Текст книги "Конь бледный еврея Бейлиса"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

...Колокольный звон из-за окна отвлек от раздражающих, горьких мыслей. Вдруг понял: от бессилия. Что делать? Программы нет, и оттого скорбное уныние. Невозможно просто так сидеть и ждать – неизвестно чего. Надобно предвосхитить. И, бог даст, – предотвратить. Это странное предположение вызвало усмешку. На пустом месте сделать нельзя ничего. Ни-че-го...

Утром, за завтраком (скушал стерлядку, "фри" с малосольными огурчиками и маринованными грибками, самый большой с ноготок – вкусная еда не была страстью, привычкой скорее) осенило: надобно выйти в город и пешком прошагать как бы по туго натянутой ниточке– где-то глубоко-глубоко, так что и определить невозможно, тлел крохотный огонек путеводный или струна звенела и звала за собой. И, подчиняясь странному зову, встал, велел записать завтрак на счет и двинулся куда глаза глядят (так казалось). Поначалу ноги привели к Богдану, восхитился – какая прекрасная надпись: "Единая и неделимая Россия"! Однако куда же скачет сей гордый конь? Где север, где юг – черт разберет, но Москва, получается, за спиной всадника? Он не к ней, от нее скачет. Господи, какой грустный обман... Но – мимо, здесь нет магнитов, они где-то там, впереди: ноги сами идут, будто знают дорогу, будто выхожено здесь вдоль и поперек... И вот уже видна белая трехглавая часовня в створе длинного цепного моста, плавные изгибы подвесок теряются в размытом мареве, и вода, вода... Днепр, должно быть...

"Однако красиво..." – замер в немом восхищении, это было похоже... Нет. Это было самобытно, трогательно и прекрасно, даже слезы навернулись. Но жизнь – обыкновенная, серая – торжествовала и здесь: шли люди, по большей части бедно одетые, прозвенел трамвай, в нем тоже не заметил достатка. Догадался: там, на другой стороне, в низеньких домиках обретается нищета... И вдруг снова услышал, явственно, звучно: "Иди. Иди... Иди". "Куда?" – хотел спросить, но не спросил и шагнул в темную, с россыпью множества свечей, часовню. Святого на иконе узнал сразу: Николай угодник. Сразу же произнес слова, которые давным-давно забыл, и вот, оказывается, они на устах: "Отче священноначальниче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим..." Постепенно глаза привыкли к сумраку, осмотрелся – ощущение странности нарастало. Перекрестившись, уже хотел уходить, как вдруг заметил мальчика в белой рубахе, со свечой в руке. Опустив голову, ребенок молился. Но слов не слышно было.

Что заставило подойти, заговорить? Не знал... Позже, когда оказался в самой гуще событий, часто задавал себе этот вопрос: что заставило? Но ответа так и не нашел... Между тем мальчик повернул русую голову в сторону Евгения Анатольевича; лицо у него было бледное, большие глаза влажно темнели, бесцветные, словно обескровленные губы шевелились едва заметно было такое впечатление, что мальчик хочет что-то сказать – и то ли не решается, то ли боится.

– Ты что, милый? Какая беда у тебя? – как-то непроизвольно выговорилось у Евдокимова.

Мальчик кивнул.

– Беда... Вам теперь идти надобно...

– Куда же? – спросил не без доброжелательной насмешки, ласково, однако мальчик не ответил улыбкой.

Взгляд его стал бездонным, глаза провалились и исчезли, только голос тоненький, высокий, звеняще ударил в купол:

– Сия бо есть кровь моя, яже за многия изливаема...

Холодок пошел по спине Евгения Анатольевича, и остановилось сердце. "Это... Это слова Христа... – летело в мозгу, – я ведь учил их, учил – в гимназии еще... Только... забыл". И сказал чужим голосом в белую, вокруг слившуюся со светом за дверьми, спину:

– Там не так, ты не все сказал: "И прием чашу и хвалу воздав, даде им, глаголя: пийти от нея вси..." И в конце еще: "во оставление грехов". А ты не сказал...

И обернувшись и осветив Евгения Анатольевича исчезающей улыбкой, мальчик произнес едва слышно:

– То слова Господа... А то – мои.

