Текст книги "Конь бледный еврея Бейлиса"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Это было интересно. Понаблюдать, порасспросить – если придется. Кто знает... Откроется что-нибудь важное, дело-то пока глухое. И, словно угадывая мысли попутчика, Полищук сказал:

– На мой взгляд, дело это еврейских рук... Если пожелаете, я вам потом много расскажу. Да мы и приехали. Вон, уже процессия трогается...

И вправду от церкви отъезжал белый катафалк ("Не бедные похороны, равнодушно подумал Евгений Анатольевич, – поди, сочувствующих и душой и деньгами– пруд пруди"), двинулось духовенство, пение последнее, "Святый Боже", нарастало могуче и даже как-то угрожающе, огромная толпа выстраивалась слаженно, превращаясь в странный, извивающийся организм... Что-то грозно-непримиримое повисло в теплом весеннем воздухе, черные одежды не вписывались в яркий день, солнце сияло в бездонном небе огненно, беспощадно, безнадежно, будто в выворотном затмении. "Сумерки теперь надобны, – снова подумал Евдокимов, – сумерки и маленькие язычки свечей..." Между тем гроб поставили у отверстой могилы, смолкло пение, прозвучали слова о последнем целовании, и стали подходить прощаться. Послышались рыдания, молодой человек в студенческой тужурке вскинул руку и обратил к толпе непримиримое лицо, воспаленный взгляд. "Голубев..." – Евгений Анатольевич придвинулся ближе.

– Русские люди, православные, братья и сестры, – неслось грозно, – вы все видите это маленькое, иссохшее, обескровленное, исколотое злодеями русского народа тельце. Я такой же, как и вы все, православный человек, и я знаю – "Мне отмщение, – говорит Господь, – и Аз воздам!", – но, веруя, что правосудие Божие свершится непременно, – имеем ли мы вправо безучастно ждать? Наша неповоротливая власть долго еще будет прикидывать туда и сюда, думать и раздумывать, между тем мы все видим, кто это сделал и где находятся эти нелюди. Возьмемся же за руки, друзья, и в едином строю двинемся свершить наше правосудие!

Толпа стояла молча. С удивлением увидел Евдокимов, что и теперь, как и тогда, у пещеры, почти никто не отреагировал на пламенную речь, только громче зарыдали женщины и тетка покойного, Наталья Ющинская, рванула на груди черную кофту:

– Доколе... – повторяла, давясь слезами, – доколе...

Рядом с Натальей стоял молодой человек в штатском, Евгений Анатольевич узнал одного из офицеров, сопровождавших Кулябку во время ареста Мищука. "Она на них делает ставку. А зря. У них своя цель, они искать не станут... – Подумал и удивился: – Как же? Свои ведь? И я так – о своих? Это я объевреился за эти дни... К тому же маца. Не надобно было есть. А то, как Иванушка, козленочком стану..."

Священник сделал знак рукою, могильщики приподняли гроб, как и положено, на полотенцах и под заунывное пение – так нехорошо дребезжали голоса, так некрасиво выходило – опустили в могилу.

– Господня земля... – батюшка бросил землю на крышку, – и исполнение ея... – и еще раз бросил, накрест, – вселенная и вси живущие на ней...

Забросали быстро и крест поставили, люди расходились молча, Полищук увлек Евдокимова за собой, к свеженасыпанному холмику.

– Зрите?

Вгляделся: на кресте темнела табличка, подписанная церковной вязью: "Умучен от жидов".

– Снять бы надо... – покосился Евдокимов, вспомнив, что как-никак, а представляет предержащую.

– Потом снимем, – отозвался Полищук. – Здесь еще многим следует побывать, почитать. А то вон докладывают, что в иных театрах представления отменяют, да не потому, что по убиенному скорбят, а упреждают как бы... Мол, в знак недопущения еврейских погромов, – покосился с хитрецой. – Мне еще велено передать: человек, о котором вы знаете, – на всех нас. Так и велели сказать. Если что – незамедлительно телефонируйте. Телефон у этого Боруха Зайцева в кабинете есть, – и удалился, подмигнув.

А Евгений Анатольевич почувствовал себя хуже худшего. "На всех нас... – передразнил зло. – Держиморда, идиот... Лежит он на всех нас, что ли? Или спит?" И вдруг понял: круговая порука наступила – за Мищука. Общая ответственность, как в воровской малине. "Да ведь я, пожалуй, тезку и не выдам..." – и даже заулыбался от такого смелого решения.

