Текст книги "Конь бледный еврея Бейлиса"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Наше-с, – стыдливо потупился Ананий, перехватив взгляд Евгения Анатольевича. – С супругой, значит, в ссоре, а оно, сволочь, запах выделяет.

– А ссора-то из-за чего?

– Потребовали-с любви, а у меня, ну, после известных вам событий и женщины этой... Ну, да вы знаете – срам один. Не выходит ничего-с...

– А где теперь Мищук и Зинаида Петровна?

– По разным комнатам, под строжайшим замком-с,– несколько нервозно произнес Ананий и, подойдя к трубе, что шла сквозь пол и крышу, аккуратно вынул два кирпича. – Тамо каминное зало, диван стоит как раз напротив, истоплено, так что дрова кидать не станут, иначе вы тутае задохнетесь. Слушайте в свое удовольствие, – и, улыбнувшись на прощание, удалился.

Евгений Анатольевич догадался: он приятен Ананию, потому что тому приятна Катя. "О отзвук, реминисценция любви, даже ты будишь в самых отдаленных сердцах некий живой отклик, и это значит, что всесильна любовь..." – меланхолично подумал Евгений Анатольевич, и странная улыбка скользнула по его вдруг пересохшим губам.

Ждал долго. Уже и смеркаться начало, а снизу не доносилось ни звука. Наконец громыхнула дверь и потянуло сквозняком, ударил поток теплого воздуха. Сквозь вынутые кирпичи дуло изрядно, и Евдокимов с опаской подумал, что вытянет у них там все тепло, тогда затопят– прощай подслушка. Между тем гости рассаживались, скрипел диван, невнятные междометия долетали довольно отчетливо.

– Профессор, – послышался до боли знакомый голос (это ужас, это кошмар!), – мы пригласили вас на конспиративную квартиру Охраны ввиду крайней важности предстоящего обсуждения. Вот подписка о неразглашении. Благоволите прочитать и расписаться. Формальность, конечно, но интересы государства превыше всего... Павел Александрович, прикажите подать кофий. Пирожные, надеюсь, от Франсуа?

"Да ведь это же сам Владимир Алексеевич! – едва не закричал Евдокимов, по-детски зажимая рот обеими руками. – Вот это пассаж..."

В каминном зале сидели четверо. Владимир Алексеевич, Кулябка и Иванов – на диване, рядком, словно куры на насесте; напротив, слегка наискосок, – благообразный, седой, в пенсне, в черном строгом костюме человек лет шестидесяти на вид. Видно было, что в непривычной, может быть, даже невероятной для себя обстановке старается он максимально сохранить достоинство и безразличие на лице, но это плохо ему удавалось. Кулябка ободрил:

– Бог с вами, профессор, мы, право же, обыкновеннейшие люди, и всякая пакость, кою распускает про нас обостренная интеллигенция, никак действительности не соответствует!

– Да-да... – поморщился Владимир Алексеевич, – не обращайте внимания, формальности не могут испортить добрых наших с вами взаи моотношений. Вы патриот, мы – патриоты, мы все монархисты, и мы все понимаем, что несет России революция, то есть евреи. Не так ли?

Профессор пожевал губами, он старался подавить страх, волнение, отчего бледнел на глазах, руки, сомкнутые на коленях, заметно дрожали.

– Господа... Я не желал бы быть втянутым в конкретику. У меня есть знания, у вас вопросы. Я слушаю.

– О-о, – улыбнулся Владимир Алексеевич. – Мы не знатоки. У каждого из нас есть русское национальное ощущение опасности, вот и все. Но это совсем не значит, что мы не в состоянии обмыслить проблему... – Вытащил за длинную цепочку часы из кармана жилета, щелкнул крышкой. – Подарок Государя... Взглянул победно. – Вот, я слышу их шаги!

Вошли Замысловский и Шмаков, поклонились. Замысловский приблизился к стене, что была справа от камина.

– Мне здесь удобно и я виден всем. Итак, профессор: на виске ребенка ровно тринадцать уколов. У вас есть суждение?

– Давайте поразмыслим... Резник, прежде чем убить скотину, двенадцать раз пробует нож, его остроту, его качество, а на тринадцатый – наносит разрез, убивает. Таков у евреев Закон, – с достоинством ответил профессор.

– Хорошо! – подошел Шмаков. – Но тогда объясните: что означет фраза "ты умрешь со словом "эхад"?

