Текст книги "Конь бледный еврея Бейлиса"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

За окном слабо горели фонари и таяла неверная ночь, и вдруг понял Евгений Анатольевич, что не может более ждать: надобно что-то делать, немедленно. Телефонный номер Мищука нашел в записной книжке, почему-то на букву "С". Долго смотрел на матовую страничку, силясь понять – почему так записал. Может быть, от слова "Сыскная"? Ну, да черт с ним, оказался бы Евгений Францевич на месте. Набрал короткий номер, трубку сняли сразу, низкий, рокочущий голос осведомился бодро, без малейшей сонливости:

– Кто?

– Здесь ваш знакомый, по поезду... – отозвался конспиративно. Работаете?

– Здесь Мищук, узнал вас. – Он не конспирировал, ему зачем?

– Надобно встретиться. Немедленно.

– Хорошо, – не удивился, как будто такие ночные встречи происходили часто. – Большая Житомирская, здесь Городская полиция, временное пристанище, мой кабинет в Сыскном ремонтируют, работы невпроворот. Вы легко найдете, – сказал, словно догадался, что Евдокимов сейчас об этом спросит. – Выйдете на Львовскую площадь – по Рейтарской, тут, вначале, Городское училище – забавная постройка, не ошибетесь, и белая Сретенская церковь, ну, и мы – в доме три. Городового на входе я предупрежу...

"Образцовые знания... – в который уже раз подумал Евгений Анатольевич с некоторой профессиональной завистью. – Основательный человек этот Мищук... – Между тем он уже выходил на площадь и сразу увидел церковь. Сретение... – подумал равнодушно, – по Закону Божьему, в корпусе проходили. Да: "Ныне отпущаеши, Владыко, раба Твоего по глаголу Твоему".

Пронзительный смысл слов старца Симеона1 дошел не сраз у. Подумал: "Я не уеду из этого города. Я останусь. Исчезну. Смысл в этом..." Грустные озарения прервались воспоминанием: вычурное здание возвышалось слева от церкви – балкончики, русты, аркады и фронтоны – безумная фантазия бездарного архитектора, уловившего смысл предыдущих эпох, но так и не понявшего свою... "Да ведь здесь эта е... интеллигенция держала свою скабрезную продукцию..." – взъярился так, что дыхание перехватило. "Союз борьбы за освобождение рабочего класса", суть та же: отнять и разделить поровну. Что ж... Может, и несовершенен существующий порядок вещей, но то, что хотят учинить в России, соединив "социализм с рабочим движением", – это верная гибель... Года три назад вызвал товарищ министра, – ужимки, улыбки странные, разговор вокруг да около, наконец: "В Москве, в Бутырке как бы скончался Николай Шмит, фабрикант. Да вы, я думаю, в курсе дела..." Еще бы, весь департамент был "в курсе" – революционеришка, снабжавший своих рабочих (еще и фабрикантом мебельным был, сволочь) оружием для баррикадных боев, естественным образом оказался в тюрьме... "И что же?" – осведомился, почтительно заглядывая в глаза начальству (оно любит заглядывания, таков уж его, начальства, удел). "Деньги– и не малые – завещаны государственным преступником "партии". Вам надобно срочно отправиться в Женеву, "партийным курьером". – "А... настоящий где?" – "На дне Ладожского, – изволили буркнуть, – вам ли спрашивать? Они с Ульяновым незнакомы, так что вы, интеллигент, вполне сойдете..." Словечко в устах прозвучало матерно – разве что и сам Евгений Анатольевич к интеллигентам по-другому никогда не относился. А задание простое: убедить Ульянова, что меньшевики богатство растащат, расплюют по закоулкам, потому – самая безмозглая в революции штука: ни тебе эксов, ни тебе возмездий – мастурбирующая публика... А вот большевики, да еще под личным, так сказать, руководством – это "о!", и никак не меньше! Поехал, встретились, услышав про "безмозглую публику", Владимир Ильич изволил заливисто смеяться, придрыгивая левой ножкой, и даже жену с тещей вызвал, чтобы те тоже посмеялись. Сказал: "Вы, таащ, мыслите напористо и архидельно! Мы так и сделаем. Отдадим все в руки надежных таащей, и дело в шляпе!" Долго смеялись, напоследок главный большевик разоткровенничался: "Грядущая борьба, Евгений Анатольевич (познакомился под своим подлинным именем, конспирация у "тащей" была хлипкая), не будет знать ни жалости, ни сострадания. Мы все должны быть готовы к самым страшным по сути действиям. Победа стоит любой, любой цены!"

