Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 1."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

– Здоро́во! Попробуем! Не видишь, что ли? Тут у самого все нутро дрожит – сеять скорее, а раз нельзя, значит, нельзя.

Уже дважды приезжал бригадир полеводческой бригады, как из-под земли вырастал на своем мотоцикле бригадир тракторного отряда, уже заезжал и директор МТС – волнение в поле нарастало по мере подсыхания почвы, но каждый из них, подходя к сеялкам, говорил вопросительно:

– Сыровато, Терентий Петрович?

– Нельзя, – отвечал тот. – Будьте покойны, часу не упустим. – При этом он брал горсть земли, сжимал ее в своем маленьком кулачке, с силой бросал на пашню и говорил: – Видишь, не рассыпается? Вы не судите по дороге. Дорога, она высыхает много раньше. По дороге кати, куда хочешь, а сеять – сыро. По нашей земле посей так, то и никакого урожая не будет. Заклекнет пашня черепком, хоть блины пеки. Так и называется наша почва – обыкновенный чернозем суглинистого механического состава.

Что и говорить, полное доверие Терентию Петровичу в трудовой деятельности! Отлично знает он прицепные машины и агротехнику, совсем не хуже участкового агронома.

Так-то оно так, но Костя ключик все-таки потерял. Терентий Петрович заметил это уже тогда, когда тот начал ковырять пашню всеми десятью пальцами и бурчать вполголоса:

– Или чорт нечистый ключами стал питаться? Скажи, как провалился в землю! Сейчас вот держал в руках – и нету… Тьфу! – И ковырял землю уже огромным ключом, потерять который никак невозможно, разве только запахать плугом.

Терентий Петрович подошел вплотную и спросил:

– Я тебя предупреждал?

– Ну вот, честное слово, сейчас держал в руках – и нету! Как в тартарары!

Присев на корточки и переговариваясь, они стали копаться вдвоем.

– Вот тут ты стоял, говорил Терентий Петрович, – вот тут завинчивал, а тут он и должен бы упасть.

– Тут, конечно. Не бывает же у гаечных ключей крыльев, не мог же он улететь! – восклицал Костя, разводя руками.

В этот самый момент и подъехала легковая автомашина, остановившись на дороге против наших сеяльщиков.

Дверца машины открылась не сразу. Видно, из кузова наблюдали за тем, как двое копались в земле. Терентий Петрович тихо, будто боясь, что его услышат из автомашины, сказал:

– Вставай, Костя!

– А ключик?

– Приметь место.

– Думаешь, секретарь райкома?

– Нет. У того машина зеленая, а эта черная. Зеленая часто в поле бывает, а эта – раз в год, в начале сева.

Они поднялись. Костя нагнулся над пускачом трактора, Терентий Петрович заглянул под шестерни сеялки: оба делали вид, что заняты подготовкой агрегата, искоса посматривая на автомашину. Вдруг дверца рывком отворилась, и из машины сперва вылез, сгорбившись, главный районный агроном Чихаев, высокого роста и полный, а за ним – не вышел, а выскочил как угорелый – товарищ Недошлепкин, в то время еще бывший председателем райисполкома и другом-попечителем председателя колхоза Прохора Палыча Самоварова. Чихаев остался около автомашины, а Недошлепкин поправил очки и решительно, как в боевое наступление, двинулся к сеялкам. Но, зайдя на пашню, прилип калошами к влажной почве, и одна калоша у него соскочила с ноги. Не обращая внимания на трудности, он кое-как вдел ногу в калошу и, шлепая, приблизился к Терентию Петровичу.

– По какой причине агрегат находится в преступном простое?

– Сыро, товарищ Недошлепкин. Сеять нельзя. Заметьте, калошки-то липнут. Наши почвы…

– Что это за сырые настроения! Я думаю, немедленно сеять! – уже приказывал Недошлепкин. – Соседний район уже имеет пятнадцать процентов плана, а мы – четыре! Срыв! Полный срыв! Заводи трактор! – крикнул он Косте.

Костя, по неопытности в обращении с начальством, струсил и рванул ремень пускача, и тот застрекотал пулеметной очередью, заглушая крик председателя райисполкома. Было видно, как Недошлепкин открывал по-цыплячьи рот, произнося указания, размахивал руками, но слов его не было слышно. Терентий Петрович спокойно стоял на подножке правой сеялки и ждал, когда замолчит пускач. Наконец пускач успокоился, и трактор запыхтел сосредоточенно, ровно и тихо. Тут-то и посмотрел Костя на Терентия Петровича. Тот отрицательно покачал головой, давая понять, что никакого дела не будет: надо стоять.