– Эхад соответствует цифре "13". В том смысле, что слово "Один", "Един", соответствует цифре "13". "Ты умрешь со словом "эхад" в равной степени правомерно и для заклания животного, и для смерти благочестивого еврея. "Шема Исроэль Адонаи эло гену, Адонаи эход". Так молится перед смертью каждый еврей, но...

– Что "но"? – вступил Владимир Алексеевич.

– Каждый православный произносит перед смертью: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!" Я считаю, что это одно и то же.

– Вы "считаете"... – мрачно произнес Замысловский.

– Я считаю. Если угодно – "13" – это основа еврейской религии. Тут ровным счетом ничего такого.

– Мы разговариваем с вами, как с русским человеком! – сказал Шмаков.

– Я и отвечаю вам, как истинно русский человек: без предвзятости.

Замысловский отделился от стены:

– Но ведь доказано, что евреи замешивают пасхальную мацу на крови христианских младенцев. Саратовское, Велижское дело... В истории тьма случаев!

Троицкий встал.

– Я жил среди евреев, у меня были ученики евреи. От меня ничего не скрывали. Поверьте: в мацу не то чтобы кровь – в нее пылинка попасть не должна! Если мимо места, где выпекают мацу, пройдет иноверец – маца выбрасывается, потому что становится "трефной", нечистой. Это невозможно о чем вы сказали!

– Вы только не нервничайте, профессор... – сочувственно произнес Шмаков. – Но, согласитесь, они называют нас "гоями", "акумами" и много еще как! Мы – чужие им...

– Можно подумать, что они вам – родные... – хмыкнул профессор.

Шмаков сделал вид, что не замечает выходки, только усмешка мелькнула и пропала. Недобрая усмешка...

– Они говорят: "Лучшего из гоев – убей"! Это так?– напирал Замысловский.

– Это так. Но вы процитировали не все. Там еще есть: "на войне". И это объясняет многое... Впрочем, во Второзаконии, в главе Х, в стихе семнадцатом-восемнадцатом прямо сказано: "...Он любит пришельца, давая ему пищу и одежду". Это императивное указание, господа. Оно обязательно и для евреев, и для нас с вами. Ведь Бог– Един, не так ли?

– Когда евреи совершают ритуальное убийство – раввин произносит: "Ты умрешь смиренный с закрытым, молчащим ртом". Это так? – Замысловский будто не слышал.

– Я не верю в ритуальные убийства. Что касается произнесенной вами фразы... Это образ смиренного, умирающего праведника. Еврей говорит это еврею. Раввин никогда не скажет этого христианину. Вы неверно понимаете.

– В самом деле... – задумчиво произнес Замысловский. – Но ведь вы, профессор, знакомы с результатами экспертизы, не так ли? Помните, у мальчика были осаднены десны, и это означает, что во время истязаний и взятия крови Ющинскому грубо зажимали рот? Спрашиваю еще раз: нет ли здесь исполнения ритуала?

– Нет. "Молчащий рот" – это образ. А зажатый – действие.

– Вы сказали, что среди евреев у вас есть родственники?

– Только добрые знакомые.

– Мне все понятно, и вопросов у меня более нет, – поклонился Замысловский с насмешливой улыбкой.

...А Евгений Анатольевич сидел в поту, привалившись к трубе, волосы сползли на лоб и смотрелись мокрой мочалкой. Надворный советник разводил руками, словно оркестром дирижировал, и что-то лепетал невнятно. Но вот взгляд сделался осмысленным, и прозвучала фраза:

– Либо я дурак, а евреи очень хитры, либо все это – говна-пирога...

И вдруг таинственно зазвучал голос Замысловского, будто стихи читал или заклинание: "В книге "Зогар" сказано: кто господствует над Израилем тот господствует над миром. Все в еврейских руках, – сказано там, и подтверждается это лестницей, которую Иаков видел во сне. Они говорят: "Наше пленение будет продолжаться до тех пор, пока не прекратится владычество акумов..." Кстати: "Иаков" и "Израиль" – это одно и то же имя.

Замысловский вплотную подошел к профессору и смотрел, не мигая, будто загипнотизировать хотел:

– Вы ведь знаете: только жертвы благодарственные заменены у евреев покаянием и молитвой. Жертвы за грехи и повинности ничем не заменены, и это значит...

Троицкий молчал, лицо его напоминало маску.

