Текст книги "Конь бледный еврея Бейлиса"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Евгений Анатольевич начал протискивать зад сквозь связанные руки. Наивная, несбыточная затея... Тогда, кадетом, даже мундир – тонкий, шерстяной, способствовал скольжению. Теперешнее пальто наоборот, затрудняло – и ворсом и толщиной материи. Понял: если сил не хватит, не вывернется – гибель. И стал повторять процедуру, уже не обращая внимания на боль, сорванную кожу и черное небо над головой; вообще-то красиво было: звезды, белый лед, огоньки на берегу – они мерцали, гасли и вновь загорались, словно крохотные маяки надежды...

И вот – повезло. Стянутые руки преодолели крутизну пониже спины и коснулись ямочек под коленками – вот ведь счастье! Стоял в полусогнутом состоянии, пытаясь выпростать ноги. Но это решительно не получалось: не хватало гибкости. "Где моя юность, где моя свежесть..."– проговорил тихо, из Тургенева. По литературе в корпусе всегда была самая высокая отметка... Пришлось упасть на спину – да так неловко, что голова оказалась над полыньей, и котелок сразу же свалился в воду. Он плавал, словно жирная утка – краем глаза Евгений Анатольевич увидел и рассмеялся. Но следовало продолжить; начал извиваться, будто червяк, вылезший из земли под каплями благодатного весеннего дождя. Увы... Как ни старался – ноги не выходили из плена; от усилий голова сдвинулась к полынье и угрожающе нависла над нею. Стало страшно, каждое следующее движение приближало неминуемый конец... Но ему снова повезло: заиндевелые брюки и рукава пальто вдруг сделались скользкими, и ноги двинулись навстречу свободе. Еще усилие и еще, и вот измочаленный Евдокимов встал на четвереньки, потом, с криком боли и отчаяния – на ноги. Веревку на запястьях – разгрыз, с ног снял без особых усилий. Теперь следовало добраться до берега, не провалиться в обещанные Голубевым полыньи.

Шел медленно, проверяя каждый шаг (стоило ли теперь, после стольких страхов и усилий, легкомысленно утонуть?). И сколь ни хотелось мгновенно взлететь на высокий, будто во сне приближающийся берег – шел тихо, шажок за шажком, пробуя носком ботинка, не ледок ли тонкий над бездной, и только потом наступал твердо. Часа через полтора добрался до шоссе у Царского сада и сразу же остановил извозчика – опять повезло. Еще через сорок минут уже стучал в дверь Бейлиса.

– Ой... – только и сказал Мендель, появляясь на пороге. Вгляделся. Еврей никогда бы не сделал такого...– тронул заледеневшую одежду пальцем. Таки да... У вас есть запасная, чтобы надеть?

– Я только до утра, – торопливо вошел, невежливо отодвинул хозяина. Прими совет: тебе и твоей семье лучше тихо исчезнуть. Переехать куда-нибудь.

– Что он говорит! – закричал Бейлис. – Хорошенькое дело! Эстер, ты слыхала? А кто мне даст кусок хлеба? Кто накормит мою семью? Вы? Не смешите, Евгений Анатольевич! Кому я нужен? Вы уверены, что я кому-то нужен? Таки нет! И куда? Куда мне идти? С таким кагалом?

– Речь идет о жизни и смерти... – тихо сказал Евдокимов.

– Э-э-э... – замотал головой, – я одно знаю: прав Превечный Создатель, нет у него несправедливости! Как вы говорите? "На все воля Божия..." И мы говорим так же!

Катя Дьяконова привезла Зинаиду Петровну на Дорогожицкую.

– Вот ваша комната, – открыла двери, – очень уютно, правда?

Металлическая кровать с ажурными спинками и горой подушек, слоники на комоде, икона в красном углу, драпировки. И вправду, мило и удобно.

– Вы мне такую любезность оказываете... – улыбнулась Зинаида Петровна. – Отчего же?

– Бог с вами, – Катя пожала плечами, словно давала понять: "Какая любезность? О чем вы таком говорите? Пустяки какие..."

– Вы позвонили мне на квартиру, о которой я и сама ничего не знала до последней минуты... – спрашивала без подозрения, просто удивительно было, как Катя узнала.