Из-за прозрачных еще кустов донесся негромкий разговор; мужской, низкого тембра голос настойчиво внушал:

– Вы, госпожа Ющинская, должны понять: это распоряжение прокурора Судебной палаты, его нельзя оспаривать. Обратите внимания, я прилюдно мог объявить...

Евгений Анатольевич осторожно приблизился, сунул голову в мелкие ветки. Стояли Наталья Ющинская в черном платке, с заплаканным, припухшим лицом и некто в цивильном, спиной, лица Евдокимов не видал.

– Но я вас пожалел. Так вот: панихид, Сорокоуста по убиенному не служить! Иначе власть с вами по-другому поговорит! Я не угрожаю, но приказание категорическое. Сочувствую, но... – развел руками. – Я могу доложить, что остался понят?

Наталья стиснула голову.

– Вы хуже жидов... Те хоть убили, а вы... Да чего вы боитесь, чего?

– Государь пожаловать должен. Открытие памятника Императору Александру состоится. Никак нельзя, чтобы разжигать. Не дай бог – погром. Вы поняли?

Она яростно отмахнулась и пошла напролом, сквозь чащу, подвывая, будто раненый зверь. "Однако... – подумал Евдокимов. – Однако... Подло как-то..."

Домой (рассмеялся от словца – какой к черту "дом" в хлеву у этого многодетного еврея? – но с удивлением обнаружил, что ничего, хорошее слово и ощущает себя в бедном этом обиталище именно дома, по-другому и не скажешь) вернулся в сумерках. На крыльце заметил мужской силуэт, вспышка папироски осветила лицо, то был Мендель. Облокотившись о перила, он сладко, взатяжку курил.

– О, это вы? Вы, мне сказали, ходили на похороны? Бедный мальчик , несчастный ребенок, а каково матери? Родственникам? Я знаю? И не приведи Господь узнать! Я не прав?

– Прав... – кивнул Евгений Анатольевич. – Ты что-нибудь знаешь об этом убийстве?

– О, это ужас! – искренне выкрикнул Бейлис. – Что я знаю? Что я могу знать, скажите вы мне? Ничего! Говорят, что какой-то еврей – кошмар! гонял мальчиков и девочек с мяла. А что? Я и гонял, правда! Я имею наблюдение, чтобы не портили готовый продукт!

– А еще говорят, – прищурился Евдокимов, – что кто-то из ваших уволок ребенка в печь для обжига и убил!

– Да? – нахмурился, нервно раздавил папироску о ладонь. – Ладно, пусть даже так. Но вы – русский человек? Опытный человек? Вот и посмотрите на меня и скажите: вы таки уверены, что я даже способен на такое? Нет? А мои пять деток? Нет?

– Ну-у, то твои... – недобро протянул Евдокимов. – А то – русский мальчик. Вы же говорите: "Лучшего из гоев – убей!"

Бейлис зашелся криком и сразу же кашлем.

– И вы имеете верить такое? Как такое поверить? Какой "гой"? Вы знаете, что такое "гой"?

– Знаю. Это не еврей.

– Значит мы, не гои, должны убить всех гоев? Это кто сказал?

– Это написано в ваших книгах... – грустно заметил Евгений Анатольевич. – Хотя... Не знаю... Я думаю, что ты, к примеру, даже курицу не зарежешь.

Бейлис широко раскинул руки и заключил Евдокимова в объятья.

– Хвала Всевышнему, ты родился справедливым! Отец еще говорил мне: дай пришельцу одежду и еду! Отец не говорил "еврею". Пришельцу! Ну, пусть сохранит тебя твой русский Бог! Хотя... Я слышал, что Бог – он на самом деле у всех у нас один... Мы только называем его по-разному. Нет? Заходи. Я уверен, что Эстер уже накрыла ужин. И хотя мы не едим трефного – ради тебя поставили на стол копченую ветчину, это для нас – как кака для вас! Ты рад?

