Текст книги "Конь бледный еврея Бейлиса"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Вы уведомили его превосходительство о раскрытии дела? – спросил безразлично.

– Да... – удивленно протянул Мищук. – Вот мое донесение...

Кулябка прочитал вполголоса, забавно шевеля усами.

– А это кто? Эта женщина?

– Я тетка убиенного, – приподнялась Наталья со стула. – Меня... Нас всех обвиняют... Это невозможно, господин полковник! Вы начальник Охранного, вы – на страже слез наших! Заступитесь! – Она уже кричала в голос...

– Да-да... – кивнул Кулябка. – Конечно... Господин Мищук, я располагаю постановлением Судебной палаты города Киева и губернии... Мне поручено произвести ваш арест, – и кивнул жандармам. Те встали за спиной у Мищука.

– Но... – Евгений Францевич бросил быстрый взгляд на Евдокимова, и все было в этом взгляде: обреченность и понимание, благодарность и злость. – Но позвольте, господин полковник, за что? И я желал бы ознакомиться. Это мое право, согласитесь...

И снова кивнул Кулябка, один из офицеров вынул, словно из воздуха, лист хорошей бумаги с четко отпечатанным текстом и размашистыми подписями, протянул с нехорошей усмешкой. Мищук прочитал и кивнул:

– Хорошо. Делайте свое дело... Меня обвиняют в подлоге, господа.

– Вы и учинили подлог... – сказала Наталья, нервно кутаясь в платок, я вам говорила: ищите на Лукьяновке. В еврейской больнице ищите. На кирпичном заводе... Там погиб мальчик.

Еще один жандарм завел в комнату тщедушного человечка в неожиданно хорошо сшитом и сидящем пальто.

– Это портной Правдивый1, – объяснил Кулябка. – Он шил форму убиенному. Вы подтверждаете, госпожа Ющинская?

– Ему заказывали, – кивнула Наталья. – Хорошо бы и мне взглянуть...

– На что? На что "взглянуть"? – осевшим голосом спросил Мищук. – Вы не можете ничего знать! Откуда вы знаете, что найдены вещи?

– А мне видение было... – нехорошо улыбнулась. – Кому служите, господин начальник?

– Начинайте осмотр, – распорядился Кулябка, портной подошел к столу и потянул носом, а Евгений Анатольевич почувствовал вдруг, как запахло дымом, землей и еще чем-то, неуловимым и отвратительным. То был запах тления...

Правдивый вздрючил на маленький носик огромные очки:

– Нет... Не мое. Первое: шов у меня двойной, здесь, изволите видеть одинарный, ремесленный... Да и нитки опять же... Я местными не пользуюсь, мне из столицы доставляют, немецкие. Эти же – рвань. И манжет по-другому закатываю. И брюки в поясе отделываю по-другому. Мои вещи налицо: все ученики Киево-Софийского училища носят, легко проверить. Так что нет! Да и цвет материи, господин начальник. Он как бы и черный, верно. Но я шил из черного с оттенком гороха, а это черный, если изволите видеть – в живую зелень бьет!

– А вы? – повернулся Кулябка к Ющинской.

– Рубашка и брюки примерно такие же. Но та материя, которую я купила и отдала в пошив, была по цвету гуще, – сказала Ющинская. – Да и ремешка такого у нас не было. Ремешок ведь нашли? В пещере?

– Я прошу всех посторонних выйти... – Кулябка встал. – Вы, кажется, журналист от господина Суворина? – вдруг сказал в спину удаляющемуся Евдокимову.– Вы останьтесь и благоволите сесть. Я полагаю, что статейка у вас отменная выйдет. Итак, господа...

И Кулябка несколько минут распространялся о долге, чести, верности Царю и Отечеству и самом суровом отношении к врагам.

– Да, Мищук, – говорил, – человек известный, за то и был назначен. Да, считался мастером своего дела и честным. Но... – здесь полковник подчеркнуто трагически развел руками и даже вздохнул, – соблазн добыть победу оказался слишком велик, господа... Вы, господин Мищук, не справились с собой, не совладали, так сказать... Жаль, очень жаль.