Ильич знал, что говорил. Цену заплатили сестры Шмита, выйдя замуж за тех, на кого указали, членов РКП(б), естественно. А надежды департамента на то, что не удержатся, разворуют наследство, – увы, не оправдались. На революцию ушли денежки. Путь "самым страшным действиям" открыли собственными руками.

С этими скорбными мыслями миновал вежливо откозырявшего полицейского. Кабинет Мищука нашел легко, тезка сидел за огромным столом, заваленным папками, и что-то вписывал в потрепанную записную книжку. Взглянул исподлобья.

– Я ваши предчуйствия с кашей ем. Погрома не будет.

– Какого еще... погрома? – обомлел Евдокимов. – Я по другому поводу!

– По этому, по этому, – замахал руками Мищук, выходя из-за стола. Значит, так: Союз двуглавого орла, Союз русского народа – правые, одним словом, распускают слухи о том, что евреи гадят...

– А они, по-вашему, – созидают? – не удержался Евдокимов.

– Да будет вам, не начинайте. Вы по делу пришли – о деле и давайте говорить. Мне эти слухи агентура передает. С другой стороны, из Предмостной слободы заявляют о пропаже ребенка...

– Так... они у вас были? – не выдержал Евдокимов.

– Да... – протянул Мищук, удивленно пожимая плечами. – А вы здесь при чем? Ну, пропал мальчик – найдется. Другое дело, что могут связать... У нас это любят...

– С Сионом?

– А то... Что вам известно?

И Евгений Анатольевич посвятил Мищука в свои переживания и встречи. Начальник Сыскной слушал внимательно, не перебивая, и даже живой интерес обозначился во взгляде. Но когда рассказ закончился – вздохнул.

– Сюжетец на манер Эжена Сю предлагаете? Или нашего Крестовского? Тот был бы рад... "Жид идет!"1 – вот его позиция... Ладно, это все – бред сивой кобылы. А если по делу...

Фразу прервал раскатистый телефонный звонок, Мищук снял трубку и с каменным лицом выслушал визгливо-торопливый крик на другом конце.

– Так... – только и произнес. – Ладно. Я сейчас приеду...

Бросил на собеседника странный взгляд:

– На границе Плоского и Лукьяновского участков – пещеры... В одной из них найден труп мальчика...

– Ющинского... – Лицо Евдокимова сделалось серым, в глазах мелькнул испуг.

– Тетрадки валяются... На обложке его фамилия... – нарочито ровным голосом произнес Мищук. – Он не он– вскрытие, как говорится, покажет. Поехали.

На улице, когда садились в дежурную пролетку, покосился из-под котелка.

– Не нравится мне все это... Вы не вмешивайтесь. Если что представитель прессы, это допускается. Остальное возьму на себя.

– Но-но, злочинцы! – провозгласил разбойничьего вида кучер, охлестывая лошадок длинным кнутом. – Прокатим ихние благородия! – Пролетка тронулась и пошла, набирая ход, замелькали дома по сторонам улицы.

– Вам короче или быстрее? – свесился назад, улыбаясь погано.

– Быстрее, – буркнул Мищук, и возничий лихо покатил, никуда не сворачивая. Объяснил:

– Чем прямее – тем быстрее!

Вскоре широкие мощеные улицы сменились улочками, а многоэтажные каменные дома затейливой архитектуры – простенькими, деревянными, иногда в два этажа. Все чаще и чаще цокот подков сменялся шлепаньем, это означало, что камня под колесами больше нет, только прибитая земля.

– Вот она, Верхняя Юрковская, – провозгласил кучер. – Да вас уже и встречают...

Грустное зрелище предстало перед Евгением Анатольевичем. Одноэтажные, редко – в два этажа, домики, потертые и поблекшие, пыль столбом, покосившиеся заборы и палисады – все это не вызывало веселья. Здесь жили бедно и трудно, и Евдокимов подумал вдруг, что бедность, нищета – всегда поле деятельности темных сил. "Справа" или "слева", уж тут не поспоришь. Хотя подобное умозаключение чиновнику Охраны вовсе не к лицу...

