Текст книги "Операция продолжается"

Автор книги: Геннадий Семенихин

Соавторы: Михаил Алексеев,Иван Стаднюк,Николай Грибачев,Владимир Волосков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Новгородский напрягся. Полковник всегда делал так – приглашал побеседовать «рядышком», если собирался высказать собеседнику особенно жесткие слова.

– Ну, так что вы скажете о Попове, капитан? – повторил вопрос Костенко, когда Новгородский сел рядом.

– Я уже говорил вам... – неуверенно произнес Новгородский, понимая, что полковник сейчас сообщит нечто очень важное.

– Так-с... – Костенко сердито прищурил цыгановатые глаза, поджал блеклые губы. – Значит, на старых позициях... А напрасно.

Новгородский промолчал.

– Выходит, рано я уверовал в ваши способности, – вздохнул полковник. – Рано... Попов-то ведь того... Крупной птичкой оказался.

– Как так?

– А так, молодой человек! – Лицо Костенко стало злым. Он резко пристукнул ладонью по худому колену. В Москве нашлась другая фотография этого субчика. В картотеке Главного управления он числится как крупный агент немецко-фашистской разведки.

Новгородский нервно двинулся на диване.

– Так-то, Юрий Александрович. Этот Попов, а ранее Бормат, а еще ранее Шинкаренко, уже дважды сумел ускользнуть от возмездия. Первый раз в тридцать седьмом году, когда орудовал в одном из авиационных конструкторских бюро, а второй раз перед самой войной, когда вел разведывательную работу в Белорусском Особом военном округе. Ловок. Умеет вовремя прятать концы. – Полковник сделал скупой жест кистью руки. – Из Москвы просили передать, что благодарят вас за выявление столь опасного преступника.

Новгородскому стало не по себе. Столько горькой иронии было в этом жесте и словах полковника.

– Чего молчите? – повысил голос Костенко. – Или вам нечего сказать?

– Нечего, товарищ полковник.

– Знаю, что нечего. – Полковник дал волю кипевшему в нем раздражению. – Черт знает что... Не ожидал от вас такой легковесности, капитан! Молодой растущий работник! Мы радуемся, старые дураки, а вы... Какой к черту вы контрразведчик! А если бы Попов во время захвата группы Мокшина находился дома, в Хребте? Ведь был бы полнейший провал! Не может быть, чтобы столь опытный агент не усмотрел в вашем маскараде на станции что-нибудь неестественное, показное. Непосвященные жители не заметили, а он усмотрел бы, увидел. – Полковник рубанул ладонью воздух. – И тогда все полетело бы в тартарары. Ищи-свищи и Лебедевых, и Попова этого же...

– Так его не было на станции в тот день? – чувствуя облегчение, спросил Новгородский, успевший мгновенно оценить всю сомнительность «успешно» проведенной операции.

– Ваше счастье, что не было. Попов три дня пробыл на совещании в тресте.

– Слава богу... – невольно вырвалось у Новгородского.

– Вот именно! – усмехнулся полковник. – Есть кого благодарить ротозеям и верхоглядам!

– Виноват, товарищ полковник, – искренне сказал Новгородский. Поняв, что его ошибка не привела к провалу операции, он был готов к любому наказанию.

– А я и без признаний ваших знаю, что виноваты, – сердито произнес Костенко. – Сейчас не признания нужны, а действия... – Он помолчал, потом пристально посмотрел Новгородскому в глаза: – Стоит ли теперь доверять вам столь серьезные дела?

– Не знаю. – Новгородский поежился при мысли, что его отстранят от руководства операцией. – Наказание я, конечно, заслужил...

– Заслужил, заслужил... – по-стариковски проворчал полковник и вздохнул. – Эх, капитан, капитан... – Он встал и отошел к столу.

Новгородскому стало немного легче. Он понял, что самая тяжелая часть разговора миновала.

– Вот что, капитан, – уже из-за стола своим обычным отрывистым, деловым голосом продолжал полковник, – от руководства операцией решил вас не отстранять. Думаю, из оплошности своей выводы сделаете.

– Сделаю, товарищ полковник! – Новгородский встал.