– Тогда я вам скажу, – продолжал Замысловский. – Это значит, что жертвы за грехи и повинности приносятся кровью... До сего дня приносятся. И мы это докажем!

– Нет, господа... – Троицкий покачал головой. – Нет. Вы только гробокопатели, не более. Вы разрываете тысячелетние могилы. В них нет ничего, кроме мертвых костей...

...А Евгений Анатольевич вдруг увидел луч света, он пробивался откуда-то сверху, и это странно было, потому что давно уже наступил вечер и стало быстро темнеть. "Что бы это значило?.. – подумал с тревожным недоумением. – Свет... Откуда бы?" И сразу вспомнил слова, над смыслом которых никогда не задумывался: "И да вчинит вас идеже свет животный". Понял: да озарит вас свет жизни. И любви. Но не тьмы и ненависти...

Смутное томление овладело Евдокимовым. Подумал: "Мальчик..." Так уже не раз было. И в самом деле: ребенок стоял в глубине чердака, в текучем мареве у ската крыши. На нем светлела полотняная рубашка ниже колен, волосы плавно стекали по лбу и вискам. "Миленький... – с мукой выговорил Евгений Анатольевич. – За что же тебя... И кто?" Бездонные глаза, недрогнувшее лицо, словно вечный покой разливался по этому худенькому, бесплотному тельцу. "Да ведь так оно и есть..." – без удивления подумал и повернулся, чтобы уйти, и вдруг зазвучало внятно: "Яко первейши всех заповедей: Слыши Исраилю, Господь Бог ваш, Господь Един есть"1.

– Христос сказал... – помраченно слетело с губ Евгения Анатольевича, Шема Исроэль, Адонаи эло гену, Адонаи эход... Аб ово1: все мы вышли из шинели...2 Все мы вышли из еврейского яйца... О Господи... Укрепи пошатнувший дух мой...

Особняк опустел, Ананий поднялся на чердак, окликнул осторожно:

– Вы тутае?

– Тутае, тутае... – отозвался Евдокимов, выходя из-за трубы.

– Слышно ли было? – продолжал спрашивать Ананий, и такое детское любопытство сквозило в его дрожащем голосе, что все подозрения Евгений Анатольевича разом рассеялись.

– Слышно... – ответил, усмехнувшись. – Спасибо тебе... Что теперь?

– А... об чем оне? – Ананий покрылся краской, это даже в полутьме чердака заметно было.

– Об чем? – повторил Евдокимов. – Об том, самом, самее которого не бывает.

– Не доверяете, значит? – с обидой произнес Ананий. – Ладно. Я не в обиде. Служба есть служба... – в краешке глаза искорка промелькнула – не то сожаление, не то насмешка, и все подозрения разом вернулись к Евгению Анатольевичу.

– Слушай... – начал, прищурившись. – Ты мне все время кажешься знакомым. Ну, будто я тебя раньше видел? Где-то?

– Вполне, – отозвался охотно, кивая. – А как же? Человек с человеком все время встречается... – и снова искорка.

"Ах, ты, шкворень чертов... – раздраженно подумал Евгений Анатольевич. – Сейчас я тебя выведу на чистую воду!"

– В чем дело? – сдвинул брови. – То ты – рыхлый, толстый. То собранный, даже могучий какой-то? Это как?

– А никак, ваше высокородие, – беспечно махнул ручкой. – Это опосля прояснится, если вообче прояснится. Не станем напрягаться, всему свое время, значит...

И Евдокимов почувствовал, как где-то глубоко-глубоко внутри возникает нечто холодное и липкое. Понял: лучше не продолжать.

...Проводив надворного советника к выходу, Ананий поднялся на второй этаж, к дверям Мищука, и уверенно постучал согнутым пальцем. Потом отпер и распахнул дверь.

– Идемте... – повелительно бросил. – Я провожу вас в комнату Зинаиды Петровны и подожду в коридоре. Поговорите минут пять. Больше нельзя.

– А... в чем дело? – Мищук встревожено поднялся с постели. Что-нибудь... случилось?

– Случилось. Идемте...

Шел впереди, позвякивая ключами. Мищук вышагивал напряженно, мысли в голове роились самые неподходящие: "Дать ему сейчас по голове, отобрать ключи, забрать Зину..." и, словно угадывая опасность, Ананий проговорил, не оборачиваясь и не сбиваясь с шага:

– Не стоит, Евгений Францевич. Пустое. Внизу специальные люди. Вас не выпустят. Пропадете сразу.

