355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гавриил Троепольский » Собрание сочинений в трех томах. Том 1. » Текст книги (страница 11)
Собрание сочинений в трех томах. Том 1.
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 19:05

Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 1."


Автор книги: Гавриил Троепольский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

Один день

Ранним утром в деревне тихо. Птицы в это время еще молчат. Звука тракторов еще не слышно: они на техническом осмотре и заправке горючим после ночной смены. И такая тишина стоит, что кашляет кто-то в километре, а слышно.

Накатанная дорога тянется ровными автоколеями посреди широкой улицы и кажется чисто подметенной. Грач-одиночка по-хозяйски идет по дороге и что-то высматривает, изредка клюнет потерянное зернышко. Теленок бредет по улице и суется к каждому предмету: о дерево почешет шею, о забор потрется боком, у яруса строительных бревен обнюхает торец сосны и лизнет его, постоит немного и плетется дальше. На грача он смотрит долго и внимательно, с каким-то не то недоумением, не то любопытством. А грач будто и не заметил потомка лучшей в колхозе коровы – прошел мимо сосредоточенно и деловито: у раннего грача-разведчика хлопот много.

А больше никаких видимых признаков жизни на улице пока нет.

Еще не сошел с неба, на западе, серовато-мутный налет, но зарево на востоке уже возвещает о близком восходе солнца. И все живое молчит. Все ждет солнца, не нарушая тишины. Только разве петух на ферме спросонья прогорланит и захлебнется, будто подавившись: собратья отвечают ему нехотя и лениво: рассвело и без нас, дескать. И снова тихо, тихо.

Но вот знакомый звук зашевелил тишину: автомашина, груженная мешками семян, выползла из-за утла зернохранилища, выправилась на дорогу, набрала скорость и засигналила теленку. Тот повернул мордочку, стал попрочнее посреди дороги, наблюдая, что будет дальше. Конечно, машине дорогу он не уступил: видели, дескать, мы тебя на ферме – не удивительно! Пришлось шоферу аккуратно объехать упрямца.

– Лена, – послышался негромкий голос с фермы. – Шалопут опять ушел. Не видела?

– Во-он! По дороге плетухает, – ответил второй женский голос.

Девушка в белом халатике показалась со двора и направилась к теленку, беззлобно разговаривая с ним на ходу:

– Опять удрал, Шалопут? Ну иди, иди, горе мое!

И снова тишина. Зарево на востоке все краснее и ярче. И жизнь становится живее и живее. С ведрами прошла к колодцу женщина. Конюх потихоньку вывел на проводку жеребца-производителя; тот заржал голосисто и призывно, и ему ответил голос молодой кобылицы. Тихой, развалистой походкой прошел во двор пожилой колхозник с кнутом в руках. Все движутся медленно спросонья, а говор – несмелый, тихий. Только где-то вдали крикнул пастух, выгоняя коров на первые выпасы:

– Куда пошла-а? – и щелкнул кнутом, рассекая тишину.

Никто пока не спешит.

Но вот… лопнула тишина! Раскололась вдребезги на мелкие звуки. Застрекотал пронзительной пулеметной очередью пускач дизельного трактора, и звук его забарабанил по селу, несколько минут тормошил хаты, позвякивая в стекла: и трещит, и трещит, и трещит. Так же сразу он умолк, а вслед за ним послышались сначала спокойные вздохи, а затем и ровный рокот дизель-мотора. Вот и еще такой же пускач рассек воздух, и снова уже другой дизель заговорил баском на все поле. Веселым перебором ворвались в общий рокот колесные тракторы «ХТЗ».

День колхоза «Новая жизнь» начался. Ездовые заспешили во двор. Плотники застучали, запилили, и звуки топоров, застревая в общем потоке рокочущей волны, то терялись, то возникали снова. А веселое весеннее солнце взошло и брызнуло на колхоз чуть теплыми лучами.

Для меня этот день начался неплохо. Мне необходимо было провести в бригаде Митрофана Андреевича Каткова весь день. И я решил пораньше найти бригадира: днем трудно поймать его в поле на громадном массиве бригады в тысячу гектаров. Встретились мы в воротах, бригадного двора.

