Текст книги "Конь бледный еврея Бейлиса"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

То, что сейчас вертелось у него на кончике языка и не срывалось (только что по ужасу смертному), было столь невероятным, что по спине потек пот: дело не в евреях. Они, конечно, внесли и еще внесут свою золотую долю в "освобождение всего народа", но, Господи! Если бы мы, мы все, были другими... Но – нет... Гоголь, Чехов, Толстой (уж такой влюбленный в народ русский) – и тот построил Пьера Безухова, сволочь бездарную, готовую во все тяжкие от безмозглости и любви к дамскому телу... "Да ведь и я такой же? Был... Слава богу – только был, а теперь – нате-ка, выкусите-ка..." – на этой благой мысли надавил кнопку звонка и приготовил самое строгое выражение лица, на какое только был способен. Катя открыла сразу, будто ждала, повисла на шее, дрыгая ногами.

– Вы? Какое счастье! Да куда же вы подевались с того вечера? Я изошла страданием! Вы сам?

– Как это?

– Ну – один?

– Да кто же еще?

– Я потому спросила, что изошла желанием! Я так скучала за тобой!

– За мной? Это... как?

Хмыкнула:

– Ты совсем глупый, Женя. Ну – по тебе. Я не понимаю: как это вы, москали, говорите "по тебе"? По тебе ходить можно, а разве нет? А "за тобой" – это же понятно! Я стою за тобой, а ты – далеко, и я скучаю! Разве нет?

– Оставим это, – сказал строго. – И учти, что я не... не... Ну, одним словом, – не за этим пришел.

– А зачем же? – прищурилась насмешливо. Понял: если сейчас, немедленно не оборвет, не заставит играть свою игру – пропасть и гибель. Нахмурился, сжал губы.

– Катерина...

Она толкнула его в кресло, навалилась всем телом.

– Неужто, все забыл? Противный...

Это было невозможно; отшвырнул, сбросил на пол, она ударилась и заплакала.

– Ладно, прости, я изнервничался, а ты с глупостями.

– Это не "глупости", этим весь мир живет, один ты выродок какой-то, и что я только в тебе нашла... – уже улыбаясь, взбираясь к нему на колени.

– Хорошо, – сказал, – только быстро. У меня важный разговор.

Надула губки:

– Что значит "быстро"? Я что, авто или паровоз? Это на них все высчитывают, а страсть... Она беспредельна и неуправляема! – и впилась в его рот зубами. Евдокимов заорал от боли, но вдруг вспыхнувшее желание заглушило и боль и разум...

...Когда все кончилось (на этот раз Катя оказалась права – любовь вышла продолжительной до умопомрачения), отправился на кухню, ванна стояла там, и всласть– после суровой спартанской жизни у Менделя– натер себя мочалкой. Катя царапалась в двери и порывалась войти, но, слава богу, крючок выдержал. Когда вернулся в комнату, увидел любимую на столе: завернувшись в простыню и раскинув руки, она декламировала стихи: "Я хочу умереть молодой, не любя, не грустя ни о ком!"1

– Очень хочется есть, – прервал Евгений Анатольевич. – Ступай на кухню и приготовь.

– Ты даже не сказал "спасибо" за то, что я с вечера натопила... Словно знала, что ты непременно приедешь!– с плохо скрытой обидой произнесла Катя.

– Мыться, что ли? – спросил без улыбки. – Хорошо бы яичницу с ветчиной. Спустись в погреб и возьми. Кусок сочного окорока.

– Ты разговариваешь, как старый муж, и это мне очень нравится! обрадовалась и снова раскинула руки: – Лови меня, я лечу к тебе!

Полета не получилось – тяжеленька оказалась для мускулов Евгения Анатольевича. Но руки все же подставил, поэтому она только ушиблась.

– И это – современный мужчина... – изрекла презрительно. – Геркал перевернулся в гробу!

– Геракл... – смущенно поправил Евдокимов. Что и говорить, получилось неудобно.