– Ничего сложного, – махнула ручкой, – тот человек, что вас сюда из Петербурга вызвал, – мне знаком. Да вот фотография... – протянула с улыбкой; Зинаида взглянула и едва сдержала крик: та самая, единственная... Оставалась у Мищука с давних, безвозвратно минувших дней... Правда, переснята.

– Где... Евгений Францевич? – сердце билось сильно, прижала ладонь к груди, и голос дрогнул.

– Вы так волнуетесь... – сочувственно произнесла Катя. – Не надобно, все хорошо. Ну... Я хотела сказать, что будет хорошо. Вы ведь знаете: Мищука арестовали.

– Знаю. Где его держат?

– В замке, на Лукьяновке. Он бежал оттуда.

Показалось, что в комнате темно. И все слова исчезли. О Господи... Она повторила слова жандарма. Значит, правда? Или... сговор?

– Вы думаете – чего вас полиция взяла? – Катя поняла, о чем думает гостья. – И к жандармам отправила? В том-то и дело, что бежал... Вы не волнуйтесь, он скоро появится, а сейчас пока еще опасность очень велика, очень! – Катя сделала большие глаза. – В общем, вы будете жить у меня столько, сколько нужно будет. Ни о чем не беспокойтесь.

– Катя... Скажите внятно: почему вы мне хотите помочь?

– Толстого помните? Все честные люди должны взяться за руки и противостоять бесчестным. Так просто все...

– Что ж... Действительно просто ("Какая милая девочка")...

Вдруг стало томительно и странно. Почему? Она не понимала.

– Как мы... сделаем это? (Что "сделаем"? И что значит "это"?) – Катя села за стол и вытянула руки; сомкнутые в кулак пальцы побелели от напряжения.

– Вы волнуетесь? – дружески улыбнулась Зинаида Петровна.

– Я хочу, чтобы вы поверили мне. Не удивляйтесь. Не думайте, что я сумасшедшая... Понимаете, мы выйдем в город. Мы станем ходить по улицам. Зайдем в рестораны, в музеи, у нас "Голгофа" есть, очень впечатляет, такая удивительная реальность – страдания Христа. Я знаю: рано или поздно Мищук увидит вас и подойдет...

Боже мой, боже мой... Какая нервная... Все похоже на дурной роман...

– Катя, милая, вы уверены? Да как же он узнает? Я не понимаю.

– Просто узнает, – сжала губы, рот исчез, так бывает у покойников. – В Сыскной полиции у Мищука есть друзья. Они увидят вас и передадут ему.

– Почему бы вам не сделать это, Катя? Вам – сподручнее.

– Вы, право слово, шутите. Мы не знакомы. Если бы я могла встретиться с ним – я бы его привела сюда. Разве не так?

Так. Конечно же – так. И все же... В ее речах было нечто такое... Неуловимое. Входишь в комнату и – запах. А понять нельзя. И вдруг крыса в углу. Дохлая...

– А вы... – Катя потупила глазки, ладони нервно поглаживают одна другую, лицо вспыхнуло. – Вы знаете кого-нибудь из Сыскного?

Зинаида Петровна пожала плечами.

– Откуда? Я первый раз в городе...

– Да, – Дьяконова сдернула скатерть, встряхнула. – Сейчас мы поужинаем и ляжем спать. Утром – как договорились. У меня только одна кровать, вам не противно будет?

– Бог с вами, что вы... (Знала бы ты... Даже в детстве никогда не спала в одной кровати. С мамой. С сестрами. Но если дело того требует...) Только я с краю, хорошо?

...Поутру, наскоро выпив крепко заваренного чая с румяными булочками (когда только и успела Катя их принести?), сели на трамвай и отправились в город.

– С чего начнем? – спросила Зинаида Петровна.

– О-о, у меня целый план! – воодушевленно отозвалась Катя. – Я думаю, что теперь у Евгения Францевича очень много свободного времени и, как человек интеллигентный, он непременно захочет побывать в театрах, музеях, разве нет?

– Не думаю... – с сомнением произнесла Зинаида. – В общественных местах его станут искать прежде всего!

– Вы так считаете? – В голосе Кати звучало превосходство, – уверена, что ошибаетесь! Почему? Да потому, что Мищук – талантливый полицейский! Он владеет приемами гримировки, изменения внешности! Я убеждена (хотя вы это знаете лучше), что он не станет отсиживаться! Он будет продолжать!