– Товарищ Недошлепкин! Нарушение агротехники – это же прямое преступление. Почва не готова – сеять не можем. Мы ждем. Будьте покойны, часу одного…

– Что-о-о-о! Я – преступление? – Недошлепкин рванулся к кабине трактора, снова потерял калошу, поднял ее обеими руками и грозно вопросил: – Как фамилия?

И крупный человек Костя, а стушевался.

– Клю… Клюев Константин, – выдавил он.

– Запишем! Примем меры! Как фамилия? – круто повернулся Недошлепкин к Терентию Петровичу.

– Климцов, – спокойно ответил Терентий Петрович.

– Приму меры! Пожалеете! Срыва плана не допущу! Вперед! Я полагаю – вперед! – И Недошлепкин поднял вверх калошу, как железнодорожник сигнальный флажок перед отправлением поезда.

Терентий Петрович резко повернулся к Косте и махнул рукой:

– Давай!

Сеялки поползли по сырой почве, накатывая ее катышками, примазывая дисками и оставляя семена незаделанными.

Недошлепкин сел в автомашину и помчался форсировать темпы выполнения плана, а Терентий Петрович, не отъехав и ста метров, велел Косте заглушить трактор и сказал:

– Ну, Костя, давай теперь заделывать семена ногами. Все равно стоять… Да оно, видать, только завтра и годится сеять.

Теперь они оба закрывали семена почвой, набрасывая ее носками сапог. Им стало скучно до невозможности. Сначала работали молча, а потом поругались.

– Ты зачем завел трактор? – со злобой шипел Терентий Петрович.

– А ты зачем махнул рукой, чтобы ехать? – басом, во весь голос кричал Костя.

– Если бы ты не завел, то я бы не махнул.

– А если бы ты не махнул, то я бы не поехал.

– Ты главная фигура – тракторист. Сказал бы: «не поеду!» – и все тут, – наступал Терентий Петрович.

– Я тебя везу, – бубнил Костя, – а ты качество делаешь. Сам так говорил. Кто же главная фигура?

– Ты.

– Нет, ты, – упорствовал Костя.

– Ну сей один, если я главная фигура. Сей!

– Буду и один сеять.

– Ну и сей! Пожалуйста, сей, сделай одолжение!

– А что ж, думаешь, не буду? Вот возьму да и поеду по сырой почве. В случае чего, скажу – Недошлепкин приказал.

– Я тебе поеду по сырой! Во вредители колхозного строя хочешь идти? Иди, иди! Сей по сырой, маломысленный человек. Я тебе! – И Терентий Петрович подскочил к Косте.

Костя дернул головой, шапка его соскочила с головы, и вдруг… Терентий Петрович просветлел! Из-за отворота Костиного треуха выпал ключик «девять на двенадцать». Костя поднял его, отряхнул, дунул на него, вытер о засаленный ватник и, уже улыбаясь, сказал:

– Примите, Терентий Петрович. Сунул по рассеянности за шапку и забыл.

– Да тут отца родного забудешь, – смущенно поддержал Терентий Петрович, будто в утере ключика был повинен не Костя, а кто-то другой.

Несколько минут спустя они уже курили, сидя рядом на ящике сеялки, и Терентий Петрович говорил:

– И что только может человек наговорить сгоряча!.. Как я тебя?

– Вредитель колхозного строя! – И Костя заразительно захохотал.

Терентий Петрович тоже захохотал и сквозь смех, подражая Недошлепкину, взвизгнул:

– Впере-ед! Я полагаю – вперед!

К вечеру они проехали пробный ход, и Терентий Петрович заключил:

– Завтра, часов с одиннадцати, начнем во весь разворот. Ну, Костенька, дожили до посевной. В грязь лицом не ударили. Выдержали.

– Факт.