Когда Катя ушла на кухню, погрузился в кресло и возложил ноги на стол – так делал иногда, во время отдыха, генерал фон Коттен, начальник Санкт-Петербургского охранного отделения. По немецкой своей привычке, должно быть... Но вскоре ноги затекли и, чтобы переменить положение, Евгений Анатольевич встал. Скользнув равнодушным взглядом по комнате, вдруг узрел на подоконнике, за прозрачной занавеской из тюля, скомканную бумажку. Такие бумажки в корзинах для мусора, за спинкой дивана или в ином укромном месте всегда вызывали повышенный интерес – во время обыска, например, и хотя теперь Евгений Анатольевич находился не при исполнении – розыскная закваска сработала мгновенно. Подошел, взял, развернул и прочитал... Теперь все стало ясно – так ясно, как бывает только в сладком предутреннем сне, когда все открывается и становится понятным – на мгновение, конечно... А проснешься – и ничего... Но теперь план Охраны возник, словно на блюдечке: заманить любовницу Мищука неотразимым доводом и с ее помощью фигуранта, то есть Мищука, расколоть до пупа, заставить делать, что велят. Так. Неглупо. Но сработало ли? Если конфидентка Евгения Францевича ему под стать просчитались вы, господа... Слабый ход...

Вошла Катя с сияющим лицом:

– Ты сделал мне больно не там и не вовремя, противный... Но когда женщина любит – она прощает все и на все готова! Яичница на столе! А как пахнет...

– Послушай... – начал читать письмо вслух. Когда закончил, увидел ее помертвевшее лицо и пустые глаза.– В точку? Ну, то-то... Не бодайся со статуей Хмельницкого или еще кого... Где Мищук? Где Зинаида Петровна? Ты ведь знаешь, не так ли?

Она молчала, не отрывая мертвых глаз от его лица. Потом сказала глухо:

– Евгений, это очень страшно, эти люди не шутят, ты это знаешь лучше меня... Расстанемся по-хорошему.

Взял ее за руку и хмуро объяснил, что произойдет, если молчание затянется.

– Они тебя убьют, не сомневаюсь, но это когда еще будет... А я разделаюсь с тобой прямо сейчас. Здесь. Я сработаю под грабителей. Ценные вещи, конечно, выброшу потом в Днепр, но полиция поверит... Меня никто не заподозрит. А ты будешь мертва.

Спросила, путаясь в словах – неужели он способен на такое?

– Еще как! – ответствовал уверенно – ему ли, организовавшему некогда и присутствовавшему при многих убийствах, бояться придушить эту убогую... (Боялся, конечно, да и вряд ли убил бы на самом деле, но она обязана понимать...) Сказала:

– Дайте честное слово, что защитите – если что...

Ну, здесь Евгений Анатольевич взмыл петухом: несомненно! Конечно! Как можно сомневаться! Отдавал себе отчет, что в прямой с ними схватке защитник из него плохой, но кто знает... Может, еще и объедется на кривой?

Каждое утро Мищук задавал своему надзирателю один и тот же вопрос приехала ли? И каждый раз надзиратель отрицательно крутил головой. Прошел месяц (вначале делал царапины на стене, но в один из обходов начальник тюрьмы заметил и велел затереть – с тех пор перестал и счет дням потерял), поздно вечером надзиратель поскребся в двери камеры и дыхнул в глазок:

– Пришла карета, вас кудай-то повезут.

– Открой... – попросил так жалобно, что обычно строгий надзиратель на этот раз уступил. – Выходит, так и не приехала? – спросил безнадежно, словно ребенок, заранее знающий бесполезный родительский ответ. Надзиратель убито опустил глаза.

– Я так понимаю, что адресат вашу даму и подвел... А кто ж еще?

Это не приходило в голову и сразу показалось истиной в последней инстанции. Ну, конечно – адресат! Чиновник департамента, Особого отдела! Разве такие ценят дружбу? И какой же дурак был, что затеял все это... Теперь несчастная Зина арестована, если вообще жива...

– Ладно, братец... Тебе спасибо за все – это если не увидимся боле. Храни тебя Господь...

Через час явились двое: начальник и юркий господин в засаленном сюртуке.

– Пожалуйте вниз, – пригласил начальник. – Сейчас вам наденут наручники, порядок вы знаете...

Понял: повезут в город. Куда? И какого рожна им надобно?

– Вы не беспокойтесь... – засаленный стрельнул черными глазками. – Это недалеко, вас не утомит.

