Текст книги "Конь бледный еврея Бейлиса"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Двенадцать, я вижу отчетливо... – произнес с гордостью, словно ожидал похвалы за то, что справился с собой.

– Ближе к уху смотрите... – безразлично бросил Мищук.

– Да... – вгляделся, поводя лупой. – Да. Двойное.

– Вот видите! – обрадовался Оболонский.

– Это ровным счетом ничего не значит, – заметил Мищук вскользь. – Били вилкой, могло быть и больше дырок и меньше.

– Нет-с... – тихо сказал Оболонский. – Я приглашал члена нашего медицинского совета Косоротова, так вот: он тоже увидел тринадцать отверстий!

Мищук пожал плечами, видно было, что раздосадован и не скрывает этого:

– Мы в двадцатом веке живем, профессор. Не пытайтесь обратить нас в средневековье...

– О-о, – почти закричал Оболонский. – Это не средневековье, уважаемый! Это тысячелетия, понимаете? Это очень давно началось!

– Вы убедитесь, что били вилкой, и то, что вы полагаете столь значимым и даже до нашей эры – всего лишь случайность, профессор, – настаивал Мищук.

Оболонский смотрел значительно, загадочно и насмешливо:

– Вам не приходилось читать господ Маркса и Энгельса? Основоположников того, что прет на Россию? Так вот, у этих убогих мелькнула одна несомненная мысль: там, где на поверхности выступает игра случайностей, – там она все равно подчинена внутренним скрытым законам! И мы откроем эти законы – с вами или без вас – это другое дело! Ребенку нанесено сорок семь ран! Вы никого не убедите, что это случайность!

– Убогих... – задумчиво повторил Мищук. – Странно. Убогий – это ведь тот, который у Бога?

– Я – русской, – величественно произнес Оболонский, – я знаю свой родной язык! "У" – в данном случае префикс, приставка, чтобы вы вспомнили гимназический курс. Этот префикс – ли-ши-тель-ный, понятно вам? И потому "убогий" – это "не имеющий Бога", ясно вам?

Весь обратный путь Мищук мрачно молчал.

– Вы представляете, куда поворачивает это проклятое дело? – сказал, не поднимая глаз.

– У вас в роду не было... евреев? – с усмешкой осведомился Евдокимов. – Что вас волнует, право?

– Судьба людей меня волнует, не более. Честь имею...

– Я воспользуюсь служебным транспортом? – ернически выкрикнул Евдокимов. – Между прочим, по делу,– солгал, не дрогнув. Еще не хватало посвящать Мищука в интимные замыслы...

– Берите... – махнул рукой. – Только сразу же отпустите.

Минут через пятнадцать Евгений Анатольевич с внутренним трепетом увидел через низкие крыши утлых домов острую колокольню и византийский купол церкви святого Феодора... Странное дело – сейчас надобно было сосредоточиться на предстоящем восторге, но мысли роились совсем иные: противоречив человек... Евгений Анатольевич думал о том, как быстро растет и развивается громад ная страна, ее города и веси. К примеру, тот же Киев. На карте начала века места, на котором теперь стоял, не было и в помине так, поля, горки, овраги и дикая поросль. И вот – не прошло и пяти лет появились первые улочки и даже кварталы. Пыльные, грязные, но неотвратимо распространяется русский человек, обживает, плодится, и жизнь становится все лучше и лучше. А сегодня, в марте 1911 года, и совсем городскими стали здешние предместья: и улицы мощеные, и вторых этажей много, даже трехэтажные дома появились, под железом, и это значит, что слой домовладельцев – а на них всякий город стоит – растет и процветает. "И кому-то понадобилось эту мирную гармонию, идиллию эту, можно даже сказать буколику – превратить в пылающий костер ненависти, насилия и уничтожения. Да, в проклятой нации заложено нечто взрывное, страшное, от них, черт бы их всех взял, один раздор, подозрительность и даже погромы!" Последний вывод показался Евгению Анатольевичу очень неожиданным и новым, подумал, что надобно запомнить и при случае – блеснуть. Есть в "Союзе" умники – куда там фразеру Замысловскому и прочим,– господин Пасхалов1, например: слово "жид" в его лексиконе – речевом и печатном – отсутствует; не кричит, рубаху не рвет, спокойный респектабельный человек, а суть понимает глубоко и остро: чужд Исаак России, чужд, и с этим ничего не поделаешь. Правда, есть Исаак Далматский, один из трех главных храмов столицы ему посвящен, но это было давно. И исааки эти, надо думать, в те, библейские времена были совсем иными и никого не раздражали еще, никому не мешали...

