Текст книги "Конь бледный еврея Бейлиса"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Крепко взял под руку.

– А мы уже пришли...

И в самом деле: справа уходил в небо многоэтажный дом крашеного кирпича, занятной архитектуры – изогнутые, затейливо отделанные фронтоны и классические навершия окон. Все это очень напоминало что-то, было таким знакомым. Перехватив взгляд Зинаиды, Богров насмешливо сощурился.

– По заказу деда строили... Он по-русски писал о еврейской жизни и до сих пор имеет своих читателей. Он хотел, чтобы дом неуловимо напоминал синагогу...

– Да. Что-то мавританское, – согласилась. – Ваша испанская родина.

– У нас нет родины, – белозубая усмешка превратилась в оскал. – Но сделаем все, чтобы оная появилась. Нам на пятый этаж. Лифт работает, не беспокойтесь.

Поднялись, мелкокивающий управляющий отпер красивые двери с начищенными ручками, и Зинаида оказалась в огромной квартире, модно обставленной в стиле модерн.

– Если что – звоните ему.

Богров поклонился и ушел.

– Телефон – здесь, – повел рукой управляющий, зачастив головой вверх и вниз мелко-мелко, словно заводная игрушка.

И Зинаида осталась наедине с собой. Первым делом она прошлась по комнатам, заглянула на кухню, в ванную. Да-а... Строитель предусмотрел все для жизни без забот и нервов; светлые, огромные комнаты с высокими потолками; тщательно подогнанный и отделанный паркет; гардины и легкие шторы; мебель, которая вписывалась в пространство так, словно родилась вместе с этим пространством. Удобная плита, обилие шкафов и шкафиков, невиданные краны и метлахская плитка удивительной красоты... Никогда прежде не видела Зинаида таких квартир. Приходилось бывать и в очень богатых, но там все было в археологической пыли и заставлено так, что человеку и поместиться было негде, здесь же все радовало и призывало: живи, наслаждайся, мир создан для тебя одного... "Да неужто настанет такой день, – думала, – когда все мы, все люди станем жить вот так, беззаботно и радостно, и наши устремления будут направлены только на духовное обогащение, на то, чтобы понять жизнь и проникнуть в Божественный замысел? Вряд ли... Слаб человек и пуст. Жаден и глуп. Наивен и восторжен. Завистлив и безжалостен. И поэтому всегда предпочитает обещания, сказку, погоню за выдумкой Метерлинка1 реальному тяжелому труду, взаимопомощи и искренней заботе о ближних своих. Разве может устроиться жизнь иначе? Никогда!" Эти размышления прерваны были резким телефонным звонком, и Зинаида Петровна сняла трубку.

– Здесь... – и запнулась. Назвать себя? Что-то подсказало: делать этого не следует.

– Можете себя не называть, – послышался в трубке встревоженный девичий голосок. – Я вас знаю, но теперь не до объяснений...

– Хорошо, – согласилась, – но на один вопрос вам придется ответить если вы хотите продолжения. Как вы меня нашли?

– Я встречала вас на вокзале.

– Что?.. – Зинаиде показалось, что потолок валится на голову.

– Ничего такого. С некоторых пор я встречаю все поезда из Петербурга. Поймите: все очень и очень непросто. Вы не должны делать глупостей. Иначе ваша миссия здесь потерпит фиаско.

– Что вы можете знать!.. – крикнула в сердцах.

– Все, – послышалось на другом конце. – Итак: вы рядом с Крещатиком. Выйдете из дома направо и через минуту там окажетесь. Прямо перед вами, на другой стороне, – кирпичное строение. Это Бессарабка, рынок. Идите туда, найдите мясной ряд, там больше всего народу. Я к вам подойду. – В трубке щелкнуло и наступила тишина.

"Как это может быть? – заметалась Зинаида. – Идти? Не идти? Может быть, посоветоваться с Дмитрием? Хотя какое ему дело... А если этот неведомый звонок принесет свободу Евгению?" Эта, последняя мысль была столь убедительна, что Зинаида Петровна опрометью скатилась по лестнице, даже не подумав дождаться лифта.

Мясной ряд нашла сразу. Такого обилия несчастной скотины, забитой для человеческого чревоугодия, не видела сроду. От бесконечно густеющего красного цвета судорожно стиснуло горло и потемнело в глазах.