Посевная прошла отлично. Костя Клюев дал самую большую выработку на трактор. Лучшего качества сева, чем у Терентия Петровича, нигде, конечно, тоже не было. Вскоре после посевной, накануне прополочной, созывалось районное совещание передовиков сельского хозяйства. Правление колхоза выделило делегацию, в которой первым по списку значился Терентий Петрович. Люди были подобраны самые передовые, в этом никто не сомневался, но встал вопрос: кому выступать от лица колхоза? Костя – хорош, но в ораторы не годится. Илья Семенович Раклин второе место занял после Кости, но голос хрипловатый. Терентий Петрович разве? Все согласны, но… рост уж очень мал: станет за трибуной и – каюк! – скрылся из виду. Этого, конечно, никто вслух не говорил, но мысль такая витала у многих. Наконец бригадир Платонов сказал так:

– Думать тут нечего. Если Терентию Петровичу стать сбоку трибуны, то лучшего человека не найти. Голос, как у певчей птицы, тон знает, сказать умеет, лучше него никто не сложит.

Было это еще в те, теперь уже давно ушедшие в прошлое, времена, когда председателем колхоза состоял Прохор Палыч Самоваров. После заседания правления он просмотрел список делегатов, вычеркнул всех бригадиров – за «недисциплинированность» и написал на углу «утвердить». Счетоводу он велел составить речь для Терентия Петровича и самолично ее поправил. Оратора вызвали в правление и председатель изрек:

– Выучишь наизусть. Чтоб без запинки. Перед всем районом отвечаешь за колхоз и за мое руководство.

– Да я сам-то, может, лучше надумаю.

– Но, но! – пристукнул легонько по столу Прохор Палыч. – Бери пример с работников районного масштаба. Они как? Положит листок на трибуну, прочитает во весь голос, а тогда уж смотрит на собрание. А ты что? Хочешь так прямо сразу и глаза лупить на всех? Не полагается. Я, Самоваров, установку тебе дал. Выполняй!

Терентий Петрович взял речь, свернул вчетверо, сунул в боковой карман и вышел. То ли ему не понравилось сочинение счетовода, то ли еще по какой причине, но перед самым отъездом он заявил:

– Речь читать не буду.

Это уж было чересчур, и Прохор Палыч вспылил. Делегаты уговаривали Терентия Петровича, но он упорно отказывался. Ходил задумчивый, иногда шептался о чем-то с Костей, ходил к Евсеичу и тоже шептался с ним, о чем-то секретничал с бригадиром Платоновым. И вдруг столь же неожиданно, будто у него созрело какое-то решение, заявил:

– Ладно. Речь читать буду.

Совещание открыл секретарь райкома Иван Иванович. Он хоть и новый в районе человек, но колхозники успели его полюбить за простоту, ум и прямоту характера. В своей речи он сказал, что у нас есть много таких колхозников, которые овладели машинной техникой, знают агрономию, совсем разучились плохо работать, что это новые люди – строители коммунизма, что это большие люди, что по своему труду они являются вожаками масс. В числе других передовых колхозников он упомянул и прицепщика Терентия Климцова.

Терентий Петрович слушал и вспоминал, как Иван Иванович не раз заезжал к нему на сев и, не дойдя еще несколько метров, уже здоровался:

– Привет Терентию Петровичу! – А подойдя, подавал руку и спрашивал: – Как успехи?

– Двадцать пятый гектар добираем сегодня.

– Вот это да! Мне, Терентий Петрович, у вас, честное слово, нечего делать. Но, знаете, все-таки буду заворачивать. Мы ваш метод – заезды, засыпка семян на ходу, технический уход, часовой график – уже пропагандируем. Завтра к вам заедет корреспондент районной газеты.

Иван Иванович закончил свою короткую простую речь. У Терентия Петровича было радостно на душе. Он аплодировал вместе со всеми и вдруг увидел в президиуме Недошлепкина. Стало почему-то сразу скучно, и возникла жгучая потребность громко, на весь зал сказать о своем неудовольствии.

В перерыве он подошел с Костей к буфету.

– По сто? – сказал Костя.

– Можно, – подтвердил Терентий Петрович, но скука его не прошла. Он угрюмо взял стопку, чокнулся с Костей, но пить не стал – задумался.

Костя опрокинул свою стопку, воткнул вилку в сардельку и недоуменно спросил:

– Ты что ж, Петрович?

Терентий Петрович ничего не ответил. Он оставался в задумчивости и слушал духовой оркестр, исполнявший вальс.