Евгений Анатольевич древней историей никогда не увлекался, и если Новый Завет еще как-то укладывался в его голове, то вот Ветхий... "Песнь песней", к примеру. Один гнусный разврат. "Какие у тебя груди..." Черт знает, что такое... Эти слова должно сказать теперь Кате Дьяконовой – во время сладкого свидания, но чтобы в священной книге... "Впрочем, подумал, – это их книга. Так-то вот". С этими благими мыслями и поднялся Евдокимов на тщательно выметенное и красиво отделанное сквозной резьбой в русском стиле крыльцо и нажал кнопку звонка. Он был электрический – вот ведь чудо!

Двери открылись сразу, Катя стояла на пороге в легком платье, под ним угадывалось нечто розовое, воздушное и такое завлекательное, что у Евгений Анатольевича перехватило дыхание.

– Вы... ждали меня? – спросил глупо, припадая к руке.

Она сняла с него котелок и нежно поцеловала в голову.

– Противный... Вы могли подумать другое? – И, взявши за руку, мощно и решительно повлекла за собой. – Прислуги дома нет и до утра не будет, вечер наш, только наш, я так взволнована, я с трудом справляюсь с собой!

В гостиной или в столовой, Евгений Анатольевич от волнения не разобрал, Катя сбросила платье и осталась в розовом пеньюаре ("Ведь угадал!" – восхитился собой счастливый любовник), свет из-под шелкового (конечно же, розового) абажура лился приглушенный, мягкий, умиротворяющий и возбуждающий одновременно.

– Поцелуйте меня, – Катя сложила пухлые губки бантиком и по-детски подставила, привстав на цыпочки.

Евгений Анатольевич прикоснулся поначалу нежно, легко, но сразу же потерял самообладание и впился долгим страстным поцелуем.

– Вы нарушаете мои планы... – с легким упреком сказала Катя, отстраняясь, необидно, с улыбкой, – сначала мы целуемся для знакомства, потом легкий ужин, во всех романах об этом пишут, а уж потом... – завела глазки за веки, да так, что зрачки исчезли, только белки остались.

– Вы меня пугаете... – проворковал Евдокимов, чертыхаясь про себя и проклиная романы и "легкий ужин". Дело есть дело, нечего финтифлюшки разводить. – Однако пеньюар скрывает ваши удивительные достоинства,– сказал комплимент, полагая, что такая, как бы завуалированная оценка сразит наповал любую женщину. В прошлом это действительно выходило неотразимо. Но Дьяконова оказалась непростым орешком...

– Приступим к ужину... – улыбнулась, замерев у стула в ожидании, Евгений Анатольевич изящно пододвинул, сели, стол и вправду был накрыт элегантно: заливная рыба, черная и красная икра во льду и, конечно же, шампанское...

– Я поднимаю свой бокал, – провозгласил торжественно, – за самое очаровательное существо, какое я когда-либо встречал!

– Врете вы все, – капризно сказала Катя, впрочем, не оставляя в своем бокале ни капли. – Идите сюда...

То, что увидел Евгений Анатольевич, напоминало скорее сон, нежели грубую реальность: сбросив пеньюар на пол, Катя резво вскочила со стула, сильным движением красиво изогнутой руки швырнула на этот стул Евдокимова и тут же, обвив руками его шею, уселась к нему на колени.

– Господи... – прохрипел Евгений Анатольевич. – Позвольте хоть... брюки снять!

– Никогда! Никогда! – закричала, впиваясь в его пахнущий шампанским рот вязкими губами. – Сначала так! Сначала – так!

– Да как же... так? – стонал Евдокимов, прорываясь словами сквозь удушающие поцелуи. – Я не понимаю...

– Сейчас, сейчас... – нервно, с блуждающим взором расстегивала пуговицы. – Сейчас... Сейчас, милый, ты выйдешь на волю...