И приказал надеть арестованному наручники. Когда Мищука уводили, Евгений Анатольевич успел поймать его последний взгляд и даже слова услышал. Но вполне может быть, что показалось это, помстилось. И тем не менее: "Я не виноват, – как бы прозвучало или донеслось. – Здесь заговор. Эти вещи мне подложили. Но в том, что польстился – виноват..."

"Заговор... – повторил про себя Евдокимов. – Не знаю... Однако – факт, что меня подталкивали к этой находке, чтобы я как бы способствовал... И все равно, не может быть. Государственные люди никогда не опускаются до подобного. Виноват Мищук, вот и вся разгадка..."

Кулябка неторопливо отыскал папироску в портсигаре.

– Пишите... Наша поддержка вам обеспечена. Рад знакомству, – протянул руку.

"Да мы сто лет знакомы! – едва не завопил Евгений Анатольевич, пожимая вялую кисть. – Что за театр сатанинский, право!" Но вслух произнес только слова благодарности за уникальную возможность прославиться на всю Россию и даже на весь мир.

– Вы, конечно же, читали мои очерки в "Новом времени"? – спросил с усмешечкой. Вот, пусть-ка скажет, что читал...

– Несомненно! – кивнул Кулябка. – Несомненно. Теперь все зависит от вас, уважаемый Анатолий Евгеньевич...

– Евгений Анатольевич, – хмуро поправил, но полковник нисколько не смутился:

– Да-да, конечно, я часто ошибаюсь с людьми порядочными, но с крамольниками – никогда-с! Честь имею и... Вот еще что... – Вгляделся пристально, изучающе. – Есть одна идейка занятная, вам наверняка понравится... Ну, скажите мне ради бога: какой журналист – если он, конечно, настоящий, без дураков, так сказать, – откажется проникнуть во враждебную среду?

– Это... как? – глупо спросил Евдокимов.

– Да просто все... Можно, скажем, мусульман страстно учить русскому языку, тогда они, не отрицая Аллаха своего, больше будут любить нас, русских. Согласитесь: мы завоевали мусульман, мы с ними общаемся, не вмешиваемся, но если бы не было среди них знатоков нашей культуры – они бы сожрали нас!

"Он явно намекает на отца, явно, – бросило в краску.– Но зачем, зачем, черт бы его побрал..."

– Вы имеете в виду, что я должен...

– Именно это и имею в виду, – холодно сказал Кулябка. – Вы журналист, вот и поселитесь на Лукьяновке, среди евреев, которые служат или трудятся в больнице Зайцева. Пообщайтесь с рабочими, с жителями – вам каждый поможет. Знаете ли, очерк о современной еврейской жизни среди русских – это, доложу я вам, экстаз! Да и мало ли что прорежется в такой командировочке... А господина Суворина мы уведомим. – И полковник величественно удалился.

Глядя ему в спину, Евдокимов подумал: "Они все там посходили с ума. Спрыгнули. Сорвались. Но это все – отнюдь не "идиотский" театр. Эта пиеска имеет свою несомненную цель. Только вот, убей бог, – роли своей я до конца не понимаю. Да и сочинитель... Кто он?"

Скорее всего, он и вообще не понимал. Но рекомендацию бывшего своего товарища по застольям воспринял однозначно: сказано – сделано.

Мищука доставили на Лукьяновку, в Тюремный замок, и поместили в одиночную камеру на втором этаже. Случившееся казалось сном, ночным кошмаром, который исчезнет с первыми лучами солнца. Но в камере было сумрачно, сквозь зарешеченное окошко под потолком свет проникал едва-едва... И похоронные мысли неудержимо хлынули в раздрызганную, оскорбленную душу Евгения Францевича. Двадцать пять лет беспорочной службы, десятки блестяще раскрытых уголовных преступлений, каждое из которых изначально "зависало" навсегда и раскрытию не поддавалось. Стоило ли бросать обжитой дом на Литейном, церковь с тихим садиком и уютную Фонтанку с кущами Летнего сада невдалеке... Отправился делать карьеру – в хорошем смысле, горбом и риском, умением, доставшимся трудно, а что получил? Арестный дом и железную койку. Где же справедливость?

Задав себе сей риторический вопрос, Евгений Францевич обратил свои мысли в практическое русло. Что случилось? Почему с ним поступили столь круто? Почему понадобилось устранить честного чиновника таким жестки м, беспощадным способом?