Спина стала мокрой.

– Что... Что значит "сразу"? Болван?

– Я не болван и, замечу, что "сразу" означает сразу. А если вы окоротитесь – то не сразу. В вашем положении "не сразу" дорогого стоит...

Не ответил, что уж тут отвечать. Сказано прозрачно-однозначно. Только вот что Зине объяснить? Между тем Ананий (или кто он там был) открыл комнату Зинаиды Петровны.

– Как я сказал: пять минут.

И, оставив Мищука наедине с узницей, закрыл дверь на два оборота и начал неторопливо прохаживаться по коридору.

– Зина... Милая, добрая... – Слов не хватало, язык костенел, прилипая к небу. – Мужайся. – Как скверно на душе. Как скверно и страшно...

Она прижала кулачки к груди.

– Да неужто так плохо все? Ты пугаешь меня!

Улыбнулся вымученно.

– Я и сам испуган... Да ведь уже и поздно. Пугаться. Прости меня. Я виноват...

– Да в чем же, Господи? В чем?

– Я... Я втянул тебя. В это. И погубил. Прости. Жаль только, что так и не успел обнять тебя. Знаешь, Зина, ты всегда была единственной. Любимой. Желанной... Да ведь я пень. Дурак. Стеснялся, понимаешь? И боялся: а вдруг откажешь? Эх...

Она приникла к нему, гладил ее волосы, лицо, шептал что-то, чего и сам, наверное, не понимал, и так хорошо было, так благостно и спокойно...

– Ты... всегда так... нерешителен был... – говорила сквозь слезы. – А я думала: это ничего. Он такой славный. Я так люблю его, всегда любить буду. Всегда!

– Молчи... Господь все видит. И все знает.

Обнялись; будто из воздуха на пороге возник Ананий, заметно нервничая, сказал:

– Идемте.

Сойдя с поезда в Киеве утром, Барщевский, Красовский и Вера Владимировна решили ехать на Лукьяновку.

– Изнервничалась я что-то, – со слезой в голосе проговорила Чеберякова. – Будьте благовоспитанными мужчинами, проводите даму...

Довод был слишком убедительный, чтобы отказать. Поехали, по дороге Барщевский (сидел впереди один) повернулся к Николаю Александровичу, сказал убито:

– Теперь евреям в Киеве – конец! Да не им одним... И все вы, Вера Владимировна. Не понимаю. Так солидно все началось, так глупо заканчивается...

Вера пожала плечами, бросила на Красовского странный взгляд.

– Вы, господа, многого не знаете и не понимаете.

– Чего же именно? – не вытерпел Красовский.

– А того, что есть обстоятельства... – туманно изрекла Чеберякова. – И вам их не понять.

"Обстоятельства" ждали на Лукьяновке. Когда подъехали – увидели у дома Чеберяковой огромную толпу; стояли мужчины, женщины в черном, молчаливые дети; старухи и выли в голос, многие подносили к глазам платки, кто-то нараспев читал: "Со святыми упокой..."

– Господи... – одними губами сказала Вера, с хриплым криком срываясь с места. Неслась к дому дикими прыжками, словно волчица, которую приготовились забить егеря.

Красовский повернул к Барщевскому побелевшее лицо.

– Вы ведь правы оказались, теперь евреев ничто не спасет...

– Да что случилось?! – завопил Барщевский, теряя самообладание.

– Вы сидите здесь – от греха... А я сейчас узнаю... – спрыгнул на дорогу, быстрым шагом направился к дому.

Толпа молчаливо пропускала, один раз кто-то сказал в спину:

– Раньше надобно было меры принимать, ваше благородие...

Оглянулся, увидел непримиримое лицо, зло сжатые губы.

– Какие, какие меры, мать вашу так! Вы все молчите, я ничего не могу узнать, полиция изолирована – из-за таких, как вы! Чего молчишь?

Но непримиримый отозвался:

– Вас всех евреи купили, а мы теперь плоды вашей продажности пожинаем...

Влетел, уже плохо соображая, на второй этаж, здесь вой и всхлипывания звучали особенно громко и безысходно, с трудом протиснулся сквозь плотную людскую стену. Комната, в которой оказался, была спальня. На широкой кровати лежали рядом Женя Чеберяков и его сестра Людя или Люда (так было правильнее, но все называли ее почему-то на "я"). С белыми лицами, синими кругами вокруг глаз, руки по-покойницки сложены на груди. У кровати на коленях, положив голову на край, стоял отец Василий Чеберяков и, давясь рыданиями, рассказывал (наверное уже не в первый раз), как все случилось. Жены он пока не замечал, та вдавилась в стену и, стиснув руки, бесслезно подвывала.