– Да кто это выйдет на волю! – завопил окончательно потерявший волю надворный советник.

– Он... он... – помогала себе тонкими, нервно ищущими пальцами, и вот – свершилось...

– Ага... – только и сказал, поняв наконец "кто" или "что" оказалось на "воле", но не умом, а каким-то немыслимым, запредельным чувством, коего никогда прежде в себе не замечал...

Она умела делать то, что сейчас делала. Евгений Анатольевич стонал непроизвольно, то есть очень искренне, и извивался не по принуждению, а всамделишно – ну как тут можно было остаться в пристойности... Когда на последнем вздохе выдавил или выдохнул из себя, из глубины нутра, последний судорожный восторг или даже нечто гораздо более существенное и глубокое, показалось, что слово "эмпирей" вовсе не придумано поэтами, а реально существует, и именно в этой сладостной розовой комнате. И так повторилось еще четыре раза – Евдокимов считал не в уме, не на пальцах, а внутренне, тем истинно мужским счетом, который не обманывает никогда...

Как оказался на улице – не помнил. За грязными окнами, под грохот колес, летело в сумерках нечто неуловимое, непонятное, разве что огоньки различались явственно, отделяя мир восторженного сна от печальной реальности. Помнил не судорогу (о, эта судорога), не пунцовый рот и распухшие страстно губы, не глаза, преисполнявшиеся неземным, непонятным, но – слова, простые, понятные, жесткие: "Я помогу тебе. Все прочее мимо, мимо..." (Хотелось крикнуть: "Как это "мимо"? Спятила, что ли?") Но не крикнул, застряло в горле. "Дело это страшное. Я одна знаю, что было. Но тебе подскажут. Не отвергай. Путь длинный, его надобно пройти весь. Иначе не сделаем дела..." Туманно это было, вопросы возникали, но не задал ни одного. Пусть все идет намеченной дорогой. Она выведет...

– До Львовской едете? – спросил кто-то сзади – знакомый голос...

– Да, – ответил не оглядываясь (пусть сам ведет свою игру, ведь это же "маска", черт бы его взял, сказочный персонаж из сна).

– Да, я сон, – засмеялся хрипло. – Оглянись.

Оглянулся – и вправду он – огромный, наглый, а в трамвае как назло ни единой души... Но разговаривать не стал, отвернулся.

– У тебя крепкие невры... – подчеркнуто исказил слово и захихикал натужно. – Ладно. План Мищука понятен. Скажи ему так: "На Нижней Юрковице это гора такая в тех же местах, понимаешь? Зарыто кое-что, а "кое-что" сильно ему поможет". Понял? Действуй...

– Но почему такой странный метод? – всерьез занервничал Евдокимов. Если вы представляете тех, кто надо мною...

– Не витийствуй, – оборвал. – Я никого не представляю. Но то, что велел, – ты выполнишь. С тобою беседовали при отъезде. Достаточно?

"От нас он, от нас... – летело в мозгу. – Но для чего такой детский, такой глупый способ связи?"

– О, это ты вскорости поймешь... – снова засмеялся, а Евгений Анатольевич со страхом подумал: "Он что – мысли читает?"

– Не велик труд... – "Маска" повисла на подножке, угадав еще раз. – А что, ведь и вправду сладкая девочка, а? – И исчез, а Евдокимову показалось (нет, он бы поклялся, что так и было!) – подмигнул – сначала левым глазом, а потом и правым.

Вернувшись в гостиницу, спустился в ресторан поужинать. Пока официант принимал заказ, одобрительно цокая по поводу каждого выбранного блюда, вдруг обнаружил удивленно: слова произносимые – это одно, а мысли – они все равно текут беспрепятственно и касаются исключительно недавно происшедшего в милой Катиной квартирке. Вот ведь восторг, вот ведь сладость какая, это непременно надобно повторить в самое ближайшее время.

– Если желаете хороших дам... – осторожно произнес безликий официант с усиками. – Мужчине, одному, в чужом городе физически тяжело... Да-с.

– Ладно, ступай, – распорядился. – И смотри там, чтобы не пережарили... (заказал отбивную и уже предвкушал – слюна пошла неудержимо). – Ладно. Чревоугодие и прочее, подобное – грех, конечно, да ведь слаб человек. Этим оправдывал себя всю жизнь.