"Да чтоб ты подох! – прокричал мысленно. – Вот ведь государство проклятое... Честные люди "сидят", дельцы от политики – те, как и всегда, процветают. Россия, родина моя..." То, что стал жертвой именно политики, не сомневался ни на мгновение.

Карета чернела во дворе замка, на облучке – жандарм в башлыке, маленькие оконца зарешечены, когда сел – уткнулся в шубу.

– Разве нынче холодно? – удивился. – Весна в разгаре...

– Кому весна, а кому и вечная мерзлота, – с издевкой отозвался попутчик, и Мищук узнал Кулябку. – Мне поручено проводить вас до места и обговорить кое-что...

– Что же? – всегда брал быка за рога, чего же церемониться на этот раз... Чем скорее узнаем суть – тем скорее сыграем правильную партию... Не лепите горбатого, полковник. К делу.

– Хорошо. Итак: вы сидите безвинно...

– А вы убеждены в обратном, не так ли? – как противен этот охранник с лицом сутенера. – Короче, мама.

– Какая еще "мама"? – вспыхнул Кулябка. – Вы там набрались вшей у этих ваших уголовничков, вот и несете черт те что...

– Иной мой уголовничек иному полковничку сто золотых монет даст вперед и назад не потребует! Телитесь.

– Черт с вами. Буду изъясняться на доступном вам языке. Есть человек, заинтересованный в вашем скорейшем освобождении.

– Кто?

– Узнаете... И вообще: помолчите. Иначе мы уже приедем, а я не успею... Далее. Мы готовы вернуть вас на службу. Как бы простить.

– Фартово. А на самом деле? Ну, не "как бы"?

– Все зависит от вас. Мы в вас заинтересованы. Чтоб вы имели работу. И что кушать.

– И мог кормить детей. Я понимаю, господин полковник. Но у меня нет детей. Как быть?

Открылись ворота, карета въехала в глухой двор, окруженный трехметровым кирпичным забором.

– Прощайте, – кивнул Кулябка. – Может быть,– если вы, конечно, будете разумны, – мы еще и увидимся...

Жандарм снял наручники, юркий вытянул руку:

– В эту дверь, пожалуйста...

Оглянулся: ни ворот, ни калитки – как въехали, с какой стороны?

– Это вы насчет того, чтобы убежать? – поинтересовался юркий. – Таки напрасно: отсюда можно выехать. Ногами вперед. А убежать – нельзя.

"Пугает, сволочь... – подумал. – А с другой стороны? Чего ему пугать? И так все ясно. Влип ты, Евгений Францевич. Влип..."

В прихожей стояла монументальная дубовая вешалка, среди цивильных пальто и шуб (мерзлявые они все, нежные) заметил элегантное дамское манто, сверху, на полке – соболья шапочка. "Однако... – удивился. – Это такой способ – у Охранного, чтобы клиента сломать?"– и не ошибся. Когда открылись двери, увидел за сто лом, под мирным шелковым абажуром, лысого мужчину лет сорока с полугвардейскими, полущироукраинскими усами, а напротив – женщину лет тридцати пяти, она смотрела, не отводя взгляда, сложив сжатые в кулачки ладони на груди. "Это она чтобы сердце не выскочило..." – а собственное уже рвалось и в глазах темнело...

– Зина! – закричал, бросаясь к ней, – Зина! не может быть...

Повисла бессильно, прижимаясь к плечу, плакала навзрыд:

– Женя, Женечка, родной мой, единственный...

– Итак, встреча, слава богу, состоялась, – констатировал Иванов. Любезный (это – юркому), принесите нам чаю и булочек. Румяных. Мы все, я уверен, любим румяные булочки. Господа, у нас мало времени, придите в себя. Итак. Любезная Зинаида Петровна, вы имеете что сказать?

Взглянула с ненавистью, но тут же погасила улыбкой:

– Женя, меня здесь держат четыре дня. Не возмущайся, это бесполезно. Все просто: они меня заманили...

– Прости, Зина... Я дурак... – сказал угрюмо.

– Ну-у... – оживился Иванов. – Тут и умный спасовал бы! Продолжайте, сударыня.

– Женя, если ты согласишься помочь правительству...