– Сударыня, – послышалось сзади. Обернулась резко – человек в цивильном, средних лет, только вот усы... Военные усы, не скроешь.

– Что вам угодно? – сразу все поняла. Настигли. Как, почему? – об этом не думала, будоражил свершившийся факт. "Значит, не один этот тоненький голосок мною интересовался..." – подумала равнодушно. – В чем дело?

– Вам теперь надобно скромно и безо всякого беспокойства пройти в боковую улочку, "Крутой спуск" называется, тамо уже ожидает экипаж...

– Какой еще экипаж? Я не просила! – уже кричала, не сдерживаясь.

– А вот этого не надобно, – взял под локоть. – Бесполезно это. Да вы не беспокойтесь, мы не бандиты какие-нибудь, у меня поручение полковника Иванова, Павла Александровича, все респектабельно – если вы, конечно, не изволите кричать. Так идемте? – и настойчиво подтолкнул.

Не сопротивлялась, поняла: бесполезно. Все равно сила на их стороне. Что это за "сторона", даже не помыслила– так, нечто властное и неприятное, лучше подчиниться. Экипаж с молчаливым бо родачом действительно ожидал, сели, цербер даже помог, предложив руку.

– Куда едем? – спросила мрачно, он столь же мрачно отозвался:

– Узнаете.

Выехали на Крещатик, свернули направо, лошадь шла ходко, все набирая и набирая, снова свернули – теперь налево, дальше Зинаида перестала обращать внимание– не все ли равно? Города не знает, зачем запоминать? И вот въехали в мрачную подворотню, жандарм закрыл тяжелые ворота, сопровождающий вошел в черный прямоугольник в стене, произнес торжественно:

– Пожалуйте за мной, – и мерно зашагал куда-то вглубь, по лестницам и переходам. Шла подавленно, обреченно, и только одна мысль: "Сорвалось, все сорвалось. Видать, Евгений и вправду что-то такое натворил – а то с чего бы это они тут разбегались... Слава Богу, что хоть вверх, а не в подвал тащат..." – Ей всегда казалось, что все узилища располагаются глубоко под землей.

Наконец цербер остановился у больших, красиво отполированных дверей и осторожно постучал согнутым пальцем, послышалось: "Входите", – и Зинаида оказалась в большом полутемном кабинете. Люстра под потолком не горела только настольная лампа выхватывала силуэт сидящего в кресле, опущенные шторы довершали мрачную картину застенка.

– Сударыня? – поднялся из-за стола и вышел. – Очень рад, очень рад... С вашей помощью мы надеемся быстро разрешить возникшую вдруг загадку...

Теперь смогла его рассмотреть: выше среднего роста, плотный, лысоватый, лицо ближе к квадратному, усы по форме, но формы нет – хорошо сидящий цивильный костюм.

– Позвольте рекомендоваться: помощник начальника Губернского жандармского управления полковник Иванов, Павел Александрович. Вы можете не рекомендоваться, мы о вас знаем все... – вгляделся, едва заметно покачиваясь с носка на пятку. – Сударыня, я ожидаю чистосердечного, искреннего рассказа. Заинтересован не я, но – власть... – поднял указательный палец вверх. – Итак?

Начала говорить. Поначалу нервно и сбивчиво. Рассказала о том, как познакомилась с Мищуком, даже о своих чувствах упомянула – вышло хорошо, это было видно по вдруг смягчившемуся лицу Иванова.

– А письмо, которое вы получили, – оно, надеюсь, при вас?

– Сожгла, – произнесла односложно. – Я ведь понимаю, что это за письмо. У автора могут быть большие неприятности, я бы не хотела стать источником, вы согласны со мною?

– Очень, очень даже согласен! – почему-то развеселился полковник. – А где вы остановились?

Рассказала и о поездном знакомом. Он кивал так, словно все знал, потом подвинул стул и сел рядом.

– Нам нужна ваша помощь. Мищук очень навредил себе. Его вина в подлоге весьма сомнительна, требует проверки, серьезной работы, между тем Евгений Францевич в нетях...

– Как? – удивилась. – Это как понять?