Когда вышел на свежий воздух, закружилась голова и померкло в глазах. К жизни вернул назойливый звонок трамвайного кондуктора и злой крик:

– Уйди с дороги, пропивала чертов!

Помрачение и тьма... Что это было? Попытался вспомнить: "Се тело мое. И кровь. А дальше, дальше как?" Но забыл безнадежно. "Чертовщина какая-то... Или... Знак?– Рассмеялся: – Да что это я... от Григория Ефимовича1, что ли? Теософия2 какая-то, суеверие и помрачение рассудка в душном воздухе и более ничего! Как это он сказал? Иди в газету?" Вздрогнул: о газете не говорили, это помнил хорошо. Господи, что с головой, что за ерунда навалилась, никогда раньше не замечал за собой ничего похожего. Какая еще газета? Откуда взялась? К врачу надобно, к врачу, и чем скорее тем лучше! Однако, прогулявшись от начала моста до конца его на другой стороне Днепра и обратно, остыл и пришел в себя. Ладно. Как заметил когда-то великий – есть много такого, что и гению не разгадать. Цитата, наверное. Но точных слов не вспомнил, автора – тоже. И сразу же остановил прохожего:

– А что, сударь, богат газетами город Киев?

– Богат... – удивился мастеровой. – А вам зачем?

– Я, видишь ли, приезжий, интересуюсь новостями разными; вот скажи, к примеру, – какая газета самая бойкая?

– Идите на Фундуклеевскую – там наискосок от театра, на другой стороне как раз, размещается "Киевская мысль". Лучшая еврейская газета!

– Да я не еврей!

– Что с того? Я в том, значит, смысле, что все новости у них. Вам ведь новости надобны? – И зашагал, не оглядываясь. "И лицо у него, как у Гавриила, Благовестника, – подумал и истерично захохотал. – Готов, братец, готов совсем. Завтра в желтый дом, в лучшем виде!" Но на Фундуклеевскую направился без колебаний.

...Извозчик взвез по Никольскому, потом от Царской свернул налево, и Евгений Анатольевич очутился на Крещатике. Что за улица вдруг явилась ему, что за прелесть! Трамваи вспыхивали белыми искрами – сразу вспомнился Невский, и звоночки тренькали, правда, по-особенному, тоненько, будто колокольчики в старинных часах. Душевная улица и такая родственная, родная даже: лаковые экипажи и телеги, груженные всякой всячиной – то сеном, то кругами колбас, связанных одной толстой веревкой, будто канатом, и оттого смотрелось все это как-то даже загадочно; битюги жевали свои мундштуки и покручивали головами в такт шагам, словно не хуже людей воздавали должное окружающей красоте. Конечно, криво здесь было, сколько ни вглядывался Евгений Анатольевич, конца улицы так и не увидел и лишний раз подумал с гордостью, что длинные и прямые линии столицы неповторимы и принадлежат ей одной-единственной... Но зато люди радовались жизни и солнцу в синем весеннем небе так открыто, так естественно, будто птахи, не заботящиеся о завтрашнем дне! Жизнь и восторг перед нею царили здесь, и все, кого видел на тротуарах Евдокимов, ощущали безо всяких сомнений, что они – создания Божии...

А может быть, это только казалось Евгению Анатольевичу, ведь так не хотелось верить в то, о чем писали революционные газеты, к чему призывали. Разве можно превратить этих любезных обывателей в кровавых палачей, истязателей друг друга и страдающей Родины? Это казалось невероятным. Но слишком хорошо знал: внешнее не есть суть. В подполье копошатся стаи крыс, безликие и безродные полчища, и, что греха таить, их предводители предполагают, что можно поманить русского человека, прельстить, чтобы озверел, почувствовал вкус легкой крови. Скажи только: тебе принадлежит весь мир! Ты – трудяга, остальные захребетники и тунеядцы. Возьми свое у них, и только у них!

Заковыристая получилась мысль, но ведь в программе их партии так и написано, черт возьми! Уличите во лжи, если можете...

За раздумьями не заметил, как свернули направо и остановились напротив трехэтажного вычурного здания, напоминающего своим обликом один из петербургских театров.