– Теперь по существу. – В ритм своим рубленым фразам полковник стал пристукивать по столу костяшками пальцев. – После провала в Белоруссии Попов прячется. Несомненно, что в Хребет его запрятал Лебедев. Выясните эту версию через Куницу и Мокшина.

– Будет сделано.

– Второе. После провала Мокшина Попов нервничает. Званцев и Садовников контролируют его. Передаю их вновь к вам в подчинение. Учтите. Один неверный шаг – и Попов исчезнет. Враг опытный. Документы, конечно, заготовил впрок. На бога больше не надейтесь. Пока что Попов никакой переписки с Лебедевым или с кем-либо еще не ведет. Ни с кем не общается. Отсиживается. Но то до поры до времени. Поскольку у Лебедева агентов в Заречье нет, полагаю, что Попов будет оставаться на месте. Наверняка он скоро получит приказ активизироваться. Думаю, руководителям немецкой разведки придется дать такое приказание... – Полковник чуть улыбнулся.

– Да, придется, – согласился Новгородский. – Заречье – не такой объект, чтобы фашисты позволили себе оставить его без контроля. Пожертвуют этим Борматом-Поповым.

– Пожертвуют, – кивнул Костенко. – Итак, обстановка вам ясна. Можете действовать. И без этих самых... – Костенко сделал изящный жест руками и опять чуть улыбнулся.

– Есть, без этих самых!

– Сейчас к Огнищеву? – спросил Костенко уже без всякой строгости, глядя на расстроенного капитана.

– Да, товарищ полковник.

– Освежитесь, – посоветовал Костенко. – Приведите себя в порядок. Перед больным надо выглядеть молодцом.

Володю позвали к телефону в ординаторскую. Звонил Сажин. Он долго передавал приветы от родных и знакомых, рассказывал о районных новостях, а потом спросил:

– Ты что-то долго болеешь. Когда тебя домой ждать?

– Не скоро, – улыбнулся Володя в телефонную трубку. – У меня есть кое-где дела поважнее.

– Так ты что, опять на фронт?

– А куда еще...

– Вот оно что... – Сажин помолчал, оттуда, издалека, слабо отдавалось в трубке его шумное дыхание. – А я полагал, что ты вернешься. Ведь у нас в Заречье такие дела завариваются... Сам знаешь.

– Могу только предполагать.

– Странно, – продолжал Сажин, – а Возняков утверждает, что ты обязательно вернешься. Не можешь не вернуться.

Вспомнив энтузиаста-геолога, Володя опять улыбнулся. Конечно, тот не мог говорить иначе. Для начальника партии более важного дела, нежели скорейшая разведка месторождения, не существовало на всем белом свете. Ясное дело, по его глубокому убеждению и другие не могли думать иначе.

– Ну что ж, раз Олег Александрович говорит, значит, так тому и быть, – шутливо сказал Володя.

– А ты не смейся! – рассердился Сажин. – Тут дело решается не менее важное, чем на фронте.

– А я и не смеюсь.

Сажин помедлил, потом неожиданно сказал:

– С тобой тут хотят поговорить.

– Кто? – Володя переступил с ноги на ногу.

– Не догадываешься? Не юли. Не верю. Передаю трубку.

Володя заволновался, плотнее прижал телефонную трубку к уху, покосился на врачей, о чем-то тихо разговаривавших.

– Володя, ты? – далекий Надин голос был слабым, неестественным. – Здравствуй, Володя!

– Здравствуй, Надя.

– Как ты себя чувствуешь? Как твоя рана?

– Ничего. Хорошо.

– Было очень больно?

Володя улыбнулся наивности вопроса, ответил:

– Не очень.

– Так... – Надя помолчала. – Все собиралась... собиралась позвонить тебе, да откладывала, думала, удастся в Сосногорск съездить.

Володе показалось, что в голосе Нади зазвучала растерянность. Она, очевидно, не знала, о чем говорить.

– А как у тебя дела? – спросил он.

– У меня все хорошо. Работаю. Ты скоро выписываешься?

Володя не успел ответить. Междугородняя станция в это время прервала разговор.