– Вам записка-с, – вернулся официант, протягивая сложенный вчетверо листок. – Во-он за тем столиком,– вытянул руку, но Евгений Анатольевич никого не увидел.

– Не знаю-с... – растерялся безликий. – Странно-с даже-с. Только что был-с.

Развернул, почерк незнакомый, свален вправо, так редко выводят буквы, разве что левой рукой. "Россия проросла жидами", – стояло в записке.

У Евгения Анатольевич не выдержали нервы.

– Без вас знаю! – заорал неистово на всю залу. – Тоже мне...

Кушать расхотелось, от одной мысли о мясе с поджаристой корочкой подкатил ком.

– Ты вот что... – сказал. – Я ужинать не стану, возьми... – протянул деньги.

"К чертовой матери все. Учат, учат... Однако даже интересно, кто бы это... Попутчик, скорее всего. Ладно, разберемся..."

С этими благими мыслями и вернулся в номер. Трудный был день, вечер особенно, сколько сил ушло. Спать, только спать – самый спасительный для человека процесс... Спать любил по двум причинам: во-первых, отдых, перекошенные мозги занимают положенное место, а это крайне важно, потому что работа требует анализа и синтеза. Во-вторых, сны. Какие веселые, радостные сны видел всегда, с тех пор как себя помнил. Что там синематограф или даже цирк, опера или пиеска какая-нибудь! Во сне совершались путешествия, во сне даже с китайским богдыханом можно было побеседовать или принять участие в войне буров с англичанами – на стороне англичан, разумеется, и падают, падают под выстрелами грейт Бритн1 заскорузлые от палящего солнца колонисты... Подобное было из разряда "государственных снов", но бывали и всякие другие, веселенькие...

...В эту ночь Евдокимов увидел чудовищный сон: будто сидит он в третьем ряду партера, в цирке "Чинизелли" на Фонтанке, идет представление, любимое, с медведями. Двое подручных держат доску, на которой стоит на передних лапах мишка с клочковатой шкурой, в наморднике, оркестр наверху радостно выдувает народный мотивчик, и по команде дрессировщика подбрасывают медведя вверх, он переворачивается и встает на лапы – ловко встает, за что и суют ему в пасть, перехваченную намордником, угощение, конфетку должно быть. Они ведь любят сладкое...

В рядах вопят, аплодируют, ревут – в особо удачных местах, девки в коротких юбках с ярко намазанными ртами выкручивают розовыми попками (как будто это они скачут через голову!), а мишка смотрит черными затравленными глазами и тихо прискуливает. И вот – сорвался, грохнулся на спину, побежал – куда там... Улыбнувшись зале, дрессировщик снял цилиндр, вытащил револьвер и – в ухо несчастному зверю.

– Значит, которые не могут – устраняются за ненадобностью!

Тяжкий сон... Вымотал душу. Господи, а если – пророческий? Вот не удастся выполнить поручение начальства – и на тебе, получи подарочек в ухо. А?

К Мищуку явился затемно, городовой при входе узнал, пустил.

– Самого, значит, нету, но, если желаете, тамо допрашивают...

– Кого же? Да неужто же нашел? ("Крепкий и цепкий, этот Мищук", подумал уважительно.)

– Так родных этого... Зарезанного, – сообщил городовой в спину.

И вправду допрос шел полным ходом. Офицер бросил косой взгляд, но ни слова не сказал, наверное, его тоже предупредил Мищук.

– Евгений Францевич теперь на встрече с человеком1...– произнес устало, присаживаясь на угол стола и закуривая. – Не желаете? – протянул портсигар.

Евдокимов узнал отчима погибшего, Луку Приходько. Тот сидел согбенно, с опущенной головой.

– Подозреваете? – прикурил от протянутой спички, выпустил дымок. Прессу здесь, конечно, не любят, но видели рядом с начальством, так что терпят. А Мищук, значит, с агентом встречается. Ладно...

– Не виноват... – схватился за голову Приходько. – Он мне как родной был! Вы это понять можете?

– Мы все понять можем, – кивнул офицер. – Однако факты, понимаешь?

– Чего "факты"? "Факты" – это жиды, а я русской! Не трогал я!