Да просто все. Властям не нужна истина. Она даже опасна. Но почему, почему? Да потому, что не истину они ищут, а выстраивают свой собственный мост, и ведет он туда, где властям спокойно и благостно. Любой, так сказать, ценой...

Он чувствовал интуитивно, что стоит на пороге открытия. Но оно не давалось, ускользало, и вдруг Мищук подумал, что не смеет даже предположить истинных причин своего ареста. Ибо предположение это содержало в себе такой смертный ужас и такую невозможность, которым нет места в нормальном человеческом мозгу... "Надобно предупредить охранника этого, свихнувшегося на дамских приманках, – произнес вслух усмешливо. – Тезка мой играет в оркестре скрипку, – инструмент тонкий, с вариантной мелодией, только вот странность: сам, поди, и не подозревает ни о своем месте, ни о нотах, предписанных свыше. Предупредить, потому что жаль: хоть и хлыщ, а человек, судя по всему, добрый, неплохой. Только вот как?"

Надзиратель принес миску с похлебкой и кусок ржаного. Молча расставил на железном столике, взглянул странно.

– Вы начальник Сыскной?

– Бывший... – усмехнулся Мищук.

– Об вас писали, я читал... – прислонился к стене. – Вы ешьте, пока она теплая. А то от холодной живот у вас вздует, это мы хорошо знаем.

– Благодарствуй за сочувствие. Тяжко оказаться там, куда всю жизнь отправлял других. Н-да...

– Ну, господин хороший, от сумы да от тюрьмы – сами знаете. Вы вот что... Если что надобно передать – скажите. Я вас уважаю. И, разглядывая ваше лицо и глаза, вижу достоверно: невиновны. Опыт, значит. Четвертый десяток пошел в этих стенах, много кого видал. Решайте...

"Провокатор, – пронеслось, – подстава... А если – шанс?"

– Тебя как звать, а то неловко как-то...

– Вот бумага, карандаш, пишите... – положил на стол. – Я понимаю ваши мысли. Они у вас на лице. Решайтесь...

И Мищук написал: "Зина, помнишь, полтора года назад, летом? И разговор такой интересный, ты непременно вспомнишь – что и как. Так вот спроси – в чем дело? Мы как-то мимо шли, там тенор и номер сорок четыре. Надеюсь, твой несчастный Евгений". И поставил число и год.

Надзиратель прочитал, кивнул:

– Сомневаетесь, значит. Ну, не без этого. Остальное покажет время.

Через десять дней в Санкт-Петербург пришло письмо из Киева, почтальон доставил его на Большую Конюшенную, в мрачный многоэтажный дом, на шестой этаж. Зинаида Петровна, невысокая миловидная женщина лет тридцати, в домашнем платье:

– Из Киева? – спросила удивленно. – Спасибо, милейший, вот вам рубль.

Когда обрадованный малый удалился, весело грохоча по ступенькам лестницы, нервно вскрыла конверт и обнаружила два листка. На первом фиолетовыми чернилами, с тщательно выполненным нажимом (угадывалось сразу 86-е перо и детская манера) было написано: "Известный вам человек находится в Лукьяновской тюрьме города Киева. Арестован за служебный подлог в деле об убийстве мальчика Ющинского. Нужна ваша помощь". Далее был указан адрес Тюремного замка. Второе письмо (туманное для надзирателя) привело получательницу в сильное волнение. Мгновенно переодевшись и заперев квартиру, спустилась вниз и окликнула извозчика. Путь лежал недалеко, на Сергиевскую, в серый дом с простым фасадом и балконом с классической решеткой. Сквозь приоткрытую форточку доносились звуки рояля и мужской голос: то была ария Ленского. Поднявшись на третий этаж, нетерпеливо закрутила флажок звонка под табличкой с сорок четвертым номером.

Открыла горничная в кружевном переднике, вежливо наклонила голову.

– Вам кого?

– Сергея Петровича. Если он, конечно, дома.

– Как прикажете доложить?

– Мы познакомились в Сестрорецке, на взморье, полтора года назад.

Горничная взглянула понимающе, ничего не ска зала и ушла.