...О чем-то докладывал толстый городовой в форме с нелепо торчащей на боку шашкой, она мешала, и толстяк раздраженно ее поправлял.

– Щас по Нагорной подымеся, тут недалеке будет, – частил, обнаружится усадьба, значит, господина Бернера, одно слово – дрянь земля... Овраги, заросло все...

– Вы, милейший, по делу, – оборвал Мищук.

– Дак разумеется, ваше высокоблагородие, господин начальник, мы с нашим удовольствием! Я, значит, в пещере самой не был...

– Обстановка какая? – перебил Мищук. – У пещеры? Охрана?

Городовой смешался.

– Пока, значит, звонить бегали – не было охраны. Да ить народ – он порядок знает. Не тронут ничего...

Мищук налился, словно спелая вишня, видно было, что едва сдерживает готовое прорваться бешенство.

– Болван... – процедил ровным голосом. – Объясни внятно и толково почему не поставили охрану?

– Ну? – по-женски всплеснул руками толстяк. – Я ж вам и толкую: который нашел, значит, – он из Плоского участка. А я – из Лукьяновского! Ничья, выходит эта... Территория! Я почел долгом сбегать, позвонить вам. А он – побежал в свой Плоский участок доложить. Там телефона нету пока...

– Господи... – пробормотал Мищук, поворачивая страдающее лицо к Евгению Анатольевичу. – Да почему еще цела Россия, а?

Поднялись по склону оврага, кустарник и деревья здесь расплодились неистово, даже без листьев это была стена. Кое-где лежал еще ноздреватый мартовский снег, висел туман, и странно это было: одна его часть будто сползала книзу, заливая молоком дно, другая – вверх, переваливая через гребень. Все напоминало театральную декорацию из модной декадентской пьески...

– Вот, вот она, пещера эта, – задыхаясь провозгласил городовой, и сразу же Евдокимов увидел множество людей. Размытые туманом, они стояли молча, понуро, недвижимо. Женщина с растрепанными волосами замерла у входа – чернеющий овал едва ли метровой высоты.

– Мать евонная... – шепотом сказал городовой, и Евдокимов сразу же узнал: та самая, увиденная в редакции, молчаливая.

– Вы Александра Приходько? Мать? – осведомился Мищук, протискиваясь в провал. Она молча кивнула.

– Вы опознали мальчика?

Она замотала головой, словно лошадь, отмахивающаяся от мух.

– Я... я не... лазила... туда...

– Ладно. – Мищук скрылся и сразу же донесся его приглушенный голос: Так... Мальчик... Лет двенадцати... Ч-черт, свечка гаснет, дайте новую... Просунули, он продолжал: – Руки связаны бечевкой... Раны... Колото-резаные. Тетрадки, свернуты, над головой воткнуты... Так... Фамилия: Ющинский, Андрей, Киево-Софийское училище... Здесь же: чулок, фуражка, куртка.

– Выше высокородие... – Полицейский держал в руке несколько листков с круглыми отверстиями по краям. – Вот, нашел, здеся так и лежали!

Мищук высунулся.

– Дайте-ка, – просмотрел, сунул в карман. – Внесем в протокол, похоже – из записной книжки, только имеют ли отношение к делу... Убрать посторонних! Пристав Лукьяновского участка – здесь? Пишите... – и начал диктовать: "Протокол осмотра места происшествия. Я, начальник Сыскной полиции города Киева Мищук Е.Ф. сего, 1911 года, марта, 2-го дня произвел осмотр местности на окраине города Киева, Лукьяновке, в покрытой зарослями усадьбе г-на Бернера, выходящей неотгороженной стороной на Нагорную улицу. Вдали от построек, в одной из имеющихся здесь пещер, на расстоянии ста пятидесяти сажен от этой улицы обнаружен труп мальчика..."