– Доброе утро! – поздоровался он.

– Доброе утро!

– А я домой: на завтрак.

– Что так рано? Солнце встает, а уже и завтрак.

– У меня заправка такая: наряд – вечером, ранним утром – во двор, а потом – в поле, на весь день.

Мы договорились о плане наших поездок по полям. Вдруг ни с того ни с сего он взял меня за локоть и спросил:

– А ну-ка, Владимир Акимыч, скажите: что есть блин?

– Блин? – удивился я.

– Да, блин. Не знаете? Блин – залог здоровья. Солнце, воздух, вода и… блин! – Он весело расхохотался. – Пошли ко мне, зоревой завтрак учиним. Попробуете, какие блины умеет сотворять моя хозяйка. Пошли, пошли!

Я пробовал отказываться, упирался. Но где там! Он стал против меня, взял за пуговицу ватника и молча улыбался шустрыми черными глазами. Не пойти было невозможно. Мы зашагали рядом.

– Значит – залог здоровья? – переспросил я.

– Именно. Эх, сколько этих блинов поедается всем колхозом! Уму непостижимо. Есть у меня в бригаде Прокофий Иванович Филькин. Вы-то его знаете хорошо. Так вот он умеет едать блины. Отлично умеет. Пригласила его как-то теща в гости: приходи, дескать, Проша. «С нашим, говорит, удовольствием, мамаша». Навела она добрую дежу теста и стала его кормить, Прокофия-то. Стал он есть. Только блин со сковороды, а он его трубкой – раз! – в сметану и в рот целиком. Раз! – и в рот? Раз! – и в рот. Она печет, а он на лету поедает их. Раз! – и в рот. Раз! – и в рот. Дежа кончается: такая дежа, что пятерым хватило бы. Умаялась теща. Испекла она последний блин, сбросила со сковороды и говорит: «Ух? Как и не пекла!» А Прокофий Иванович-то вытер пот рукавом и отвечает: «Эх-хе-хе! Как и не ел!»

Я рассмеялся. Митрофан Андреевич тоже. Трудно поверить, что вот этому веселому, не по летам моложавому человеку сорок два года, что он четыре раза ранен во время Отечественной войны, что на его плечах тысяча гектаров земли и двести человек и что сейчас разгар весеннего сева.

Мы подошли к дому Каткова. Это не просто хата, а четырехкомнатный домик, крытый железом, с аккуратным палисадничком. Из трубы тянулся легкий дымок. А когда взошли на крыльцо, то запахло и блинами.

– Фрося! – приветливо крикнул хозяин, входя в комнату. – Вдвоем пришли завтракать.

– Пожалуйте, – ответила ома. – Мне хоть еще двое. Хватит.

Мы помыли руки и уселись за стол. Катков шутил:

– Не знаю, как оно там по медицине, но если я с утра упакую дюжину блинков в полный диаметр сковороды да закантую поясом, то целый день хоть бы что. Правильно, Фрося?

Ефросинья Алексеевна, наливая блин на вторую сковороду, ответила:

– Хвастаешь! Больше семи блинов не съедаешь.

– Ну, уж и нельзя лишнего прибавить.

Ефросинья Алексеевна улыбнулась и положила горячий блин на чистое полотенце, разостланное на столе.

Запах подрумяненного круглого и пышного блина заполнил всю комнату. Ну и запах! Недаром же вся улица пахнет блинами там, где их пекут. Опустишь такой блин в миску со сметаной, положишь его в рот, а он так и дышит во рту! Вот уж действительно настоящие блины, какие не каждому доводилось есть. Отличные блины!

Шипела сковорода. Потрескивало в печке. Хозяйка стояла к нам вполоборота, опершись на чаплик. Голова ее была повязана голубенькой, с цветочками, косынкой; лицо уже покрыл легкий весенний загар. Она первая предала молчание:

– Я ведь, Владимир Акимыч, насилу приучила его питаться, – она указала на мужа. – Бывало вскочит чуть свет, схватит кусок хлеба за пазуху и бежит. Теперь наладился. Вы ему не верьте, когда он о себе говорит. Я-то его знаю. Пришел вот завтракать, будто только и день у него начался, а сам на рассвете уже и в тракторный отряд на мотоцикле съездил, и на ферме побывал, и наряд проверил.