Зинаида осмотрелась. Большая прихожая с хорошими гравюрами на стенах и люстрой ампир под высоким потолком, четыре двери расходились в разные стороны, стекла в филенках поблескивали матово и даже загадочно, их прикрывали тяжелые зеленые шторы. Но вот послышались шаги и на пороге появился господин лет тридцати-сорока на вид, в шлафроке, с лучезарной улыбкой на узком, тщательно выбритом лице, с французской бородкой и усиками.

– Идите... – повел рукой в сторону горничной, та мгновенно исчезла. Зинаида Петровна? Сколько лет, так сказать... И чему обязан? И давайте пить кофий, как раз накрыли. Настоящий мокко, я другого не употребляю-с, и, представьте, пирожные – от Франсуа! Настоящая Франция, вы бывали в Вечном городе? О-о, какой это город! Нотр-Дам, Лувр, Бастилия...

– Но ведь она снесена? – наивно вставила Зинаида Петровна.

Кольнул острым зрачком:

– Правда-с, отсутствует. Но в этом и есть все печали, не так ли? У вас дело ко мне?

Протянула оба листка, он водрузил на курносый нос золотые очки и углубился в чтение. Поднял глаза.

– Вы не читаете газет? Сегодня пишут, что Мищук исчез и его местонахождение неизвестно. Что его странное поведение связано со служебным подлогом и делом убиенного Ющинского... Что вы хотите от меня?

– Но ведь письмо Евгения – крик о помощи... Вы ведь друзья. Я не ошибаюсь, Сергей Петрович? Послушайте, я понимаю: вы – служите. Вы присягу давали. Но ведь Евгений ни в чем не виноват!

– Допускаю... – вернул листки. – Даже уверен. Но... Я не могу ничего объяснить. Не только оттого, что и сам мало что знаю, но и потому, что здесь, простите, высшие государственные интересы. Понимаете? Если бы и хотел– не могу.

– Но вы не хотите... – сказала горько. – Что ж... Как вам будет угодно. Что мне передать Евгению?

– Что машина сомнет и уничтожит его. Что ему лучше примириться. Это все. Я прошу вас удалиться. Если ваш визит станет известен...

– Кому? Кому "известен"? Как вас понять?

– Как сказано. Я знаю, о чем вы думаете. Мол, если кто положит душу за друга своего и так далее, но я обязался служить "до скончания живота", понимаете? Вы злоупотребляете, прощайте...

Как выскочила на улицу – не помнила. Женя, милый, славный Женя, как жаль, что ничего не сложилось, не получилось, и мимолетное знакомство на курорте не окончилось даже мимолетной интрижкой. Как это он тогда сказал? "Серьезных чувств я к вам не испытываю, воспользоваться же вашей склонностью не имею права". Но вот – воспользовался же... Потому что некем более. Потому что совсем один... И как помочь, если тот, кого назвал другом, – отрекся?

– Сударыня, сударыня! – послышалось сзади. Оглянулась: горничная недавняя бежала, нелепо вихляя всем телом то вправо, то влево. "Как глупо мы, женщины, бегаем... – подумала безразлично. – И я, должно быть, такая же смешная..." – Послушайте... – задыхалась горничная, – я сказала ему, что спущусь в лавочку, здесь есть подвальная, на углу, сказала, что перцу в доме нету, кончился...

– Вы, наверное, не для перца меня догнали... – перебила раздосадованно. – Извините. Я нервничаю.

– Я тоже. Вот что... Вы Зина? Да, Зинаида Петровна, он вас так назвал. А я – Платонида, коротко – Плата. Ладно... Он никогда при мне дел не ведет и ни о чем не разговаривает...

– У себя дома? – удивилась. – А кто же занимается делами дома?

– Вы совсем не понимаете... Это не дом. То есть... Он, конечно, и живет иногда, и бывает часто, и даже прописан в участке. Но это... Конспиративная квартира. Сергей Петрович... Он в Особом отделе служит, понимаете? И на самом деле... его по-другому зовут. Я случайно знаю. Там у них на столе фотография под стеклом – выпуск ихний. Из Константиновского. Я протирала стекло, карточка и выпала. А там все цифрами помечены – на обороте. И фамилии, чины, имена. Его по-другому зовут.

– Как?

– Не могу сказать, боюсь. Я и так вам наговорила...