– В чем? В чем, господин полковник? Я ведь все знаю– вы помощник начальника ГЖУ! Так в чем же дело? И почему вы не желаете поговорить по-мужски? При чем здесь Зинаида Петровна?

– О, как вы нетерпеливы... – вздохнул Иванов. – Ради бога! Она здесь такой же заложник ваших художеств, как и вы сами! Войдете в разум – к общему нашему удовольствию. Нет – ну... пеняйте на себя.

– Женя... – вступила Зинаида Петровна. – Ты не понимаешь. Они способны на все! Они требуют, чтобы ты оказал им помощь в раскрытии дела Ющинского. Если ты вдумчиво, с присущей тебе энергией, возьмешься за это дело – ты вновь обретешь доверие правительства. И... если тебе это, конечно, интересно... Появится возможность быть нам снова вместе... Решай.

Мищук подбежал к стене и со всего маху долбанул по ней кулаком:

– Обрету? Да что ты такое говоришь, Зина! Сначала они подставляют мне негодный объект1, потом компрометируют в глазах общества, а теперь требуют помощи? Как же это возможно, я спрашиваю? Как?

Иванов пожевал губами, принял из рук юркого поднос с чаем и булочками, водрузил на стол и раскинул руки:

– Да проще простого! Вы знаете пристава Красовского? Николая Александровича? Честнейший человек! Именно он сейчас выполняет ваши обязанности по розыску убийц Ющинского! Мы обращаемся в Правительствующий Сенат, потом – к Государю, вас – милуют и возвращают в службу! И вместе с Красовским вы проводите дело в жизнь! Просто, согласитесь.

Хотелось спросить о Красовском: он что же, один не справится? Но понял: не с чем там справляться. Им нужен авторитет сыскного дела. Красовский талантлив, конечно, но авторитет у него еще впереди... А дело это... Что дело... "Проводите дело в жизнь". Они задумали нечто из ряда вон! Им надобно общественное мнение создать. А какое общественное мнение можно создать в связи с убийством Ющинского?

– Вы, конечно, думаете, что речь идет о евреях... – мило улыбнулся Иванов. – Нет. Речь идет о ворах... Мищук, я играю честно и потому – карты на стол! Вы и Зинаида Петровна остаетесь здесь. На время. Вы работаете вместе с нами – каждый день вы будете получать агентурные записки (от тех, кто не умеет писать сам, ну, да вы порядок знаете) и агентурные донесения от грамотных агентов, вы узрите их собственный почерк. Господи, как мы вам доверяем! Вы будете руководить вместе с Красовским, под нашим началом, разумеется, всем этим чудовищным делом. Если вы заслужите наше доверие – мы с почетом отпустим вас. Все ваши законные просьбы будут выполняться безоговорочно! Жалованье – как положено. А содержание – на еду и удовольствия от нас! Каково? – Иванов потер руки, судя по всему он был крайне собой доволен, а может быть, – в глубине души, и сам мечтал о такой сладкой участи...

К тайному жандармскому особняку решили пойти вечером, как стемнеет.

– Не дай бог, заметят, – стенала Катя. – Вы же имеете понятие?

Понятие он имел... Но когда увидел за деревьями черную стену и огонек на втором этаже (окно было с красивой фигурной решеткой) – понял: дельце получается безнадежное...

– Надобно проникнуть туда... – бросил взгляд на Катю, в ее широко раскрытых глазах трепетал такой сумасшедший ужас, что понял: не помощница... Но она отозвалась:

– Я предупреждала... Вот что, Евдокимов... Ты, должно быть, так понял, что я за твой причиндал готова ума решиться и все продать... Что я шкурка, "подсевайла"... Ну, может, так оно и было поначалу... Я разум теряю быстро – да ты и заметил... Только не думай, что нет во мне души и сердце не бьется. Мне теперь двадцать лет всего, а жизнь прошла. Для чего? Бог весть... И наша с тобою встреча... Я раньше не плакала, и все было так просто...