Мать покойного, Александра, стояла с отре шенным, мертвым лицом, Евдокимову вдруг показалось, что она улыбается, это выглядело так невероятно, что Евгений Анатольевич усомнился. Но вот Александра начала что-то говорить, слова с посиневших губ слетали невнятно:

– Бабку Олипиаду... спрашиваю: был ли... Нет, говорит... Я испугалась... Он всегда домой приходил... Я к тетке, Наталье, побежала, на еврейский базар... мастерская у ей... Нет, говорит...

И снова улыбка – Евдокимов хорошо увидел. Между тем Мищук приказал погрузить тело на телегу, накрыть рогожей и везти в морг, но Евдокимов (будто толкнуло изнутри) попросил:

– Я желал бы... Взглянуть.

Мищук бросил быстрый взгляд.

– Это не театр, не находите? Впрочем, валяйте – вам полезно будет.

И Евгений Анатольевич влез в пещеру. Сначала показалось темно, потом глаза привыкли. Свечи еще догорали– в ряд, словно перед алтарем, лицо убиенного бледнело в тени, Евдокимов взял свечу и поднес. То, что увидел, было неприятно и страшно даже. Белое, обескровленное лицо, налитые мертвым стеклом глаза, цвета не разобрать, рана на виске, множественная, будто несколько ударов было или один, от установленных на чем-то острых иголок. На полу, в глине торчали обрывки светлой материи. "Бедный ты, бедный... не удержался Евгений Анатольевич. – Кто же это тебя... За что..." И вдруг знакомый образ возник перед глазами, и сразу стало спокойно и благостно, будто свежего воздуха глотнул: другой мальчик. Тот, что обретался в часовне, выглядел иначе. Ну и слава богу. И сразу услышал – понеслось снаружи, из толпы:

– Люди православные... Ребенок убит жидами. В обрядовых целях. Тело обескровлено. Это означает, что изуверы взяли кровь ребенка, чтобы на свою жидовскую пасху замесить мацу Гезир, отпраздновать изничтожение нас, русских... Господь воздаст им!

– Молчать! – крикнул Мищук. – Я запрещаю!

– Прихвостень жидовский, – прозвучало в ответ. -Знаем вас.

Пронзительно заверещал свисток, послышались неуверенные увещевания городовых и гул недовольства.

– Похоже... Похоже это на правду... – тихо произнес Евгений Анатольевич. – Мальчик несчастный... Им воздастся за тебя...

Огляделся и вдруг понял: да ведь ребенок – на кресте! Вход в пещеру он как бы основание креста, а в тупике– разветвляется: направо и налево. И вот – ноги у него справа, а голова – слева! И получается, что принял он крестную смерть...

Последний огарок затрещал и погас, стало темно, даже со стороны входа не брезжило, и сразу возник голос, тихий, шелестящий, первых слов нельзя было понять, но остальные обозначились явственно: "...и вам отворят".

– Господи... – пробормотал, – что же это такое... Я с ума спрыгну. Пощади, Господи...

Просунулся Мищук:

– Идемте, а то мутно в толпе, сумрачно.

– Вы до сих пор не убедились... – повел Евгений Анатольевич головой. Глас народа – глас Божий...

– Оставьте чепуху молоть! – взъярился Мищук. – Толпе подбрасывают то, что на поверхности как бы лежит... А вы сами с собой разговариваете? Хотя место такое – мозги враз утекут... Ладно. Все.

И снова услышал Евдокимов: "...свидетельства ложна..."

Мищук встрепенулся:

– Слышали? Будто голос из-под земли? О свидетелях, а? Шуткует кто-то...

Евдокимов покачал головой.

– Это не из-под земли... Это он. Я его вчера в часовне видел.

– Так... – недобро проговорил Мищук и заорал что было мочи: Голобородька! Сюда!!

Городовой влез, тяжело дыша. Мищук схватил его за лацканы шинели.

– Барина видишь? Ну так вот: отвезешь в город, к нашему врачу! Пусть даст ему валерьяновых капель! Тяжелое, однако, зрелище... И у меня голова не выдерживает...