– Уважаемая Ефросинья Алексеевна! – строго-шутливо обратился к ней Митрофан Андреевич. – Не переходите на личности: аппетит понижается.

Позавтракали мы отлично. Вымыли руки. Я поблагодарил хозяйку.

– Мне-то куда сегодня? – спросила она у мужа.

Митрофан Андреевич схватился за голову обеими руками и воскликнул:

– Прорыв! Развал бригады! Гроб дисциплине! Своей жене забыл наряд дать. Подскажи, пожалуйста, сама. Не на огороды ли? Точно: туда.

Жена улыбалась спокойной улыбкой.

Мы вышли. На крыльцо медленно поднялся нам навстречу отец бригадира, Андрей Петрович. Волосы у него совсем белые, как молоко; бородка подстрижена аккуратно, лопаточкой, а волосы – в кружок. Сразу видно – опрятный старик. Без малого девяносто лет имеет он за плечами, но видит и слышит еще хорошо и не может не работать.

– Здравствуйте, Андрей Петрович!

– Здравствуй, детка! (Всех, кому меньше шестидесяти, он называет «детка».) А я вот утречком-то в огородике покопался. Я люблю – утром. – Он присел на лавочку. – Все торопитесь. Весна. Хорошо – весна. Торопиться надо. Только вот не пойму одного: зачем перекрестный сев. Для какой радости два раза по одной пашне ездить вдоль и поперек: туда – полнормы семян, сюда – полнормы? Ну ладно, пущай урожай выше на полтора центнера, но узкорядный-то так же дает, как и перекрестный. Вот и делали бы узкорядные сеялки, а не гоняли тракторы вдоль и поперек. А то, вишь ты, – обратился он к сыну, – в одном месте не начинал сеять, – теряешь половину урожая, – а в другом – взад-вперед, вдоль-поперек, вдоль-поперек! А гасу-то, гасу сколько попалят!.. Сколько раз я тебе, Митроха, говорил: «Брось ты эту затею! Не может быть того, чтобы наука гоняла тракторы туды-сюды». Узкорядные – надо: один раз сеять по одному месту.

– План есть на перекрестный сев, папаша. План надо выполнять.

– «План, план»… Заладили, как сороки на суку. Ты, Митроха, смотри за этим, – на то ты и партейный. Значит, если план подходялый для колхоза и государства, то делай, а если неподходялый – плюнь! Аль напиши им туда. – Дед махнул рукой вверх, туда, куда, по его мнению, следовало писать. – Право слово, верно говорю, – обращался он уже ко мне. – Мне и то доходит, а вы должны душой болеть… Ишь ты! Вдоль-поперек, вдоль-поперек!

– Андрей Петрович, – сказал я, – пока нет узкорядных сеялок, надо сеять перекрестно… Урожай надо повышать.

Он, задумавшись, смотрел в пол и сразу же согласился.

– Пожалуй, так. А насчет узкорядных напишите туда… Блинков-то поели? – по-стариковски перешел он вдруг на другую тему.

– Сыты, папаша.

– Блинки – это хорошо. После них человек делается прочный, тугой. Ходит себе день-деньской, до самого вечера… Ну, идите. Торопитесь, неугомонные, торопитесь! – И он, покряхтывая, направился в хату, но в дверях сеней повернулся к нам и сказал: – Митроха! Денька через два, а может, и завтра, дождик должон быть. Налегни на сев-то.

– Вот тебе на! Гляну на барометр, – забеспокоился Митрофан Андреевич. Он ушел в хату и тут же вернулся. – Давление падает.

– Ты на свою машинку смотри не смотри, а на днях дождю быть, – сказал Андрей Петрович.

– Как же это вы, Андрей Петрович, узнаете об изменении погоды? – спросил я.