– Что с тобой? – участливо повторил Костя и, нагнувшись к его уху, прошептал: – Ты ж хотел, «как на обходе»… Пей.

– Нет. Не буду пить, Костя.

– И говорить не будешь? – удивился тот.

– Буду.

– Так для смелости и долбани чуть… Сто – ничего не означает, а сил прибудет.

– Нет, не буду. Чую я в себе сейчас силу и без водки. Понимаешь, Костюшка… Не надо пить. – И Терентий Петрович уже открыто взглянул на своего молодого друга.

Костя заметил в его глазах какой-то сильный и смелый огонек.

– Не надо мне сейчас пить! – решительно повторил Терентий Петрович.

Они вошли в зал и заняли свои места.

– Слово предоставляется лучшему прицепщику района товарищу Климцову Терентию Петровичу, – объявил председательствующий, главный агроном товарищ Чихаев.

Терентий Петрович поднялся на сцену. Он стал сбоку трибуны и, держа перед собою заготовленную ему «речь», начал читать унылым голосом, без чувства и без выражения, что совсем на него не было похоже.

– «Товарищи передовики района! – читал он. – Товарищи руководители района! Исходя из соответствующих установок высших организаций и на основе развернутого во всю ширь соревнования, а также под руководством районных организаций и председателя колхоза мы одержали громадный успех в деле выполнения и перевыполнения весеннего сева на высоком уровне развития полевых работ и образовали фундамент будущего урожая как основу нашей настоящей жизни и стремлении вперед на преодоление трудностей и… Ох! – вздохнул Терентий Петрович и посмотрел в публику. А раз посмотрел в публику, то потерял строчку. Но он, однако, по смутился, а честна объявил: – Потерял, товарищи… Ну, пущай, ладно. Я с другой строчки пойду. – И продолжал: Мы, передовики колхоза „Новая жизнь“, под напором энтузиазма закончили сев в пять дней… Ага! Вот она! Нашел! Та-ак… В пять дней… И мы, передовики колхоза „Новая жизнь“, обязуемся вывести все прополочные мероприятия в передовые ряды нашей славной агротехники и на этом не останавливаться, а идти дальше – к уборочной кампании в том же разрезе высших темпов. И мы, передовики колхоза „Новая жизнь“, призываем вас, товарищи передовики нашего района, последовать нашим стопам в упорном труде». – Тут Терентий Петрович вдруг прервал чтение, посмотрел еще раз в публику и сказал: – И тому подобное, товарищи. А теперь я скажу от себя.

Кто-то зашипел в публике, и Терентий Петрович увидел, что Прохор Палыч Самоваров делает ему знаки, воспрещающие дальнейшее выступление. Председатель совещания призвал звонком к порядку и сказал, повернувшись к оратору:

– Продолжайте.

– Товарищи! – начал снова Терентий Петрович. – У нас совещание лучших людей. Мы должны и поделиться опытом и отметить недостатки. Я дам сперва наводные вопросы и буду на них отвечать. – Голос у него становился чистым, четким, взгляд – веселым и хитроватым. – Я спрашиваю: зачем нам понаписали вот эти шпаргалки? – Он потряс в воздухе «речью». – Ведь все читаем готовое, всем понаписали счетоводы. Или мы маломысленные люди? Это ж обидно, товарищи! (Зал загудел одобрительно.) Мне бы надо говорить о часовом графике на севе, а меня заставляют читать «последовать нашим стопам». Да на что они мне сдались эти «стопы», прости господи? Отставить надо такую моду, товарищи. Это раз. Еще наводной вопрос к главному агроному товарищу Чихаеву: может ли председатель райисполкома нарушать правила агротехники весеннего сева? Может ли он заставить сеять по грязи?

Зал заволновался и слегка загудел. Недошлепкин потянулся было рукой к звонку, но Иван Иванович горстью захватил звонок и тихо придвинул его к себе, не отрывая, однако, взгляда от Терентия Петровича. Чихаев сначала покраснел, потом вспотел и уже не высыхал до самого конца совещания. Он все же ответил на вопрос Терентия Петровича:

Он, конечно, может, но не должен… То есть должен, но не может. Как бы сказать…

Недошлепкин был, видимо, доволен таким ответом, А Терентий Петрович слушал, подавшись вперед и оттопырив рукой ухо, и вдруг, выпрямившись, рубанул:

– Вы, товарищ Чихаев, были вместе с товарищем Недошлепкиным около моей сеялки. Почему вы даже не подошли к сеялке? Почему не запретили незаконный приказ районного начальства? Когда это самое кончится? Товарищи передовики! Каждый из нас – хозяин своего дела. Почему товарищ Чихаев не хозяин своего дела? Я, прицепщик, – хозяин, а почему Чихаев болтается по колхозам, как пустая сумка? Зарплату получил – и ни клоп в лысину. Нельзя так, товарищи! Нельзя! Партия требует от нас, народ требует отдать все силы на строительство коммунизма!