– Понимаете, – повернул голову офицер. – Мы провели обыск на его рабочем месте. И вот что мы нашли...– Взял со стола и протянул листок глянцевитой бумаги с цветным рисунком. Это была картинка из анатомического учебника: препарированная голова и отдельно – крупно – височная ее часть. Ты ведь ничего не можешь объяснить по данному факту, не так ли?

Приходько застонал:

– Да поймите вы: переплетчик я! Переплетчик, мать вашу... Что дают исполнять – то и делаем. Нам все едино – учебник, требник или Царский указ! Это мусор, вникните!

– А раны на виске у мальчика? Тоже мусор? – не без сарказма осведомился дознаватель. – Мы про тебя все знаем...

– А... мотив? – вдруг спросил Евгений Анатольевич. Спросил так, будто разговор происходил на службе, в кабинете на Гороховой.

Офицер взглянул удивленно:

– Как? Впрочем... Вы же с полицией общаетесь. Есть, есть мотив, не считайте нас лохами, сударь. Вот пусть он откажется, если сможет: отец этого Ющинского – мать его, Александру, ну, понятно – свою жену, бросил, когда покойнику совсем мало лет было. Но в ознаменование отцовства, родственных, представьте себе, чувств, положил сыну до совершеннолетия капитал, три или четыре сотни, под проценты. Рассудите сами: зачем отчиму ожидать совершеннолетия? Капиталец-то – тю-тю! Вот они с матерью, то есть с женой, то есть с брошенной этой Александрой, и составляют преступный сговор: пасынка-сынка угробить, денежки – поиметь. Ведь, кроме матери, некому их получить после смерти сынка? Ну, Приходько, опровергни, если сможешь!

Тот смотрел загнанно, исподлобья, но – без зла. ("Глаза как у медведя, – мелькнуло у Евгения Анатольевича.– Вот она, часть сна...")

– Ты лучше не молчи, – напирал мучитель. – Женка твоя давно созналась! Сейчас мы проведем вам очную ставку и – пожалуйте на каторгу! – радовался, как будто сахарную голову принесли и поставили перед носом.

– Хороший мотив... – согласился Евгений Анатольевич. – Если она и вправду созналась – тогда, милый, только чистосердечное признание облегчит твою участь на суде. Суд войдет в твое чистое и открытое сердце!

– Да оставьте вы! – завопил Приходько дурным голосом. – Да ко мне еще третьего дня, да куда – пять дней тому подходил на улице человек и вещал: твоего, мол, пасынка евреи присмотрели! Они его возьмут и исколят, чтобы ритуал учинить!

– Что же ты мальчика не оградил? Не охранил? – завелся Евдокимов. Что же он у тебя безнадзорно ушел из дома? И не вернулся? А вы с матерью его прохлаждались и в полицию обратились только через несколько дней? Ладно. Приметы человека, сообщившего тебе угрозу от евреев?

– Значит... – Лука тяжело заворочался. – Здоровый... Широкое лицо... Голос – как у дьякона в храме. Хриплый к тому же... Роста большого, огромного даже...

"Да ведь, он, пожалуй, мою "маску" описывает... – с некоторым испугом подумал Евдокимов. – Точно, ее... Черт те что..." Но вслух ничего не сказал: кто ж поверит в такую чепуху? Встречи дурацкие, разговоры невозможные... Лучше промолчать.

Офицер хмыкнул.

– И ты думаешь убедить полицейскую власть в достоверности твоего рассказа? – засмеялся искренне. – Это ты когда-нибудь на ночь своим детям расскажешь – чтобы боялись.

В дверях показался Мищук и поманил Евгения Анатольевича пальцем.

– Значит, так... – взглянул с сомнением – стоит ли говорить, но, видимо, радость открытия переполняла. – Такое дело... Агент сообщил: на Нижней Юрковице зарыты предметы. Приходько и матерью. Одежда, еще кое-что... Возможны отпечатки пальцев. Если так – их вина установлена. Поздравьте.

– Сумма невелика... – засомневался Евдокимов. – Чтобы убивать...

– Русский человек за копейку удавится, – зло сказал Мищук. Бросьте... Русская идея, доброта... Это все для святочных рассказов оставьте. Гоголя читали? Страшное свиное рыло – помните? Одна гнусь в нас, вот и все...