– Вы мне... такие тайны сообщили... Это странно... Хорошо. Спасибо... – Ничего не понимала и оттого впадала во все большее и большее раздражение.

– Я вижу – вы не в курсе... – закусила губку, с хрустом сомкнула пальцы. – Ваш Мищук – он с ворьем занимался? Так? Ну вот: хозяин квартиры занимается политическими. Мищук оттого к нему и обратился.

И рассказала: дней десять тому зашла в квартиру неурочно – вычистить посуду на кухне. Без малейших сомнений, так как Сергей Петрович сказал, что в ближайшее время не появится. Занялась делом, шло споро, уже и кастрюли засияли и чайник медный, как вдруг щелкнул замок и послышались голоса. Уже хотела выйти и извиниться, но то, что услышала – заставило залезть под стол и вжаться в стенку.

"Убить, убить и еще раз – убить! – вещал незнакомый голос. – Какие сомнения? Все под угрозой! И не просто под угрозой – конец всему, если вы еще понимаете хоть что-нибудь!" – "Но и вы должны понимать: если провалитесь – потащите за собою не только своих. Вы государство за собою утащите, а это недопустимо!" – зло хрипел голос "Сергея Петровича". "Дома никого?"– "Не беспокойтесь... Наши сотрудники – люди дисциплинированные". "Вы объявите там... Высоко?" – "Никогда! Об этом забудьте! Это дело ваше. Ну – и наше теперь. Мы со своей стороны тоже примем меры..." – "Какие?" "Могу сказать только в общем: все должно и произойти естественно и выглядеть точно так же. Это все".

– Я поняла... – теряясь, проговорила Зинаида Петровна. – Я поняла: один – это ваш хозяин был. А второй?

– Не знаю... Только я слышала иногда, – покраснела, смешалась. – Так выходило, понимаете? Кто говорит. О чем. Какой голос... Так вот: собеседник был не из департамента. Это чужой человек был. Злой, беспощадный, с кровью... Сумасшед ший, понимаете? – захлебывалась, теряла слова, волнение нарастало все больше. – Я посуду мою, за едой хожу, убираюсь. Мне страшно стало. Неспроста это все. А вам, может, и пригодится... – И ушла, помахав ладошкой, незаметно, от бедра.

Зинаида Петровна вернулась домой с ощущением потного ужаса, смерти, вставшей внезапно за спиной. Написать в Киев по адресу, указанному в первом письме? Пересказать услышанное дословно? Ну уж нет...

Тогда как помочь? Поехать в Киев, отыскать следы, расспросить всех причастных, знающих? Нет. Глупости... Ведь не адрес утерянный, целое дознание провести надобно, а как? Только вред один...

Вот конверт. Мятый, замусоленный. Почерк невыработанный, малограмотный. Черт те что... Ведь нашелся же человек – надзиратель тюремный или кто-то в этом роде и рискнул уведомить. И, поди, внучку попросил написать, почерк-то детский... И перо свидетельствует, и нажим учебный... Он – решился. А все остальные – боятся.

Взяла конверт в руки, он был не простой, едва чернела витиеватая церковнославянская надпись, призыв какой-то. С трудом разбираясь в непривычной вязи, прочитала по складам: "Вся обличаемая от света являются". "То есть,– перевела с трудом, – все обнаруживается от света". Это ведь не случайный конверт... Человек его нашел специально и искал долго, лишь бы тайное сделать явным. И, повинуясь внутреннему, внезапно зазвучавшему голосу, подняла конверт к лампе и сразу же увидела: внутри написано что-то. Разорвала трясущимися руками; и вправду, текст: "Если хоть что узнаете писать по почте не надобно. Приезжайте в Киев и разыщите господина Евдокимова, он от "Нового времени", жил в гостинице "Русь". Если не живет боле – найдите в Сыскном Красовского, он вместо Мищука теперь. Он поможет во всем".

Мищук... Милый, славный, вспомнила еще одну встречу с ним, последнюю, она случилась в Летнем... По осени небо было высоким, блекло-синим, и ярко золотела листва на старых деревьях; долго стояли у пруда и следили за расплывающимся отражением лебедя... А долгожданных слов он так и не произнес...