Последние слова Терентий Петрович произнес твердо и настолько убежденно, что гром аплодисментов заполнил зал и долго рокотал, то затихая, то усиливаясь вновь. Иван Иванович хлопал в ладоши так же сильно, как Терентий Петрович хлопал раньше ему. Но Терентий Петрович продолжал еще стоять около трибуны и, наконец, поднял руку. Аплодисменты стихли. Только Костя еще несколько раз хлопнул дополнительно, но это никому не показалось неуместным.

– А вы, товарищ Недошлепкин, – звонко продолжал Терентий Петрович, – лезли ведь к агрегату по грязи, даже калошку свою утеряли и вынесли ее, несчастную, на руках! Вы что же думаете, мы после вас сеяли? Да нет же, не сеяли! И вы думаете, меня накажете? Нет, не накажете, точно вам говорю. С работы меня снять невозможно никак. А я спрашиваю: когда кончится такое? Когда мы перестанем для сводки нарушать агротехнику и понижать урожай? Это же делается без соображения. Точно говорю, товарищи: без со-обра-же-ния!

И снова аплодисменты сорвались, будто огромная стая голубей захлопала разом крыльями. Недошлепкин отодвинулся со своим стулом от стола президиума, потом подвинулся еще в сторону и таким манером скрылся от взглядов публики. Он, правда, тоже хлопал, но ладони его при этом не соприкасались. Если бы нее вздумали так хлопать, то аплодисменты были бы абсолютно бесшумны.

С Чихаева пот лил ручьями, он покашливал, смотрел то на потолок, то под стол и ерзал на стуле беспрестанно.

Когда Терентий Петрович спустился по ступенькам со сцены и зал притих, секретарь райкома встал и сказал:

– На вопросы, поставленные товарищем Климцовым, я постараюсь ответить в конце совещания. Вопросы он поставил чрезвычайно важные. Но сейчас скажу одно: спасибо вам, Терентий Петрович! За правду спасибо! Райком партии вас поддержит.

И снова зал аплодировал так же сильно.

Вот как выступил Терентий Петрович! И ведь ничего не выпил – ни грамма! – а заговорил полным голосом перед делегатами большого совещания, – на весь район заговорил!

Ну и Терентий Петрович!

Тугодум

Удивительный случай произошел в колхозе «Новая жизнь». Никогда такого не было. У председателя колхоза Петра Кузьмича Шурова в кабинете оказались на столе четыре горшка молока, миска сливочного масла, накрытая чистой полотнянкой, две пустые базарные корзинки и коромысло.

– Чей это маслобойный завод? – спрашивал он, улыбаясь, у бригадира Платонова.

– Не ведаю, – отвечал тот и брал в руки коромысло, рассматривая его внимательно. – Метки никакой нет.

– Не из твоей ли бригады? – переводил взгляд Петр Кузьмич на Алешу Пшеничкина.

Пшеничкин щупал корзинки, заглядывал внутрь, исследовал горшки, недоуменно разводил руками и, в свою очередь, спрашивал:

– Кто принес-то?

– Ребятишки. Около дороги в траве нашли.

Петр Кузьмич поспрашивал еще кое-кого, подумал и решил вывесить объявление о находке.

Счетовод Херувимов написал объявление тонко, с хитрецой:

«Объявление

Июня двадцатого дня найдено нижеследующее продуктовое имущество:

1. Горшков с молоком: штук – четыре.

2. Мисок сливочного масла (зеленая): штук – одна.

3. Корзинок базарных, наполненных вышеупомянутым: штук – две.

4. Коромысло обыкновенное (без примет): штук одна.

Заинтересованной личности обратиться к председателю колхоза. Во избежание прокисания все найденные восемь мест помещены на временное хранение в колхозный ледник до востребования».