«О чем ей со мной говорить... – думал он, покидая ординаторскую. – Обыкновенная вежливость. Что да как... Непатриотично оставить без внимания раненого воина! Да и сам я болван порядочный. Понес какую-то ахинею! Тьфу!» – Володя расстроился, рассердился на себя за нерешительность, неумение сказать Наде то, что нужно. Пусть ничего у них не было, пусть Володя все сам придумал... Что из того? Сказать Наде все равно надо. По крайней мере – будет ясность. Неопределенность в их отношениях беспокоила его все больше и больше. Ему вспомнилась Надя. Такой, какой она была в медведёвском Доме культуры при их последнем разговоре в фойе. Тоненькая, разрумянившаяся, сердито разглядывающая его из-под нахмуренных бровей, такая близкая-близкая...

Володя вдруг остановился. Будто лучом прожектора осветило внезапно затянутый паутиной времени закоулок памяти. «Что за наваждение... Не может быть!» – У него вспотела шея. Он вдруг ясно вспомнил один из студенческих вечеров, тоненькую, худенькую девушку в голубом с белым горошком платье... Кажется, он по своей неуклюжести наступил ей на ногу, сгородил какую-то глупость... Конечно, та так же сердито глядела на него большими карими глазами, хмурила темные брови, а потом пошла танцевать с другим... Помнится, студентка та очень понравилась ему, он часто думал о ней, мечтал встретиться... А потом забыл.

Она! Ошибки быть не могло. Ведь тогда была встреча со студентами из юридического... Ошеломленный, Володя отер вспотевшую шею рукавом халата. Вот почему Надя так странно смотрела на него. Смотрела, будто чего-то ждала. Несомненно, она узнала его.

А он... Хорош же он был!

– Кретин! – Володя с отчаянием грохнул себя кулаком по голове. – Как же я теперь покажусь ей на глаза?

Вечером Володю неожиданно посетил начальник геологического управления Локтиков. Большой, шумный, он сразу заполнил своим могучим телом добрую половину маленькой двухместной палаты и сразу безапелляционно ткнул пальцем в сторону Володи.

– Вы – Огнищев!

– Так точно.

– Правильно. Я вас сразу узнал. В декабре на работу оформлялись. А я Локтиков. Помните?

– Так точно.

– Бросьте вы такать, – сморщился начальник управления. – Не люблю. Солдафонщиной пахнет. Ничего солдатского. – Локтиков огляделся, выискивая, куда бы присесть.

В маленькой палате, бывшей кладовке, кроме двух коек и тумбочки, ничего из мебели не имелось. Сосед Володи, танкист с ампутированными ногами, гостеприимно хлопнул по пустой половине своей койки.

– Садитесь. Здесь у нас кресло для гостей.

Локтиков посмотрел на короткое, обрубленное тело танкиста, потом на свои ноги и виновато заморгал. Ему стало неловко перед искалеченными людьми.

– Садитесь, – радушно повторил танкист. – Места хватит.

– Да нет... Я постою. Вы уж не беспокойтесь. – Он помолчал, а потом с участием спросил: – Где это вас?

– Под Москвой.

– Н-да... А меня не берут... В июне подал заявление в военкомат, хотел добровольцем. На смех подняли... А в обкоме встрепку дали. Вот ерундистика какая получается. Сижу теперь в чиновниках...

– Война войной, а производство не остановишь, – наставительно сказал танкист. – Без геологии войны не выиграть. Понимать надо.

– Да понимаю. – Локтиков отнесся к этой наивной тираде вполне серьезно. – Только все равно не по себе как-то. Как увижу инвалида, так сразу вспоминаю, что я тоже когда-то моряком был. Торпедистом. А теперь вот... На мое место какого-нибудь бы старикашку... Ведь вон я какой! – Локтиков снова посмотрел на свои могучие руки и ноги.

Володя с танкистом не выдержали, расхохотались. Их смех пробудил в Локтикове обычное жизнелюбие.

– Откуда вы родом-то? – спросил он танкиста.

– Из Смоленска.

– Родные в тылу где-нибудь есть?

– Нет. Все под немцами остались.

– И куда же вы после госпиталя?

– Видно будет, – сказал танкист.

– А специальность у вас какая?

– До войны был механиком автобазы.