Зинаида Петровна словно споткнулась.

– Что? Что он будет продолжать, милая Катенька?

– Ну-у... – Катя смутилась. – Не знаю... Его из-за чего-то арестовали? В городе ходят слухи, что он евреев выгораживал. Знаете, я лично считаю, что евреи невиновны и те, кто возводит на них напраслину, – делают это не из фактов, а из убеждений! Так вот: Мищук станет выяснять причины своего ареста, разве не так?

Не глупо... Очень даже похоже на Мищука ("Хотя вы это знаете лучше"). И в самом деле, он бросится в бой!

– Куда хотите? – щебетала Катя. – Слева – музей истории! Справа Святой Владимир!

Трамвай миновал колонну-памятник и въехал на площадь. Зрелище открылось величественное: торжественная фигура с крестом, дома под стать, но все изгажено: уродливые будки, грязный фонтан...

– У нас, в Петербурге, все слишком ровно... – Зинаида Петровна не скрывала восхищения. – Какой славный город...

– Тогда – на "Голгофу". – В голосе Кати прозвучало нечто многообещающее и загадочное.

Удивительный город... Зинаида Петровна с рождения вросла в столицу и полагала, что ничего краше нет нигде и быть не может. Ее оград узор чугунный, воспетый поэтом, ее улицы, прямее которых не было в мире, – и это отметил самый великий писатель всех времен, наконец – Летний... Детские сны роились здесь и смешивались с явью; девочкой помнила лебедя на фоне темно-красных стен Михайловского замка, и девушкой помнила – он все плыл и плыл, и ваза осьмнадцатого века стояла навсегда, и оркестр играл, и шелестели кринолины. Торжественно, чудно, парадно и призрачно... А здесь все звучало иначе – жизнь, бьющая через край, яркое небо, холмы и Днепр огромный, живой... Да. Найти Евгения, освободить и поселиться где-нибудь неподалеку от этих радостных для души мест...

– Смотрите, какое внушительное помещение! – сказала Катя. Она стояла перед дверьми, ведущими не то в театр, не то в усыпальницу. – Вам нравится? Господи, у меня такое хорошее предчувствие! – Катя тянула Зинаиду Петровну изо всех сил, словно и в самом деле ожидала, что Мищук вот-вот появится. Разве это не потрясает?

Перед ними плыл в исчезающем мареве Вечный город. За квадратными выступами высокой стены он скорее угадывался, нежели существовал реально, и так трудно было постичь, что отсюда явился скорбному, во зле лежащему миру нездешний лик Спасителя. Зинаиду Петровну не задевал беспомощный стиль, школярское исполнение – ведь авторы стремились создать не образ, но иллюзию, по-детски желая добиться эффекта присутствия, что, наверное, хорошо для видовой панорамы, но не для религиозно-философской. И все равно мнилось: безысходная, тысячелетиями накопившаяся усталость и нарастающее желание не жить, но грезить – сменяется вдруг непостижимо возникшим прозрением Его Царствия не отсюда. И уже знала, что торжествующие римляне у Креста, убежденные, что их дни от века и навсегда, – всего лишь пигмеи, не догадывающиеся, что остается им миг единый... И толпа, созерцающая крестную смерть, как всегда созерцают ничтожества (с любопытством скотов и бессмысленной радостью) гибель ближнего своего – не поймет ничего... И Иоанн, золотоволосый Пророк и Апостол, единственный среди них, темных и несчастных, узнавший Предвечное Слово, не нужен им... А ведь оно было, есть и пребудет. "Правда Твоя – Правда вовеки, и Слово Твое– Истина..." всплыло из неведомых глубин слышанное в далеком детстве, на похоронах.

...Катя между тем исчезла, растворилась, Зинаида напрасно смотрела во все стороны – кроме двоих, что стояли неподалеку и молча разглядывали живопись, в помещении панорамы не было никого. Хотела крикнуть (детское желание, невоспитанность, но так вдруг страшно стало здесь, одной, в начале Нового времени, "Я теперь за две тысячи лет до своего появления на свет..." – пошутила мысленно, но сделалось еще страшнее). И вдруг услышала (говорил тот, что был пониже ростом, поплотнее, телеснее, что ли):

– Я смотрю на них и ощущаю нечто ужасное, невозможное даже...