Петр Кузьмич прочитал объявление, хитровато улыбнулся и сказал:

– Пусть будет так. А лучок попридержим. Интересно!

Килограмма два лука-репки он выложил из найденных корзин в ящик письменного стола и запер на ключ. В объявлении лук не значился. Бригадирам он почему-то тоже о нем не сказал.

Молва о находке распространилась по колхозу, обошла и поле и фермы. Перед вечером народ толпился около объявления, и каждый высказывал свои замечания. А Петр Кузьмич работал в своем кабинете и помаленьку слушал через открытое окно.

Корзинок базарных… Коромысло обыкновенное… – прочитал Евсеич. – Так, так. Ясно дело, человек шел на базар. Кто ж бы такой это был? – спрашивал он не то у самого себя, не то у присутствующих.

– Разве Матрешка Хватова? – предположил конюх Данила Васильевич.

– Нет, та копнила сено на лугу. И сейчас там копнят, – ответил Евсеич. – Главно дело, почему корзины поставлены в траву? Не иначе, тут конфуз какой-нибудь получился. Ясно дело.

Терентий Петрович Климцов пришел позже. Он тоже прочитал объявление и спросил, обращаясь скромненько ко всем сразу:

– А может, Сидор Фомич Кожин?.. Нет, не он, у того в корзине должен быть обязательно лук-репка, а тут лук не обозначен. И вроде бы он был сегодня на работе. Был Сидор на работе?

– Был, – ответило несколько голосов сразу.

– Кто ж бы это мог быть? – совсем тихонько проговорил он.

– Терентий Петрович! – позвал из открытого окна Петр Кузьмич. – Зайдите-ка ко мне на минутку по одному дельцу.

Терентий Петрович тщательно вытер ноги в сенях и вошел.

– А почему у Сидора Фомича должен быть лук? – спросил председатель.

– А потому, что, кроме него, никто до июня месяца не додержит прошлогодний лук. Он его впятеро дороже продает – полтинник за головку. Человек такой: в колхозе – легкую работу, а дома – до поту.

– А если в корзине лук?

– Тогда – он.

Петр Кузьмич поманил к себе Терентия Петровича и отодвинул ящик письменного стола. Терентий Петрович как глянул, так и воскликнул:

– Он! Точно говорю, он. Тугодум – по прозвищу.

– Так, так. Теперь надо выяснить обстоятельства, при которых все это оставлено в траве. Придется послать за ребятишками.

Через некоторое время у двери кабинета председателя стояли двое ребят – Миша Сучков и Валька Силкин.

– Ну, иди! – подталкивал Валька товарища.

– Нет, ты иди первым! – пятился от двери Миша. Мальчик он был смирный и способный, не озорник. – Ты натворил, ты и входи сначала.

Дверь открылась. На пороге стоял Петр Кузьмич.

– Давайте, давайте, ребята. Вы мне очень, очень нужны. Без вас тут вопроса решить нельзя.

Валька вошел и снял фуражку, попробовал пригладить вихорок на голове над виском, но вихорок не подчинился. Курносенькое озорное лицо с острыми глазками обратилось к окну так, будто пришел Валька по особо важному делу и ждет начала разговора.

Миша хотел сначала спросить, как взрослый: по какому, дескать, случаю вызвали, по шмыгнул тонким носиком, помялся на месте, держа перед собою в опущенных руках фуражку, и сказал:

– Пришли.

Петр Кузьмич улыбался одними главами и смотрел на ребят. Было им лет по двенадцати, не больше.

– Вот что, ребятки, – начал он. – Все, что мы будем здесь говорить, должно остаться тайной. Ни один человек не должен знать о нашем разговоре. – Ребятишки навострились и смотрели уже прямо на Петра Кузьмича. – Первое дело: в каком классе учитесь?

– В четвертом, – вполголоса, будто по секрету, ответили оба сразу.

– Хорошо – уже большие, можно доверить. А отметки как?

– Пятерки, – с достоинством ответил Миша.

А Валька молчал.

– А у тебя?

– По арифметике… тройка.

– Э-э! Как же это так?