– Вчерашний день рано заявился мущина, – вещал Василий. – Я сразу подумал – что-то не так... Улыбчивый, в руках коробка с тортом – ну, это потом ясно стало... Говорит: это, мол, от Сыскной полиции подарок.

Красовский почувствовал, как уходит из-под ног пол. Впервые за долгие годы службы стало по-настоящему страшно... Василий между тем повышал и повышал голос, он уже не столько кричал, сколько безнадежно и страшно хрипел. Но слова понятны были.

– Это, говорит, торт из лучшей кондитерской, от Франсуа. Я как бы и обалдел, – бедные мы, по недостатку денег такого сроду не едали, а он покрутил с улыбкой и велел строго, чтобы ели только дети, они, мол, так честно, так достойно вели себя во время следствия... Мне бы, дураку, сообразить, чт о никто их еще и не допрашивал ни разу, да я так обалдел, что дар речи потерял! – Василий разрыдался и, пытаясь справиться с вдруг нахлынувшим отчаянием, молча приложился лбом к лицу мертвого сына. Ну... – давился слезами, из носа текло, не замечал, – пришли с прогулки Женя и Людя, обрадовались так... О-о-оу-у-ууу... – взвыл, колотя себя по лицу, по голове. – Поели... Через час колики и... все... Умерли бедные детки мои...

На этих словах Красовский стал протискиваться в обратном направлении, моля Бога, чтобы не опознали и не убили. Но – не тут-то было...

Кто-то крикнул визгливо:

– Вот он, убийца! Бей его! Бей!

Толпа развернулась и поперла. Здесь, в доме, мало что можно было сделать – слишком кучно стояли, но в мгновение ока поток вынес Красовского во двор и на улицу, швырнули, удары посыпались градом. Извивался, стараясь защитить голову, грудь и живот... Сквозь толпу протискивался священник в рясе, с крестом. Остановился около самых буйных (лупили пристава ногами изо всех сил), сказал негромко:

– Православные, опомнитесь! Это русский человек, и не туда направлен гнев ваш... Следствие разберется – если он виновен. Остановитесь, пусть идет с миром...

Красовский поднялся с трудом. Вид у него был плачевный: одежда порвана, лицо разбито, весь в грязи, сверху припорошен желтой пылью. Больше был похож на пьяного драчуна, получившего сполна, нежели на пристава Сыскной полиции. Когда вернулся к пролетке – догнал батюшка:

– Я только хотел сказать: оставьте это дело... Господь разберет – кто прав, кто виноват.

– А пока людей убивать будут? Нет, отче, уж извините. Сыскная полиция для того и поставлена, чтоб разбираться в земных делах, если в них кровью пахнет. Впрочем, за помощь спасибо, я ваш должник.

– На все воля Господа. Вы прислушайтесь к моему совету...

– А вы что же, верите, что я детям отраву прислал?

– Вы не понимаете. Столкнулись высшие, так сказать, интересы. Я не знаю ничего, но чутье патриота и православного подсказывает: идет Армагеддон1, понимаете? Иоттого, кто выиграет битву – зависит судьба народа нашего, России...

Красовский нехорошо усмехнулся.

– Да ведь вы, батюшка, лучше моего знаете, что последнюю битву Христа и Антихриста Господь выиграет, а кто же еще? Я правильно вас понял?

– Правильно.

– И оттого не надобно мешаться?

– Оттого. – Отец Феодор поклонился едва заметным кивком и тихо поплыл в обратную сторону, метя длинной рясой пыль.

Красовский смотрел ему вслед со странным чувством: с одной стороны, батюшка вроде бы и спас от смерти. Сдругой – было в его невнятно-туманных словах нечто такое, отчего холодная струйка ползла за шиворотом. Странные слова. И страшные. Неведомая глубина, черная, непримиримая проглядывала в них...

Сразу же поехал к Евдокимову, в гостиницу, надеясь застать. И вправду, Евгений Анатольевич был дома, вышагивал нервно из угла в угол, увидев Красовского, подскочил, молча развел руками, схватился за голову.