– Все гораздо проще, любезнейший Алексей Семенович, – отвечал второй высокий, стройный, с красивой русой шевелюрой и короткой прямоугольной бородой, окаймлявшей такой же квадратный, судя по всему, подбородок. Изящные очки в золотой оправе поблескивали торжественно и празднично. – Вы только вспомните, как сказано (место, на котором мы теперь стоим, навевает, согласитесь): "Поразит тебя Господь злым вередом, так что не сможешь излечиться!" Разве не исполнилось? Они все в коросте! На их головах парша! Как метко их называют "пархатыми"! Они мучаются чирьями и трахомой, зайдите к ним – вы услышите, что у всех у них – "печень", национальная болезнь, согласитесь! Мне говорили, многие из них верят: если больное место помазать христианской кровью... Вы понимаете?

– Наступит исцеление... – ответствовал Алексей Семенович. – Суть их религии в семи словах: "Шема Исроэль Адонаи эло гену, Адонаи эход", это значит – "услышь Израиль, Господь Бог наш, Господь един!" Главное слово: "Эход"! Оно означает: "Единый". И обоначается цифрой "13". Мы все понимаем: тринадцать ран на виске мученика есть прямое доказательство их проклятого участия!

Заглянул Зинаиде Петровне прямо в глаза, смотрел, не мигая, долго; стало нехорошо, рвотный ком уперся в подъязычье.

– Зачем вы так смотрите? – не выдержала.

– Они еще говорят: "Вы едите с кровью, – произнес усмешливо, – и потому будете проливать кровь!" Это о нас с вами.

Захотелось убежать (где Катя, где эта гадкая девка...), но пересилила себя.

– Господа, вы говорите страшные вещи... Но мы, слава богу, стоим как раз там, где через сотни лет после Рождества Христова продолжали приносить человеческие жертвы идолу! Разве не мы, русские, это делали?

Они ничего не ответили и величественно удалились. И сразу же подбежала Катя.

– Зина, милая, не сердись, я "маску" увидела! Я должна была проследить, узнать... – и схватила за руку и нежно гладила, преданно заглядывая в глаза.

– Катя, вы зачем меня привели сюда?

– Вы не понимаете... – всплеснула ручками. – Вы ничегошеньки не поняли! Это такие могущественные люди! Я была уверена, что вы сделаете все, чтобы понравиться им...

– А я не понравилась, – крикнула зло, – и что теперь?!

Катя улыбнулась странно.

– Теперь ничего-с... И вы сами во всем виноваты. Они держат Мищука. И если бы уверились в вас – дали бы вам свидание. А так... Господи, я так старалась... – и зарыдала, размазывая слезы по щекам.

– Значит, вы их знаете?

– Ну... Как бы.

– Тогда представьте меня.

– Вы не поняли: этого надобно заслужить. Хорошо... Идемте домой, я все объясню...

Дома ждал сюрприз: недавние знакомцы чинно сидели за столом под люстрой. Встретили молча, Зинаида Петровна тихо вскрикнула, и тогда тот, что носил очки, сухо сказал:

– Мадемуазель, вы можете удалиться... – Катя сразу же ушла. Позвольте рекомендоваться, сударыня: Георгий Георгиевич Замысловский, член Государственной думы. Это... – вежливо повел головой в сторону усатого, мой добрый товарищ, Алексей Семенович Шмаков, присяжный поверенный. Чтобы у вас не сложилось вполне неверное впечатление...

– О чем? – сухо перебила Зинаида.

– Вы торопитесь... О нашей с Алексеем Семеновичем заинтересованности в деле...

– В каком? Извольте выражать свои мысли точнее.

Замысловский взглянул удивленно, бросил взгляд на потолок и, как бы справившись с вдруг нахлынувшими чувствами, продолжал:

– Теперь в России... Да и в мире, уж поверьте мне, – одно-единственное дело: об умучании мальчика Ющинского. Так вот: нас вызвала мать умученного, Александра Ющинская, она же – Приходько.

– В самом деле? – насмешливо улыбнулась. – Она так богата?

– Неумный ход... – поморщился Замысловский. – Вы – русская и должны понимать, что мы в трудные минуты помогаем друг другу вполне бескорыстно.

– Мне не хочется говорить гадости, господа, но вы "пущаете пропаганду" – как говорят мои знакомые из Охраны.