– Я сейчас приду, – улыбнулся Евдокимов. Этот еврей... Ч-черт, он нравился, вызывал сочувствие – он говорил правду, не лукавил, ошибиться нельзя было. А как же быть с их природой? Изворотливость, изощренным умением лгать? "Ну не все же они такие... – вдруг подумал и почувствовал, как вспыхнула кожа на лице от мгновенно возникшего стыда. – Это ты так думаешь?– вопрошал себя. – Ты? Жандарм, охранник, русской? Нет, того не может статься, никогда!" С этим и вошел в калитку, чтобы справить в уединенном домике приспичившую уже минут десять малую нужду. Быстро темнело, домик– еще мгновение назад едва заметный – исчез, растворился, Евгений Анатольевич поискал глазами и двинулся наугад. И оказался у забора, ограждавшего усадьбу от Верхне-Юрковской. Что толкнуло? Что заставило? Но пошел вдоль досок и сразу же уперся в сараи– в них хранили выделанный кирпич. Миновал их и вдруг увидел кресты, они непостижимо и странно светлели среди непреодолимой для глаз черноты. То было кладбище, еще в первый приезд сюда на Лукьяновку – с Мищуком, обратил внимание. И тогда же подумал: "Не поддерживают в хорошем состоянии. Заброшенное..." Зачем пришел сюда и что хотел найти или увидеть, об этом не размышлял, и только где-то глубоко-глубоко, на краю сознания, словечко невнятное: мальчик... Еще не успел вдуматься, осознать, но уже слышал: "Дяденька..." Спутать этот голос нельзя было, холодок пополз по спине, но усилием воли взял себя в руки, всмотрелся, что-то белело невдалеке, и, перекрестившись мысленно (руки онемели и приросли к бедрам), шагнул навстречу и увидел его...

Он не изменился с их последней встречи: худенький, маленький, прозрачно-белый и одновременно бледный, но не обыкновенной человеческой бледностью – от усталости или болезни, а неземной, необъяснимой. "Что тебе, милый?.." – спросил, странно ощущая, что вопрос звучит, а язык не ворочается, примерз к небу. "Так как же я спрашиваю? Господи, да снится мне это все, что ли?" Мальчик покачал головой, как бы давая понять: нет. Не снится. И снова зазвучал голос: "Приходи... Потом... Сюда... Прощай... Теперь..." Заломило в голове, Евдокимов застонал от непереносимой боли и понял, что падает– медленно-медленно, будто сквозь воду...

Очнулся от испуганного голоса Бейлиса.

– Эстер, Эстер, ты только посмотри, он не добежал и обделался по дороге! Какой ужас! Он болен! Я бегу к Боруху, пусть пришлет врача!

– Не надо... врача... – с трудом поднял чугунную голову Евдокимов. Пусть... Ваша жена принесет... тряпку... с теплой водой... Никому ни слова! – Голос окреп.– Нет, Мендель... Я не болен. И не "обделался", успокойся. Это кровью захлестало. Изо рта пошла. Или из носа...

Мендель подскочил, всмотрелся:

– Да-да-да! Из носа, мы имеем очевидные следы! Вы полнокровный очень! Невероятно! По вам никак не скажешь! Но я знаю, что делать! Эстер! Эстер! Готовь отвар моха! Вы верите? Дедушке прикладывали – из него каждый день лило и ничего – оттягивало! И у вас оттянет.

До постели Евгений Анатольевич добрался с большим трудом. Чета волокла его на себе. Улегшись и вздохнув, сказал грустно:

– А вы и в самом деле хорошие люди. Но это невозможно...

И заснул до утра.

Утром поднялся рано, вместе с Менделем, тот торопливо доедал свой завтрак: стакан чая, кусок хлеба с "кошерным" мясом. Эстер принесла и поставила перед Евгением Анатольевичем сваренное яйцо, кусочек сливочного масла и белый хлеб. Перехватив взгляд постояльца, вздохнула:

– Мы не можем себе позволить. Только детям.

– Тогда я должен платить вам больше? – аккуратно разбил яйцо и начал есть, получалось плохо: скорлупа раскрошилась, потекло на стол, Эстер наблюдала сочувственно.

– Вы давите. А надобно нежно. Вот так... – и показала. У нее хорошо вышло, чисто.

– Да я никогда не умел их есть, – признался Евгений Анатольевич, накладывая на хлеб несколько кусков ветчины. Откусил чувственно, жадно, краем глаза увидел, как переглянулись хозяева и какой животный ужас мелькнул, улыбнулся:

– А почему вы так ненавидите ветчину?

