Текст книги "Операция продолжается"

Автор книги: Геннадий Семенихин

Соавторы: Михаил Алексеев,Иван Стаднюк,Николай Грибачев,Владимир Волосков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Позже из окружной военно-медицинской комиссии сообщили, что Куница Павел Тарасович действительно комиссовался в августе месяце и по состоянию здоровья (вследствии контузии почти ослеп на левый глаз) освобожден от несения воинской службы. Это обстоятельство несколько смутило капитана. Он поехал в управление железной дороги.

Начальник отдела кадров долго рылся в пухлых папках, пока нашел копию приказа о зачислении Куницы на работу.

– Вроде бы все в порядке, – сказал он. – Направлен на станцию Хребет управлением.

– А почему путевым рабочим? Ведь вот здесь значится, что Куница в течение семнадцати лет работал диспетчером и дежурным по станции на Октябрьской дороге. – Новгородский подал кадровику трудовую книжку Куницы.

Тот поглядел в нее.

– Действительно дежурным. Путаница какая-то. Сейчас вызовем кого надо.

Кадровик позвонил куда-то, и вскоре пришел сотрудник, который оформлял Куницу на работу. Он посмотрел бумаги и вспомнил:

– А-а... Куница. Здоровый такой. Как же, помню. Единственный мужчина, которого мы приняли на работу в августе. Помню. Он и вправду на Хребет попросился. Сказал, что родные там живут.

– А почему рабочим?

– Во время эвакуации попал под бомбежку. Его контузило. По-моему, что-то со зрением случилось. Он откровенно признался, что не может работать в прежней должности. У нас везде нехватка в людях. Особенно на небронируемых должностях. Вот и послали...

Попросив на несколько дней документы Куницы, Новгородский покинул отдел кадров. Решающее слово оставалось за экспертизой.

Вечером к капитану зашел заведующий лабораторией.

– Вы правы, – сказал он. – Само письмо интереса не представляет. А на внутренней стороне конверта симпатическими чернилами написана шифровка.

– Конверт не подпортили?

– Нет.

– Слава богу! – с облегчением передохнул Новгородский. – А то закатили бы нам скандал в военной цензуре!

– Закатили бы, – охотно согласился заведующий лабораторией.

«Этот конвертик еще сослужит нам добрую службу! – весело подумал капитан, когда заведующий ушел. – Мы все-таки доставим его адресату. Любопытно, что кроется за этой цифирью?»

В тот же вечер капитан пошел в шифровальное бюро. Дешифровщики долго разглядывали принесенный им листок и многозначительно переглядывались.

– Что, новенькое что-нибудь? – забеспокоился Новгородский.

– Не знаю, – честно признался старший дешифровщик, совершенно не похожий на кабинетного работника, здоровенный, светловолосый парень, с квадратным подбородком и пудовыми кулачищами. – Пятизначными группами шифруют многие, но...

– Что, трудно? – Новгородский давно знал дешифровщика, но все равно при каждой встрече удивлялся его нематематической внешности.

– Да. Ключ подобрать очень трудно.

– Но нам нужно знать содержание документа как можно скорее.

– Понимаю.

– Хотелось бы к завтрашнему дню...

– Вы очень многого хотите.

– Но ведь дело-то архисрочное!

– Товарищ капитан, – белобрысый богатырь рассердился, заговорил официальным тоном: – По-моему, вам известно, что несрочных дел у нас нет.

– Ну хорошо, – смирился Новгородский и неумело польстил: – Будем надеяться на фортуну и вашу проницательность.

– Не умеете, капитан. Комплименты – не ваше амплуа, – усмехнулся молодой человек.

Новгородский вернулся к себе в кабинет очень недовольный разговором и еще больше самим собой. Он сел за стол и вынул из сейфа всего одну папку. Личное дело старшего инженера проектно-сметной группы геологического управления Лебедева.

– Итак, милейший Игорь Серапионович, – хмуро сказал Новгородский вслух, глядя на красивое крупное лицо, смотревшее на него с фотокарточки, – ваш час пробил...

13. ПЕРВЫЙ УДАР

Володя удивлялся Вознякову. Никакие житейские неприятности не могли даже на время загасить в нем страсть поисковика-геолога. Только-только начальник партии закончил тягостный разговор со Стародубцевым, был хмур и подавлен, а уже через какие-то полчаса снова шуршал картами, перебирал разрезы скважин и рассуждал:

– Лешачье месторождение! Ясное дело, мы нащупали его. Оно за рекой, за линией сброса. Но откуда обломки диаспорового боксита в реке? Как вы, Василий Гаврилович, думаете?