– Черт знает, что такое... Дети, дети, вы представляе те? А священник этот? Он с мальчиком говорил, он знает– что и как, я предлагаю взять его в оборот!

– Священника... – недоуменно проговорил Красовский. – Вы не понимаете, о чем говорите. Требуется разрешение митрополита, ясно вам? Ведь никаких преступлений отец Феодор не совершил, не так ли? А разговаривать добровольно, и тем более откровенно, он не станет. Я только что имел с ним беседу. Вот что... Найдем Катю, встретимся с Мищуком и Зинаидой – это дело пора сворачивать. Мы ничего не добились и не добьемся. Они все равно устроят суд над Бейлисом. И поверьте, оправдают его. Он им не нужен. Они и не станут доказывать его вину. Так и будет записано: группа неустановленных следствием лиц заманила Ющинского в печь кирпичного завода при еврейской больнице и с обрядовыми целями выцедила кровь... Им еврейство обвинить надобно, все еврейство, понимаете? И они обвинят. Кто их остановит? И как?

– Я остановлю, – негромко сказал Евдокимов. – И я чувствую – как. Помогите мне.

Катю дома не застали. Красовский провел пальцем по полу крыльца и показал Евдокимову.

– Она не была здесь дня четыре. Вы что же, не виделись?

– Я пытался... – смущенно сказал Евдокимов, – но тоже не застал. Неужели и ее...

Красовский покачал головой.

– А вам не пришла в голову мысль, что слишком уж легко все у нас получилось? В особняк проникли, с Мищуком увиделись... Вы Ананию все же очень напрасно доверяете, очень напрасно... Жук он, вот и все!

– Но я его... как бы проверил в деле... – щеки Евгения Анатольевича покрылись краской. – Он... как бы – влип. И вынужден был.

– Это мы с вами влипли, вот в чем дело... Ладно. Не найдется – все ясно станет, убедитесь; а нам с вами надобно сегодня же, с темна, понаблюдать за особняком...

– Зачем, Господи? – испуганно спросил Евдокимов.

– Затем... – неопределенно развел руками Красовский. – И сам еще не знаю. Интуиция, понимаете?

Отправились в сумерках, устроились на подступах, в кустах, на пригорке. Зелень уже вовсю распустилась, в воздухе разливался особый запах раннего лета, когда жизнь только начинается и в сердце так много надежд. Должно быть, соловьиное пение пробуждало эти надежды...

– Вы проверяли? – спросил Красовский. – Запасных выходов нет?

– Как-то... в голову не пришло, – смущенно отозвался Евгений Анатольевич. Черт возьми, а ведь он прав, Красовский этот... Так легко все вышло, сердце радовалось, так гордился своим профессионализмом, умением, и – на тебе...

– Я взгляну. А вообще-то странно, что и мне это как-то не пришло. Улыбнулся. – Квиты, сударь. Не огорчайтесь, я сейчас...

Исчез в разливающемся сумраке и вернулся сразу:

– Не сомневайтесь, они не идиоты. Кирпичная кладка, не совпадает с основной. Я так располагаю, что там у них механизм есть, просто так не откроешь. Что и требовалось доказать.

– Сволочи! – в сердцах произнес Евгений Анатольевич. – Дрянь...

– Да уж нет... – возразил Красовский насмешливо.– Они – большие мастера своего дела, а вот мы с вами оказались похуже. Нет?

Что ответишь, если правда, пусть и горькая...

– Здесь нечего сидеть, – решительно заявил Николай Александрович. Если что и произойдет – так только там. Идемте.

– А... что произойдет? – вопрос прозвучал по-детски.

Красовский улыбнулся:

– Не знаю. Повезет – увидим.

...Сидели, не шелохнувшись, часа два. Когда на колокольне ближайшей церкви колокол пробил два раза (а может быть, – то были часы на каком-нибудь доме, они не знали), послышался шелест колес ("В резиновые шины обуты, – заметил Красовский. – Дело не чисто, а грязно..."), подъехал странный экипаж: телега с досками, уложенными в четкий ряд – это разглядели. Красовский подобрался поближе и убедился: колеса в резиновых шинах.

– Неспроста это... – голос дрожал и срывался. – Ох, неспроста... простонал Николай Александрович. А Евгений Анатольевич смотрел во все глаза, как ребенок, который ожидает страшного буки, но надеется, что минует его сей ужас...