– Не любите русских... – грустно произнес Евдокимов. – Это странно. Вы же русский...

– Оттого и не люблю-с! Что знаю собственные пороки-с!

– Знаете... – Евдокимов вспомнил приказ "маски". Защемило, кольнуло, стало вдруг искренне жаль этого хорошего, честного, в общем, человека. Поедет он сейчас и...

– Не ходите на эту гору, – сказал горячо, с искренним сочувствием. Не ходите! Ничего хорошего не выйдет...

– Это предчувствие? – насмешливо улыбнулся Мищук. – Не трудитесь, я все равно поеду. Небось сон видели?

Стало все равно. Ниточки свяжутся, веревочка завьется, канат этот никто не перетянет. Пускай едет, у всякого своя судьба.

– Сон... – кивнул грустно. – Медведя в цирке видел. Упал медведь, его и пристрелили...

– Ништяк1, как выражаются мои подопечные. Мы еще обмоем успех Сыскной полиции. Я ведь знаю: господин Кулябка2 вам как бы родственнее, – и удалился, твердо ставя ногу.

Ждать возвращения Мищука не стал – ясно, что он, бедный, там найдет. И во что выльется находка. Хороший человек. Но и хорошим людям изменяет чутье – в самый неподходящий момент.

Но спасти хотел искренне. И, может быть, в первый раз за годы службы ощутил где-то внутри теплое чувство: осталось кое-что в душе и в сердце. И это хорошо. Обнадеживает это.

Мищук не сразу бросился по следу, на Юрковицу. Видимо, ощущал неудобство неясное или предчувствие дурное одолело – решил перестраховаться и показать Луку Приходько свидетелю. Эта категория лиц, проходящих по любому уголовному делу, как правило, пуста, суетна и бессмысленно отнимает время у розыскных органов. Но Мищук надеялся на удачу...

О печнике Ященко на Лукьяновке стало известно сразу же, как только поползли слухи об исчезновении Ющинского. В пивных и на улице, на трамвайных остановках и в лавочках говорили примерно одно и то же: есть человек, который видел убийцу. Осведомители немедленно сообщили в полицию, Ященко был установлен. Приехав на Лукьяновку, Мищук приказал доставить в комнату городовых на Богоутовской незадачливого печника и держать наготове в тюремной карете подозреваемого Луку Приходько.

Когда в дверях появился перепуганный насмерть человечек с желтым нездоровым лицом записного алкоголика, Мищуку стало неуютно. Ниточка, судя по всему, рвалась, не начавшись, и, хотя к такому повороту событий долгая служба в Сыскной давно уже приучила, – искренне огорчился. Слишком уж неоднозначным, туманным и страшным обозначилось вроде бы совсем попервости обыкновенное дело...

– Ты Василий Ященко? – спросил строго (должен понимать – не пиво пить пригласили).

– Так точно, – кивнул. – Печники мы. Значит.

– Что знаешь по данному делу?

– Как есть... На духу, значит... На исповеди...

– Не мельтеши. Коротко.

– Ничего.

– Шутки шутишь? – обиделся Мищук. – Ты человека видел? Если да какого, где, когда?

– Людей мы, вашскобродь, кажный день имеем в достатке, все печи кладут... – усмешливо хмыкнул. – Вы вопросы задаете исподволь, перехитрить желаете... А вы– прямо. Я, значит, прямо и отвечу: видел. Эслив мальчишку нашли двадцатого, то, стал быть, дней за шесть, может, туда-сюда прикиньте день-другой, шел я из пивной, но вполне в себе, по Нагорной. Прошел Марра, Лубенского и Соколова – усадьбы, значит, и иду себе как бы по усадьбе Бернера...

– Что значит "как бы"? – перебил Мищук. – Излагай точно.

– Как бы – это оттого, вашскобродь, что забора на ей нету. Я вам и обозначил: как бы. Вот. А впереди, шагов пятьдесят – человек. Пальто черное, брюки тоже, белый канше...

– Кашне?

– Оно. Волосы черные, усы черные, затылок выдающийся. Это даже из-под черной его шляпы наблюдалось хорошо. Потом он ушел направо, в лес, как бы в сторону пещер. Когда мальчик сник – я и связал одно с другим.