– А так и понять, что нету драгоценнейшего Мищука, – развел руками. И мы здесь очень рассчитываем на вас, понимаете? Лучше будет, если Евгений Францевич одумается, явится с повинной, мы во всем разберемся– слово дворянина, и, уверяю вас, сударыня, в этом, представьте себе, единственном случае, все окончится вполне благополучно...

– Что же я должна делать? – От его слов пахло гадостью, мерзко пахло, не поверила ни единому. – Ловить его?

– Ну-у... – улыбнулся, – не дамское это дело. Поймаем мы. А вот вы окажете нам всевозможное содействие. Посильное, разумеется.

Как он утомительно многословен... В ушах звенит. К черту, к черту тебя, жандарм.

– Вы сказали: "поймаем", – произнесла непримиримо. – Когда хотят помочь – произносят иные слова. Вы же не потрудились даже скрыть... Свое презрение... Нет. Я не стану вам помогать. Никогда!

– Что ж... – похоже было, что с таким ответом смирился заранее. – Это целиком ваше, так сказать, дело. Ему хуже станет. И вам не лучше-с...

В двери просунулся недавний попутчик:

– Ваше высокоблагородие, господин полковник, его превосходительство на проводе. Ваш телефон не отвечает-с...

Иванов поднял трубку, прислушался.

– В самом деле... Я сейчас вернусь, и мы продолжим. Благоволите обождать, Зинаида Петровна... – и величественно удалился.

Огляделась. Неплохой кабинет. Только дамский какой-то. Множество безделушек на этажерках и полочках, умилительные пейзажи на стенах, даже люстра с многочисленными завитушками несколько легкомысленна... Жаль, что нельзя позвонить. Не работает телефон. Можно было бы дать о себе знать. И вдруг рассмеялась: кому звонить? Ни единой знакомой души – кроме Дмитрия, но ведь не удосужилась взять его номер, как жаль...

Машинально сняла трубку, сразу же, ручейком звенящим, голосок:

– Станция, 25-я?

Перепуганно опустила на рычаг. Однако быстро у них... Не успело сломаться – уже починено. Влиятельны жандармы, ничего не скажешь... Стол полковника был девственно чист – ни бумажки, ни соринки. Сейф у стены тяжело каменел закрытостью и неподступностью. Что делать, что... Сейчас вернется и – теперь уже наверняка опустят в подвал. От одной мысли озноб бьет и мурашки бегают...

Подошла к дверям и просто так, бездумно, толкнула тяжелую створку. Та дрогнула и медленно, беззвучно поползла. Это было похоже на чудо или сон Зинаида не верила своим глазам. Высунула голову: длинный полутемный коридор уходил в небытие и – ни души. Удача? Гибель? Э-э, была не была... Выскользнула, словно бесплотная тень, и двинулась вглубь, туда, где огни под потолком сходились в острие. "Надобно идти независимо, гордо, с высоко поднятой головой. Кто бы ни встретился сейчас – должен думать, что я своя. Что я – своя..."– стучало в голове, и ноги подгибались, но всплыло словечко: "поймаем". Оно относилось не только к несчастному Евгению. Оно и к ней относилось.

– А я не дамся! – тихо сказала. – Вот вам! Выкусите!

Между тем коридор закончился, поначалу казалось странным, что так никто и не вышел, не встретился, но неожиданная мыслишка выпрыгнула, будто чертик: "Да мне просто везет. Везет – вот и все. Они здесь все могут, они страшные и непреодолимые, но они склонны к разгильдяйству, слава Богу, оно так ярко проявилось именно сейчас..." Справа засветлела дверь с матовыми стеклянными створками, нажала ручку – невероятно! И здесь оказалось открыто. Сбежала по узкой лестнице – этаж, еще этаж и еще, догадалась: "Это черная, пожарная лестница. Наверняка ведет во двор. Там, конечно, часовой стоит, ну и наплевать. Придумаю что-нибудь..."

Но лестница привела не во двор. Открыв – уже без колебаний – дверь внизу, Зинаида с радостным удивлением обнаружила, что стоит на улице, на тротуаре, и прохожие идут, не обращая на нее ни малейшего внимания...

Огляделась. Выход этот был с какой-то неведомой стороны здания ГЖУ1, но самым невероятным оказалось не это: вывеска у входа уведомляла, что здесь располагается "Склад мешочных изделий купца 3-й гильдии Курупчука". Ускорив шаг, решила удалиться от опасного места как можно дальше, а позже посоветоваться с Дмитрием. Но в тот момент, когда уже ступила на мостовую, чтобы перейти улицу, дорогу преградила пролетка, и веселый девичий голосок – такой знакомый – произнес: "Садитесь, и побыстрее..."