Валька посмотрел на пол, увидел там сучок, потрогал его носком чувяка и не ответил. Миша счел бестактным молчание товарища и сказал:

– Он арифметику знает. Только на контрольной записал неправильно условие. Надо было: «Один паровоз вышел со станции А, а другой со станции Б», а он записал: «Паровоз вышел со станции А, а пароход – со станции Б». Пока он думал, на каком расстоянии встретился паровоз с пароходом, время прошло. Так, Валька?

– А тебя спрашивают? Лезет тоже, – недовольно проговорил тот. – А может, железная дорога была вдоль канала Волга – Дон? Ты почем знаешь?

– Так то ж задача, – возразил Миша.

– А канал – это тебе не задача?

– Ну не арифметика же?

– Ну и не лезь!

Спор заходил уже всерьез. Петр Кузьмич счел нужным прервать их.

– А теперь давайте о деле поговорим. Спорить нам нечего: и задачу надо записывать правильно, и на канале все может быть. Оба вы правы. – Ребятишки посмотрели друг на друга уже примирительно, а он вдруг спросил: – Как же вы нашли корзинки?

– В траве, – ответил Миша.

– Это ни о чем не говорит. Расскажите подробно: как шли, куда шли, за чем шли, кто встречался на пути. Все расскажите. Но чтобы после – молчок. Поняли?

– Рассказывай ты, Миша.

– Ишь, какой! Ты же сказал Сид… Ох! – встрепенулся Миша и испуганно посмотрел на товарища. – Ты и рассказывай.

– А кто сказал: давай отнесем корзинки в правление? Ты? Или кто?

– Ладно. Рассказывай ты, Миша, – обратился Петр Кузьмич.

– Ну… пошли мы с Валькой утром рано на подсолнух – дополоть свои паюшки.

– До солнышка, – добавил Валька.

– Идем – себе и идем. Тут Валька и говорит: «Давай, – говорит, – сходим на речку, посмотрим наши верши, – может, рыба попалась».

– Нет, ты первый сказал: «Рыбки бы теперь поймать!», а про верши это я уже потом, после. Ты сказал: «Рыбки бы», а я сказал: «Днем опрыскиватель пойдет по подсолнухам, а дополоть надо раньше».

– А я-то тебе не говорил, что раз на работу идем, то не до рыбы? – спрашивал Миша. – Что я – лодырь, что ли?

– Ну и я не лодырь. Двадцать трудодней имею.

– Похвалился! У меня двадцать три, а молчу.

– Ну, рассказывай ты, Валя, – сказал Петр Кузьмич, всеми силами стараясь сохранить серьезный вид, хотя это было очень трудно.

– Пришли мы к мосту, – начал теперь Валька. – Видим: бежит с коромыслом Сидор Фомич. Бежи-ит, тру-си-ит! Трух-трух-трух-трух… – Он немного помолчал, – Вчера же на наряде все ломали голову, как бы управиться с сеном и подсолнух дополоть – барометр на дождь пошел, – а он бежит на базар. Бежит себе, и ему не совестно.

– Это я сказал так: «Бежит себе, и ему не совестно», – перебил Миша.

– Да ладно! – отмахнулся Валька. – Ну, шел он и все оглядывался. Мы и думаем: «Бессовестный! Люди – на работу, а он – на базар». Так ведь, Мишка?

– Так.

– Тут я и говорю… – Валька замялся, пристально посмотрел на Мишу, потом на Петра Кузьмича, и лицо его почему-то стало виноватым. Он понизил голос и совсем уже тихо сказал: – Говорю: «Давай корзинки отнесем в правление…» И…

– Стой, стой, Валя! Что-то тут немножко не так. Значит, отняли корзины? – будто ужаснулся Петр Кузьмич.

Миша подвинулся вплотную к Вальке и, слегка толкнув его локтем, сказал:

– Все равно, Валька, узнают. Раз по секрету разговор, то… Раз уж оба придумали, то оба и отвечать давай..

И вдруг Валька оживился, заволновался, вихорок его задрожал, и он быстро заговорил:

– Мы и думаем: «Давай вернем его на работу».. Так., Мишка? – Тот кивнул головой утвердительно. – Поравнялся он с нами, мы ему и говорим: «Дядя Сидор! А бригадир сейчас поскакал на базар и говорит: „Поеду посмотрю, кто из симулянтов подрывает скирдование сена“». Тут Сидор Фомич остановился и спросил: «Правда?» А мы и говорим: а председатель, мол, сейчас собирается ехать в город – линейка уже запряжена. Сказали мы так и вроде пошли на подсолнух, а сами сели в кустах. Постоял, постоял он и вернулся. Только прошел немного и опять стал. Он же думал как: на базар пойти – там бригадир, вернуться обратно – председатель на линейке встретит. Тогда он сошел в траву, поставил там корзины и пошел домой через сады. Ну, тут мы и говорим: «Давай отнесем в правление». – Валька вытер фуражкой выступивший пот и сконфуженно закончил: – Раз виноваты, то, значит, виноваты. Мы больше не будем.