– Прыихалы, барин, – проговорил извозчик, с поклоном и улыбкой принимая мятый рубль. – Премного вами благодарны!

...Поднимаясь по редакционной, привычно заплеванной лестнице (петербургские редакции приходилось посещать по должности), все спрашивал себя: "Какого черта? Зачем я сюда пришел? Это же глупо и даже несолидно как-то! Входит человек, "Здравствуйте. Какие новости?" Чушь и больше ничего..." Но шел упрямо, и где-то на самом дне неосязаемое: будет толк. Только не смутиться, не скиксовать!

В помещении (тоже не ах – суета, дым папиросный, смешки и анекдоты, бутерброды со скверно пахнущей рыбой и спитой чай в мутных стаканах, торчащих из темных мельхиоровых подстаканников, это "Фраже" – вспомнилось название металла или фирмы, выпускающей "серебро" для бедных) суетились барышни с ярко накрашенными губами, стучал "Ундервуд" (а может, и "Ремингтон" или еще какое-нибудь американское чудо), рыжеватый с веснушками сотрудник у окна принимал посетителей: миловидную женщину лет тридцати, скромно, со вкусом одетую, и другую, простушку-мещанку, видимо, с мужем, тот был бородат, с бугристым лицом и блеклым взглядом. Вслушался: миловидная со слезами в голосе рассказывала подробности исчезновения какого-то человека.

– Вот, мать его говорит, что поел борща со свеклой, у нас называется "бурак", и рано, в шесть утра, ушел в училище. Представьте, четвертый день как в воду канул...

Мещанка затравленно озиралась и все время кивала в такт.

– А вы что скажете? – обратился сотрудник к бородатому. Тот несколько мгновений тяжело переминался с ноги на ногу и только мыкал нечленораздельно, наконец произнес, прикрывая рот ладошкой:

– Я ему, значит, как бы, отчим. А ейный... то есть евонный отец – он ее, значит, бросил, а он еще совсем малой, значит, был... Ну, его родный отец, значит... Ушел, а куда? Вот она, – кивнул на молодую, – ейная... евонная то есть тетка. Думали – к ней ушел. Но – нету!

– Я уже оббегалась повсюду, обыскалась! – подхватила тетка. – И там была и здесь. Однако – пропал...

"Да ведь речь идет о мальчике... – сообразил Евдокимов. – Странное совпадение..." – но додумать не дали, рыжеватый спросил:

– Где вы живете? Это на тот случай, если найдем.

– В Никольской или, как еще говорят, Предмостной слободке, там у нас квартира. Вы уж расстарайтесь, господин хороший, а то куда еще идти?

– Мы дадим объявление, – уверенно проговорил рыжеватый. – Прямо в завтрашний номер и дошлем, – записал что-то в блокнот. – Обыкновенно на такие объявления откликаются. Ну, конеч но, много и ерунды, но это уже наше дело – выудить нужную информацию.

– А это что будет? – спросила мать.

– Я тебе потом объясню, – осадила тетка. – Ну, это значит сведения, если по-простому, поняла?

– Как записать фамилию? – поднял карандаш рыжеватый.

– О-о, извините... Ющинский он. Андрюша. То есть– Андрей. В честь святого апостола назвали, ну да вы знаете! – засуетилась тетка. – Мы вас очень просим, я прямо каждый день наведываться стану, вы уж не взыщите!

– Каждый – не надобно, – отмахнулся. – Моя фамилия – Борщевский1. Меня здесь все знают, вы скажите, и меня разыщут. Вы теперь куда?

– В Сыскную, надо думать, – подал голос отчим. – Это как бы обязательно...

И снова что-то толкнуло Евгения Анатольевича.

– Извините, – подошел к Борщевскому, – я приезжий, по делу, не объясните, что за домики видны – там, за цепным мостом?

Газетчик посмотрел с обидой и недоумением.

– Сударь, здесь редакция, если вы понимаете. А за справками – в справочное пожалуйте, у нас, слава богу, их в достатке. Честь имею.

Тетка Ющинского оглянулась: болезненное лицо, глаза, наполненные слезами. "Да у нее чахотка, пожалуй",– не без жалости подумал Евдокимов.