– Потому что свинья, – отозвался Бейлис, а Эстер добавила:

– Нечистое животное, понимаете? Наш закон запрещает...

Евдокимов мгновенно умял и второй бутерброд:

– Нечистое? Зато – вкусное. А вы, я смотрю, как басурмане – те тоже свининку не употребляют. Да ведь и обрезание, как и вы, делают. Вы похожи! – сделал открытие Евгений Анатольевич.

– Похожи... – грустно сказал Мендель. – Мне еще дед рассказывал – мы все ведь от одного корня...

– Ну, это ты извини... – непримиримо возразил Евгений Анатольевич. – Я русской, а ты... Ты еврей, и этим все сказано!

– Это верно, верно, – закивал Мендель. – Только дедушка рассказывал, что был Ной. А после потопа сыновья его населили землю. Сим породил нас, евреев. Хама Единый проклял и осудил его потомков в рабство. Вообще-то арабы-магометане – они едины с нами, корень один, Авраам... Словечко такое есть: "семит". Мы семиты, и они тоже. Только я вам так скажу: на самом деле мы, русские, российские то есть евреи – мусульмане, хазары, понимаете? Дедушка даже книгу показывал, русскую, словарь, там написано было, что мы и не евреи вовсе, а турки!

– Тюрки... – поправил изумленно Евдокимов, потрясенный подобными знаниями у малограмотного Бейлиса. – Ну-ну, дальше?

– А дальше – еще один сын, Ефет. От него все вы: русские, немцы, англичане. Ну, словцо такое есть, на сцене, когда поют...

– Арию, что ли? – догадался Евдокимов.

– Да! – обрадовался Бейлис. – Именно! Вы все – арийцы! Вы не удивляйтесь – дедушка был книжный, хасид, читал на настоящем иврите, не то что мы – идиш, и все... У нас от родного, настоящего языка только "Шолом!", "Здравствуйте", значит, "Мир вам!".

– Ладно, допустим. А как же вы, тюрки, евреями стали?

– О-о, это просто раз плюнуть! Мы приняли истинную религию, Единого, иудаизм, вот и все! Ваши тоже принимали, мы знаем! "Жидовствующими" называются. По-нашему молятся, а носы у всех курносые, и волосы как солома, и глаза голубые!

Об этом Евдокимов знал. Во время работы в архивах министерства не раз встречал дела XIX века о жидовствующих. Но не понимал – что же нашли русские люди в скверном учении?

– Ладно. А произнеси-ка молитву. Только по-русски, чтобы я понял.

– А я только по-русски и молюсь. Я на идиш сто слов знаю, для общения с провинциальными родственниками. А молиться надобно на настоящем языке иврите. Какой язык! – И, закатив глаза, начал раскачиваться и читать нараспев, с подвывом: – "Владыка вселенной, я в твоей власти, мои сны в твоей власти, снился мне сон, но что он, не знаю, да будет же, о Превечный Израиля, он к добру..." – Открыв правый глаз, подмигнул: – Ну? Как? Ничего? А что я вам говорил?

– И у нас в молитвах есть похожие слова... – глубокомысленно изрек Евгений Анатольевич. Бейлис подпрыгнул:

– А что вам говорю? Мы все из одного и того же места!

– В этом ты, пожалуй, и прав, – ухмыльнулся Евдокимов, – но этим и ограничивается, увы... – Глаза сузились, поблекли, голос сел. – Но вот чего тебе твой дедушка не сказал...

Бейлись смотрел, словно ребенок, вдруг увидевший буку.

– Может, не надо? – проговорил с тоской во взоре.– Мы так славно поговорили. А вы сейчас возьмете и все испортите.

– Может, и испорчу... – продолжал ровным голосом (не надейся, сейчас я тебя оглоушу!) – Он тебе не сказал, что заповедано Богом вселиться Ефету в шатры потомков Симовых, понял? – В голосе Евгения Анатольевича звучало такое торжество, такая убежденность, что Бейлис даже руками всплеснул – не то от огорчения, не то от восторга перед таким словесным напором. – Ты слушай, слушай! – напирал. – Это все означает, что вас не будет, а только мы, от Ефета!