– Теперь все ясно, – сказал Петр Кузьмич. Он серьезно посмотрел на ребят, встал, подошел к ним, положил ладонь на плечо Миши, потрепал легонько вихорок Вали и сказал: – Я никому не скажу. Но вы больше так не делайте. Не надо, ребята, обманывать. А – рыбу ловите, вам ловить полагается. Идет сейчас рыба-то?

– Все больше – линь, – ответил Миша.

– И плотва пошла хорошо, – добавил Валька. – Да все нам как-то некогда.

– Работа. Прополочная, – степенно закончил Миша.

…Все это я записал со слов самого Петра Кузьмича.

В тот вечер, совсем в сумерках, мы сидели с ним вдвоем в его кабинете, и он рассказал мне о ребятишках и их находке. Свой рассказ он закончил так:

– А все-таки важно то, что Сидор Фомич шел на базар не с чистой совестью… Не пожелал встречи с бригадиром или с председателем. Это очень важно.

Мы уже собрались уходить, как в дверь кто-то осторожно постучал.

– Войдите, – откликнулся Петр Кузьмич.

В кабинет вошел Сидор Фомич.

– Добрый вечер! – угрюмовато поздоровался он.

– Добрый вечер! – приветливо ответил Петр Кузьмич. – Садитесь, Сидор Фомич.

Но Сидор Фомич не сел, а переминался с ноги на ногу, не решаясь начать разговор. Крепкий на вид, с украинскими усами, чисто выбритый, с редкой проседью в рыжеватых волосах, он сначала почесал висок, медленно повел плечами, легонько крякнул и без обиняков сказал:

– Значит, лук-то украли… В объявлении не обозначен.

– Так это ваше все? – будто удивился Петр Кузьмич. – Что же раньше не зашли?

– И зашел бы, да… народ тут кругом. Думаю, вечерком схожу. – Он себя чувствовал явно неудобно: то рассматривал стены, то вдруг заглядывал в окно, хотя на улице ничего нельзя было разобрать в темноте. – Значит, лук пропал? А его там два килограмма – рублей на тридцать будет…

– Нет, не пропал. Жалеючи вас, я про лук-то никому не сказал. Все же неудобно: горячая пора в колхозе, а вы – на базар.

– А что ж тут такого? – возразил без особой силы Сидор Фомич. – Я к двенадцати часам дня был бы на работе. Как часы был бы.

– Выходит так – одни будут работать с утра, а другие с половины дня. Так, что ли?

– Продухция… – неопределенно произнес Сидор Фомич. – Огородное дело, как бы сказать, требует.

– А работать в колхозе?

– Мы работаем. Выполняем, как полагается. Сто пятьдесят трудодней за прошлый год имею. Но без овоща нам никак нельзя.

Удивительным мне показалось тогда, что Петр Кузьмич не возражал Сидору Фомичу, хотя можно было бы говорить и о производительности труда и о многом другом. Он только спрашивал.

– А так, между нами говоря, Сидор Фомич: рублей на сто с лишним будет продуктов в двух корзинах?

Тот прикинул в уме, посмотрел в потолок и изложил:

– Лук – тридцать. Молоко – двадцать. Масло сорок пять. Да. Так примерно рублей на сто должно быть. Кому-то хотелось чужим добром поживиться, да, видно, помеха вышла. – Он даже улыбнулся и повеселел, но ненадолго.

– А как же эти корзины вы потеряли? – спросил Петр Кузьмич. – Интересно!

– Как бы сказать, допустим, я иду… – Он растерялся и искал выхода. – Вижу, что вроде бы облака пошли. И я, значит, иду… Да! Дай, думаю, за плащом вернусь… А оно вон что вышло.

– За плащом, значит?

– За плащом.

– Значит, облачка находили?

– Облачка. Находили.