– Это как раз у них, – кивнула в сторону родственников и улыбнулась через силу. – Там теперь трамвай ходит, вы без труда доедете. Вам, собственно, кто нужен? Вы не стесняйтесь, я там всех знаю.

"Тебя, милая, тебя и всех вас мне и надо!" – вдруг захотелось сказать, но не сказал, а только улыбнулся и наклонил голову.

– Благодарю вас, сударыня, извините, не смею беспокоить, – и приподняв шляпу, ушел.

Интуиция и то, чему не было названия, высветили некую странную последовательность: вызов в департамент, поручение в Киев – весьма загадочное, подтверждение у Парамона (должно что-то произойти), и вот исчезновение Андрея Ющинского. "Я ведь его в часовне видел...– подумал с недоумением. – Жаль, надо было карточку у них спросить. Фотографическую. Интересно, отчего этот жидок рыжий не спросил? Ну да ладно. Они теперь к Мищуку – там наверняка потребуют облик пропавшего, там и взгляну". Но сомнений уже не было: на фотографии этой окажется именно мальчик-призрак, и никто другой! Однако странный в мальчишеских устах текст смущал. Такое мог сказать умудренный опытом, но не мальчишка. Разве что хорошо учился Закону Божьему, – здесь на губах Евгения Анатольевича появилась даже улыбочка.

– Только с какого боку может интересовать департамент никому не известный мальчик? – спросил вслух. – Это же нелепость! Ну, пропал! Ну, под трамвай попал или утонул. – Тут же сообразил, что вряд ли такие обстоятельства стали бы мгновенно известны. – Нет, тут явно что-то другое... – Медленно шел по Фундуклеевской вверх и вдруг заметил слева в глубине квартала византийские купола большого собора. – Да ведь это Владимирский! – догадался радостно. – Вперед, и как можно быстрее! – Через две минуты уже входил в широко распахнутые двери...

Пусто было, несколько молящихся ставили свечки и крестились, прислужница в черном истово протирала оклады. И влекомый неведомым чревом (уже начал привыкать к своему нервно-возвышенному состоянию), поднял голову: высоко, на облаке, летела в свет Богоматерь с печальным лицом, в черном омофоре1, Младенец на ее руках смотрел недетским взором, будто прозревая Свою Крестную смерть во оставление грехов...

"Да ведь он так и сказал... – ошеломленно вспомнил Евдокимов. – "Во оставление грехов изливаемую... Господь за всех за нас пролили; и я вослед – за многих..." О, Господи, Господи Ты, Боже мой... – стон вырвался из груди Евгения Анатольевича. – Да ведь нету, нету боле на грешной земле светлой детской души. Погиб мальчик. Ющинский этот... Они напрасно его ищут – не найдут..."– шагнул к выходу, там яркий дневной свет спорил с этим, внутренним, Фаворским1, но переспорить не мог: живой день смотрелся неверно, здешний же обещал Жизнь Будущего века...

Вернулся мысленно к лику Приснодевы, бездонному взору Богомладенца. "Да ведь она – иудейка... – вдруг обожгло холодным, сдирающим кожу пламенем. – И Он... Он тоже... Господи, дай сил! Этого ведь не может быть, потому что не может быть никогда!!!" Прислонился к стене, мокрый холод, слякоть расползалась по спине. "Это так, так! Раньше я не обращал внимания! Куда же мы попали, влезли куда... Чужое все, и носы чужие, а своих мы бросили в реку ничтоже сумняшеся, своих исконных, родимых... Перун был, кажется, и этот... Велес... А еще Даждьбог и Стрибог... Надо же, вспомнил! Сильна славянская закваска, в крови остались родственные боги... Милые, милые мои, родные!!! – покрылся липким потом: – Да ведь они все – истуканы! Идолы! Не сотвори себе кумира, – сказано! Это Он сказал, Он, бывший недолго Человеком здесь, человеком с печально-проникновенным иудейским лицом..." и словно ища подтверждения крамольным, невозможным своим мыслям, вбежал в храм: там, под куполом, поднял благословляющую руку Сущий, Предвечный Господь, и буквы в Его раскрытой книге легко сложились в слова... То было Слово, ибо (вспомнил снова) "...и Бог бе Слово". "...свет животный..." – с трудом прочитал церковную вязь и взглянул в Лицо, но не ужаснулся, а удивленно подумал: "Васнецов писал... Сочувствующий "Союзу". Русский... А вот– не побоялся. Представил Господа с иудейским ликом... – И еще подумал: – Что-то не так... Здесь. Или в бедной моей голове... Мы ведь с жидами боремся. Его именем. С революционерами. Они те же жиды. Да. Что-то явно не так".