К пролетке, через толпу, Евгений Анатольевич шел как сквозь строй, не смея поднять глаз, но подумал, что стыдно в такой миг тяжкий уклоняться от общего горя, нечестно это... И стал смотреть. И увидел: скорбь была в глазах и на лицах, даже отчаяние иной раз поглядывало, и похмельное равнодушие увидел, и пустой интерес – так за дворовыми драками другой раз наблюдают... Но злобы не увидел. И ненависть, что рядом с нею всегда. И с каким-то внутренним стыдом (почему, почему? – вопрошал себя) подумал: добрые мы... И черт его знает – хорошо это или плохо... Как человеку прожить во внутренней гармонии с самим собой, когда мир во зле лежит, тот самый мир, который некогда научили писать в корпусе с точкой: "мiр", что означало – в отличие от "мира" с обыкновенным "и" – мир всех людей... "Кто же тогда призывал к погрому? Смутьяны? Гнусное словечко. Нет, неправда это..."

Возвращались на Большую Житомирскую. Мищук сладко зевнул и, прикрывая рот ладошкой, дружелюбно пообещал доставить прямо до гостиницы.

– Послушайте... – начал Евдокимов. – В толпе призывали к погрому. Вы слышали? Не значит ли это, что у народа терпения более нет?

– Слышал, – кивнул, – только при чем здесь народ?

– Вы приказывали молчать. Кто это был? Мне важно...

– Владимир Голубев. Студент университета.

– Стюденты есть враги унутренние... – хмыкнул Евдокимов.

– Ошибаетесь... – покачал головой Мищук. – Голубев – основатель Союза двуглавого орла1. Это ответ на ваш вопрос...

Евгений Анатольевич развел руками с искренним недоумением.

– А вы не знали? – хмуро спросил Мищук, закуривая. – Бросьте... Есть люди, которых знает Государь. Они неприкосновенны. Других мы бы за такие слова... Дело не в евреях, понимаете. Просто любые призывы к нарушению общественного порядка должны пресекаться. Голубев раздавал прокламации. Они все убеждены, что это– ритуальное убийство...

– А по-вашему?

– Чистая уголовщина. Вы убедитесь.

...У гостиницы, вежливо пожимая протянутую руку начальника Сыскной, Евдокимов спросил:

– Я там, у Бернера этого, на взгорке, видел красивые кирпичные здания... Богатый, должно быть, человек? Кто он?

– Не знаю... – отмахнулся Мищук. – Не в нем дело. А то, что вы видели, это не на его участке. Там еще три узкие участка идут, других владельцев. Кирпичные здания – это больница. И завод при ней. Тоже, кстати, кирпичный. Ионы Зайцева...

– Русский? – машинально спросил Евдокимов.

– По имени могли бы догадаться... – вздохнул Мищук. – Еврей...

Евдокимов помолчал, потом сказал, сдерживая волнение:

– Евгений Францевич, представьте себе – я чувствовал нечто в этом роде. Это не просто так, вы увидите...

– И вы увидите. Телефонируйте, если что, – и, вежливо приподняв шляпу, скрылся за дверьми.

А Евгений Анатольевич направился к церкви. Входные двери были распахнуты настежь, густой глас протодьякона возглашал: "Осанна в вышних, на земле мир, в человецех благоволение..."

Поднял глаза: Христос Спаситель летел в куполе, и сияла над ним золотая шестиконечная звезда. Евдокимов будто на иглу наскочил, стало нервно и скучно одновременно. "Как? – думал, – знак Сиона – на самом видном месте?" И сразу же о другом (теперь, сейчас – еще более неприятном): "Вот поют: "Коль славен Господь наш в своем Сионе..." И происходит Он из рода Давидова. И царь Соломон вроде бы вполне уважаем у нас... Чушь, дикость, ничего не понимаю... Или схожу с ума?"

– Аз Бог Авраамов, и Бог Исааков, и Бог Иаковль...– неслось эхом.

Отчаяние и безумие охватили Евгения Анатольевича. "Как?! – кричало все внутри. – Мы, русские, подчинены Сиону? В религии, в делах, в мыслях даже?! У нас есть все свое: дела, мысли, боги! О, Перун! О, столп веры праведной! Зачем нам язык, который давно уже стал полуеврейским, когда свое, свое, столь величественное и непреложное! – забыто, выброшено, растоптано! "Иже налезоша трудом своим великым!" Вот звук! Вот смысл! Разве скажет русской: "Болел всю зиму", "Косил траву"? Нет! Он скажет: "Болел вся зима", "Косил трава"! Падежи проклятые, инородческое изобретение! Провинция есть центр мироздания, там русские живут, а в городах– незнамо кто!"