– Право затрудняюсь, Олег Александрович. Я не мастер на гипотезы. Вы знаете. Мне больше импонируют факты.

– Ха! Факты! Факты обсосать любой может, – отмахнулся Возняков. – Вы попробуйте объяснить непонятное. А вы, Огнищев, что думаете?

Того вопрос застал врасплох.

– Надо получше обследовать береговые обнажения, – высказал он прописную истину.

Возняков опять отмахнулся.

– Все обследовано. На брюхе оползано, можно сказать.

– Тогда я не понимаю.

– Я тоже не понимаю, – признался Возняков. – А вот Николашин, кажется, догадывался. Он что-то узнал из разговоров с местными старожилами и хотел проверить, да не пришлось покойничку...

– Покойничку? Он что, умер? – быстро спросил Мокшин.

Володя заметил, как он напрягся, беспокойно заозирался.

– Да нет. Я так... к слову... – растерялся Возняков. – Болтаю всякий вздор. Думаю частенько о Трофиме Степановиче... – Начальник партии не умел лгать, он покраснел, и выражение лица у него стало вымученным. – Не обращайте внимания. Это, видно, нервы...

– Да. Скорее всего, – согласился Мокшин. – Чем черт не шутит, может, объявится где-нибудь наш Николашин. С пьяным всякое может случиться.

Мокшин не поверил Вознякову, это было очевидно, но говорил почти искренне. «Ну и артист!» – подивился Володя.

– Да, с пьяным всякое может случиться, – с жалкой улыбкой поспешил подтвердить начальник партии. – Всякое...

Возняков был настолько расстроен своей болтливостью, что перестал жестикулировать и опустил руки. Они повисли вдоль тела, длинные, худые, сразу потерявшие свою живость. Володе стало жаль Вознякова, он поспешил ему на помощь.

– Найдется ваш Николашин. Не иголка. Поберегите нервы. Сильно расстраиваетесь – вот и ползет всякая чушь в голову.

– Да, да, – огорченно согласился Возняков, думая о чем-то своем. – Именно ползет. Вы уж не обращайте внимания.

– А я и не обращаю.

Возняков уныло собрал со стола карты и сложил в сейф.

– Пойти по хозяйству распорядиться... – сказал он и ушел из камералки.

– Олег Александрович, видимо, действительно что-то знает, – сказал Мокшин, когда дверь захлопнулась. – Тебе не кажется?

Володя легкомысленно отмахнулся:

– Дался вам обоим этот Николашин. Ничего особенного. Затаскали мужика, вот и заговаривается. Тебя бы так...

Мокшин поежился. Почему-то боязливо покосился на окна, за которыми уже сгущалась ранняя вечерняя синь. Володя это заметил.

– Пятый час, а уже темно. Давай кончать. Мне в Медведёвку сегодня надо. Потанцую! – Он зажмурился. – Кажется, век на танцах не бывал.

– Как ты туда добираться будешь? Ведь суббота, – сказал Мокшин.

– А на лесовозе. На шпалорезку лес сейчас круглые сутки возят.

– Верно, – согласился Мокшин и стал собирать бумаги.

Они уже оделись и собрались уходить, как в камералку неожиданно вернулся Возняков. Начальник партии был возбужден, недавнего уныния как не бывало.

– Вот! – торжественно сказал он, со стуком положив на стол два куска керна. – Подходим!

Володя по примеру Мокшина взял один из образцов, повертел в руках. Обычный серый известняк. Ничего особенного он в нем не увидел.

– Смотрите лучше! – весело шумел Возняков. – Видите? Доломитизации уже нет.

– Это что же... – без всякого энтузиазма сказал Мокшин. – Выходит, надо скоро ждать рудное тело?

– Конечно! Именно эти известняки покрывают бокситы. Так что надо быть в готовности. Главное – сразу на двух буровых! У Осинцева и Ушакова. Это в двух километрах друг от друга. Вы понимаете, что сие значит?

– Понимаю, – со значением в голосе сказал Мокшин, и, поняв смысл, который вложил он в это слово, Володе захотелось изо всей силы залепить ему в лицо тяжелым куском породы.