Неудержимо потянуло в Летний. Правда, теперь весна в самом начале слякотная и мокрая петербургская весна, когда так мало тихих и светлых дней, и часто метут призрачные вьюги, покрывая мгновенно исчезающим снежным покровом тротуары и крыши домов... Да и статуи еще закрыты, никакой красоты. И все же решилась, благо недалеко. Перейдя Пантелеймоновский мост, миновала низенькие ворота, распахнутые настежь, здесь уже стояла круглая эстрада для оркестра, разобранная под зиму в прошлом году, и служители тщательно ее выметали. Гуляющих никого; прямые, уходящие к Неве аллеи и редкие скамейки пусты; и вдруг увидела: медленно, плавно движется навстречу высокая стройная женщина в собольем тюрбане и рядом другая – полная, с некрасивой фигурой и зонтиком в руке, разговаривают о чем-то, позади, на некотором расстоянии, вышагивают усатенькие в штатском, старательно делая вид, что к дамам не имеют никакого отношения. Женщины приблизились. "Да это же Императрица..." – екнуло сердце и застучало – какая гимназистка всю свою юность не мечтает о такой встрече... Вот уже и гимназия исчезла в дымке и царствование пятнадцатый год другое, а все же пришлось... И, поклонившись дамам глубоко и уважительно, сказала дерзко: "Ваше Величество, Христом Богом заклинаю, помогите несчастной женщине, в Киеве арестован мой близкий человек, чиновник полиции, преданнейший и честнейший! Я прошу вашего заступничества!"

Высокая переглянулась с попутчицей. ("Да ведь это Вырубова, собственной персоной! – пронеслось в голове у Зинаиды Петровны, – странно, они никогда не выезжают из Царского...") И, словно подтверждая сомнение, Александра (или та, кого Зинаида Петровна таковою сочла) произнесла раздраженно:

– Это невозможно, наконец! С чего вы, милая, взяли, что я могу помочь? Я обыкновенная женщина, и ради Бога! – и, нервно теребя перчатку, отошла в сторону.

Спутница взглянула уничижительно:

– Вы читаете газеты? Все газеты пишут, что ваш протеже – защитник евреев! Это неприлично, наконец...

Смотрела им вслед долго. Высокая Петровская ваза мешала, но за орлеными колоннами, обрамляющими выход на Мойку, увидела все же, как бойко подкатили – один за другим – два автомобиля, женщины неторопливо усаживались, расправляя узкие длинные юбки, и почтительно ожидали мужчины, обнажив головы. "Это, несомненно, Императрица... – подумала с горечью. – И она не захотела помочь... Это, верно, оттого, что я – не Маша Миронова1..."

...В этот же вечер Зинаида Петровна села в поезд и направилась в Киев. Зачем? Она вряд ли смогла бы объяснить. Мищук исчез, может быть – совсем пропал, и что же, смириться? Странная, вдруг возникшая мысль о великом подвиге провинциальной девочки, без раздумья бросившейся в пекло ради любимого человека, мучила и терзала даже. Зинаида Петровна не смогла противостоять бурному и неотвязно звучащему призыву: он одинок теперь, он покинут всеми, и нет никого на целой земле, кто бы смог или даже захотел спасти.

Стук колес тревожный и убаюкивающий; сколько раз вторгалась в ее жизнь дорога, чугунные рельсы, по которым поезд летел куда угодно, только не к счастью. Что оно такое, это странное слово, емкое, наполненное всегда по-разному, ведь и не поймешь... Но звучит красиво: с-часть-е... И это значит, что у каждого должна быть часть, только ему принадлежащая, та несомненная часть жизни (или вся – кто знает?), когда человек владеет внутри себя самым главным, тем владеет, без чего никак не может обойтись. Тот, кто именно с этой частью себя самого в ладу, – тот и счастлив. Но ведь это так трудно...