На следующее утро посыльный принес записку. Выработанным округлым почерком (такой появляется на пятой тысяче протоколов – допросов и иных, знал по себе) Мищук приглашал принять участие в "рутинной" работе: осмотре вещественных доказательств, местности, допросах свидетелей и, главное, исследовании останков. "Опыт у вас есть, – писал, – интерес к теме несомненно, вот и объединим усилия". Решил идти пешком – недалеко, да и размяться не помешает, проветрить мозги. От петербургского начальства пока ничего не было, но опыт и чутье подсказывали безошибочно: заканчивается время неведения, вскорости последует приказ, и дай, Господи, чтобы был он помягче, что ли...

В вестибюле портье протянул конверт: "Молодой человек доставил, гимназического обличья". Разорвав плотную бумагу, Евгений Анатольевич обнаружил записочку на обрывке хорошей бумаги: "Если еще помните и не пропал интерес – Дорогожицкая улица, дом рядом с церковью святого Феодора. Ровно в семь вечера, я буду одна. К..." Нервно спрятав конверт и записку в карман пиджака, Евдокимов плотнее запахнул пальто: случилось нечто странное, невозможное... Сейчас э т о подавило все остальное, стало главным. И Евгений Анатольевич мучился, силясь понять. С седьмого класса, в корпусе э т о занимало все больше и больше, пока сладостная сторона жизни не вошла в привычный ритм, без затей: женщин так много... Но никогда прежде не испытывал такого сумасшедшего желания. Взмокла спина, по лицу пошла испарина, и естество взвилось столь непреклонно и могуче, что бедный надворный советник, пробормотав что-то совсем нечленораздельное, вывалился на улицу с единственной страшной мыслью: не заметили бы – не дай бог, – как неприлично выглядит бугор впереди пальто. Что могут подумать – это же ужас, природный дворянин и кавалер орденов в таком непотребном виде! Как на открытках. Эти открытки, хотя и не были тайной страстью, – рассматривать любил, и даже не без удовольствия: все эти животно-могучие кучера с обильными волосами на груди и в других местах, и этим, этим... Необъятных размеров и конструкции невиданной, да еще в деле, в деле! Глаз невозможно отвесть! А дамочки с непереносимо-сладостным страданием на лицах – как такое выдержать...

Тоненькая талия мгновенно обозначилась хотя и мысленно, но настолько явственно, что Евдокимов с трудом сдержал стон. Но что талия... Разве в ней дело? От нее начиналось нечто зыбкое, объемное, и сулило это все такой поток восторга и наслаждения, что захотелось немедленно плюнуть на все государственное и заняться только собой.

Но – сдержался. Делу – время, потехе – час, утехе, точнее, чем больше сдерживаешься – тем круче засладочка, – старое, еще кадетское наблюдение...

Полной грудью вдыхал влажный весенний воздух. Хорошо было: небо стало высоким и чистым, набухшие почки радостно предвещали скорую зелень, беспокойство и нервность прошедшего дня исчезли, будто их никогда не было. "Хорошо жить! – подумал радостно. – И кто мне может помешать?"

Слева тянулась невысокая кирпичная стена, углом огораживая нечто остро пахучее. "Помойка, должно быть...– подумал равнодушно. – Национальная наша особенность – ставить помойки в самых неподходящих местах..." Стена пылала красным цветом (ненавистным, революционным), поперек ковыляла малограмотная надпись мелом, старательно, впрочем, сделанная: "Мэсто для порхатыхъ жедофъ!" "О, как меток, как остроумен русский человек, – восторг захлестнул, словно хороший глоток "Вдовы Клико". – Меткое русское слово горы свернет!" На ошибки не обратил внимания – главное, искренне! От души! И вдруг увидел двух сгорбленных старух, те старательно ковыряли почерневшими палками отвратительное месиво. "Жидовки проклятые... – зашелся кашлем. – Сейчас я вам покажу!" И, словно боевой конь, бросился в атаку.

Женщины увидели непотребно мчащегося господина в хорошей одежде и с недоумением вглядывались из-под руки. Слишком поздно заметил надворный советник свою ошибку...