"Умная, сука..." – первое, что пришло в голову. Рассуждал холодно; Катя ему была совсем безразлична – даже то невероятно острое, что довелось испытать, нисколько не задевало более и даже вызывало отвращение. Животный восторг соития (редкость, конечно, что и говорить) – это одно, а любовь... Совсем-совсем другое. Ясно: она продолжает развивать свое задание. Ишь, какой поворотец... – но, встретив ее бездонный взгляд, смутился... Черт ее разберет... Тонкости эти дамские. Опыт нужен, а где взять? Дожив до своих лет, не испытал ни разу даже прикосновения к высокому чувству, но ведь каждого наделил Создатель ощущением истины, и вот, ощущение свидетельствовало...

– Не ставь меня в кучерскую позу! – сказал раздраженно (идиот, о Господи, какой безнадежный дурак... – но поделать с собой ничего не мог), ты не понимаешь: ну о чем таком могу я говорить с тобою здесь и сейчас? Войди в ум, Катерина...

– Ни о чем... – кивнула покорно (сразу как-то изменилась и обрела ярко выраженную женственность и мягкость), – я, Женя, понимаю: ты человек столичный. Ты– другой. А я... Что я?

– Сейчас мы вернемся к тебе домой. То, что я скажу, осмысли без истерик и ругани. Итак: ты выберешь любого жандарма – из тех, кто в свою смену охраняют дом. Познакомишься и обольстишь его.

– Женя, я тебе в чувстве призналась, а ты мне такое...– заплакала.

Взбеленился:

– Мне не до фиглей-миглей теперь! Тем более принеси себя в жертву, докажи! Христос Магдалину возвысил, хотя та была отпетая, вроде т ебя...

– Женя, да ведь ты – не Господь... – только и смогла сказать.

...Вернулись домой, сели за стол и долго сидели в темноте, напротив друг друга, молча. Наконец Катя спросила:

– Зачем тебе это?

– Затем... – все еще злился, понимая, что оскорбляет ее своим предложением, низводит в такую грязь, откуда и возврата быть не может. И оттого чувствовал беспокойство неясное, неудобство и даже угрызения совести. "Ты ведь спал с нею... – шептал голос. – Ты наслаждался ею. А теперь ходишь по ней ногами, гадость это..." Но другой голос ухмылялся в ухо: "Консоме это все, братец, штучки-дрючки для слабонервных. Она ведь к тебе не по светлому чувству пришла, по заданию! Она есть аппарат из мяса, костей и мышц, созданный Охранной полицией исключительно для известной надобности. И чего же эту машину жалеть? Чушь, Евгений Анатольевич, чушь и боле ничего!" Но уговорить себя не мог... Польстил:

– Ты такая эстетная... Кто устоит перед такой женщиной... Никто не устоит. Я уверен: жандарм тобою увлечется. Когда же увидишь, что не человек перед тобою, а жеребец, – тащи сюда. У тебя обстановка интимная, проникновенная, все получится в лучшем виде! Потом вмешаюсь я, и твой любовник станет работать на нас. Когда же мы соберемся все вместе – я, Мищук, его женщина, ты и этот жандарм (его мы ни во что, разумеется, не посвятим), – тогда посмотрим... Тогда это проклятое дело мы непременно проясним, размотаем дотла!

Долго молчала, заливаясь краской. Понятные Евдокимову чувства переполняли ее, но ведь только тогда может всем пожертвовать человек, когда любит... Евдокимов не любил и жертвовать не собирался – какая ставка была на его кону, какая ставка! Любой и каждый пойдет ва-банк...

– Хорошо, Женя. Ради тебя и ради себя, нас ради – я сделаю все, как велишь... – чиркнула спичкой, вспыхнул свет. – Бог с тобою.

Обрадовался.

– Умница! Счастье мое! Я так рад, так рад! Несказанно! – лукавил и видел, что она его лукавство понимает. Ан, ничего, переживет... – Вот тебе триста рублей... – открыл бумажник, пересчитал, протянул. – Пересчитай, я мог ошибиться.

– Да тут всего три бумажки, я за тобой считала, – удивилась.

– Деньги счет любят. Пересчитай.

Промусолила пальцами, кивнула:

– Верно. Дальше что?

– Пригласишь его – только чтобы непременно в цивильном был – в хороший ресторан, угостишь до посинения и сделаешь это на все деньги! А когда он сомлеет– тогда и начнешь разговор: "Мол, обожаю тебя!"