Недавний рассказ горничной будоражил, не давал уснуть. Зинаида Петровна, неискушенная в тонкостях розыскной работы, в ее малопонятной психологии, доходила до сути интуитивно, судорожно напрягая не привыкшую к подобной работе голову. "Так... – думала, – девушка, с виду простенькая, изложила мне некий факт, обстоятельства некие, коим я объяснение найти вряд ли смогу. Гость Сергея Петровича требует от него, чтобы кого-то убили. Гость этот – не от жандармов, не из Охранного, не из департамента, одним словом. Но он имеет право требовать от государственного чиновника, по роду службы подвластного высшим должностным лицам государства и самому Государю только! Кто же он такой, этот незнакомец, и кто дал ему такие необъятные права? А что отвечает Сергей Петрович? Он говорит: "Если вы провалитесь, вы утащите за собой не только своих, но и государство!" Это, впрочем, понятно: Сергей Петрович государству служит и об нем печется. А "свои"? Кто это? Что общего у Охранного с этими "своими"? Так... Этот гость еще что-то сказал... Вот: "Все под угрозой! Конец всему!" Что он имел в виду? Революционеров? Вряд ли... Революция, конечно, мельтешит по России, но сил пока не имеет, пока с революционерами худо-бедно справляются. Тогда с кем же не справляются? С кем или с чем не в состоянии справиться государство? Странно как... Или этот еще вопрос гостя: "Вы там, наверху, объявите?" И ответ: "Нет, никогда-с! Теперь это дело только ваше. Ну, и наше, к сожалению..." Интересно-то как... Собираются сделать вместе нечто такое, что должно остаться в страшном секрете даже от Царя! Что это?

Под утро Зинаида Петровна сладко зевнула, так и не найдя ответа. Но одно поняла непреложно: все, о чем рассказала горничная, – имеет самое прямое отношение к Мищуку. Почему? Да потому, что туманные слова Сергея Петровича вдруг обрели предметный и страшный смысл: "Объяснить ничего не могу... Высшие интересы... Пусть Евгений примирится, иначе машина уничтожит его". Это очень понятно: Евгений пересек дорогу государственному паровозу. И этот паровоз раздавит его, не заметив... "Но теперь нас двое... подумала не без гордости. – И мы еще посмотрим..." Вспомнилось лицо горничной, испуг в глазах. Нет, не наигранно это все было. А очень даже правдиво. Что-то ожидает в Киеве?

...Проснулась Зинаида Петровна от вдруг скользнувшего по лицу солнечного луча – по-весеннему горячего и яркого. Открыла глаза: на диване напротив сидел, замерев, молодой человек в сюртуке, большеглазый, черноволосый, с высоким лбом и красиво вырезанными ноздрями небольшого, слегка вздернутого носа. Поблескивало пенсне, подрагивала цепочка около уха, казалось, попутчик боится пошевелиться.

– Что... с вами? – испуганно спросила Зинаида Петровна.

– О-о! – обрадовался молодой человек. – Вы проснулись! Вы спали так крепко, я боялся разбудить... Я теперь возвращаюсь в Киев из Ниццы отдыхал, поправлял здоровье. Позвольте рекомендоваться, – встал и изящно поклонился, – Богров, Дмитрий Григорьевич. Помощник присяжного поверенного. А теперь я, с вашего позволения, вас оставлю, – улыбнулся. – Может быть, вы желаете позавтракать? Здесь совсем неплохой ресторан. – И удалился, аккуратно прикрыв за собою дверь.

"Мне его сам Господь послал... – Зинаида Петровна скользнула в туалет и начала приводить себя в порядок.– В конце концов я даже не знаю, где остановиться, я первый раз в Киеве, а он здесь вполне свой и поможет такой славный молодой человек..."

Он ждал в коридоре, у окна, и весело улыбнулся, скользнув взглядом по миловидному лицу Зинаиды Петровны. Она была все еще хороша собой. Шел впереди, указывая дорогу, усадил за столик, вежливо передал прейскурант.

– Вы сами, пожалуйста... – улыбнулась. – Я вам доверяю.

Официант с салфеткой на локте ожидал почтительно– господа есть господа.

И вот возник судак по-польски, легкое белое вино, салат неизвестно из чего, но ошеломляюще аппетитный, и, заправив салфетку за воротник, Дмитрий произнес с улыбкой:

– Прошу вас, сударыня. Все очень просто и очень удобно, но, если желаете, я готов обслужить вас как паж,– глаза смеялись, он радовался жизни и не скрывал этого.

– Нет-нет, – сделала ручкой, – вы меня очень обяжете, если позволите все делать самой. Вы живете в Киеве?