Мендель долго молчал, потом произнес, мягко, по-доброму, улыбнувшись:

– Нет... Не это... – смотрел беззащитно. – Это другое означает. Что вы к нам с миром придете. И воцарится мир. И всем станет хорошо...

Весь день до самого вечера бродил Евгений Анатольевич по Лукьяновке. Печальное это было место, бедняцкое. Редкие улицы мощены, дома больше деревянные, в один этаж, распивочные и кабаки – грязные, с дурным запахом и пьяной разношерстной публикой, к которой это иностранное слово и применить-то можно было с большим трудом. Плохо одетые, заросшие, с бессмыслицей во взоре, они кричали, толкали друг друга в грудь, требовали каких-то дурацких объяснений друг у друга, иногда и дрались в кровь, беспощадно – впервые в жизни оказался Евдокимов в подобных местах, никогда не требовалось ему посещать отпетых и игрища их, работа была чистая, умственная, все больше с интеллигенцией обезмозглевшей разбираться приходилось, но в одной из распивочных наткнулся все же на весьма полезную фигуру.

Чисто одетый господин с тщательно выбритым лицом размахивал стаканом с остатками водки и, тыкая указательным пальцем собеседника в грудь, вещал нервно и задорно:

– Вы сударь, не понимаете... Я стою здесь, у входа, как всегда по исполнении...

– А ты чего, значит, исполняешь? – с тупым глазом спрашивал собутыльник.

– А я ввечеру фонарики зажигаю. А поутру, с рассветом, чтобы, значит, хозяйский керосин зря не жечь – гашу. Понял? Ну вот... Я фонарики как бы и погасил, стою у входа, думаю – надо. Вдруг – хлоп по плечу! Д а больно так! Оглядываюсь – он! Байстрюк! Ющинский! И как раз гудок прогудел, все на работу идут... Я его отругал, обозвал, он и ускакал. В восемь утра это было. А на следующий день – исчез, мать прибежала, да я их всех назубок здесь знал, я же хожу-брожу... Ну, поговорили...

Выслушав этот красочный рассказ, Евгений Анатольевич терпеливо дождался, пока фонарщик соберется уходить (мелькнуло – не подпоить ли? – да нельзя, – свалится сердечный, какой от него толк?), проводил по улице до трамвайной остановки, долго это было, устал, потом решил подойти и начать разговор. Мужчина уже трезвел на ветру и смотрел вполне осмысленно.

– Я из Охранного... – представился жестко, кратко, глаз – тупой, сразу должен понять, с кем имеет дело. Он и понял. Заволновался, но уже первые слова объяснили волнение:

– Какая честь! Какая честь! До сих пор все вшивая и глупая полиция, а тут такой человек... Идите за мной, я недалеко обретаюсь, там в спокойной обстановке и договорим...

Проехали остановку на трамвае, он жил в двухэтажном доме с кирпичным низом и бревенчатым, в обшивку, верхом.

– У меня квартирка во втором этаже, тихо, уютно, вот и поговорим.

Поднялись, достал ключ из-под половика при дверях, уюта никакого не было – грязь, немытая посуда на столе, на блюде с обглоданным рыбьим хвостом сидел огромный таракан и забавно шевелил усами. Сбросив незваного гостя щелчком, хозяин пригласил садиться и сел сам.

– Так чего же вы изволите?

– А где твоя жена? – поежился Евдокимов. – Грязно у тебя, братец...

– Главное – чистый внешний вид. А сюда – кто зайдет? Да никто и не зайдет! А жена... Что "жена"? Ну, есть. А где она – почем я знаю? Мы двадцать лет женаты. Тут ведь, сами знаете, первый год – жена, второй чужая, третий – соседка, это от лени, а потом и вообще никто не надобен... Шляется... Я к тому, что в тот самый день байстрюк этот и пропал...

– А почему "байстрюк"?

– А кто же? Отца его нету, неизвестно где, мать – за другим, он никому и не нужен, разве не понятно? Вы слушайте... Через четыре дня говорит мне сынок Чеберячки, Женька...

– А это кто – Чеберячка?