– Я найду, что сказать... – хмыкнула презрительно и вздохнула. Ладно... – взглянула насмешливо: – Слышь... А если он женат?

– В том смысле, что он откажется? Из-за верности жене? Не смеши... не понял, что она шутит, не до того было.

Зачадила керосиновая лампа, и темнота за окном превратилась в синеющий сумрак – наступало утро.

– Ты спишь в кровати, я – на диване. – Хмыкнул скабрезно: – Набирайся сил, они тебе понадобятся. Приятных снов, мон анж...1

Вставши ото сна (Катя уже суетилась на кухне с завтраком, весело что-то напевая, "О, эти женщины, – подумал лениво, – что им ни сделай, все как с гуся вода"), решил незамедлительно заняться подготовкой предстоящего дела. Катя при этом оставалась как бы на произвол судьбы, без надзора, но раз призналась, любит, – гадостей не сделает и не убежит. Вкусно съев глубокую тарелку галушек с творогом (когда только и успела любезная), сказал со всею деликатностью, на какую был способен:

– Ты пока обдумай... Ну – как ты станешь действовать. Проиграй. А я отлучусь.

– Иди... – кивнула грустно. – А проигрывать... Это всегда одинаково бывает – хоть с тобою, хоть с кем. Иди, не сомневайся, я обедом займусь. Кушаешь ты убедительно...

Отправился на Фундуклеевскую – там, в один из прежних походов, узрел краем глаза вывеску со скотоподобной фамилией – она-то и привлекла: "Животский. Фотографические принадлежности".

Он уже привык к Киеву и не удивлялся южной обильности, улыбчивой многолюдности и странному говору, в котором научился понимать только "тудою", что означало на местном диалекте "туда", и "сюдою", очевидно, сторону противоположную. И все же Киев открывался новыми, еще неведомыми чертами: брызнула зелень, сразу появилась желтая пыль, и все, что еще недавно синело вдали, обрело – в связи с этим безумным вангоговским цветом – совершенно невероятный колер, которому и названия не было... Солнце стояло высоко и припекало изрядно, но спрятаться Евгению Анатольевичу некуда было: деревья вдруг оказались за высокими заборами, палисадники исчезли за решетками, и платок мгновенно пропитался потом. Но не унывал: все казалось пустяком по сравнению с тем, что следовало исполнить. Магазин Животского нашел быстро, тот находился неподалеку от редакции "Киевской мысли". Сразу вспомнился рыжий редактор отдела объявлений и нелепый разговор с родственниками Ющинского...

Вошел, полки и витрины поразили обилием товара и принадлежностей, услужливый приказчик подскочил с поклоном: "Чего изволите?" Объяснил, что жена неверна (малый захихикал в кулак деликатно), обращаться к частным сыщикам не желает – все равно продадут (приказчик затряс головой, будто в уши ему плеснули какой-то дрянью), поэтому – объяснил – желает изловить прелюбодейщицу самолично, для чего и потребовалась надежнейшая аппаратура, поновее, если возможно.

Вникнув в желание клиента, приказчик расцвел, как маков цвет.

– О-о, в этом магазине любой и каждый всегда найдет требуемое. Вот, к примеру, зашел как-то днями флигель-адъютант Государя (приуготовлялись к приезду, что ли?) и увидел новейший "Кодак". Изумился – у Государя-то только прошлогодний. Я говорю: господин полковник, купите этот! Так здорово снимает! А пленка! никакой магниевой вспышки не требуется! Дин-единиц такое умопомрачительное количество, что хоть в звездную ночь снимай – а видно, будто днем!

Наслушавшись сказочных историй и повертев в руках и вправду симпатичный аппарат с широкой пленкой ("Тут ведь понять надобно, что увеличивать не потребуется"!– приказчик исходил восторгом), Евгений Анатольевич прикупил увесистый штатив и набор ванночек для проявляюще-закрепляющих материалов.

– Вы человек понимающий... – уважительно цокал языком продавец. Иному и в неделю не вдолбишь – ходит каждый день, будто на лекцию, а все равно процесса не понимает! Не каждому даден прогресс!