– Да... У родителей собственный дом, доходный, на Бибиковском. Кстати, вы где решили остановиться?

– Еще не знаю... – Зинаида Петровна отправляла салат в рот мелкими незаметными порциями. Было вкусно, но не очень удобно. Дома, одна, предпочитала уплетать за обе щеки и даже чай прихлебывала не с блюдца (что делают обыкновенно кухарки), а с ложечки, чего и вообще никто и никогда не делает. – У меня нет здесь знакомых, тем более друзей...

– Это несправедливо! – перебил задорно. – А я? Вот что... В доме несколько совершенно свободных и вполне пристойно обставленных квартир. Я возьму ключи у управляющего, и вы поселитесь за милую душу! Как вам мой план?

– О, прекрасный! – искренне захлопала в ладоши. – Но... ваши родители... Это удобно?

– Да вполне, вполне, положитесь на меня! – обрадовался он. – Мой отец известный в нашей... – взглянул исподлобья, с недоверием, – еврейской среде... Вас не смущает? В общем, известный человек.

– Господь с вами! – возмутилась искренне. – Я чужда предрассудков! Это такие глупости, право...

– Возможно... – сказал рассеяно. – Возможно... Так вот: родители душки, так что не беспокойтесь. Знаете, такая жалость, что здесь не подают фаршированную рыбу! Наша кухарка Циля делает такую рыбу! Вы знаете, что значит фаршированная рыба? Не знаете? И не надо! Вы пообедаете с нами и все узнаете! Я так рад, что смогу вам помочь...

Киев встретил суетой вокзальных залов, Зинаида едва поспевала за своим новым знакомым, певучая речь вливалась в уши словно бесконечная мелодия; удивленно улыбнулась: "Надо же..."

– То наша мова, – ответил улыбкой Богров. – В 1907 году, кажется, был Государь в Могилеве, ну – встречают, речь держат, а он, бедный, – ни бум-бум! "Что это за язык?" – спрашивает губернатора, тот отвечает: "Украиньский, Ваше Величество! Мова то есть". Император подумал и спросил: "А что, разве есть такой язык?"

Богров выжидательно взглянул.

– В самом деле? – вежливо отозвалась. – Но согласитесь, язык у нас у всех один– русский, только диалекты разные.

– Вы это не вздумайте сказать интеллигентному украинцу, – посоветовал Богров.

Осталась позади шумная привокзальная площадь, въехали на Бибиковский бульвар, Зинаида увидела памятник, спросила – скорее из вежливости:

– Кто это?

– О-о, – отозвался Богров, – ваш вопрос повод для сопоставления. Помните? "Он взял Париж, он основал лицей" 1. Заслуживает памятника? А этот... Он основал свеклосахарный завод...

– Тоже дело, – рассмеялась Зинаида. – Так кто же он?

– Граф Бобринский... Он еще и учредитель Царскосельской железной дороги, – и такое открытое пренебрежение прозвучало в голосе Богрова, что Зинаида удивленно покачала головой.

– Да вы, никак, революционер?

– Останови-ка... – приказал Богров кучеру. – Тут уже недалеко, – объяснил, вежливо подал руку, помог выйти. Понимаете, я – еврей. И, как всякий еврей, я не могу любить эту власть. Власть черты оседлости, процентной нормы и идиомы "жид пархатый". Понимаете?

– Понимаю, – кивнула. – Трудный вопрос. Но вот у вашего батюшки доходный дом.

– Он еще и член Дворянского клуба, – вяло произнес Богров.

– Вот видите... – обрадовалась. – Кто хочет – тот может. Вопреки всему!

– Но ведь все, кроме нас, – благодаря, а не вопреки. Это справедливо?

– Не знаю, – растерялась. – Нет, наверное... Но ведь это не вчера началось. И не в России.

– Но в России это должно закончиться, – сказал непримиримо.

– Вы знаете – как? – махнула рукой. – Революция? Это уже было. Пожары, убийство, разорение. Нет.

– Есть и другие способы... – От мелькнувшей сумасшедшей улыбки Зинаиде Петровне стало не по себе.

– Послушайте... Дмитрий... Я, право же, боюсь к вам идти. Мне страшно. Вы как-то сразу сделались другим...