– Да Верка, блядь местная, воровка, к ней ворье шастает, как в трактир какой, девки ходют... Женька меня встретил и говорит: "Дяденька Шаховской, – это моя фамилия, но я, упаси Бог, не князь, а гораздо хуже... – и говорит, значит: – Мы пошли кататься на мялах в завод Зайцева я, сестры мои, Андрюша. Вдруг, откуда ни возьмись, неизвестный человек с черной бородой. Хвать Андрюшу – и уволок в печь". С того дня и пропал мальчик. Вы как представитель Охранного хорошо понимаете: еврейская это работа. Я вот – бедный. Таракан на блюде сидит. А почему? А потому, что они мацу пекут и напрочь загубили русского человека! – Во взгляде Шаховского сияло мистическое торжество, и чувство исполненного долга расплылось в мятых, невыразительных чертах мелко устроенного лица.

– Но это еще совсем не все... – придвинул стул к Евдокимову, наклонился к уху, дыша смесью перегара и дерьма. – Слушайте, слушайте! Но предупреждаю: только для вас, на агентурном, так сказать, уровне. Я понимаю, с кем имею дело. Так вот: на самом деле Женька заманил Ющинского в печь по наущению своей матери Верки. Андрюшка что-то такое слыхал у нее в квартире, во время блатной сходки – ну, и подгадали. Еврейская пасха наступает, понятно, что жиды ищут жертву,– Женька и подстроил под них, а они его кончили – на мацу, а Верке выгода, воры не проданы оказались! Жуткая история...

Это была каша – Евдокимов так и ощутил. Выудить правдивую информацию из алкогольного бреда было – на первый взгляд – никак невозможно, но заволновался надворный советник: что-то мелькнуло в рассказе безумного фонарщика эдакое; это непременно следовало отделить от плевел и использовать... "Ладно, не будем торопиться..." – сказал себе под нос, вспрыгивая на подножку трамвая и опасливо заглядывая в салон: а вдруг опять треклятая "маска"?

Но уже на следующей остановке поджидала Евгения Анатольевича совсем уж неожиданная встреча. Едва сошел – схватили под руки, выкрутили и поволокли, зажимая рот дурно пахнущей перчаткой. И глаза сразу же закрыли колючим шарфом, грубый голос прохрипел:

– Будешь паинькой – может, и жив останешься, подсевайла жидовская...

И Евгений Анатольевич понял, что находится в руках истинно русских. "Это ничего, – подумал облегченно,– это совсем ничего, все равно следовало познакомиться, сделаем это теперь. А злы, однако, сподвижнички..." Письмо к единомышленникам от Парамона ожидало своего часа в боковом кармане, так что бояться оснований не было. "Они еще вздрогнут, дураки..." – подумал лениво.

Посадили в закрытый экипаж, повезли, долго длилась дорога, поначалу пытался замечать повороты и расстояния, но – плюнул. Не было сноровки Мищука. "Вот бы его сюда... – подумал с горечью, – он бы сразу вычислил куда везут... Влип, конечно, и сопротивляться никак нельзя – убьют, не разобравшись, публика ведь..." В это словечко вложил и презрение к их прямолинейной тупости, и к методам. Далеко ли уедешь с такими методами...

Наконец приехали куда-то, повели под руки, сразу вспомнилось толстовское, о Пьере Безухове, когда того принимали в масоны. "Ложное это все... – летело в голове. – Ложное и глупое. За Русское государство иначе бороться надобно..." Но как именно – не знал. Внезапно почувствовал, как холод улицы сменился тишиной и домашним теплом, развязали глаза, оказалось, что стоит посреди большой комнаты, а вокруг человек тридцать типично "союзнического" вида, среди них двое или трое выделялись вполне интеллигентным обликом и одеждой. Подошел Голубев (узнал сразу и нервное лицо, и глаза, горящие неземным пламенем, и мелко дергающийся рот).

– Мы за вами следим, потому что следим за больницей. Это очаг еврейского заговора. Если хотите что-нибудь сказать – говорите. А то поздно будет.

– Не пугайте... – обиделся. Да как он, мальчишка, смеет? – Я не пугливый. Объяснения нужны? Извольте. Из журнала, "Новое время" называется. Если приходилось читать...

– Читали, читали... – послышалось. – Национальный журнал, наш.

– Зачем же вы, русский человек, оказались в доме у еврея? И не просто еврея, а подозреваемого?! – крикнул Голубев.

– Как вы прямолинейны, господа... – сказал хмуро.– А если я собираю информацию?

– Это зачем? Это что? – Слово, судя по всему, многим было незнакомо.