– Кто вы? – замерла, забыв опустить ногу. Стояла, словно курица, на одной.

– Меня зовут Катя Дьяконова. Я видела, как вас забрали, я ждала, я рыскала здесь по кругу, словно цепная собака... Не стойте на одной ноге, вы упадете и разобьете нос! – и мелодично рассмеялась.

На следующий день после того, как получил от Кулябки не то пре дложение, не то приказ (размышлял, но так и не понял – уж так скользок оказался полковник, так скользок – не ухватишь), Евгений Анатольевич собрал пожитки, сел на извозчика и направился на Лукьяновку, в еврейскую больницу. Путь был знаком, ехал в тяжелом раздумье, не обращая на возможную слежку ни малейшего внимания. (Зачем? Прибытие в больницу или отсутствие в оной проверяется легко, к чему Охранному утруждать себя "наружкой" – мелькнуло в голове и пропало, а зря.) Если бы выплыл из сна – несомненно, увидел бы, как обгоняют его экипажи – один, второй, третий и снова, но уже по-другому: второй, первый... Кулябка, практик охраны, полагался только на себя. Филеры проводили Евдокимова до ворот больницы и уехали, оставив дежурить очень натурального торговца горячими пирогами: все было у разбитного парнишки мангал с угольями, запас румяных пирогов с грибами сушеными и капустой, пиво в кувшинах. И зазывной тенор. Приметив Евгения Анатольевича, филер схватил его за руку и заорал в ухо благим матом:

– А вот, барин, попробуйте стряпни хохляцкой, вкусной, натуральной! Запейте певком, в брухе и выйдет сладостное бурчание! А пропукавшись власть – обретете покой и бездонный сон!

Но Евдокимов отбился и торопливо скрылся за воротами. "Ну, и дурак", сказал ему в спину торговец и начал раздувать угли. Птичка вошла в клетку и без ведома сотоварищей по службе уже не сможет выйти. Ведь не придет же в голову надворному советнику и кавалеру удирать с тыльной стороны – по оврагам и буеракам? Да и зачем?

Евгений Анатольевич между тем миновал сторожа с колотушкой, прачек, кои развешивали на веревках больничное белье (ярко выраженные еврейки, что заметно смутило Евдокимова – он был убежден, что последователи Адонаи1, достигнув благоденствия, безжалостно эксплуатируют труд православных), и, поднявшись на добротно выделанное крыльцо, очутился перед входом, около которого стоял, привалившись к перилам, и ковырял в носу молодой человек иудейской наружности, с длинными свалявшимися пейсами огненно-рыжего цвета.

– Мне Зайцева, – бросил Евдокимов, пытаясь пройти.

– А мы принимаем только больных христиан, – нагло заявил парень. Здоровые здесь не ходят.

– Это... почему? – опешил Евгений Анатольевич.

– Да у вас на лице написано: очень пахнет. Разве нет?

– Поговори мне, умник... – пробормотал Евдокимов.– Где Иона Маркович?

Парень поскреб кожу под правой пейсой:

– Нету, значит.

– А где?

– Умер. Восемь лет тому.

"Дубье... – захлебнулся яростью. – Знатоки чертовы. Даже не знают, кто новый владелец".

– Ладно. А кто теперь?

– Марк Ионович. Сынок. И жена его. Урожденная Этингер. Знаменитая фамилия...

– Черт бы тебя взял... Я это и без тебя знаю! Этингеры. Из Галиции. Они бывают здесь?

Рыжий смотрел ошеломленно и тон сменил мгновенно, его безукоризненно русский выговор вдруг зазвучал густо-местечково:

– Ви... Таки извиняйте, я полный и круглый идьёт. Я уже не догадался... Они имеют бивать. В январе бивали, били то есть. Я понимаю, что ви тепэр илучче мине имеете понять? Они уехамши... – Последние два слова он произнес вполне по-русски.

– О, скотина... – задохнулся Евгений Анатольевич.– Сейчас, сейчас кто?

– Борух Зайцев. Вы идите, оне у себя... – ухмыльнулся парень.