– Наблюдательный... – хмыкнул Мищук. Василий ему не нравился.

– А как же... – обрадованно распялил Ященко рот.– Мы, ста, де, значит...

– Сейчас выйдем на место. Там, где ты видел затылок этот, – пойдет человек. Вглядись. О впечатлениях расскажешь.

Двинулись пешком – благо совсем рядом. Ященко кутался в свое худое пальтецо, ежился и покашливал, преданно заглядывая в глаза Мищуку. Городовые курили на ходу, негромко о чем-то переговариваясь. "Дохлое это дело..." – уловил Мищук. Остановился.

– Почему, вахмистр?

– Что ж, господин начальник, не понимаете? – с обидой посмотрел городовой. – Евреи это и сделали, а вы нашего, православного человека ведете яко татя... Нехорошо.

– Да ты откуда знаешь, что евреи?

– Говорят. А зазря, считайте, не скажут. Народ – он завсегда знает правду...

– Здесь я увидал... – объявил Ященко, останавливаясь у забора, разделяющего две усадьбы. – А тот – он по тропинке этой среди кустов шел, тамо еще яма впереди...

Накрыв Луку Приходько мешком, городовые провели его на указанное печником место.

– Ты отвернись, – распорядился Мищук и крикнул:– Открывайте его, и пусть идет!

Ященко всмотрелся:

– Так... По обличью... По фигуре... По росту... Он. Как бы ус торчит, как и тогда торчал... – Посмотрел на Мищука. – Господин начальник, я – за справедливость! Мне без надобности – жид, русской, татарин али немец какой... Он это. Пишите в протокол, я подписываюсь!

Выслушав красочный рассказ Евгения Францевича, Евдокимов совсем помрачнел.

– Как знаете... А я вас – предупредил.

Театральная это все постановка, обман... А Мищуку очень хочется повернуть дело в благую сторону, чтобы невиновные люди не пострадали, пусть и евреи... Слепой ведет слепого, и оба упадут в яму... Сказать ему, что Ященко этот наверняка подставлен? Ведь кому-то очень нужно свалить единственного честного человека. Кому-то... Нетрудно догадаться... От кого исходит весь этот идиотский театр... Но ведь догадка – не доказательство, догадкой не убедить никого. "А я хочу кого-то убедить? – спросил себя с некоторым недоумением и испугом. – Мне что же, больше всех надобно? Не хватает только, чтобы руки никто не подал. Чтобы в спину шипели: прихвостень жидовский. Нет уж, благодарю покорно, гран мерси, месьез э медам. Мищук желает сдохнуть? Да мне-то что?"

– Ладно, – Мищук заметил угнетенное состояние собеседника. – Не желаете – не надо. Вы только одно поймите: чему должны верить люди нашей профессии? Словам? От них всегда можно отказаться – даже если они перекрыты десять раз другими словами... Что остается? Предметный мир преступления. Вещи, которые и сами по себе вопиют, а также и отпечатки пальцев. А вдруг там глянцевитая обложка, а на ней – отпечатки сохранились? Да, чудом, но эти отпечатки приведут нас к открытию убийц! Да и вещи – тоже. Ну? Пойдете?

– Черт с вами, – вздохнул Евдокимов. – Отказывать я не мастер, к тому же и интересно, не скрою... Но вы лезете в пасть ко льву. Или к гадюке, что гораздо хуже.

– Да откуда такая уверенность? – всплеснул руками.– Что вы пророчествуете, в самом деле? Так... Либо говорите, в чем дело, начистоту, как офицер офицеру, либо... Проваливайте!

"Нельзя говорить... – летело в мозгу, – нельзя... Сказав, я предам интересы службы. Когда-то Зубатов1 произнес примечательную фразу: "Охранник не тот, кто мертво вцепился в горло революционеру, а тот, кто умеет промолчать, несмотря ни на что!"

– Хорошо... – проговорил с трудом. – Ладно... Я скажу... (Уж так был симпатичен этот волевой бесстрашный человек... Видимо, оттого, что сам такими качествами не обладал...) Меня просили подтвердить вам, что на горе этой зарыто нечто решающее...

– Кто? – взвился Мищук. – Кто попросил? Назовите: имя, должность, и мы спросим... Мы спросим! – Он явно терял самообладание.