Был как сомнамбула, в просоночном небытие. "Не найдут? Мальчика. Да нет же... Найдут. Только мертвого. Для них – мертвого. Но мученический его подвиг..."– здесь Евдокимов оборвал себя грубым ударом кулака в ухо. Ахинея... Что за рассуждения...

И в то же мгновение еще раз все связалось, теперь уже окончательно. Департамент. Поручение. Намеки Парамона. Предки на ниве, во Пскове. Просвещение детей Сиона. Чужеродный элемент. Так... Так. Ющинского убили евреи? Только они? А больше никто? Суть, смысл "события" именно в этом. Итак – дело раскрыто? Теперь надобно не опоздать к Мищуку, и все встанет на свои места.

Снова окунулся в уличную суету, она обтекала, не задевая, шел в задумчивости, ощущая, что сейчас, через мгновение обнаружит истину. Так: что предшествовало вызову в департамент? Сей краеугольный камень как-то выпал из поля зрения – за нервными днями и ночами, великой суетой. Но вот теперь, когда осмотрелся и вдумался – стало понятно: если вызвали 11-го, значит, 10-го у них что-то не связалось, не сложилось и... И они решили включить некий механизм, который должен привести в первоначальное состояние. Обратить, так сказать... Что это означает?

Если предположить или допустить, что проблема связана с евреями, что Столыпин, как утверждают, склонен дать евреям гражданские права (ну, не "дать", конечно, а только попытаться уговорить Государя), тогда многое проясняется. Первое: Столыпин виделся с Царем и добился согласия. Второе: юдофобы (Георгий Замысловский1, Алексей Шмаков, тот же Дубровин2) предприняли серьезную попытку противопоставить Столыпину (согласию Государя) нечто такое, нечто настолько из ряда вон, что и Царь свое согласие назад возьмет, и Столыпин дрогнет. Что это может быть? Во всяком случае, предположение о том, что убит мальчик... Господи, да ведь это христианский мальчик, вот в чем здесь дело!

Если его убили евреи...

Но почему же "если"?

"Потому, – сказал себе, – что я не верю в это. Этого не может случиться. Они могут интриговать, революционировать, они плохие, они не такие, но чтобы убить... Да кто же в это поверит? Однако вот, Государь Император Николай Павлович не просто верил, уверен был! И не он один... Господи, дай мне сил, просвети и успокой, Господи... Я ведь видел этого мальчика... Сегодня какое число? Черт с ним... Я брежу. Мальчик вернется домой, родственники успокоятся, я сейчас приду к Мищуку, и он сообщит: дома мальчик. Все в порядке!"

Он почувствовал взгляд, тяжелый, навязчивый, обернулся резко, чтобы поймать; тот (что-то очень знакомое показалось в облике) даже не сделал попытки спрятаться– знакомец по вагону "Петербург-Москва". Вчера это был просто попутчик со своим особым мнением. Но сегодня, здесь, в Киеве? Ишь, как глаз у него зыркает, но не останавливается, не фиксирует, чтобы "объект" не "срисовал", не догадался. Поздравляем, Евгений Анатольевич,персональный филер, великая честь, редко кто удостаивается... Им надобно знать о каждом шаге? Вряд ли... Для этого наряжают бригаду, люди в ней меняются, переодеваются на ходу, располагают несколькими извозчиками, а то и автомобилями. Этот же прилип, словно банный лист, и не просто прилип, а нарочито, подчеркнуто обозначает свое присутствие. И это означает только одно: надзор...

И с некоторым неудовольствием и даже смущением обнаружив сей неприятный факт, Евдокимов в волнении начал соображать – к чему бы такое? Кажется, не провинился. Не вышел из доверия. Ничем себя не запятнал. Связи, их характер – безупречны. Преданность делу и верность Государю непреложны. В чем же дело?