– Оставим это, – вмешался Шмаков. – Бог с нею, Охраной этой, взаимопомощью, подозрениями и колкостями. Все просто: сударыня, нам нужен Мищук.

– Но я не знаю, где он.

– Мы знаем. Он нужен нам в том смысле, что он талант! Мы желали бы работать с талантом, но не с посредственностями. На суде мы будем представлять потерпевших, нам бы хотелось быть во всеоружии. С помощью Евгения Францевича, разумеется.

– Вы так уверены, что будет суд... Да ведь дело это не стоит выеденного яйца! Не евреи убили мальчика!

– Кто же?

– Воры, бандиты, родственники – вы это знаете не хуже меня!

– Все перечисленные вами не имеют к убийству ни малейшего отношения, сказал Замысловский. – Вот Евангелие... – взял с полки, положил на стол и коснулся пальцами. – Я говорю правду, я православный человек... Оставим это. Вы согласны?

– Мищук не станет вам помогать.

– Жаль, мы рассчитывали на вас: смысл в том, что вы убедите вашего друга в нашей правоте...

– Никогда!

– Вы снова торопитесь... – укоризненно произнес Шмаков. – Если вы поступите так, как просим мы (о, ради бога! Если наша версия окажется тупиковой – мы же здравомыслящие люди!), тогда, отслужив, вы получите любую сумму (мы располагаем любыми суммами) и сможете уехать с Мищуком, куда пожелаете. Если же нет...– поморгал, пожевал губами и разгладил усы. Тогда мне жаль вас обоих...

– Где Мищук? Где?!

– Если вы согласны – ваша встреча состоится незамедлительно.

Показалось, что на голову вылили ушат кипятка.

– Но... он ведь в бегах?

– Вы согласны?

– Я должна... Должна подумать, господа.

– Хорошо. Вы останетесь здесь до вечера, под присмотром. Вечером вы дадите ответ. В любом случае хотел бы предварить... Ну, скажем так разного рода неудобства... Вы, конечно, можете обратиться к властям. Вы, конечно, можете описать нашу внешность, одежду... Не советую... – покачал головой. – Наши портреты широко известны – в разной одежде, мы весьма известные общественные деятели. Вам все равно никто и никогда не поверит. И вообще: люди возбуждены, они требуют справедливого возмездия, вряд ли стоит становиться на пути у целого народа...

– Где Мищук?

– С ним все в порядке. Честь имею, сударыня, – чинно поклонившись, оба вышли из комнаты.

Влетела Катя:

– Ну? Как? И что? Я сгораю от любопытства!

– Катя... Кто написал письмо? Кто пригласил приехать в Киев? Значит, все было подстроено?

– Вы только успокойтесь, душенька... Я вас так полюбила... Вы успокойтесь, до вечера время есть. Ладно?

– А этот... Богров? Он что же... Тоже участвует?

Катя отвернулась к окну и молчала красноречиво. Что ж... До вечера время действительно есть. Но решение уже принято: увидеть Евгения. Непременно увидеть. Как бы строго они ни охраняли его – он что-нибудь придумает. Он умный. И, главное, теперь их будет двое. "Мы их обыграем... стучало в голове, – "тук-тук-тук", мячик прыгает и мы упрыгаем, зайчиками..."

Весь день просидела на кухне – не хотела разговаривать с Катей. Та обиделась и лежала на диване с красными заплаканными глазами. "Странное существо... – думала Зинаида Петровна. – Вроде бы и совсем не злая, а в то же время..." Что "в то же время" – об этом думать не хотелось. Сколь ни была далека от практики политического или уголовного розыска – догадалась (не трудно ведь...): Катя – участница заговора, сделки какой-то... В этой сделке она, Зинаида Петровна, имеет свою, немаловажную видимо, роль. Мищук, вот в чем дело. Он непримирим, упрям, честен до умопомрачения и, главное, никогда не страдал – не то чтобы религией антиеврейской, юдофобией (имеющей ученые труды, адептов и почитателей) – легковесным антисемитизмом не страдал, а ведь им в России девяносто пять процентов русских задеты– в той или иной форме. Произнесена фраза: "Да ведь это– еврей!" – и все становится на свои места, все объяснено. И никому невдомек, что нанесено увечье, обида, может быть... "Ничего, они все живучие и приспособленные, пролетела мысль, и краска стыда покрыла щеки: – Значит, и я такая же? О, Господи, как это грустно, в конце концов..." Незаметно наступил вечер, в синеющем небе зачернели крыши и трубы на них, прошел фонарщик, зажигая керосиновые фонари. Катя остановилась на пороге.