Поднялся по лестнице, ярость душила: "Негодяй, Кулябка, проклятый, удружил, сволочь... Журналист... Еврейская среда... Да мне-то что?!" Толстая старая еврейка в синем сатиновом халате протирала стекла, изредка отдыхивая на зеркальную поверхность и проверяя тряпкой: чисто ли.

– Борух Зайцев мне надобен, – зло сказал ей в спину.

Она улыбнулась, широко и радостно:

– О-о... Такой человек! Вы получите удовольствие! Все говорят!

– Что? Что "все говорят"? – зашелся кашлем. – Старая ведьма, не морочь мне голову! Где он?

– Я же сказала: вот! – толкнула тяжелую дубовую дверь. – Входите! Вы будете иметь восторг!

"Пропади ты... – бормотнул под нос. – Хорошенькое дело... Интересно, что бы я написал о них, если бы и в самом деле умел?" И Евгений Анатольевич оказался в большом, уютно обставленном кабинете, с медной люстрой под высоким потолком и тяжелой дубовой мебелью с резьбой. Пожалуй, милую картину портили только некстати повешенные тут и там большие фотографические портреты в дубовых же рамках, на которых испуганно замерли бабушки и дедушки очевидно еврейского происхождения. На бабушках чернели кружевные платки, на мужчинах – надвинутые на лоб котелки. Изображенные очень старались запечатлеться красиво и изысканно...

Заметив Евдокимова, из-за стола поднялся невысокий брюнет с бородкой и очень короткими пейсами – при желании их можно было принять и за длинно подстриженные виски, и доброжелательно, с улыбкой осведомился о здоровье.

– При чем тут мое здоровье? – обиделся Евдокимов.

– Ну, как же? – удивился владелец кабинета. – Это больница. А в больницу мы приходим, когда пошатнулось наше здоровье!

– Очень логично. Но я совсем по другому делу. Вы Борух Зайцев?

– Я Борис Ионович Зайцев, хозяин этого заведения. Так что же, сударь, вас привело сюда, если не расстроенное здоровье?

– Да оставьте вы мое здоровье в покое, наконец!

– Ну как же, если мы, медики, не подскажем вам вовремя – возникнет рак. Предстательной железы, например. Последствия ужасны, поверьте мне на слово!

О предстательной железе Евдокимов не имел ни малейшего представления, однако спросить счел не удобным (не хватало еще, чтобы этот еврей уел его!).

– Послушайте, друг мой, я журналист. От Суворина. Я желал бы получить вашу помощь. Очерк о евреях. Прекрасно! Изумительно! Евреи несут здравие не только своим – что, согласитесь, логично, но нам, русским! Гениально! Совершенно невероятный поворот!

– Отчего же... У нас половина коек – русские. Ваши чаще болеют.

– Поклеп! Евреи – истощенное племя! Вы преувеличиваете, если просто не... – Евдокимов замялся.

– Не лгу?– хотели вы сказать? У вас много времени?

– Сколько угодно!

– Прекрасно! Поживите здесь с нами, вникните... Вам многое откроется. Если, конечно, не будет предвзятости. А ведь у вас есть предвзятость?

– Бог с вами! Как можно? Какую я могу иметь предвзятость? И зачем бы я сюда пришел? Предвзято можно сочинить и дома. Вот что... Я могу здесь поселиться? Недели на две, скажем?

– Разумеется. На этом этаже пустует хорошая квартира. Ванная комната, туалет, мёбель... Извольте!

– Нет, я бы хотел среди простых людей, удобства не имеют значения. Я желаю опроститься и увидеть жизнь вас изнутри.

– Жизнь нас? Вы не знаете русского языка. Так нельзя сказать по-русски.

– Нет, я знаю русского языка! – взбеленился Евдокимов и замолчал, будто поперхнувшись. В самом деле... Весьма странный падеж. Жаль, что это он, хозяин, так не сказал. То-то смеху бы было...

Договорились быстро и полюбовно: Евдокимов идет вниз, на край усадьбы, там стоит дом заводского приказчика, Менахиля Бейлиса.

– Впрочем, – заметил Зайцев, – он предпочитает, чтобы его называли "Менделем".