Без скрипа, неслышно повернулась кирпичная дверь. Сразу же вышли двое. Не составляло труда опознать их: полковник Иванов и Кулябка. Следом появился еще один– скукоженный, зябкий, руки засунуты в рукава не то пальто, не то бабьего салопа.

– Полищук... – едва слышно произнес Красовский.– Ах, ты сучье вымя...

– Выносите, – донесся голос Иванова, – кладите осторожно...

Еще четверо выползли из мрака, шли по двое, цугом, отдыхивая, волокли тяжелые кули.

– Я нести велел! – фальцетом закричал Иванов. – Нести, мать вашу, а не волочь!

Подняли, кряхтя начали укладывать на телегу.

– Рогожей, рогожей накройте! – это уже Кулябка подал голос. И еще один появился – плотный, мощный, медлительный, в цивильном костюме, с преобразившейся внешностью.

– Ананий... – одними губами прошелестел Евдокимов, не веря глазам своим. – Или не он? Да ведь я знаю его, знаю. Матка Бозка...

– Оставьте ваш польский... – зло прошептал Красовский. – Бегать, не дыша, умеете?

– Я... я спортсмен! – обиделся Евдокимов. – Бывало, на даче...

– Побежим за ними, – безапелляционно прошипел Красовский. – Вы понимаете: обнаружат – амба.

– Я понимаю...

Осторожно поначалу, но убыстряя и убыстряя ход, пошла телега. Тащила одна лошадь, это спасало. Если бы их было две... Красовский бежал ходко, не оглядываясь, вдруг Евдокимов прохрипел через силу:

– Осторожно! Экипаж!

Сзади действительно быстро нагонял экипаж, запряженный парой. Спрыгнули на обочину, едва успели: мимо промчались Иванов, Кулябка и Ананий (или как его там следовало называть).

– Они не выпустят этот процесс из-под контроля... – сказал Красовский. – Дай бог, чтобы недалеко...

И снова побежали. Когда на повороте какой-то очередной улицы Евдокимов прислонился к стене дома и, тяжело дыша, просипел:

– Все, больше не могу, умираю, – Красовский поднял его за шиворот и встряхнул:

– Ще Польска не сгинела... Вперед, взвейтесь соколы орлами!

Теперь уже брели, но по лицу Красовского все отчетливее разливалось торжество.

– Они на Щекавицкое. Кладбище, одним словом. Троицу мы опознали, на нее пока плевать. Дождемся, пусть зароют свою тайну, а тогда...

– Я знаю это кладбище, – сказал Евгений Анатольевич. – Я... Я встречался здесь. С мальчиком.

Красовский махнул рукой:

– Не мелите чушь, пошли...

Через несколько минут перелезли через ограду ("Зачем? – подумал Евдокимов. – Она же вся разрушена..."– понял: Красовский ощущает себя победителем и прет напролом), и сквозь кусты и кресты услышали, как шмякает тяжелая земля – видимо, жандармская ватага засыпала могилу...

– Ждем, – приложил палец к губам. – Собери те нервы... – Красовский сам нуждался в помощи – белел на глазах. Наконец стихло, вспыхнул огонек кто-то закуривал, но вот и он погас, послышались неторопливые шаги и смолкли. Подождав немного, переглядываясь, словно пытаясь найти опору друг в друге – ужас обволакивал, как саван, – вышли к свеженабросанной земле. Мгновение стояли молча, не проронив ни слова, опустив головы.

– Что ж... – Евдокимов опустился на колени. – Земля мягкая, разроем... – И принялся яростно копать руками. Напоминал пса в поле, раскапывающего нору. Красовский постоял, посмотрел, смущенно почесал за ухом– а ведь что делать? Другого способа нет. И опустился рядом. Работали слаженно, земля шла легко, вдруг Евдокимов выдернул часть одеяла и отскочил в испуге, стараясь унять трясущиеся руки. – Они, наверное, укрывались этим... – проговорил едва слышно. – Я глазам своим не верю...

– Сейчас поверите... – Красовский рванул, одеяло слетело, открыв два мертвых лица. Справа белел Мищук, страдальческая складка обозначилась у носа, Зинаида выглядела спящей, даже волосы не растрепались.

– Помогите, – просипел Красовский. С трудом вытащили обоих на траву, развернули. Были в своей одежде, без видимых повреждений. Красовский покачал головой. – Ясно... Они отравили их. Закапываем и уходим.