– Черт бы вас взял... – не сдержался. – Какого рожна вы сюда приперлись! Там четко сказано: "Место для жидов!"

Они смотрели безразлично; та, что была старше, с изможденным, похожим на гармошку лицом, прошамкала, поджимая и без того исчезающую губу:

– Э-э, барин, не дури... Исть уси хочут... А исть – не мае...

И рука как-то сама собой скользнула в карман, выдернула ассигнацию (даже взгляда не бросил – сколько). Протянул, они жадно схватили, старшая поклонилась в пояс:

– Храни тебя Господь, ты хороший человек...

"Нет, милая, – ответил мысленно. – Я не "хороший". Я сумасшедший, вот и все..."

Автомобиль остановился рядом и забибикал тоненько и противно, Мищук помахал рукой:

– Привет журналистам! Я – в анатомический. Театр то есть. Прошу садиться. – В глазах плясали чертики, главному сыщику нравилось портить настроение своему недавнему попутчику. – Вы ведь не откажетесь?

– Не откажусь... – вздохнул, усаживаясь. – Это где?

– На Фундуклеевской. Аккуратненький такой особнячок с пристроечкой. Если вы ценитель архитектуры – вам понравится.

Доехали мгновенно, служитель в накрахмаленном халате проводил в секционный зал: белые кафельные стены, жестяные абажуры под потолком, матовые стекла на окнах и столы, столы...

– Мраморные... – потрогал пальцем Евгений Анатольевич, служитель не отозвался и молча указал вглубь, там обозначилось тело под простыней, рядом стояли двое в белых халатах: очень пожилой и средних лет, в круглых железных очках.

– Позвольте рекомендовать, господа, журналиста от "Нового времени", сегодня иные веяния, мы все делаем гласно. – Имени не назвал, и Евдокимов понял, что умышленно. Это понравилось – начальник Сыскной дело знает. Ну а если спросят – ответим что-нибудь...

Но – не спросили. По кивку старичка служитель подкатил стол с инструментами, патологоанатом и прозектор натянули резиновые перчатки.

– Господин Оболонский... – хитрый Мищук все же нашел способ назвать врачей по имени, – профессор кафедры судебной медицины, – повел головой в сторону пожилого, – а господин Туфанов – прозектор этой же кафедры. У господ огромный опыт, я уверен, что мы получим ответы на многие вопросы...

– На все, – коротко взглянул из-под кустистых седых бровей Оболонский. – Господа, спрашивать можно по ходу дела, но только не в момент совершения, так сказать... – И снова кивнул.

Туфанов взял с инструментального стола скальпель и с треском провел по мертвенно-бледной коже убиенного– от ямочки под горлом к пупку, обошел его плавным изгибом и закончил надрез у лобка. Евдокимов побледнел, отвернулся, тошнота подкатила к горлу напористо и неотвратимо...

– Эй! – толкнул под локоть Мищук. – Не срамитесь и меня не срамите. Смотреть! – приказал усмешливо, как бы в шутку, но Евгению Анатольевичу было совсем не до веселья...

Между тем Туфанов залез всей кистью в рот покойного и что-то ворошил там, высунув от усердия кончик языка. Окончив, повернул голову.

– Гусака мне извлечь или вы сами?

– Извлекайте, – величественно распорядился профессор.

Сразу же подбежал служитель с тазиком, Туфанов ухватил покойника за язык и потащил книзу, волоча с треском все, что находилось во рту, а также и все прочие органы, пребывающие у каждого человека в груди и в животе.

Евдокимов обмер, зазвенело в ушах; хватая руками воздух, с трудом добрался до скамейки у окна и тяжело грохнулся, зажимая рот обеими руками: только бы не вырвало на потеху этому садисту Мищуку.

Тот между тем подошел, сел рядом.

– Помните, лет пять назад убили депутата Герценштейна, в Териоках? Вы должны знать эту историю, она больше вам, Охране, принадлежала, нежели Сыскной полиции... Я тогда присутствовал при вскрытии... Тоже доложу я вам... Легче стало?

– С чего это вы вспомнили? – Евгений Анатольевич швырнул обслюнявленный платок под скамейку. – Это что же, намек?