И осчастливленный Евдокимов отправился оборудовать помещение для предстоящего действа... Любимой дома не оказалось, понял, что покорно исполняет предписанное. Для пункта наблюдения выбрал кладовку: дверь ведет прямо в спальню, если провертеть дырочку– как раз напротив кровати и выйдет. Пожалел, что по природной своей деликатности и скромности (полагал себя застенчивым и стыдливым) не оговорил с Катей место. "Ничего, сама догадается... – отверстие получалось трудно – не запасся инструментом, пришлось воспользоваться обыкновенным кухонным ножом, все же мало технических знаний (посетовал), а так бы... горы своротил! – К тому же трудно предположить, что пожилой уже и семейный жандарм (они все без исключения семейные!) пожелает заняться утехами в непривычной и непристойной обстановке – в столовой, как некогда я сам..." – залился краской, тут же порезал палец, но – ничего, дыра в двери получилась славная.

Прикрепив "Кодак" на штатив и тщательно зарядив его катушкой с пленкой (операцию проделал под кроватью, в полной темноте, как научил приказчик), установил сооружение против дыры и осторожно подошел к окну – никак нельзя было пропустить возвращение Катерины и жандарма. Всякие мысли роились в голове. Вспомнилась застенчивая и беспомощная улыбка Бейлиса, черные, навыкате, глаза детишек. Ничего гадкого или поганого в этих глазах не было – поймав себя на этой оценке, Евдокимов произнес вслух: "Или мне достались и в самом деле не евреи, а тюрки то есть, или... Врут, что ли?" ах, как не хотелось верить в ложь, предвзятость, предубеждение. Не на пустом же месте родилась ненависть к ним, неприятие? Евдокимов (надо же было чем-нибудь заняться во время ожидания) начал конструировать обоснование. Вероятно, все дело в том, – думал, – что нашелся среди евреев один или два, кои где-то и когда-то обманули кого-то. Вот и прилип ярлычок ко всем! Но тогда почему он не прилипает к нам, русским? Уж мы умеем обманывать и изворачиваться – кто угодно позавидует! Ан, нет: никто не скажет, что с русскими дела иметь нельзя. А об евреях – говорят повсеместно. Почему? Пот выступил на лбу у Ев гения Анатольевича и подмышки вспотели – напряженная работа мысли сказалась мгновенно. Но истину нащупал... Они поначалу жили все вместе и совершенно отдельно от других. Обособленно. Манеры и обычаи – не такие, не похожие. Религия – в ум не взять. Они ни с кем не общались и с ними никто. А потом... – напрягался, вспоминая древнюю историю. – Потом их царства развалились одно за другим, и главная религиозная опора – храм Соломона – разрушился. Ачего стоит народ, у которого нет храма? Значит, и от их Бога ничего не осталось! И вот они разбрелись по свету. Но обычаям своим не изменили. И среди народов – там, где жили, казались, как заметил великий поэт, – "девочкой чужой". И их не поняли. Но ведь тех, кого не понимают, – боятся? К тому же и имя их: "еврей"... Оно означает (это воспоминание стоило Евдокимову не просто пота, но почти обморока) "человек с другого берега". Господи, зачем нам, живущим на этом берегу, – люди с другого берега? Разговаривающие не по-русски, а непонятно как? И не по-немецки, а на немыслимом жаргоне с умалишенным названием? "Идиш"? Это что такое? Это откуда такое взялось? И что можно понять, когда человек с заросшими до плеч висками, в дурацкой тюбетейке клопиного размера на затылке говорит тебе нечто вроде: "Ви таки уже имели гешефт? Таки нету? Сидайте у столу бекицер и станет азохенвей!"

...Но глаза Эстер и ее детей свидетельствовали: не жаждут в семье Бейлиса христианской крови. А может быть, привычно-умело скрывали свои изуверские желания?

Вспыхнули уши, и Евгений Анатольевич понял, что ему стыдно. "Таки правы были "союзнички"... – загрустил.– Ожидовился я, вот и все!" В этот момент заржала лошадь, и звякнул ключ в замке, голосок Кати, звенящий и радостный, переплетался с густым протодьяконским басом особи мужского пола. "Да никак она все исполнила... – Евдокимов готов был свалиться в обморок. Вот это да..." Теперь, когда все соделалось, стало явью, почувствовал, что не желает, чтобы Катя упала в объятия "этого животного" (еще никого не видел, но уже обиделся, дурной знак...), и совсем уж не желает все это снимать.