Возняков же был далек от всяких подозрений. Он по привычке рассуждал вслух:

– Образцы эти подняли часа два назад. Вероятность аварий теперь сведена к минимуму. И Ушаков, и Осинцев обсадили скважины трубами. Значит, вывалов не будет. Если будут бурить с такой же скоростью, как сейчас, то...

– То завтра к вечеру можно ждать боксит, – досказал за него Мокшин.

– Почему к вечеру? – энергично возразил Возняков. – Днем. Даже утром! Все может быть! Так что выходной день назавтра отменяется.

– Понятно.

– Не вижу энтузиазма, – рассердился на Мокшина Возняков. – Приказываю, товарищи участковые геологи, завтра с утра безотлучно находиться на буровых. Запаситесь провиантом и всем прочим. Ясно?

– Ясно! – бодро отчеканил Володя.

– Надо так надо, – согласился Мокшин, что-то решив. – За мной дело не станет. Возьму у Тихона Пантелеевича ружьишко и отправлюсь пораньше на участок.

Володю его слова насторожили.

– Это хорошо, – одобрил Возняков. – Только зачем ружьишко?

– Поброжу по лесу. Постреляю. Может, добуду на общий стол зайчишку или глухаря. На днях несколько штук вспугнул. А то на вышке без дела сидеть – мучение чистое. Помрешь со скуки.

– Ладно. Берите ружьишко, – согласился Возняков. – Только смотрите у меня. Не прозевайте рудное тело. Ко времени быть на месте. Голову оторву, если контакт прозеваете!

– Не прозеваю.

– Проверю. К обеду я сам буду на участке. Раньше не поспеть, – с сожалением сказал Возняков.

– Ему что... Привык мотаться день и ночь, – ворчал Мокшин, когда они шли домой. – И другим покоя не дает. Торчи там сутками теперь. Жди его величество боксит...

– Для этого и работаем, – сказал Володя. – Отдохнем после войны.

– Работаем... – Мокшин, видимо, не считал нужным таить при Володе свое настроение. – Работать надо с умом. Без горячки. Если нужно тебе круглосуточное дежурство на буровой – поставь сменных коллекторов.

– Где их взять. Людей без того не хватает!

– И ты туда же! – проворчал Мокшин. – Молодой. А я уже уставать от этой вечной лихорадки начал. Вознякову что! Он будет спать сколько захочет, а ты изволь в раннюю рань на участок тащиться.

Володя промолчал. Не хотелось впутываться в никчемный спор. Он уже ненавидел Мокшина и чувствовал, что скрывать эту ненависть ему становится все труднее. В споре могло вырваться неосторожное слово. «Вознякова мажешь, сволочь, – мрачно думал он. – Подожди, себя клясть будешь!»

Семья Вознякова жила в Сосногорске. Жена работала врачом, сын и дочь учились. Володя слышал от сотрудников, что Олег Александрович очень любит их и сильно скучает в разлуке. Но беспокойный характер и привязанность к своей профессии заставляли его долгими месяцами быть вдали от семьи.

Откровенная неприязнь к Вознякову, которую Мокшин не желал скрывать, а главное, его слова о ранней охоте встревожили Володю.

«Что-то ты задумал, волчина, – продолжал сердито думать он. – Ясное дело. Только что? Нет. Тебе, Володька, нельзя сегодня ехать в Медведёвку. В другой раз». Вспомнив о Наде, он с еще большей неприязнью покосился на продолжавшего ворчать Мокшина. Из-за этого человека с нетерпением ожидаемое первое свидание могло не состояться.

В последние дни Володя с Надей встречались всего два раза, да и то мимоходом. Надя все время куда-то спешила, была озабочена и утомлена. Оба раза они виделись в конторе, в присутствии многих людей, и потому поговорить не пришлось. Только одобрительный взгляд больших лучистых глаз был наградой Володе за сдержанность, ненавязчивость. А быть таким ему становилось все труднее. Его так и подмывало подойти к Наде, сказать ей что-нибудь хорошее, чтобы исчезла хмурая складка на переносице, осветилось сдержанной улыбкой нежное, почти детское лицо. Вчера он не сдержался – оторвал субботний листик календаря и тайком показал его Наде. Она чуть порозовела, промолчала и только взглядом сказала: жду. Сегодня она не приезжала в Заречье.