– Вы с ума спрыгнули! – возмутился Евгений Анатольевич. – Немедленно к губернатору, в суд, в газеты! Мы пригвоздим этих мерзавцев к позорному столбу истории!

– А куда пригвоздят нас с вами? – укоризненно-печально взглянул Красовский. – Не рисуйтесь героем, вы не герой, и время теперь не то.

– Оно всегда не то! – кричал Евгений Анатольевич.– Но люди должны оставаться людьми!

– Оставьте... – устало сказал Красовский. – Машина пущена в ход, это государственная машина, и ее не остановит никто! Я убежден, что губернатор в курсе дела, без подробностей, конечно... И верьте мне – Петру Аркадьевичу Столыпину теперь – конец!

– Похоже на то... – убито-обреченно пробормотал Евдокимов. Закапывать будем?

– Помогите...

Опустили с трудом.

– Бросайте землю, – приказал и бросил первый. Закапывали быстро, забрасывали, точнее. Когда все было кончено – накидали веток, травы.

Евдокимов криво улыбнулся.

– Помогаем властям?

– Себе, – бросил Красовский и начал читать молитву...

У ворот Евгений Анатольевич попросил:

– Вы теперь идите, куда вам надобно, увидимся завтра. А я к Бейлису зайду...

– В такое-то время? – изумился.

– Мне надо. Вы ступайте, встретимся вечером.

Когда Красовский удалился, огляделся и направился в глубь кладбища. Чего искал? На этот вопрос не ответил бы, шел просто так, влекомый знакомым, все нарастающим чувством: мальчик. Вот и простые могилы закончились, пошли побогаче, с мраморными надгробиями, художественно оформленными крестами. У одной из таких заметил углубление на краю мраморной плиты, словно земля осела. Опыт уже был и, не думая о целесообразности, даже просто о цели– начал разрывать, срывая ногти, ломая пальцы. Через мгновение показались доски, поразила их свежесть, – они были совсем новые, не кладбищенские. Попытался приподнять – вначале не получилось, потом пошло легче. Наконец вывернул нечто вроде крепко сделанного люка или крышки, сбитой гвоздями. И вдруг показалось: зовет кто-то. Поднял голову: мальчик стоял у соседней могилы, все в том же облике и, видимо, поняв, что Евдокимов видит его,– кивнул. И медленно удалился, исчезая среди могил.

"Это он мне знак подал... – стучало в голове. – Знак..." И зазвучали в меркнущем мозгу Евгения Анатольевича слова немыслимые, невозможные... "Я шел из Предмостной, договорились с Женей Чеберяковым идти в поле, смотреть, как птичек ловят... В училище я решил в тот день не ходить. Когда перешли через мост – там, у часовни, экипаж остановился, закрытый, с черным верхом. Три человека в нем..." Евдокимова уже не удивляла складная речь, она не могла принадлежать мальчику, это кто-то другой рассказывал, но это неважно было... Евгений Анатольевич видел: вот, мальчик остановился у дверей часовни, вот зацокали лошади (запряжены парой, так редко ездят обыкновенные извозчики), и свесился некто улыбчивый: "Ты все отца искал. А он тебя ждет! Мы приятели его, по его просьбе за тобой и приехали, да в Слободке тебя не оказалось – однако, слава богу, и встретились... – поток мутных сбивчивых слов (Они сами боятся, – пронеслось в голове. – Трясутся, а делают...). Мальчик молча сел в экипаж, прорысили по сонным еще, только пробуждающимся кое-где киевским улицам; вот и Лукьяновка, мальчик не спрашивает – где отец, словно бесконечно доверяет тем, кто везет его в небытие. У кладбища притормозили: "Идем", – и здесь пошел послушно, молча, без удивления и вопросов. И вот отверстая могила. "Там твой папка, идем..." Вскрикнул, зажали рот, поволокли. Но не заметили: с другой стороны кладбищенского забора стояли, вдавив лица в щели между досками, мальчик и девочка. То были Женя и Люда Чеберяковы, они ждали своего приятеля с большим нетерпением (накануне Люда весь вечер уговаривала брата взять с собой). То, что теперь увидели, было настолько невероятно и страшно, что Люда проговорила, давясь рыданиями: "Женька! Теперь спасемся, только если замолчим навсегда и никому-никому! Понял?" – "Я завтра к исповеди иду... – отозвался Женя. – На исповеди велят покаяться, то есть правду сказать". – "Ну, и дурак!" отозвалась Люда.