– Это сведения. Я написать хочу. О евреях. Как живут. Что делают. О чем думают. Уверен: это полезно выйдет. Больше понимания – меньше подозрений.

Они переглядывались, кто-то сказал:

– А чего на него глядеть? Тем более что русский. Об них не писать надо, их убивать следует!

– Ну, этого в программе "Союза" нет, – сказал уверенно. – Там ведь как? Признать их всех иностранца ми и всячески способствовать, чтобы уезжали. На историческую родину. Гуманно и действенно.

Голубев покачал головой.

– Это программа союза, которым руководит выкрест Дубровин. Он дела не сделает, потому что еврей еврею глаз не выклюет. Мы вам не верим. Вы опасный человек. Вот, все считают, что вас надобно сбросить в Днепр.

Истинно русские согласно замычали и закивали, Евдокимову стало страшно. Слегка подрагивающей рукой торопливо влез в боковой карман визитки и достал письмо.

– Вот, читайте, если словам не верите...

Голубев развернул, просмотрел, отдал своим. Письмо пошло по кругу. На лицах "союзников" не отразилось ровным счетом ничего...

– Теперь понятно? – победно спросил Евдокимов.

– Глупый вы человек... – с некоторым даже сочувствием произнес Голубев. – Я же вам объяснил: Дубровин наш враг. А вы опять за свое... Ведите его, господа. Только чтобы без шума и грязи.

Подскочили двое, на лицах тупой восторг, глаза сияют... Что оставалось Евгению Анатольевичу? Но решил потянуть время.

– Ну, ладно, господа, тогда объясните: программа Дубровина вас не устраивает. Чего же вы хотите? На самом деле?

Голубев вздохнул.

– Несбыточная мечта... Их не переселять надобно и не в правах ограничивать. – Помолчал, безразлично вглядываясь в лицо собеседника. – Их надобно кончить. Всех до одного. Бабушек, дедушек, девушек и юношей – всех, без разбору. Решить проблему окончательно, раз и навсегда. Нет евреев – нет и проблемы. Не согласны?

– Да ведь... это же дикость... – выдавил Евгений Анатольевич. – Так ведь нельзя...

– Кому "нельзя"? Вам? Подсевайлам? Хлипким выродкам? Вам нельзя... А нам – можно! Русская земля должна быть очищена! И мы ее очистим. Ведите...

Теперь уже было "все". Евдокимов облизнул пересохшие губы, сказал невнятно:

– Моя фамилия Евдокимов. Позвоните Кулябке. Немедленно.

Переглянулись, Голубев пожал плечами.

– Нам господин Кулябко не начальник. Зачем нам ему звонить?

– Я чиновник Санкт-Петербургского охранного отделения, – выдавил Евдокимов. – Нахожусь здесь по приказу департамента.

– Документы? – протянул руку Голубев.

– Не ездят на такое задание с документами. Обо мне знает Кулябка. И помощник начальника ГЖУ полковник Иванов. Звоните! – кричал, теряя контроль над собой.

И снова переглянулись.

– Позвонить? – спросил Голубев.

– А чего? – отозвался толстый, бритый наголо. – Оне наговорят – вовек не расхлебаешь. Сказано – сделано!

Евдокимова поволокли; он успел оглянуться и вдруг увидел на стене то, что во время разговора было скрыто за спиной – картину. Хотя и без рамы, но выглядела внушительно: в центре, на возвышении, стояла Императорская Семья; вокруг – родственники; далее ударяли по глазам разноцветной формой полки гвардии; за ними сплошь серые, армейские. Еще дальше темнели плотной стеной чиновники, отдельными шеренгами располагались жандармы, охранники и члены союзов: Русского, Михаила Архангела, Двуглавого орла. И со всех сторон черным клином перли на эту оборону евреи в черных лапсердаках и котелках, с пейсами до земли; передовые держали в руках знамена с надписями на иврите. Кое-где ровная линия обороняющихся выгибалась от натиска, где-то дала трещину, и нападавшие прорывались, мгновенно увеличивая дыру. И там, где они мчались, среди защитников Царя клонились долу раненые, лежали убиенные, и ребенок с льняными волосами протягивал ручонки, пытаясь преградить врагам путь... "Занятно-то как... – неслось в мозгу. – Мальчик... Надо же..."

– А что означает... – захрипел, – мальчик? Ну... там...