– Так вы идете?

– Иду... А куда?

– Одевайтесь... Экипаж уже подан... – и ушла.

"Торопится... – Зинаида Петровна заметалась по комнате, нужно было сделать что-то очень важное... – Чего она так торопится? Да ведь высокое начальство, поди, ожидает..." А беспокойство нарастало, вон – занавеска слегка отогнулась, осторожно глянула, Катя уже усаживалась, и лошадь непрерывно била копытом, и тогда, подчиняясь неведомому зову или чувству, может быть,– вытащила из внутреннего, тщательно запрятанного кармана заветное письмо из города Киева – крик о помощи и сунула под загнутый угол занавески. Зачем? Бог весть...

Двинулись, Зинаида Петровна уже ориентировалась немного и поняла, что с Лукьяновки экипаж не выезжает– плутает по улицам и улочкам. Наконец подъехали к одиноко стоящему дому за кирпичным забором. Ворота заперты наглухо, видно, что их никогда и не открывали. Калитка тяжелая, исполосованная железом, круглый глазок чернеет, словно в тюремной камере (как выглядит тюрьма – представляла, читала в романах). Катя спрыгнула и подбежала ко входу, бойко застучала "кольцом". Открыли сразу, в дверях обозначился квадратный человек в цивильном с усами и выправкой бывалого военного.

– Проходите, ждут, – бросил кратко и пошел первым, указывая путь.

Зинаида Петровна сразу же обратила внимание на решетки на окнах, а также и на то, что света за стеклами не видно. В прихожей встретил человек с удивительно знакомой фигурой. Голова матово высвечивала лысиной, развернутые плечи и сохранившаяся талия выдавали военного. Обернулся, сказал с усмешкой:

– Добрый вечер, Зинаида Петровна... Рад вас видеть в добром здравии. Надеюсь, не слишком большой сюрприз? – Полковник Иванов сиял довольством и не скрывал торжества.

– Маленький, – кивнула. – Ее отсюда уберите, иначе разговора не будет.

Полковник кивнул, и Катя исчезла. Сел в кресло и жестом пригласил сесть Зинаиду Петровну, закурил и, сосредоточенно пуская в потолок дымные кольца, продолжал:

– Согласен, небольшой. Но вы всего не знаете. Итак, по порядку: вы не выйдете отсюда до тех пор, пока я не буду уверен в вас и в вашем послушании. Второе: вы должны не просто согласиться помочь нам с Мищуком, но и приложить талант, выдумку! Мищук просто обязан прислушаться к вам, а стало быть, помочь нам. Это понятно?

– Он вряд ли послушает...

– Это полностью зависит от вас. Далее. Вы только тогда с ним увидитесь, когда мы все обговорим – до мельчайших деталей!

– А если скажу "нет"? – улыбнулась насмешливо.

– Оставьте... – лениво взмахнул рукой. – Вы же не самоубийца. Но хорошо, я объясню последствия и такого поворота... Мищук погибнет. Светлые глаза захолодели, будто инеем подернулись.

– Н-нет... – смотрела так, будто хотела увидеть нечто на противоположной стене – через его непроницаемое лицо. – Вы не посмеете. Евгений слишком известный человек! Его назначил министр! Столыпин, понимаете? Вы испугаетесь... Нет.

– Да, сударыня... – проговорил почти ласково, увещевательно, даже с доброй усмешкой, уговаривал, словно больного ребенка. – Мищук – бежал, так ведь? Не найден – и это вы знаете. О том, что он здесь, у нас, – никому не известно.

– Не смешите... – уже поняла, что Иванов прав, прав, черт бы его взял, но не упасть же ему в ноги, в самом деле...– Этот дом известен департаменту, это ведь служебное помещение, не так ли?