Сейчас Володя шел рядом с Мокшиным и от сознания того, что поехать к Наде все же не придется, был полон злости и непонятной грусти. Даже во вторник, когда осматривал вещи Мокшина, он не испытывал к тайному врагу такой ненависти, как сейчас.

Обнаружить тогда ничего не удалось. Носильные вещи, всякие житейские безделушки. Из заслуживающего внимание были только деньги. Двенадцать пачек красных тридцатирублевок. Новеньких, хрустящих, в банковских бандеролях. Несчастный жених оказался не таким уж нищим, как казалось после его грустных рассказов. Деньгам Володя не удивился. Он почему-то считал, что так и должно быть. Еще была в чемодане большая металлическая коробка. Как ни бился, открыть ее не удалось. Какой-то хитрый запор крепко держал крышку.

В тот день за ужином Мокшин был необычайно разговорчив, почти весел. Володе даже почудилось, что от него попахивает водкой. Квартирант сочувственно говорил о горестях неудачливого Вознякова, а Володе нет-нет да казалось, что во взгляде блестящих мокшинских глаз проскальзывала усмешка: «Что, обыскал? Нашел? Молокосос!» Эти ехидные поглядывания вывели Володю из себя. Он раньше всех встал из-за стола и ушел во двор колоть дрова.

В тот же вечер Володя связался по радио с Клюевым. Очевидно, злость помогла. Он не допустил ошибок в радиообмене и даже не волновался, когда услышал далекий писк клюевского передатчика. Все казалось само собой разумеющимся: и маленькая батарейная рация, скупо освещаемая ручным фонариком, и шуршащее под ногами сено, и вся ночная таинственность родного сеновала, на котором он был вынужден от кого-то и зачем-то прятаться. Он сообщил Клюеву результаты осмотра мокшинских вещей и даже пожалел, когда тот дал «ец» – конец связи. С сеновала уходить не хотелось. Было противно снова видеть ехидно-веселый прищур мокшинских глаз.

Уже потом, развалившись на своем сундуке, Володя понял, что злость его была напрасной. Мокшин был действительно пьян и городил чепуху. На свое имущество он не обратил никакого внимания.

«С чего бы он хлебнул?» – подумал тогда Володя.

– Ну, собирайся, жених! – сказал Мокшин после ужина. – Заждалась, наверно, невеста.

– Ты это брось!

– Молчу, молчу, – хохотнул Мокшин и бросил на спинку стула пиджак. – Облачайся.

– Да я передумал... Холодно. И вообще...

– Ты что, с ума сошел?! – всполошился Мокшин.

– Работа завтра важная. Какие уж тут танцы, – стал неохотно объясняться Володя.

– Работа! Вы посмотрите на него! Его такая дивчина ждет, а он о работе рассуждает. – Глаза Мокшина беспокойно ощупывали лицо собеседника. – До утра успеешь сто раз вернуться. На вышке отоспишься. Времени у тебя будет предостаточно. Это только Возняков может считать, что до руды дойдут завтра. А на самом деле...

– Ладно, поеду, – изменил свое решение Володя. Он счел ненужным возбуждать подозрительность Мокшина. – Щегольну в твоем обмундировании. Только ты того... если не вернусь вовремя... Загляни к Осинцеву. А то съест меня Возняков.

– Какие могут быть разговоры! – Мокшин явно обрадовался, засуетился. – Все будет в порядке. Езжай спокойно.

«Ему зачем-то надо выпроводить меня, – думал Володя, натягивая костюм. – Я в чем-то могу ему помешать. – Тревога росла. Вдруг его осенила догадка: – А если он задумал новое преступление?»

– Костюмчик будто на тебя шили, – меж тем оживленно продолжал Мокшин. – Красавец!

«Не радуйся, – мрачно думал Володя. – Никуда я не поеду. В сосульку превращусь, но до утра с дома глаз не сведу. На сей раз у тебя ничего не выйдет!»

Но события приняли неожиданный оборот. Едва он вышел за калитку, как кто-то крепко взял его за рукав. Это произошло так внезапно, что Володя вздрогнул, резко рванулся в сторону и ухватил в кармане полушубка теплую рукоять браунинга.

– Огнищев! – тихо сказал человек в тулупе.

Володя приблизился, присмотрелся: узнал Клюева.

– Что случилось?

– Срочное дело. Надо незаметно взять Булгакова и быстро доставить в Медведёвку.

– Я не могу уходить далеко.