– Ха! Это же здорово! – привычно зашумел Локтиков. – Устроим. Нам как раз позарез нужны специалисты в отдел главного механика. Поставим вас командовать транспортом. Кабинет механиков на первом этаже, так что до работы будет добираться сподручно. Общежитие дадим. Все будет в порядке. Согласны?

– Надо подумать. Придется согласиться, – весело сказал танкист.

– Правильно. Думать всегда надо. Думайте – и давайте к нам. Звоните прямо мне. Локтикову. Начальнику управления. Запишите.

– А я и так не забуду.

– Ну, а с вами, Огнищев, все решено, – круто повернулся Локтиков к Володе. – Не вздумайте куда-нибудь удрать.

– Именно?

– Мы вас забронировали. Будете работать в экспедиции Вознякова.

– В партии...

– Нет, молодой человек, отстаете от жизни. Зареченская партия развернута в экспедицию. В ней теперь несколько партий.

– Ну и что?

– Как что! – громогласно забасил Локтиков. – Работа архиважнейшая. Специалистов не хватает. Притом Возняков просил за вас особо. Мы не можем вас отпустить.

– Простите, но...

– Никаких «но»! – взмахнул крупными руками Локтиков. – Вы наш и никуда не денетесь. Я специально приехал предупредить, чтобы вы не вздумали выделывать какие-нибудь фокусы.

– Я не фокусник, – улыбнулся Володя.

– Знаем. Не вы первый. У нас уже сотни таких невинных овечек удрали добровольцами на фронт. А вы, я слышал, имеете в планах нечто подобное.

– Имею, – просто признался Володя.

– Вот видите! – Локтиков рассердился. – Все патриоты! Все считают важным только фронт. А обеспечение войны – дело третьестепенное! Это дело сделают такие трусливые тыловые крысы, как Локтиков, Возняков и им подобные! Так, что ли?

– Я так не считаю.

– Тогда и разговаривать не о чем. Никаких фокусов. Будьте добры подчиниться приказу. В общем, я забираю все ваши документы и после выписки вы явитесь ко мне лично. Понятно?

– Понятно, – уступил Володя его энергичному натиску.

– Хороший мужик, – сказал танкист после ухода Локтикова. – Большой совести человек.

– Хороший, – согласился Володя. – А ведь найдутся после войны люди, которые упрекнут его тем, что на фронте не был.

– И такие найдутся, – тоже согласился танкист.

– Так пойдешь к нам работать? – спросил Володя.

– Нет. Ты же знаешь, куда я поеду.

– Ну да, – сказал Володя. Он знал, что к танкисту уже несколько раз приезжала невеста. Девушка была эвакуирована и работала в одном из пригородных совхозов. Неведомыми путями она разыскала жениха, и между ними все было решено в первый же час первого свидания. – Но зачем же ты дал согласие Локтикову? – спросил Володя.

– Бог его знает, – танкист почесал затылок, – не хотелось огорчать доброго человека. Уж больно неловко он себя чувствовал. Да ничего. Этот не из обидчивых. Подберет вместо меня другого. Менее счастливого,

– И то верно, – согласился Володя.

17. ОПЕРАЦИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

В кабинет ввели Мокшина. Новгородский молча указал ему на стул и продолжал читать протокол только что закончившегося допроса Куницы.

Предатель остался верен себе. Он был лютым, непримиримым врагом советского строя и не желал этого скрывать. На вопросы отвечать отказался. Капитан испробовал много способов, чтобы заставить его заговорить, но успеха не добился. Куница знал, что его ждет, и, несмотря на это, не сделал ни малейшей попытки облегчить свою участь.

Массивный, крутоплечий, он упрямо согнул бычью шею и, изредка бросая на капитана ненавидящий взгляд маленьких голубых глаз, цедил сквозь желтые широкие зубы: «да», «нет», «не помню», «не знаю», а большинство вопросов вообще оставил без ответа.

Новгородский понимал, что о своих новых хозяевах Куница знает мало, что это рядовой исполнитель черновой работы, но все равно непримиримая враждебность человека с крестьянской внешностью вывела капитана из равновесия. Он рассчитывал получить от Куницы хоть какие-то сведения о Попове.