Они уже входили в столовую, Катя напористо щебетала ("Хоть бы вспомнила, дрянь, что я здесь!" – обиженно морщился), гость молчал и только хмыкал, словно в горле у него застряла утренняя кость от курицы. Евдокимов едва успел убраться в кладовку, а Катерина с веселым лицом уже заглядывала в спальню:

– Ананий Филиппович, расположимся здесь, – ворковала, – вы только взгляните – какая кровать!

Ананий Филиппович вставил в проем двери квадратное лицо с усами от косяка до косяка и разочарованно вздохнул:

– Ну-у, барышня... Шутить изволите? Такое, значит, ложе мы имеем в лучшем виде у себя в дому, и Матрена Мартыновна остаются завсегда довольны... Только притрите к носу, зачем? Мы как бы и встрелись ("Встретились... – сообразил Евдокимов. – Вот ведь мудак...") с тайной надёжей – принять как бы всевозможные позы, о которых естественный мужчина и природная женщина спят с детства...

– Грезят? – поправила Катя.

Он радостно согласился:

– Грамоты все ж совсем не хватает... – и, сопя, облапил. – Мы, значит, только сымем одёжу здеся, а дела делать двинем в столовую, тамо как бы кресла, ковер и стена...

– А стена тебе, Ананий, для чего? – раздевалась бойко (Евгений Анатольевич снова обиделся и даже покрылся краской).

– Стена? – переспросил, сбрасывая брюки и рубаху с такой скоростью, что у Евдокимова заломило в глазах.– Чтобы опереться, значит...

– А я такого способа еще не знаю? – щебетала Катя, охорашиваясь перед зеркалом и показывая в дверь кладовки длинный язык ("Знает, стерва, что я здесь!" – задохнулся Евдокимов).

– На то и я, чтобы научить! – радостно сообщил жандарм, смачно почесывая волосатую грудь. – Ступай сюдою и приступим!

Оба вывалились в столовую, сразу же послышались такие звуки, о которых Евдокимов и предположить не мог и которые повергли его в шок. "Как?! думал, лихорадочно свинчивая фотоаппарат со штатива. – Она, объяснившись мне в чувствах, смеет так... исторгать из себя? Из естества своего? О каких взаимоотношениях с такой дрянью может идти речь?" Но речь шла, увы, и сердце болело все сильнее. Даже в паршивых романах не приходилось читать о таком (в хороших подобные ситуации как бы изначально исключались).

Наконец, винт поддался, "Кодак" оказался в руках, и Евдокимов на цыпочках приблизился к дверям столовой. То, что увидел глазами, ни в какое сравнение не шло со звуковым сопровождением; где-то глубоко (или сбоку, вне тела, черт его разберет) мелькнуло печальное предположение: "Мне бы так..." И мгновенно пропало, не до предположений было... Евгений Анатольевич оказался во власти зависти, ревности, негодования и даже отчаяния: "Что делать, делать что? – стучало в затылке. – Ее надобно немедленно спасти, этот разъяренный бык просто изуродует, уничтожит ее хрупкое тело!" Решение пришло помимо воли и сознания: выставив фотоаппарат в дверь, начал нажимать затвор, приговаривая: "Так... А вот еще и так... И еще..." Но увлекшийся жандарм не слышал ничего. И тогда подошел вплотную и что было сил ударил его "Кодаком" по голове... Ах, как просто иногда разрешаются самые сложные проблемы, и самые великие замыслы осуществляются без труда. Едва придя в себя после удара и произнеся: "Уфф!", Ананий взглянул вполне осмысленно и сказал грустно:

– Чего лупил-то? Будто слов нет, так, мол, и так... Я разве дурак какой?

Евгений Анатольевич, правда, еще переживал невольную измену Кати саднило сердце, и голова побаливала, но искренние слова жандарма воспринял радостно: победа, как ни крути...

Договорились, что завтра ввечеру (заступал на суточное дежурство в шесть часов пополудни) впустит Евдокимова и Катю в узилище и посторожит, чтобы не вызнало начальство.