– Почему?

Володя торопливым шепотом рассказал о своих подозрениях.

Они стояли у самых ворот. Вечер был темным, ветреным. Низкие облака закрыли луну, вдоль улицы с посвистом разгуливал ветер, бросая в лица пригоршни колкого сухого снега. Володе отчего-то стало не по себе. В пучке света, струящемся из кухонного окна, вихрились, плясали искрящиеся снежинки. Кругом пусто и тихо. Как в пустыне. Все живое поглотила и упрятала студеная январская темнота.

– Все же тебе придется поехать, – после недолгого раздумья сказал Клюев. – Дело серьезное и срочное. А я не знаю даже, где он живет.

– У доярки колхозной Ефросиньи Козыревой.

– Она дома сейчас?

– Не знаю. По-моему, вечерняя дойка еще не кончилась.

– Тогда надо спешить! – заторопился Клюев.

– А Мокшин?

– Вот еще морока, черт те дери! – выругался Клюев. – Не люблю спешки. Капитан срочно погнал, а Стародубцева не нашли. Куда-то в баню мыться пошел. Да и тебе приказано срочно явиться туда...

В снопе света, падающем из окна, метнулась тень. Володя решился.

– У тебя один пистолет?

– Два. А что?

– Тогда поручим отцу.

– Подходит. Мне, кстати, велели тебя через него вызвать.

Володя по завалине осторожно подобрался к окну, заглянул. Отец сидел на кухне один, чинил валенок. Володя поскреб ногтем по стеклу. Отец продолжал работать. Володя поскреб посильнее. Отец вздрогнул, поднял голову, затем встал и подошел к окну. Посмотрел на освещенное лицо сына, прижавшего палец к губам, нахмурился, кивнул головой и пошел к вешалке. Володя возвратился к воротам.

– Не нашумит он там? – беспокойно спросил Клюев.

– Все будет в порядке. Старый вояка. Еще нас кое-чему научит.

Тихон Пантелеевич выскользнул из калитки по-кошачьи бесшумно.

– Чего тебе? – приглушенно спросил он, ничуть не удивляясь присутствию постороннего человека.

– Ефросинья Козырева до скольких работает? – без всяких объяснений спросил Володя.

– Когда как. Раньше семи вечера они на ферме не управляются.

– Значит, ее еще нет?

– Не должно быть.

– Хорошо. – Володя вытащил из кармана браунинг и сунул отцу в руку. – Держи. С квартиранта глаз не спускай. Враг. Не ложись спать, пока я не вернусь. Будь начеку.

Тихон Пантелеевич только крякнул от изумления, но ничего спрашивать не стал, быстро упрятал оружие.

– Глаз с него не спускай. Головой отвечаешь. Куда пойдет – следи, – повторил Володя.

– Ладно. – Тихон Пантелеевич передвинул шапку на голове. – Ты вот что... Пришли-ка ко мне Назарку Осинцева. Давно просит валенки подшить. Пусть несет.

– Осинцева? Осинцева нельзя! – категорически отрубил Володя.

– Почему? – удивился старик.

– Нельзя!

– А! – Тихон Пантелеевич все понял. – Ежели из-за той ночи, то напрасно. У Комарова он был. На крестинах. Это точно.

– У какого Комарова?

– Да у Федора. Сменным мастером у Назарки в бригаде работает. Конопатый, здоровенный такой. Пацан родился. Крестины второго числа справляли. В соседней деревне Федор-то живет...

– Чего ж ты до сих пор молчал? – рассердился Володя.

– А я откудова знал... Сегодня с Федором разговорились – так он все и высказал.

– Тьфу, черт!

Клюев прыснул в рукав тулупа.

– Ругался Федор-то на попа, – продолжал шептать Тихон Пантелеевич. – Жаден оказался. Двух кур за крещение содрал...

– Какой поп?

– Да из Порошино привозили. Пацана, значит, крестить... Теща Федорова тайком пригласила.

Клюев, не в силах сдерживаться, продолжал тихонько хохотать, корчась в просторном тулупе.

– Черт знает что... – расстроенно пробормотал Володя, представив, как отругает его Новгородский за непроверенное сообщение об Осинцеве.

– Так позови Назарку-то, – сказал Тихон Пантелеевич. – Мне удобнее будет вечер коротать.

– Ладно, позовем, – вмешался Клюев.