Сейчас, листая протокол допроса, Новгородский тянул, чтобы успокоиться. К тому же его молчание угнетающе действовало на Мокшина. Капитан это ясно видел. Бывший геолог беспокойно ерзал на стуле, и с его осунувшегося побледневшего лица не сходило выражение угодливости и испуга.

«Посиди. Понервничай... Настройся на откровенность», – сердито подумал Новгородский, сознавая, что теперь все зависит только от Мокшина.

А Мокшин в самом деле нервничал. Его терзал страх. Он глядел на красивого капитана, читавшего какие-то бумаги, и старался угадать, что таит для него предстоящая беседа.

Мокшин был готов рассказать все. Все, о чем ни спросят. Он перебирал в памяти прожитые годы и пытался вспомнить все до мелочей, чтобы сидящий напротив капитан не заподозрил его в неискренности, в желании что-то утаить... Он знал – эта искренность может погубить отца, но что из того... Какой он к черту отец! Родитель сам толкнул его, единственного сына, в пропасть, из которой, в конце концов, надо как-то выбираться...

Мокшин плохо помнил детство. Его отец, полковник царской армии Маслянский, после гражданской войны сбежал в Германию. То были трудные годы. Маленькая комнатка в старом обветшалом доме на окраине немецкого города Гамбурга, проходной двор и узкая немощеная улица – вот мир, в котором началась сознательная жизнь маленького Васи. И нужда. Вечное ожидание завтрака, обеда, ужина, кое-как залатанные штанишки, вечная мечта о красивых игрушках, которых было много в витринах магазинов.

Отец долгое время был без работы, пока не устроился наконец мелким служащим в одну из пароходных компаний. Это мало что изменило в жизни семьи Маслянских. Они продолжали жить в той же маленькой каморке на окраине города и едва сводили концы с концами. Отец с матерью все так же продолжали клясть судьбу, а всего чаще каких-то таинственных большевиков. Вася с детства усвоил, что это жестокие полудикари, которые убили маминого брата, выгнали семью из России...

– Эх, Василек! – плакал, бывало, пьяный отец. – Не будь той проклятой революции, ходил бы ты у меня сейчас пан-паном, как положено быть полковничьему сыну. Нанял бы я тебе частных учителей, выделил кабинет и спальню, игрушек накупил... Каждый бы день паровую осетрину ел... Хочешь осетрины?

– Хочу, – неизменно отвечал Вася, сглатывая обильную слюну.

Отец также неизменно взмахивал толстыми руками и начинал пьяно ругаться:

– Голодранцы! Варвары! Все... все забрали... Ненавижу! Всех ненавижу! Своими бы руками придушил! Подавились бы они моим добром!

Вася знал, что где-то в далекой России у отца отняли более трех тысяч гектаров лесных угодий, лесопильный завод и большую усадьбу с особняком, фонтаном и конюшней породистых лошадей. Злые большевики лишили отца всего, а его, Васю, частных учителей, отдельных комнат, осетрины и красивых игрушек. С детства он впитывал в себя ненависть к разорителям, лишившим его богатой, сытой жизни.

Вася играл с немецкими и эмигрантскими ребятишками в войну, «стрелял» во «французов», «англичан», а чаще всего в «дикарей-большевиков».

А потом в жизни произошел крутой поворот. Это случилось в 1933 году, когда Василию исполнилось восемнадцать лет. Отец вдруг оставил работу в судоходной компании, и семья переселилась в маленький городок близ Берлина. Теперь они жили в небольшой, богато обставленной вилле, всего стало вдосталь. Отец ничего не говорил о своей новой службе, об источнике неожиданного достатка, да Василий и не спрашивал. Не до того было. Он увлекся спортом, начал волочиться за женщинами... Где-то в Берлине и сейчас живет их бывшая кухарка Гертруда – воспитывает дочь Василия...

1933 год Василий вспоминать не любит. Именно тогда ему пришлось бросить учебу в частном коммерческом училище, именно тогда мать выгнала из дому Гертруду, осмелившуюся просить о помощи. Проклятый год! Именно тогда отец потребовал от Василия клятвы, что он пойдет по пути старших, будет до победы бороться с ненавистными большевиками. Василий такую клятву дал. Почему было не дать? Он верил – нет в мире у него более злейших врагов, нежели русские коммунисты.