– Чистоту наших намерений означает... – ответствовал Голубев насмешливо. – Вы больше молчите – дольше проживете.

Снова посадили в закрытый экипаж; глаза по-прежнему были завязаны, на этот раз марлей или бинтом – так показалось. Вскоре лошадь пошла ходче, книзу, Евдокимов догадался, что свозят к Днепру – угроза оказалась не пустой. "Вот как погибать приходится, – думал с горечью. – Кажется, одного мы поля ягоды, а вот, поди ж ты..."

– Топить станете? – спросил тоскливо. Хотя чего и спрашивать, они все сказали. Так, от безысходности и чтобы время хоть чем-нибудь занять.

– Утопим, – охотно подтвердил Голубев. – В прорубь спустим.

И сразу же ощутил Евгений Анатольевич холодное дыхание Днепра – лед еще стоял... Экипаж остановился, помогли сойти – вежливо, без хамства, и, поддерживая под руки, повели. Ноги сразу же заскользили, ботинки промокли, Евдокимов выругался.

– Теперь надолго... – произнес чей-то голос. И сразу же другой:

– Здесь.

Сняли повязку. Евгений Анатольевич стоял на льду, слева мерцал огнями Киев и чернели в светлеющем небе островерхие колокольни и купола, справа с трудом различались низенькие строения на Трухановом острове.

– Вас, значит, течением и унесет, – нехорошо улыбнулся Голубев, – подо льдом, далеко-далеко... Думаю, никогда не найдут...

– Был человек и нету! – радостно поддержал знакомый голос. – Да вы, ваше высокородие, не шибко и огорчайтесь. Что она, жизнь? Одно говно!

Стали связывать руки, потом ноги, Евгений Анатольевич хрипло и прерывисто читал "Отче наш". И вдруг увидел, как на дальнем, левом берегу три раза мигнул ярко-красный фонарь...

– Уходим, – приказал Голубев, хмуро подмигивая Евдокимову. – Мы на Труханов пойдем. Когда сольемся с берегом – линяйте. Вам повезло...

– Совсем... Можно идти? – с трудом провернул окостеневший язык. Или... вы... шутите?

– Какие шутки... Пошли, господа... – Они вытянулись в цепочку и двинулись длинной, извивающейся вереницей.

– Я же связан! – заорал Евдокимов не своим голосом. – Развяжите меня!

– А вы проявите смекалку и выдумку! – посоветовал Голубев. Его голос донесся глухо, издалека. – И не радуйтесь. Сплошные полыньи, темно, вы вряд ли доберетесь. Но это, простите, уже не наша вина...

Они исчезли. Под ногами чернела аккуратно выдолбленная дыра – ребята приготовились тщательно. Представил себе, как скользнуло тяжелое тело в глубину, мгновенно перехватило дыхание и наступило небытие... Что наша жизнь? Единым мгновением разрушается лукавое житейское торжество суеты. Прошел над человеком ветер – и нет его... Связалась цепочка: Кулябка, еврейская больница, они – Голубев и его люди. Точка отсчета – начальник Охранного. Но для чего понадобилось ему тихо и незаметно устранить сотоварища из Санкт-Петербурга? Это надобно обдумать, проверить и сделать выводы. А вообще-то... "Получается, что мне с вами не очень-то и по пути, господа? – задал себе вопрос и ответил: – Сначала – разберусь до основания. Кулябка наверняка сделает вид при встрече: "Спаслись? Очень рад, очень рад! Говорите – "союзники", Голубев? Ну-у, батенька, вам нагрело голову. Володя такой мягкий, такой добрый человек... Он неспособен. Вот если бы речь шла об извечных врагах..." Или тех, кто, по его мнению, "способствует"..." мысленно продолжил разговор и сразу почувствовал, что замерзает. За хотелось спать, это был дурной признак. Попытался освободить руки – не получилось, только мутящая разум боль в запястьях. Сразу вспомнил детство, кадетский корпус и жестокую игру: за пять минут до обеденной трубы старшие ловят и связывают – вот как теперь. Выскользнешь – твое счастье. Опоздал на обед – в лучшем случае замечание от дежурного офицера, в худшем – карцер или отмена увольнения в город. Но ведь исхитрялись... И было в этой дурацкой затее даже что-то полезное – гибкость развивалась невероятно!