И Евдокимов двинулся вдоль забора, по тропинке, и вскоре заметил глиняный раскоп. Впереди темнели невысокие старые строения и печь для обжига, это не столько понял, сколько догадался, и странные деревянные круги на ножках были разбросаны по всей территории. "Что бы это значило?" подошел к одному, толкнул, круг двинулся со скрипом.

"Как это все же интересно... Совсем другая жизнь, неведомая, о ней никто и не подозревает, а она существует и течет, и ей, этой жизни, глубоко на всех на нас наплевать..." Евгению Анатольевичу сделалось грустно. Подумал: "А вот они, местные, точно так же думают о нас. И мы не понимаем друг друга. И никогда не поймем. Но разве при таких обстоятельствах может устроиться жизнь? Никогда!" Послышались детские крики, кто-то звал Евдокимова:

– Дядя! Дядя!

То были дети – девочка и мальчик, лет двенадцати на вид. Они сидели на краю деревянного круга и болтали ногами.

– Чего вам, ребятишки? – подошел Евдокимов.

– Вы русской? – спросила девочка, оглядываясь, словно в страхе.

– Русский, русский я! – занервничал Евдокимов. – Не видно, что ли?

– Да видно... – Девочка вгляделась с подозрением.– А знаете что? Этот круг, что вы любопытничали– это инструмент, называется "мяло". Под него бросают глину для выделки кирпича, потом приделывают орудийное тяжелое колесо, лошадь тащит, колесо мнет глину – чтобы потом не было дырок в кирпиче! Это мы, русские, придумали, а исполняют – евреи. Они ведь безмозглые...

– Вы меня просветили, дети, и обрадовали! – искренне произнес Евгений Анатольевич. – Истинно русский, наш взгляд, благодарю...

– Так вы – русской, – она упорно произносила это слово так, как произносят "союзники", Евдокимов это знал. – Вот, мы вам и говорим: на наших глазах уволокли Андрюшу Ющинского. Вон-он туда. В печь. Мы оба видели.

Мальчик слез с "мяла" и стоял, переминаясь с ноги на ногу, опустив глаза.

– А тебя как зовут? – Евдокимов взял его за подбородок. Лицо было круглое, с веснушками, вихры нестриженые, но выглядел миленьким, симпатичным.

– Я – дворянин Киевской губернии Евгений Чеберяков. А она, – взял девочку за руку, – сестра моя родная, Людмила Чеберякова. Она хотела сказать...

– Я сама! – перебила Люда. – Так вот: если вы – русской – примите меры. Потому полиция и все скуплены евреями!

Что-то заученное, невсамделишное послышалось Евдокимову в ее словах.

– Кто научил вас так говорить? – спросил прямо. – Вы же не свои слова говорите?

– А мы – дети, – нахмурилась Люда. – Да. Так взрослые считают. А мы подумали и решили: зря не скажут. Опять же мы сами видели.

– А ты? – повернулся к Жене. – Ты согласен?

– Не знаю... – мрачно отозвался мальчик, вызвав у смущенного Евгения Анатольевича тяжкое раздумье. Что-то здесь было не так. И хотя слова звучали сладкой музыкой, но – только вроде. Поганое, разрушительное словечко...

– А вы знали Андрюшу? – спросил с доброй улыбкой, поглаживая Женю по голове. В них следовало пробудить доверие.

– А как же! – крикнула Люда. – Мы дружили с ним! Да тут дело верное, вы даже и не сомневайтесь! Судите сами: он добрый был, общительный и не то чтоб глупенький... Понимаете, вот мы с ним, – обняла брата за плечи, – мы хорошо знаем, кто такие евреи и на что они способны! Наш поп, ну священник – он всегда говорит: не общайтесь с евреями, не имейте с ними дел! Они обманщики и хитрецы! Хитрованы! Русскому человеку против еврея никак не выстоять!

– Позволь-позволь! – вскинулся. – Как же так? Не-ет, я не согласен!

– Так ведь батюшка говорит... – потишала Люда.

– Так и что? Батюшка... Нельзя так унижать наше племя, никак нельзя! Ты понимаешь?

– Я тоже поначалу спорила, но батюшка сказал, что я не понимаю. Что мы – да, мы сильны! Но они – они эта... Слово такое... Въедается в челове ка и губит, а?

– Бацилла? – догадался Евдокимов.

– Вот именно! – обрадовалась Люда. – Она въедается, а мы ничего не можем поделать!