Тогда все и решилось. При посредничестве отца, ставшего к тому времени, как узнал после Василий, сотрудником русского отдела фашистской военной разведки, его направили в специальную шпионскую школу. Сначала Василию это не понравилось, но потом он смирился. Были деньги, свободное время, возможность удовлетворять все свои желания. Что еще нужно здоровому молодому парню! И притом большевики... Он их действительно ненавидел.

Два года Василий усердно изучал советскую литературу, учил математику, физику и другие науки по советским учебникам, учился маскироваться, убивать и ничуть не боялся своей будущей работы. Он был молод, и ему все было нипочем. Отец хвалил, щедро давал деньги на карманные расходы, и Василий считал, что живет правильной, настоящей жизнью. Так жили все молодые парни, в обществе которых он вращался.

То были лучшие годы. Он с упоением прожигал их, совершенно не заботясь о будущем. «Подумаешь, Россия... – бывало, думал Василий. – Ничего страшного. Освоюсь, буду делать свое дело. Большевикам недолго осталось властвовать. Часы бьют уже не их время... А пока – живи полной жизнью». Василий и вправду верил, что дни Советов сочтены.

Но наступил день, когда пришел первый страх. Перед отправкой в Россию Василий прошел окончательную проверку. Группа выпускников школы вместе с отрядом эсэсовцев приняла участие в расстреле политических заключенных из берлинской тюрьмы Маобит. Это было страшно. Василию долго снился высокий седой человек в арестантской пижаме, которому он выстрелил в сердце. И страшно было не за седого, нет! Страшно стало за себя. Вдруг там, в этой загадочной проклятой России, с ним, Василием, сделают то же самое... Ведь большевики тоже умеют убивать!

– Надеюсь на тебя! – высокопарно говорил отец при последнем прощании. – Не посрами. Священные интересы нации несовместимы с большевизмом. Идешь на святое дело! – А потом, после нескольких рюмок коньяку, прослезился, сделался жалким, испуганно заозирался. – Учти, Вася, если сплохуешь... Мне того... Конец. Сам понимаешь.

Василий понимал. Ему было наплевать и на отцовскую судьбу, и на безнадежно больную истеричку мать, и на все «священные интересы». Василий слишком хорошо знал, что для родителей священны только их утерянное достояние и они сами. Поселившийся в душе страх не покидал Василия ни на минуту.

Он перешел советско-финскую границу и с документами выпускника средней школы Василия Мокшина прибыл в Ленинград. Предстоял длительный период «акклиматизации». Фашистская разведка глядела далеко вперед и строила на таких «акклиматизировавшихся» агентах свои долгосрочные планы.

Став студентом горного института, Василий так и не избавился от страха. Во время учебы ему не дали ни одного задания, он совершенно не работал, но все равно противное морозящее чувство то и дело обжигало его, даже во сне.

Здесь, на родине, он впервые всерьез задумался над тем, что воспринималось раньше как само собой разумеющееся. Большевики вовсе не были дикарями и разорителями. У них были своя философия, своя наука, они много созидали, много строили. Хотя еще в шпионской школе, сидя над советскими учебниками и газетами, Василий понял наивность отцовских проклятий, все равно многое в новой жизни было неожиданным.

Его соотечественники оказались энергичными, дружелюбными людьми. Они много знали, многое умели, они верили в идеалы, которыми жили, и дружно воплощали эти идеалы в практическую жизнь. Многое в их стремлениях оказалось настолько человечным и неоспоримым, что Мокшину пришлось признаться себе, что, несмотря на хорошую специальную подготовку, он плохо знал страну, которая была его родиной. Тут знали добро и любовь, могли радоваться и быть счастливыми, умели дружить и быть верными этой дружбе.

«Странно, – часто думал Мокшин. – Здесь своя разновидность цивилизации, здесь свой прогресс... Почему я раньше никогда об этом не думал? Это не слепые фанатики. Они похожи на фанатиков, но в их идеологии есть что-то рациональное. Почему я не могу понять и принять эту идеологию?»