Вероятно, ему намечена какая-то особая роль, сыграть которую обязан безо всяких отклонений...

Значит, отклонения могут быть?

И для того, чтобы они не случились, – присутствует знак государственного надзора? Черт возьми, что им надо? Чего хотят? Куда толкнут?

И – главное: убийство еще не совершилось.

Спина у Евгения Николаевича разом взмокла, бросило в жар. Этот возникший будто из небытия глагол прошедшего времени поразил и даже обжег. Сник, подумал: "Именно не совершилось, именно, в этом-то все и дело!" И вздрогнув: "Или... не открыто еще?"

Значит, департамент ждет?

Евдокимову стало совсем плохо...

Хорошенькое дело... Яко тать в нощи ждет и, кто знает, контролирует тех, кто против Столыпина? Это департамент-то? Ведь Столыпин – верховный его глава1. И тем не менее: он, Евдокимов, – глаз департамента. За ним, глазом, ведут откровенное наружное наблюдение. И это означает, что за глазом им нужен глаз да глаз... Неожиданно выпрыгнувший каламбур развеселил, и Евгений Анатольевич, уловив искусно брошенный взгляд филера, рассмеялся ему в лицо. "Ничего, – подумал. – Потягаемся".

Огромное красное солнце повисло над городом, будто некто чудовищный, не таясь, подглядывал за делами и душами людскими. "Око государево... – с усмешкой подумал Евдокимов. – Куда скроешься..." Филер неожиданно исчез, словно провалился. Покрутив головой, Евгений Анатольевич не обнаружил ровным счетом ничего и облегченно вздохнул. Теперь можно было заняться собой: зов изнутри ощущался болезненно-тягуче, горячий жир котлет представился столь явственно, что справиться с вязкой слюной, вдруг наполнившей рот, не было никакой возможности. Евдокимов понял, что нужно немедленно посетить ближайший ресторан или, на худой конец, обжорку. И сразу стало легче. "Что такое, в сущности, еда? – вопрошал, двигаясь быстрым шагом по узенькой улочке. – Это предвкушение, главным образом, наслаждение воображением. Подумав о еде и мысленно вкусив, я могу – как человек, несомненно собой владеющий, – и вовсе не есть! Можно даже проверить..." – Евдокимов ощутил за спиной легкие шаги, шелест платья, и вдруг удивительно гармоничный, чуть низкий голос заставил вздрогнуть и остановиться.

– Сударь... – смущенно звучало, – вы случайно не знаете...

Не в силах сдержаться (сразу представился воздушный замок и некая тающая фея у входа), обернулся и увидел невысокую, с тонко перетянутой талией девицу. Была она темненькая, ярко-синие глаза светились, словно два драгоценных камня (конечно, накручивал, но отчета себе в этом не отдавал), милое смуглое личико с курносым носиком в очаровательных веснушках (тоже странно: веснушки больше у бледных блондинок бывают), – все так трогательно, так славно и завлекательно, что Евгений Анатольевич мгновенно изогнулся в самом изящном поклоне, на какой только был способен, и, гася искусно низкие ноты в голосе (бас мог показаться неприлично пропитым), произнес, улыбаясь искренне и более чем даже дружески:

– Вы, верно, заблудились? Увы... Я тоже. Послушайте, здесь нет ли поблизости хорошего ресторана?

– Есть, – рассмеялась звонко, с русалочьим оттенком. – Вы, бедный, есть хотите. Это у вас на лице написано. Идемте. Я тоже не откажусь перекусить, – взяв его под руку, девица снова рассмеялась, на этот раз тихо и интимно.

Евгений Анатольевич с трудом сдерживал удары сердца. "Господи, думал. – Неужели – она? Долгожданная? Милая. Нежная. Сколько можно шляться по кабакам, веселым домам? И зачем? Если счастье не просто близко, а рядом, вот оно, ручкой за локоток..."

– Вы... киевлянка? – проворковал, улыбаясь. "Впрочем, что это я? Такой изумительный загар, а глаза... (никогда не думал, что так глуп, ну – да что делать)". Девица улыбнулась весело, беззаботно:

– Конечно. Это мой любимый город. Меня зовут Екатерина. Катя. Дьяконова. А вы?