– Не убеждайте меня в том, – холодно начал Евдокимов, – что я ошибся, начав этот разговор. Я никого не назову. Во-первых, я и сам не знаю. Во-вторых – вы не поверите. Это все. Да, вот еще что: я даю честное слово дворянина и порядочного человека, что меня попросили. Из просьбы я вывел, что делать этого вам не следует.

– Я вам верю, – кивнул Мищук. – Идемте...

"Смелый, бескомпромиссный, оттого и погибнет... – уже безразлично, как о чужом гробе, скрывшемся под грудой земли, думал Евгений Анатольевич. Теперь я могу пойти с ним. А что мне мешает?"

...Приехали на Лукьяновку, поднялись к Кирилловской, здесь начинался склон горы и топтались городовые с лопатами и стальными прутьями.

– Пройти по склону, непременно обнаружить свежее место, раскоп засыпанный, если понятно – вперед! – приказал Мищук.

Городовые рассыпались. Начинало смеркаться, не лучшее время для поисков, но Евдокимов понял, что Евгений Францевич своей идеей одержим и не отступится. Через несколько минут городовой замахал лопатой:

– Нашел, господин начальник! Земля мягкая, видно, что свеженабросанная, здесь, должно быть.

Подбежали, Мищук ткнул щупом:

– Что-то мягкое... Одежда, я думаю...

– А я кострище нашел! – закричал второй городовой. – И кусочки обгоревшие!

Бросились туда – и вправду остатки кожаной, судя по всему, обуви. Тем временем вскрыли первую яму.

– Одежда! – радостно закричал городовой, размахивая находкой. Мальчуковые вещи, форма!

– Ну, – победно взглянул Мищук, – рассеялись ночные кошмары! То-то же... Я не злопамятный. Сейчас мы заарестуем оставшихся родственников и круто поговорим...

Когда вернулись в Сыскное, Мищук разложил найденные вещи на столе: брюки, рубашку и обгоревший кожаный ремень с бляхой. На внутренней стороне темнели тщательно выведенные чернилами печатные буквы "А.Ю.".

– Ну, вот и все! – радостно провозгласил. – Тот, кто верит в свою звезду, – тот и побеждает! Прочь сомнения, господа!

– Странно... Ремень Ющинского в пещере найден. Вещь не дешевая. Зачем Ющинскому два ремня? – заметил офицер. – Может, не станем торопиться?

Но Мищук уже диктовал служебную записку с описанием находки, закончив же, снял трубку телефона:

– Господина губернатора, здесь Мищук... Ваше превосходительство? Дело об убийстве Ющинского раскрыто. Да... Это родственники. Их везут ко мне. Утром я доложу. Доказательства? Ваше превосходительство, поверьте моему опыту: предметы, бывшие свидетелями преступления, оцениваются много выше человеческих слов.

...Шел допрос Наталии Ющинской, тетки, когда в дверях появился начальник Киевского охранного отделения полковник Кулябка – бесцветный, стертый, невзрачный, с лицом провинциального торговца швейными машинками. Только усы – знак принадлежности к офицерскому сословию – придавали Николаю Николаевичу Кулябке некий зримый облик. Следом вошли жандармские офицеры.

Евгений Анатольевич сделал было шаг вперед, чтобы поздороваться (сколько съедено-выпито с вышеозначенным Кулябкой на днях рождения Александра Ивановича Спиридовича и дворцового коменданта Дедюлина Владимира Александровича – не счесть. Сколько раз сидели за общим столом, и дело не в чине – не слишком значительном для подобных встреч, а в том, что еще в 1905-м встретились с Дедюлиным на Дворцовой, во время шествия Гапона, и так славно нашли общий язык: рабочих обманывает друг большевика Ленина-Ульянова, поп – ну, не священник же? – Георгий Гапон, выразитель жидовского начала в православной религии, жидовствующий, ибо как назвать служителя Церкви, который проповедует не Царство Небесное и жизнь Будущего века, а земные утехи под общим одеялом?), но будто споткнулся. "Не надо, пролетело в мозгу. – Нельзя..."

Кулябка поздоровался, скользнув безразличным взглядом по лицу Евгения Анатольевича, и сел в кресло, аккуратно пододвинутое одним из жандармов.