"Не так, не так", – отразилось во взгляде Павла Александровича, и он не замедлил подтвердить это:

– Особняк куплен на подставное лицо, мы его арендуем, документов по этому поводу не составлялось никаких! Вы и ваш... Ну, кто он вам? Любовник, муж, друг? Вы в нашей без-раз-дель-ной власти, понимаете? Я не шучу: вы необдуманно, легкомысленно произносите короткое слово "нет" – и вас обои х тоже нет! – И, довольный каламбуром, мелодично, словно колокольчик, рассмеялся. – Я жду... – взглянул на часы, изящно выпростав из кармашка брюк. – Время кончилось. Итак?

– Я согласна, – что еще могла сказать?

– Иного и не ожидал, – удовлетворенно изрек, – и последнее: письмо... Да-да, вы ведь поняли: письмо вы получили от нас... Где оно?

Пожала плечами, вздохнула:

– Странный вопрос... Полагаете, я с таким письмом могла ехать? Сожгла, естественно... Сразу же и сожгла,– подняла глаза, не то насмешка в них блеснула, не то слезы. – А насчет того, что "вся обличаемая от света являются", – это, доложу я вам, истинный шедевр... Я ведь поверила. Но сожгла. – Рассмеялась: – Кабы не поверила – тогда бы несомненно вам и привезла.

Евдокимов проснулся под утро – еще темно было, но в комнатке различались предметы; конечно, не свет еще, но уже и не тьма. Вспомнилась шутка учителя литературы: "Господа кадеты, день побеждает ночь. Или: ночь побеждает день. Вопрос: кто и кого побеждает?" Никто не знал ответа. Богат и разнообразен родной язык...

Встал. Семейство Менделя сладко посапывало и похрапывало, Эстер закинула голову на плечо мужа, мальчики разметались во сне и обнажились, девочки стыдливо прикрывали наготу. Трогательная была картина – подумав так, Евгений Анатольевич оглянулся на икону Спасителя в углу (семейство не только не возражало, но даже обрадовалось: "Я странный человек, растерянно произнес Бейлис, – мы ждем Спасителя, а у вас Он уже есть, и, что странно, я понимаю – от нас, уж не сочтите за дерзость... Я к тому, Евгений Анатольевич, что христианство принять не могу, предки не дозволяют, но – завидую вам искренне... Всем русским, православным. Это вам лично и только на ухо, и не дай бог, чтобы услыхал реббе...") и, осмыслив реплику Бейлиса, только что пришедшую на ум, – снова, в который уже раз, ужаснулся... Подошел к окну – темнели заводские строения, высоко, на горке, остро прорезала небо больница, и, влекомый неясным чувством, осторожно перешагнул через спящих и тихо открыл дверь.

Сверху сползал туман, как тогда, у пещеры, все похоже было, резкими толчками забилось сердце – у ворот стоял мальчик... Не испугался. (С ним нельзя разговаривать, это как бы понимал, но ведь он приходит зачем-то? Значит, хочет сказать что-то? Сообщить? Господи... – стиснул голову, – он ведь знает... Кто. Когда. Где...) "Скажи мне, скажи... – шевелились губы. Я не во зло, ты мне верь, не во зло, потому что хороший человек пострадать может... Скажи..." Но мальчик молчал, только смотрел прозрачными глазами, сквозь них чернели кресты – надежда и символ жизни вечной. И вот повернулся и растаял, будто дымок от угасшего костра. И только три слова: "Иди к ней..."

– К кому? – заорал Евдокимов не своим голосом; с треском вылетела дверь, Мендель в белой ночной рубахе хватался за сердце:

– Вы мине с ума спрыгнете! Евгений Анатольевич! Слава богу, я запретил детям портить воздух, вы имели хороший сон, что же не спится? Не спите, да? Так правильно? Я разволновался...

– Кто похоронен на этом кладбище? – ткнул трясущимся пальцем.

– На этом? Как и на том, как и на всех – покойники! А кто же еще?

– Ладно, Мендель... – обнял за плечи. – Глу пости все... Идем досыпать. У нас говорят – утро вечера мудренее. А у вас?

– День побеждает ночь.

Евдокимов остановился:

– Как? Ты вдумайся: кто кого побеждает?

– Таки да! По-русски! Трудно понять! Но я думаю, что по-еврейски все понятно!

Совсем рассвело, шумели дети, Пинька кричал:

– Дай мне ножа, отрезать нечем!

– Менделе, идите с гостем кушать, – позвала Эстер.