Пароконная милицейская подвода, на которой приехал Клюев, стояла за огородами. Володя завалился в набитые сеном розвальни и взял вожжи.

– К Осинцеву?

– Давай. Теперь бояться нечего. Возьми! – Клюев сунул ему в карман тяжелый ТТ.

Не выезжая на главную улицу села, они окраинами добрались до дома, где квартировал Назар Осинцев. Старший мастер ничуть не удивился приглашению Тихона Пантелеевича. Даже обрадовался.

– Подошьет? Молодец старикан. Я его давно прошу. Как раз кстати. Завтра на вышку жить перебираться, а валенок прохудился, и подшить нечем. Кто знает, сколько суток там просидишь. Всяко бывает...

– Давай шпарь. Подошьет как надо.

– А ты куда собрался?

– В Медведёвку.

– Ого! Ты смотри у меня! – всполошился Назар. – С завтрашнего утра быть на вышке. Боксит ждем. Ребята жмут изо всей мочи.

– Возняков говорил.

– То-то! Опоздаешь – рыло намылю! – Назар подставил к Володиному носу пухлый кулачишко. – Дело не шуточное. Понял?

– Понял, – улыбнулся Володя и решил все же проверить рассказ отца. – К утру буду. Как штык. Не ты, не на крестины еду...

– А ты откуда про них знаешь? – опешил Назар.

– Земля слухом полнится...

– Ерундистика получается... – Назар озадаченно запустил пятерню в встрепанный чуб. – Уже сплетни пошли!

– Вроде этого...

– Хм... Вот старая ведьма! Подстроила нам штуку!..

– Какая ведьма?

– Да Федорова теща. Я к ним, как к путным, на крестины, а они – на тебе! – попа приволокли... Радуйся, крестный!

– Что, и в самом деле крестным был? – Володя рассмеялся.

– Еще чего! Я думал по-новому отпразднуем, по-современному, а тут... Удрали мы с Федором на кухню, пока там вся эта хирургия происходила. Вот ведь чертова баба, что придумала!

– Взяли бы да выгнали попа.

– Неудобно как-то. Я гость, да и хозяйки ко мне со всем уважением... Моим именем парнишку назвать надумали. А Федора жена упросила. Заревела. Не стали скандал подымать. Плюнули...

– Выходит, ты теперь по всем правилам крестный! – хмыкнул Володя.

– Ну да! Скажешь... – Назар сконфузился. – Ты уж того, Володька... Не болтай в конторе. Хоть и не было ничего, но все равно... Комсомолец все же....

– Ладно, – великодушно пообещал Володя. Убедившись в непричастности приятеля к трагическим событиям, он был готов расцеловать его.

Изба Ефросиньи Козыревой стояла на выезде, у самой дороги, идущей от села к станции. Сразу за огородами начинался пологий спуск к Студянке.

Володя с Клюевым подъехали к усадьбе Ефросиньи со стороны реки. Привязали лошадей к пряслу огорода, огляделись. Света в окнах не было. Прошли на улицу, подошли к воротам. В передних комнатах тоже темно. Только в кухонном окне, выходящем во двор, тускло светилась керосиновая лампа.

– Давай! – тихо скомандовал Клюев.

Володя напрягся. Сунул руку в карман, сдвинул предохранитель пистолета. Взялся за кольцо калитки: она подалась. Открыл, заглянул во двор. Темно, пусто. В красноватом квадрате окна ни одной тени. Володя оглянулся на Клюева.

– Давай, – нетерпеливо прошептал лейтенант, – как говорили...

Володя громко хлопнул калиткой, прошел к крыльцу. Поднялся. Гулко постучал. Стал напряженно ждать. В доме ни звука. Попробовал коленом входную дверь. Не подалась. Опять постучал. Нетерпеливо, требовательно. Где-то в глубине дома послышалось движение. Володя заглянул в окно. С крыльца кухня просматривалась хорошо. На столе керосиновая лампа – семилинейка с подвернутым фитилем. В ее тусклом свете видны ведра, большая русская печь, чугунки и кринки на шестке. На кухню кто-то зашел. Большой, взлохмаченный. Длинная костлявая рука потянулась к лампе, подкрутила фитиль. Окно сразу засветилось желтым ярким светом. Володя невольно качнулся к перильцам крыльца.