И так просто, так естественно все прозвучало, что Евгений Анатольевич мгновенно покрылся пятнами стыда.

– О, прошу извинить... – забормотал, – Евгений... Как Онегин... засмеялся и покраснел еще больше. – Это от волнения... Вы такая... такая-я...

– Какая? – заглянула в глаза, сверля точками-зрачками, сквозь которые пробивалось неприкрытое веселье.

– Такая... Такая... – бормотал, не находя слов. – Я, представьте себе, писатель... То есть журналист, вот, приехал собирать материал для будущей книги...

– О чем же? Это так интересно!

– О, я еще не знаю... То есть названия пока нет, мне редактор, господин Суворин...

– Так вы в "Новом времени"? – Глаза раскрылись восхищенно. – Я с ума сойду! У нас в семье так чтут писателей... Вы читали господина Короленка?

– Да! Да! "Человек создан для счастья, как орел для парения!"

– У него сказано: "птица". И "для полета". Но все равно. Вы правы. А вот и ресторан... – и слегка подтолкнув к роскошной, зеркального стекла, двери, у которой застыл огромный швейцар, вошла первой.

В аляповато-роскошной зале (вся в зеркалах и кариатидах) немноголюдно было, подлетел официант, наклонился:

– Обедать изволите? Или так? Перекусить?

– Обедать, обедать! – возопил Евгений Анатольевич, вновь поперхнувшись слюной. – Что-нибудь от хохла, пожалуйста!

– У нас европейская кухня, – сказал официант, бросая мимолетный взгляд на Катю и, словно отыскав в ее ответном взоре нечто ободряющее, зачастил: Но мы приготовим специально для месье. Чего желает месье? Возможны вареники, то есть галушки со сметаною, борщ свинский, или как сказать? Сборного мяса: там говядина, свининка, опять же узезення, другими словами копченость, и – помидоры, помидоры с бурачками, если по-русски – это свекла. – Последнее слово официант произнес весьма простонародно, без "ё" и с непристойным ударением.

– Ах, ах! – закричала Катя. – Великолепно! И мне, и мне!

В ожидании "хохла" Евдокимов беззастенчиво уставился на свою попутчицу: "А чего? – храбрился. – Счастье само в руки плывет, дурак буду, если цирлих-манирлих разведу. Обедаем, идем в гостиницу, а там – что бог даст..."

Словно из ниоткуда возникли на крахмальной скатерти две тарелки, исходящие умопомрачительным запахом настоящего украинского борща, официант пожелал "бон апетит" и исчез, и с чувством почти религиозного восторга Евгений Анатольевич погрузился в наслаждение. Катя тоже неслышно прихлебывала, бросая кокетливые взгляды и изящно оттопырив мизинчик.

– Как вкусно! – бормотал сквозь застрявшее во рту мясо Евдокимов. Клянусь честью – сроду такого не ел!

За огромным зеркальным стеклом виднелся на другой стороне улицы затейливый дом с куполом и башенкой над ним, все окна архитектор талантливо скрыл за решетками, колоннами и пилястрами – дом напоминал Вавилонскую или Пизанскую башню – Евгений Анатольевич в тонкостях был не слишком силен. Перехватив взгляд нового знакомого, Катя перестала есть и произнесла с гор достью:

– Это наша достопримечательность! Мы восхищены!– И, сразу же перестав улыбаться, добавила огорченно: – Вы только голову сразу не поворачивайте, там, у окна...

Профессионально уронив салфетку на пол, Евгений Анатольевич наклонился, чтобы поднять (старый прием, научили увертливые филеры), и увидел в углу у колонны тяжелую мужскую фигуру в клетчатой визитке и черной маске. Незнакомец стоял неподвижно, скрестив руки на груди – словно персонаж дурного бульварного романа.

– Вы думаете – я навязалась вам? – вдруг зачастила Катя свистящим шепотом. – Нет! Я порядочная девица и не способна бросаться на незнакомых мужчин! Мне надобно было спастись!

