Сначала врет, а потом и сама начинает верить в то, что наболтала.

– Не упрощайте, Порфирий Николаевич! – Задориной не понравилась несерьезность Сажина. – Не превращайте Глазырину в заурядную сельскую сплетницу. Она хоть и стара, но действительно очень наблюдательна. Куница первое время квартировал у нее, и Глазырина почувствовала, что он странный человек, себе на уме. И после того как он купил дом, не переставала наблюдать за Куницей. Этот человек внушал ей страх.

– И что из того?

– Ее удивил любопытный факт. Когда Попов впервые приехал в Хребет, то встретился у вокзала не с кем иным, а с Куницей. Глазырина пришла к поезду, чтобы продать несколько литров молока, и сама видела, как они разговаривали за станционным зданием.

– Ну и что?

– А то, что впоследствии Попов с Куницей вели себя, как совершенно незнакомые люди. Даже не здоровались, встречаясь. Старуху это очень удивило. Притом Попов в тот же вечер пришел проситься на квартиру именно к ней.

– И что, старуха утерпела – не спросила Попова ни о чем? – Сажин продолжал благодушно ухмыляться.

– Спросила. – Задорина с вызовом вскинула голову. – Да, Попов сказал ей, что спрашивал какого-то толстяка, как пройти на лесозавод, объяснил, что попроситься на квартиру к ней посоветовали в конторе завода.

– Тогда чему здесь удивляться?

– И всё равно странно. Почему Попову встретился у вокзала именно Куница? Не Куница ли указал ему дом Глазыриной, где удобно снять квартиру? И главное, почему Попов при домохозяйке начисто отперся от всего, что они видели вечером второго декабря?

– Вы считаете, что в юридической практике это такой редкий случай? Мало ли обывателей, которые не желают ввязываться ни в какие подсудные дела даже в качестве свидетелей... – проворчал Сажин. – Наша хата с краю – кредо большинства обывателей. Разве вы этого не знаете?

– Знаю. Я и говорю, что явление довольно частое, но...

– Откуда приехал сюда Попов? – Напряжение спало с Новгородского. Подозрения Задориной не заслуживали серьезного внимания. Были только догадки, фактов не было. В конце концов, этот Попов мог столкнуться у вокзала с кем угодно, хоть с той же Задориной, и спросить дорогу на завод. Поняв это, Новгородский сразу успокоился и спрашивал уже из вежливости, не желая обижать девушку. – Кто его сюда направил?

– Не знаю. – Задорина пожала покатыми плечами. – Глазырина сказала, что командирован трестом, но я официально проверять не стала.

– Почему?

– Сама не знаю... – Девушка откинула наползающую на глаза прядку черных, жестких волос. – Мне почему-то подумалось, что этого пока делать не надо. Да и Глазырину предупредила, чтобы о наших беседах не проговорилась. Мало ли что...

– Так-с...

– Я в курсе дела, – снова вмешался Сажин. – В сентябре райком партии поддержал ходатайство руководства лесозавода об укреплении технической службы предприятия. Завод значительно расширялся, а специалистов не хватало. Тогда, помнится, трест «Сосногорсклес» командировал на завод несколько механизаторов. Попов, очевидно, из их числа. И наверно, пуганый, раз не хочет связываться со следственными органами, даже в роли свидетеля. Есть ведь и такие...