– Угадали... – Мищук смотрел зло, непримиримо. – Если уж вы, милостивый государь, умеете дела делать – умейте и последствия проглатывать, не давясь...

Евдокимову показалось, что уходит из-под ног земля– откуда он узнал, проныра чертов, и как поспел объявить...

– Ладно... – Мищук встал. – Не держите камень, мне надобно было привести вас в чувство, вот и все. Вы думаете, Сыскная не знает ваших конспиративных и явочных квартир? Методов? У нас свое осведомление и поверьте: мы о вас больше, чем вы о ком угодно, знаем... Не беспокойтесь, я такой же чиновник правительства, как и вы. Забыли...

У стола между тем события разворачивались непредсказуемо. Туфанов наблюдал, как служитель укладывает в специальные сосуды часть внутренностей, Оболонский что-то сосредоточенно писал, облокотившись на край мраморного стола.

– Господа, – поднял глаза, – картина ясна и в общем и в частностях, она безрадостна...

– Вы имеете в виду особый характер убийства? – осторожно спросил Мищук, поправляя уголок простыни, которым вновь закрыли тело.

– Несомненно... – Оболонский пожевал губами. – Но в гораздо большей степени – особые обстоятельства, сопровождавшие, так сказать, процесс... Доктор Туфанов доложит.

– Первое... – видно было, что доктору не по себе. – Когда убивали мальчик стоял... Далее. Рот был зажат– если угодно, я продемонстрирую десны, они осаднены.

– Не надобно! – вскрикнул Евдокимов.

Туфанов бросил удивленно-выжидательный взгляд на Мищука, тот покачал головой, соглашаясь с "журналистом".

– Хорошо... Я продолжаю... – Туфанов переглянулся с Оболонским, как бы спрашивая – говорить или нет.– Орудие убийства: швайка, то есть шило, четырехугольной формы, острие долотообразное, заточенное. Убивали несколько человек, по меньшей мере– двое, характер повреждений и их последовательность свидетельствуют об этом. Я готов расшифровать, если угодно.

– Продолжайте, – сказал Мищук, что-то помечая в записной книжке.

– Хорошо. Крови в теле практически нет...

– Куда... Куда же она делась? – не выдержал Евдокимов.

– Ее нет и на месте происшествия или, точнее, обнаружения трупа, продолжал Туфанов бесстрастно. – Это означает, что убивали в другом месте. Дело в том, что глина, налипшая на тело, имеет в себе органические вещества. Между тем в пещерной глине таковых не наблюдается. Бесспорный довод...

– Что значит: "органические вещества"? – осведомился Евдокимов.

Оболонский взглянул насмешливо:

– В гимназии преподают, милостивый государь: органические – это значит принадлежащие животному или растительному миру. Вы поняли?

– Благодарю вас... – без энтузиазма произнес Евгений Анатольевич.

– Теперь по существу. – Оболонский взял указку и остановился у середины стола. – Основные удары наносились убийцами в артерии. Это означает, что хотели не только и не просто убить, но и выпустить как можно больше крови. И еще: здесь мы с доктором Туфановым расходимся. Он считает, что на виске ранений ровно двенадцать. А я вижу одно двойное, и это значит, что ранений на виске тринадцать! А это совсем другое дело, господа...

– Почему? – сухо спросил Мищук. Услышанное ему явно не понравилось.

– Потому что "двенадцать" – это обыденщина. А "тринадцать"... О, "тринадцать" – число мистическое, господа, и если оно появляется на обескровленном трупе русского ребенка... – Оболонский поднял указательный палец вверх и нехорошо усмехнулся. – Мы знаем, что это такое...

– Разрешите взглянуть... – Мищук вынул из кармана лупу в поблекшей латунной оправе, отогнул простыню и попросил служителя: – Поверните...

Тот послушно исполнил, Мищук склонился над головой убитого.

– Взгляните... – протянул стекло Евдокимову, тот, давясь отвращением и рвотой, поднес стекло к виску мальчика. Ранений было много – бордовых точек, возникших не то от вилки, ударившей несколько раз, не то от чего-то другого, вроде щетки с иглами. – Раз, два, три...– начал считать вслух, но опять подкатило, и продолжал мысленно, про себя.