– Я не гость, а жилец, – уточнил Евгений Анатольевич. – Я завтракать не стану, дела, – и, сделав ручкой Эстер, которая выглянула на крыльцо, удалился. Куда? В ушах монотонно звучал голос: "Иди к ней".

По улице вышагивал опасливо; рано еще было, прогромыхал первый трамвай, пустой наполовину. Поднялся в салон, каждое мгновение ожидая, что набросятся, побьют или сунут в мешок. "Что это со мной? – спрашивал печально, – никогда прежде не знал я страха, никого не боялся, почему все так изменилось?" Ответ нашелся скоро: "Потому, что раньше мне, представителю могущественного ведомства, некого было бояться; опасаться должны были все остальные, вот и все!" Ситуация же, в которой пребывал ныне, неожиданна, странна. "Неужели евреи все время чувствуют то же самое? Если так – не завидую им. Как и себе теперь не завидую..." На следующей остановке сошел, – вот она церковь, а вот и ее дом... Но что-то беспокоило, требовало выхода или ответа на какой-то вопрос. "Да вот ведь в чем дело! проговорил вслух. – Сколь ни странно, но я не хочу ее! Она не нужна мне как женщина!" На мгновение представил себе умопомрачительную картинку – где-то ноги, где-то руки, люстра почему-то не на потолке, а под ногами, с ума сойти... И все равно: не нужна. "Тогда зачем я, рискуя жизнью (все же любил себя, сильно любил), прусь к ней в такую рань?" И здесь ответ нашелся: "Потому что она скользкая, надобно это себе прояснить раз и навсегда! И, значит, она связана с ними..." С ними? С кем же это? Но уже понимал, признался стыдливо: "они" – "союзники" и та часть власти, которая заодно. Теперь следует вызнать кое-что, порасспросить с пристрастием, она признается – куда ей, бедолаге завербованной, деваться, она и держалась-то все время на обаянии тонкой своей талии и пухлой попки, а так... Куда ей против профессионального розыскника, который такое видел и делал, что человеку обыкновенному не приснится даже в самом кошмарном сне!

Взошел по ступенькам крыльца и остановился перед дверьми, рука потянулась к звонку, но вдруг стало тоскливо и безысходно. И страшно. Необъяснимо это произошло, где-то внутри, глубоко-глубоко, тлел вопрос, игла в кощеевом яйце: откуда гибель? Откуда... Вроде бы все делается, все совершается. Золото в цене, деньги, – ведь бунт раздирал Россию, а до того – война с беспощадным и умелым врагом, но бумажные деньги меняли на золотые без ограничений, а это показатель силы и надежности... Так в чем же дело, в чем... Да неужто же в этих оскребышах, нигилистах этих, политических опарышах, из которых ничего, кроме могильных червей, не родится? В них. Но ведь они – плоть от плоти величайшего на земле народа (кроме китайцев, конечно, да ведь китайцы уже все сделали и угасли закономерно, а нам сколько всего предстоит...). Да неужто прав чертов Мищук и дело в мистическом откровении зла, присущем... Язык не поворачивается... Русским? Он на Гоголя сослался... Чертов Гоголь... А ведь действительно, ничего хорошего в своем народе не увидел – рыла, морды, злобу и ненависть, да еще непроходимую тупую глупость. Девка-то, Палашка, и в самом деле не знала – где "право", где "лево"; и мастера все перемерли, одна шелупонь осталась; и лошадей, переплетшихся упряжью, никто расцепить не смог; и ездим не в экипажах, а на арбузах – вот ведь, гаденыш, куда забрался... Хуже любого жида... И Антона Павловича вспомнил – был как-то в Москве, зашел на Камергерский, как раз "Вишневый сад" давали, и таким разложением пахнуло со сцены, таким упадком и гибелью, что сердце зашлось и остановилось... Дворяне – все мертвецы; единственный человек, лакей, понимает, что не следовало Государю Александру Николаевичу даровать свободу народу доброму... "Несчастье это..." Да ведь и в самом деле – несчастье, если к такому привело... А новый класс, купцы новые, промышленники – на то только и хватило ума, чтобы дворянский сад вырубить, дом с портиком и колоннами – своротить и участки под дачи нарезать... Господи, да ведь такое впору бердичевскому еврею, но не русскому вершителю судеб... Все. И в самом деле – все, потому что открытому врагу мы, может, и переломим хребет, а вот скрытому... Мозгов не хватит.