– В здорового человека бацилла не вопьется... – заметил Евгений Анатольевич и испуганно замолчал.

Мысль прозвучала весьма крамольно. Неосторожность была тут же наказана – дети вспорхнули, словно два воробья, и помчались по склону с криками:

– Еврей, еврей!

"Черт те что... – искренне вздохнул. – Черт те что... Какие-то ненормальные дети... Что с нами происходит, Господи, дай ответ!" И, не получив ответа, Евгений Анатольевич направился к небольшому домику, от которого в обе стороны разбегался почерневший забор. "Там, верно, улица..." – догадался и осторожно постучал.

– Да-да, да-да! – послышался из-за дверей мужской голос. – Кто-то пришел, я никого не жду, а ты?

– Не сходи с ума! – иронично отвечал женский. – Ты скоро лопнешь от ревности!

– Имея столько детей? Мне кажется, что я давно уже сошел с ума от этого сплошного несчастья! Что я заведу женщину! Что ревновать должна ты!

– Открой двери, любовник... – отвечала она насмешливо, и двери открылись. На пороге перед Евдокимовым стоял невысокий, лет сорока, черноволосый, бородатый, усатый и пейсатый человек и с недоумением вглядывался.

– Ви? А ви кто?

– Меня прислал Борух... Борис Ионович. Он сказал, что я могу поселиться у вас.

– А он не сказал, что ви должны жениться на моей Эстер? Нет? Как странно... И что же?

– Так я могу?

– Что? Жениться?

– Нет. Поселиться.

– Таки где? Здесь? У мене на голове? Может быть – на голове у моих мальчиков? Их трое. Как раз три головы сделают вам удобную койку. А?

– Нет. – Евдокимов, сколь ни странно, даже не раздражился, ему было не то весело, не то занятно. Забавный человечек... – Нет. Я пишу в журнале. Знаете, что такое журнал?

– Конечно! Я тоже пишу в журнале! Отмечаю количество отпущенного кирпича в возах. Мы отпускаем возами. Если вам надобен очень хороший кирпич...

– Мне надобно поселиться. Кирпич у меня уже есть.

– Так ви немножко строите?

– Нет. Я немножко устал. Войдем? – и пропихнул хозяина в узкую дверь плечом. Тот покорно поддался, ни малейшего протеста не отразилось во взгляде.

Оба оказались в прихожей. Лежала вповалку одежда; на грубо сколоченных полках виднелась посуда – тарелки и потемневшие кастрюли; на подоконнике закопченная керосиновая лампа; тщательно покрашенная в белый цвет дверь вела в комнаты. Евдокимов поискал на белых же ("Должно быть, известью делали..." – подумал) стенах живых тараканов или следы от раздавленных клопов (как без них в утлом еврейском доме), но не нашел и очень обрадовался.

– У вас даже чисто...

– А почему мы должны иметь беспорядок?

– Ну, извините. Одежда валяется как попало.

– Нет, беспорядок – это когда грязно, а то, что валяется, а как иначе? Дети. Они все время бегают. У вас есть дети? Ви знаете других детей? Которые не бегают, не бросают, не шалят?

– Комната для меня найдется?

– Меня зовут Менахиль. Лучше – Мендель, – поклонился хозяин. – А вас?

– Евгений Анатольевич.

– У русских так длинно все... Я всегда удивляюсь. Так что?

– Я буду платить пять рублей в неделю. Одной золотой монетой.

– Таки вы – Рябушинский! Я сразу понял! Такие деньги! Эстер, Эстер, иди сюда, здесь золото дают бесплатно!

Появилась женщина с темно-каштановыми, тщательно подвязанными волосами и удивленным взглядом больших черных, навыкате глаз. Вытирая руки о передник, поклонилась:

– Я ихняя жена. А что? Что он здесь выдумывает? Вы ему не верьте. Он сказки рассказывает. Привык. У нас много детей...

– Я на самом деле предложил за комнату пять рублей в неделю.

– У нас только две комнаты. В одной мы спим. Во второй живем. Вам тесно будет...

От одной мысли, что придется спать вповалку, Евдокимову сделалось дурно.

– Нет, – сказал настойчиво. – Деньги большие. Мне заднюю комнату. Вам – эту.