– Да от кого, черт возьми! – возмутился Евдокимов.– От этого, что ли? Какая чепуха! Сейчас мы его обратаем...– И, бросив на чаровницу победный взгляд, направился к маске. Тот стоял недвижимо, гадкая улыбка ползла под черным срезом. – Сударь! – крикнул Евгений Анатольевич.– Если вы изволите забавляться – это совсем не значит, что вы имеете право пугать честных людей! Я требую...

– Заткнись, дурак... – прошелестело в ответ. – Ты не понимаешь...

– Чего, чего я, собственно, "не понимаю"? – задорно продолжал Евдокимов. – А вот снимите-ка свое украшение, – протянул руку и сразу же ощутил такой могучий удар в зубы, что закричал от боли и распластался лягушкой на полу, больно скользнув лицом под ближайший стол.

– Женя! – донесся голосок Кати. – Женечка, что же вы...

"И в самом деле – что же я... – меланхолически подумал Евгений Анатольевич. – Однако надобно отсюда выбираться..."

Напрягшись, вылез из-под низко опущенной скатерти и замотал головой, словно въехавшая в столб лошадь. Обидчик нависал, словно скала, он даже не потрудился убежать.

– Вот что, ваше высокородие... – хрипло проговорил. – Я знаю, что случилось и как, и если не станете валять дурака – открою. В сумерки меня можно найти на Кадетском шоссе, там тихо, нам никто не помешает.

– А что... что, собственно, случилось? – забормотал Евгений Анатольевич. – Сон какой-то... Неправдоподобно...

– Я и есть сон... – засмеялся незнакомец, проваливаясь во входные двери, будто бильярдный шар.

– Вам больно? – подбежала Катя. – Я боялась, я тряслась! Он преследует меня уже несколько дней... Со мною даже рта не открыл!

– А что произошло? – захлопал ресницами. – Он... о чем?

Лицо девицы сделалось серьезным и мрачным.

– Я живу в Лукьяновке, там есть улица такая, Дорогожицкая, понимаете?

– Пока нет, – честно признался Евгений Анатольевич.

– Большая Дорогожицкая, – уточнила, – я живу в той ее части, где теперь ходит вагон городской электрической дороги...

– Трамвай?

– Можно и так назвать, – Катя пожала плечами. – Так вот: у нас там еще Верхне-Юрковская есть. Там мальчик как бы пропал...

– Мальчик... – словно во сне повторил Евдокимов.– Ка... кой мальчик?

– Ющинский Андрей, – вздохнула Катя. – Никто не знает, где он и что с ним. Он раньше жил у нас, а недавно переехал в Подмостную слободку и вот пропал.

Сердце в груди Евгения Анатольевича застучало так громко, что пришлось обе ладони вдавить в грудь – как бы не выскочило. Все, все сходилось, что называется вмертвую...

– Катя... – произнес, едва ворочая языком. – Так он... об этом... мальчике? Ющинском то есть?

– О нем, о нем! – закричала Катя нервно. – Вы, пожалуйста, расплатитесь за обед и пойдем, Христа ради, а то неровен час...

– Господи... – только и сказал, швыряя мятые ассигнации на скатерть. Чего еще "неровен"?

Усмехнулась значительно:

– Вы не понимаете... нас всех закрутило одной струей. Это очень страшно, я знаю, о чем говорю. Идемте...– схватила за руку, потащила, – это наверняка воры, их целая шайка, я близко стою к этой компании и помогу вам.

Перевел дух.

– Катя... С чего вы взяли... Помилуйте, наша случайная встреча... И зачем, собственно, я? Мое-то какое дело? А?

Улыбнулась странно:

– Меня не ищите. Я вас сама найду. Станете искать– делу навредите. – И исчезла – показалось Евдокимову, что растаяла в мокром городском воздухе.

Ночь прошла беспокойно, Евгений Анатольевич вскакивал, жадно пил воду из графина и снова пытался уснуть, но – не спалось. Томило странное предчувствие, но если бы спросил себя и попробовал объяснить – вряд ли смог бы... Что-то внутри, глубоко, никак, впрочем, не соприкасаясь с естеством, нарастает и нарастает, и возникает ощущение водоворота, который уносит неизвестно куда, в холодную синь или зелень, заполненную одним туманом. И становится так неуютно и страшно даже: кончено все, исчезает граница бытия и небытия, и мечется душа, не находя пристанища...