Мокшин думал так и сам не сознавал, что невозможно понять чужую идеологию, если смотришь на нее с позиции обворованного человека. Он желал, но не умел понять. Да и многое другое было непонятно, тягостно в новой среде. Мокшин скучал по прежней жизни.

И тем не менее после окончания института, когда получил первое задание, стало не по себе. Василий долго колебался, тянул, не давал сведений о результатах работ геологических партий и мощностях новых рудников в Приднепровье. В конце концов резидент, его начальник, поставил вопрос ребром: или выполнение приказа, или... Мокшин понял: смерть! Только тогда он с ужасом осознал, что нет прежнего бесшабашного Василия Маслянского, сына белогвардейского полковника, есть другой человек – Василий Мокшин, колеблющийся, неуверенный в себе, не знающий, чего хочет найти в будущем. Этот человек метался меж двух непримиримых сил и знал, что обе они несут ему уничтожение.

Мокшин струсил: передал сведения. В конце концов, на стороне старой жизни был его отец, все его, Василия, личные обиды, отобранные богатства. Он стал кадровым агентом.

Сейчас Мокшин сидел перед красивым, чем-то очень занятым человеком и со страхом думал, что вот она, эта другая сила, которая в решении его личной судьбы взяла верх, и со страхом ждал вопросов. Было жутко, нехорошо. Мокшин взвешивал в уме все свои провинности перед соплеменниками, которых представлял в эту минуту ладный капитан, и старался понять, что может бросить на другую чашу весов.

Днепропетровский резидент... Где он сейчас – Мокшин не знает. Но фамилию и все прочие данные о нем сообщить может. Адрес шпионской школы, все сведения о ней – пожалуйста. О своих соучениках выложит все, что знает.

Мокшин нервничал. Он знал, что этого мало. Ой как мало! Расстрелянный человек из Маобита, передача сведений о Приднепровье, и главное – Николашин! Как много дал бы сейчас Мокшин, чтобы он был жив. Но Николашина нет. Приказ Лебедева был выполнен.

Лебедев... Мокшин смотрит на капитана и старается угадать, известно ли тому что-нибудь о резиденте. Если неизвестно, то надо обязательно рассказать о нем и его фиктивной жене, а фактически сестре – Анне Мигунец. Но пожалуй, об этой паре капитану все известно. Этот простодушный хитрец Огнищев, разумеется, навел на их след. Кто бы мог подумать... Такой простецкий малый – и на тебе! – чекист. Вот тебе и русские полудикари... Нет, и Лебедевых мало...

Разве Попов... Мокшин оживляется, с нетерпением смотрит на читающего капитана. Конечно, о нем ничего не знают. Правда и он, Мокшин, знает мало, но все же... Он вспоминает...

В сентябре? Нет, в октябре при личной встрече Лебедев вдруг приказал найти на станции квартиру для своего человека. Мокшин поинтересовался, кто, откуда, но Лебедев ничего объяснять не стал.

– Найдите надежную квартиру, подальше от людских глаз, и все, – отрубил резидент. – Поместите, и дело с концом. Больше ни он вас, ни вы его не знаете. Поручите Кунице. Самому вам с Поповым встречаться не следует.

Так и сделали. По приметам, рассказанным Мокшиным, Куница встретил Попова на станции и указал дом Глазыриной, где до того жил сам. Мокшин Попова ни разу не видел, но знает, что это важная птица. Проговорилась Мигунец при последней встрече на вокзале. Анна сказала, что Попов провалился в Белоруссии и работал после того в тресте «Сосногорсклес». В областном городе ему оставаться было опасно, и Лебедев посоветовал Попову на время спрятаться где-нибудь в районе. Трест в то время направлял специалистов на Хребетский лесозавод, и такой случай упустить было нельзя. Попов выразил желание «помочь коллективу». Уехал.

И еще Мигунец сказала, что Лебедев боится этого человека, ибо его могут сделать руководителем агентуры в Сосногорской области. Анна сказала, что Попов агент, известный лично Канарису и Гиммлеру.

Вот и все о Попове... Кто он, что он? Мокшин больше ничего не знает. Зато ему известны основные явки, пароли... Мокшин с тоской смотрит на капитана. Неужели и этого мало? И чувствует всем существом – мало!