Среди кухни стояла Булгаков. Босой, встрепанный, в выпущенной поверх шаровар гимнастерке. Он, видимо, только что слез с печки. Володя постучал еще раз. Булгаков лениво почесался своей клешней и пошел с кухни.

– Кто? – сонно спросил Булгаков, выходя в сени.

– Ефросинья дома?

– Откудова... Не пришедши она еще. – Булгаков безбоязненно открыл дверь и заспешил в избу.

Володя зашел вслед за ним. Клюев остался в сенях.

– Рано. Не пришедши она еще, – зевая, повторил Булгаков. – Ждать будешь или как?

– Подожду,

Булгаков еще раз почесался:

– На кухню иди. Там лампа, – и снова полез на печь.

Володя выхватил пистолет.

– Руки вверх!

Булгаков оцепенел. Замер около печи на подогнувшихся ногах. Из сеней быстро вбежал Клюев.

– Руки вверх! – повторил Володя.

Булгаков не пошевелился. Его будто хватил паралич. Клюев резко рванул коновозчика за плечо. Повернул лицом к себе. Булгаков чуть не упал. Его небольшие глаза округлились: они были полны животного ужаса и смотрели в одну точку – на черное дульце Володиного пистолета. Длинное, морщинистое лицо было бледно, отвисшая толстая губа вздрагивала. Клюев ловко ощупал его со всех сторон.

– Где оружие?

Булгаков продолжал молчать. Страх начисто лишил его способности соображать. Он безотрывно смотрел на пистолет. Володя сунул ТТ в карман.

– Оружие есть?

Молчание.

– Где оружие? – свирепо рявкнул Клюев.

Этот выкрик вывел Булгакова из оцепенения. Ноги его окончательно ослабли, он упал на колени и вдруг тоненько всхлипнул:

– Откудова... Нету у меня никакова оружия... Не виноватый я... Богом, матерью клянуся! Не виноватый я! Это они все... Они! Душегубы! – Вздрагивая и плача, он пополз к Клюеву. – Ноги вам расцелую... Не губите! Не виноватый я!

– Встать! – властно скомандовал Володя,

Булгаков подчинился.

Володя заглянул на печь, скинул сушившиеся валенки и портянки коновозчика.

– Одевайся!

Володя вышел последним. Он затушил лампу, запер избу на висячий хозяйский замок, который нащупал на дверной ручке.

– Куда ключ кладете? – спросил он Булгакова.

Тот трясущейся рукой засунул ключ за наличник кухонного окна. Володя тут же, на всякий случай, проверил – не провалился ли он куда-нибудь в щель. Булгаков перестал всхлипывать и стучать зубами, только длинные ноги все еще подламывались в коленях.

– Ложись, и чтобы ни звука! – приказал Клюев, когда они подошли к подводе.

Булгаков лег в сани. Его накрыли большим овчинным одеялом и закидали сеном.

– Предупреждаю. Ни звука! – повторил Клюев, берясь за вожжи.

– Слушаюсь, товарищ начальник, – срывающимся шепотом пообещал Булгаков – из сена торчала только его голова.

Володе стало смешно. Он надвинул шапку на вспотевший лоб коновозчика.

– Чуть что, пеняй на себя! – Володя похлопал себя по карману.

– Слушаюсь, товарищ начальник! – повторил Булгаков, и Володя почувствовал, как он панически вздрогнул под сеном.

Лошади с места пошли резвой рысью. Всю дорогу до станции Булгаков молчал. Не проронил он ни слова, когда проезжали по безлюдным улицам станционного поселка. И только на выезде вдруг завозился, сделал попытку сесть.

– Вон там... Того иуду брать надо... – хрипло зашептал он, кивая вправо. – Куницу. Да Мокшина. Это они...

– Молчать! – приказал Клюев.

– Так ведь гады они, товарищ начальник, – плачуще прошептал Булгаков. – Доподлинные гады... – Он заскрипел зубами от бессильной злобы. – Это они Николашина-то...

Клюев зажал ему рот полой полушубка.

Володя посмотрел направо. В конце улицы, возле шпалорезки, темнел высокий большой дом. Было странно сознавать, что в этом обыкновенном, знакомом с детства крестьянском доме притаился враг.

Проехали мимо шпалорезки, так по застарелой привычке зареченцы именовали бывшую мастерскую райпромкомбината, разросшуюся за месяцы войны в большой деревообрабатывающий завод. За длинным деревянным забором в ярком свете электрических огней визжали дисковые пилы, шумно всхлипывали пилорамы, разносился гулкий стук перекантовываемого леса.