Мендель еще долго говорил о том, что где-то надобно человеку и покакать, и "по-маленькому", что естественные надобности здесь во веки веков отправляются во дворе – даже в самый лютый мороз, – но Евгений Анатольевич, хотя и мутился душою, стоял на своем; дело-то какое: рассказать о жизни киевских окраинных, самых бедных евреев – это же такая благородная задача! Наконец хозяева сдались и уступили. Комнату мгновенно очистили от детских постелей, бросили на пол толстый матрас, который Мендель приволок с чердака, и пригласили отведать настоящий еврейский фаршмак. Заранее давясь, но не желая портить отношения, с таким трудом налаженные, Евгений Анатольевич сел за стол и изумленно уставился на светло-коричневую и одновременно зеленоватую массу, выложенную на тарелке.

– Мы щас горилкой, водочкой то есть, зальем съеденное, – возвестил Мендель, водружая на стол, должно быть, ради почетного гостя, бутылку "Смирновки".

Выпили, заели месивом, поначалу Евдокимову показалось, что съеденное вылезет из ноздрей, но, преодолев предубеждение, принюхался, покрутил языком под небом и вдруг понял, что вкусно. Через десять минут мужчины уже запели вразнобой – Евдокимов "Дубинушку", а Мендель – "Як я без овци домой приду"; Эстер сидела, положив подбородок на ладонь, и умилительно смотрела – это невообразимое мычание, должно быть, казалось ей праздничной молитвой за русского Царя, которую так слаженно поют в синагоге и в которой есть удивительные и очень примечательные слова: "Во дни Его (имелся в виду Император Николай Александрович) и во дни наши да явится помощь иудеям, благополучное житье израильтянам, и да настанет для Сиона свобода!" Несбыточное, увы, предположение...

Уже на следующий день Евгений Анатольевич привык и перестал путать Пиньку с Дудиком, а Тевку с Пинькой. Младшие были еще совсем малы и в счет не шли. Конечно, и умываться по утрам ох как сложно было, да и прятаться в уединенном домике, состоявшем из одних щелей,– тоже надобно мужество обнаружить, но – ничего. Дело есть дело. Разумеется, не быт и нравы интересовали Евдокимова, но возможность, очень реальная, как он думал, раскрыть дело и прославиться на весь мир. "И тогда Государь узнает, мечтал, – и куда там статский... действительного подавай, никак не меньше! И батюшка с того света улыбнется светло: сам только коллежского достиг, зато сынок..." И так хорошо становилось на душе...

По утрам Пинька убегал в гимназию (когда Евдокимов узнал, что Пинька гимназист, дара речи лишился), младшие помогали матери по хозяйству, а Бейлис уходил отпускать и пересчитывать подводы с кирпичом– дело на зайцевском заводе шло бойко. И к еде привык – притерпелся. Уже на второй день не обращал внимания на белое обескровленное мясо, на отсутствие кислых продуктов (отзвук миновавшей еврейской пасхи), научился различать "кошерное" и "трефное" в еде и даже попробовал мацу, и ничего, остался жив...

На четвертый день утром прибежал Бейлис:

– Вас в конторе спрашивают.

Удивился – кроме Кулябки, никто не знал, где находится, но пошел, скорее из любопытства. В кабинете Бориса Ионовича (хозяин отсутствовал) увидел худенького, невысокого человека в цивильном, с военными усами и выправкой.

– Я до вас... Полищук моя фамилия, я из Сыскного, приказ господина Кулябки...

– Да ты-то какое отношение имеешь? – наигранно удивился Евдокимов, но Полищук не смутился.

– Мы завсегда исполняем поручения Охранно го, если понимаете. Дело вот в чем: тельце, значит, отмучили...

Евдокимов соображал с трудом – что за манера у этих, местных, – ни слов, ни мыслей, ляпнет чего не то, а ты и угадывай.

– Я попрошу выражаться четко и ясно, – произнес непререкаемо, но Полищук только ухмыльнулся.

– Да ладно... Вы, как я понимаю, гуляете, а я дело делаю, вот и уважайте... Доктора выдали труп родным, похороны сейчас. Вот, закончат отпевание в церкви святого Федора и станут на кладбище провожать. Лукьяновское. Мальчик хотя и переехал с Лукьяновки, но все его детство здесь прошло... Так вы идете?