Новгородский отодвинул бумаги и посмотрел на Мокшина беззлобным, внимательным взглядом.

– Сколько вам в действительности лет?

Негромкий голос его будто обжег Мокшина.

– Двадцать шесть. Скоро будет двадцать семь... – быстро ответил он.

– Пожалуй... – согласился Новгородский, пристально посмотрев в лицо шпиона. – Неужели вам хочется умереть?

В серых глазах капитана ни злобы, ни хитрости – они смотрят спокойно, изучающе. Мокшин вскочил, прижал руки к сердцу.

– Не хочется! Поверьте мне... Честное слово! Я хочу жить!

– Верю. Почему бы и не хотеть... Николашин тоже хотел, – грустно говорит Новгородский и кивает стенографистке: – Записывайте.

– Я все понимаю, – срывающимся голосом почти кричит Мокшин. – Я знаю, что тяжко виноват перед вами всеми, перед моей страной... Как вам это выразить... Поверьте мне: я готов к искренности. Я готов любым путем искупить свою вину! Я все скажу, я готов выполнить любое распоряжение! Скажите, чем я могу быть полезен? – Кадык судорожно дергается на шее Мокшина, весь он подался в сторону стола. – Приказывайте, капитан! Все же я русский человек. Скажите, что я могу сделать для вас полезного?

– Это мы сейчас узнаем, – спокойно говорит Новгородский. – Вы готовы на любые признания?

– Да!

От прихлынувшей к сердцу надежды у Мокшина слабеют ноги. Он опускается на стул.

В день выписки Володю поджидала неожиданность. Вместо геологического управления пришлось ехать сначала по другому адресу. У ворот госпиталя стояла черная потрепанная «эмка». Опершись на ее радиатор, весело скалился в улыбке рыжий, сухопарый Клюев. Они поздоровались.

– Садись, – сказал Клюев. – Добрый час жду тебя.

– Это куда же?

– Маленький. Не понимаешь, – ухмыльнулся Клюев и дружески подтолкнул Володю в машину. – Садись, Новгородский велел представить живого или мертвого.

Володя подчинился. По дороге он несколько раз пробовал заговорить с рыжим лейтенантом, но Клюев только многозначительно улыбался маленькими зелеными глазками и делал вид, что очень занят управлением автомобиля.

– Чего ты в прятки играешь! – рассердился в конце концов Володя. – Зачем везешь?

Клюев долго молчал и, только затормозив у знакомого желтого здания, простецки сказал:

– Не задавай дурацких вопросов. Иди. Пропуск заказан.

В коридоре управления Володю подстерегала еще одна встреча. Он лицом к лицу столкнулся со Стародубцевым. Тот был гладко выбрит, причесан, одет в форму капитана внутренних войск и на весь коридор благоухал одеколоном. Лицо недавнего следователя было весело, лишено обычной угрюмости. Он улыбался во весь щербатый рот. Володя очень удивился переменам, происшедшим со Стародубцевым.

– Чего глядишь как баран на новые ворота? – обрадованно забасил артиллерист. – Или не узнал?

– Узнал. Только ты того...

– Изменился? Точно. Спешу, Володенька, на аэродром. В Омск лечу.

– Зачем?

– Не спрашивай. Семья моя нашлась. Из Одессы эвакуировали в Севастополь, оттуда в Новороссийск, а сейчас объявилась в Омске.

– Поздравляю.

– Спасибо, друг. Не сердись. Спешу. Поговорим потом. Не отпускают меня в артиллерию. Вместе работать будем! – Он пожал Володе руку и быстро пошел, почти побежал к лестничной площадке. Оттуда уже крикнул: – Поторапливайся домой. Там тебя очень ждут!

Володя зачем-то помахал рукой ему вслед и только потом удивился лукавству его голоса.

И вот он опять в знакомом кабинете. Все тот же улыбчивый капитан Новгородский сидит за широким письменным столом и дает Володе очередные указания. Только в глазах Новгородского нет уже былой настороженности, он уже не изучает, не проверяет Володю, а ведет обычный дедовой разговор.