За заводом свернули к переезду, на дорогу, ведущую в Медведёвку. Володя стал устраиваться поудобней, сунул ноги, обутые в мокшинские фетровые бурки, под овчинное одеяло. Подвязал болтающиеся шнурки шапки-ушанки. Семнадцать километров – путь не близкий. Но Клюев вдруг завернул лошадей с тракта на узкую проселочную дорогу. Володя удивился. Он собрался сказать, что едут не туда, как подвода неожиданно остановилась. Впереди на дороге чернел большой грузовик с крытым кузовом-фургоном. От грузовика подошел человек.

– Как? – коротко спросил он Клюева.

– Порядок. Бери лошадей – и на станцию. Глаз с вокзала не спускай. Мокшин что-то задумал.

– Ясно, – хмуро сказал человек, и Володя окончательно убедился, что никогда не слышал его голоса.

– Вставай! – скомандовал Булгакову Клюев.

Тот послушно вылез из-под сена, поддерживая обеими руками сползшую на ухо шапку. Клюев сказал Володе:

– Веди его в машину.

Шофер распахнул заднюю дверку кузова, и Булгаков трусливо полез в фургон. Володя последовал за ним.

– Смотри, Званцев, в оба! – еще раз предупредил Клюев. – А Садовников пусть остается на месте. Мы скоро приедем.

– Ясно, – сказал Званцев.

Званцев, Садовников... Этих фамилий Володя никогда не слышал. У капитана оказалось в Заречье и на станции гораздо больше людей, чем можно было предполагать. Клюев прыгнул в кузов. Шофер прикрыл за ним дверцу. Машина тронулась. Ощущение движения, видимо, снова вселило в Булгакова страх.

– Куда это меня? – хрипло спросил он.

– Куда надо, – сухо сказал Володя.

– Господи... – тоскливо пробормотал Булгаков. – За что такая кара?

– За дело... – буркнул Клюев.

– Да не виноватый я, – срывающимся голосом запричитал Булгаков. – Мокшин с Куницей – они душегубы! Они, проклятые!

– А керн кто уничтожил? Куда вы его дели?

– В прорубь сбросили... – Булгаков заплакал, часто, тяжко вздыхая в темноте. – Не сам ведь я. Наганом, ирод, угрожал... Властям грозился выдать. Вот мы с Куницей и сделали...

– Что это за счеты у тебя с властями?

– Э-э, да что говорить, товарищ начальник, – обреченно всхлипнул Булгаков. – Труса сыграл. Взяли меня в армию, еще винтовку не научился толком держать, а тут уже и немцы... На осьмой день мы, необученные, попали под танковую атаку... Не сдержался я. Сбежал... Страшно стало. Сто раз потом тот день и час проклял... Руку себе сдуру прострелил... Наши-то немцев отбили. Право слово отбили! Такие же салаги, как я... Меня в санбат. А после операции – прямехонько в трибунал. Может, и не решили бы, да бомбежка была – я и утек опять... С Куницей этим встретился...

– Кто он такой?

– Все расскажу, товарищ начальник. Все... – торопливо заговорил Булгаков, проглатывая, комкая слова. – Ничего не утаю! И не Куница вовсе он. Чужие документы с убитого у него. Он мне сам по пьянке говорил. Кулак он, белогвардеец, вредителем был, да перед войной попался. Арестовали его в Минске... А тут война... Немцы в Минск пришли. Он и продался. Меня-то он в поезде подцепил. С какой-то дамочкой ехал. Эвакуировались вроде бы из Ленинграда...

– А ты куда ехал?

– Сам не знал, – тяжело вздохнул Булгаков. – Куда глаза глядят. В армию назад нельзя было. Рука... Сами понимаете. Родные места под немцем. Вот он и ущучил меня. Дамочка мне руку в дороге долечила. Красивая такая, беленькая. А в душе-то, видать, тоже гадюка хорошая. Привезли в Сосногорск, где-то документы раздобыли, а потом в подручные к этому ироду определили...

– Какому ироду?

– Да к Мокшину, чтоб его громом пришибло... Все сбежать хотел или повиниться... Все думал: скоплю деньжонок на дорогу да рвану куда-нибудь от них подальше... Будь что будет! А то и заявлю. Да душонка слабая...