– Э-э, детка! Давно уж я живу-то. По всем приметам узнаю. Ласточка идет низом, значит – мошка летит низом. Это – раз. (Он загнул костлявый палец.) Курица обирается носиком – перо мажет жиром. Это – два. (Он загнул еще один палец.) У курицы, значит, шишка такая над хвостом имеется – жировая… Свинья тоже чует: тело у нее зудит, чешется она, солому в зубах таскает. Животная, она чувствует. И человек чувствует. Только иной замечает, а иному наплевать… И в сон ни с того ни с сего клонит, и если, по старости, кости ноют, и волос на голове не таком делается, и спина – того…

Андрей Петрович загнул уже несколько пальцев, а Митрофан Андреевич нетерпеливо посматривал на меня и будто говорил глазами: «Разошелся папаша, а времени у нас нет». Однако вслух он, обращаясь ко мне, заметил:

– Точно узнает папаша: живой барометр.

– И лебеда тоже вот хорошая примета, – продолжал загибать пальцы Андрей Петрович. – Как с низу листочков слезки пойдут, так и смотри другие приметы. Если все приметы сходятся, то уж хочешь не хочешь, а дождю быть… Примет этих много, детка. Много. – И он ушел в сени, так и не разогнувши пальцев, будто еще и еще вспоминал приметы и собирался фиксировать их на пальцах. Из сеней все еще слышался голос старика: – Дым, примерно, низом стелется, в трубу плохо тянет – тоже к дождику. Солнышко в тучи садится – жди мокрости. Много примет. Много. И все правильные.

Мы сошли с крыльца.

– Теперь минут на десять завернем во двор. Могут оказаться отставшие, надо их подтолкнуть, – сказал Митрофан Андреевич и ускорил шаг. – Громадный опыт у папаши, – продолжал он на ходу. – Интересно, почему ученые метеорологи не дадут научных объяснений народным приметам? Люди тысячи лет примечали: не можем же мы выбросить эти наблюдения.

– Практически мы их и не выбрасываем, но объяснить, конечно, надо бы метеорологам, – согласился я с собеседником.

Войдя в ворота бригадного двора, мы увидели двух колхозников. Один из них, Витя-гармонист, осматривал колесо, а второй, тот самый Прокофий Иванович, запрягал лошадей. Митрофан Андреевич как-то сразу помрачнел и направился прямо к ним.

– До десяти стоять будете? – спросил он строго.

Витя-гармонист, – с пышным чубом, в клетчатой кепке, заброшенной на затылок так, что, казалось, вот-вот она упадет, – ухватил рукой обод колеса брички и потряс его.

– Обратите внимание, Митрофан Андреевич: рассохлось. Разваливается. Виляет по дороге восьмеркой. Не колесо, а вальс «Разбитая жизнь». Не по моей вине задержался – ищу колесо.

– А почему допустил до этого? Ты ездовой. Разве раньше не видел, что колесо надо перешиновать? Тебе что: няньку на бричку надо?

Митрофан Андреевич засыпал Витьку вопросами так, что тот не сумел ничего ответить и стоял, вытаращив свои большие голубые глаза, будто недоумевал и собирался сказать: «А ведь и правда – я виноват! Как же это я так?» Но он ничего не сказал в оправдание, а только привел широкую кепку в надлежащее положение и спросил:

– Ну, а сегодня-то как же?

– Сегодня получишь штраф в один трудодень за халатное отношение к колхозному имуществу. Третий раз уже тебе замечаю, теперь придется штрафовать. Колесо возьмешь новое. Отправишься немедленно в поле. Завезешь в кузницу старое колесо… Эх, ты!.. «Разбитая жизнь»!

– Ну, во-от! Скорей уж и штраф. Безо всякого подходу. Я человек старательный, а ко мне без всякого убеждения. Возражаю.

– Уже третий случай с тобой. Хватит. Убеждал, убеждал, а ты теперь и с колесом допустил. То постромку потерял, то на «Разбитой жизни» ездишь.

Витя немного подумал и сказал:

– Исправлюсь. Клянусь инструментом! – и он постучал по ящику с баяном, который стоял в передке брички.

Митрофан Андреевич посмотрел на баян, потом на Витьку, брови его вздрогнули, и в глазах появилась чуть заметная улыбка.

– Клянешься? – спросил он.

– Не повторяю. Сказал твердо. – Витя ткнул себя большим пальцем в грудь.

– Ладно. Но только – в последний раз. И, кроме того, музыка музыкой, но среди бела дня не баловать, а работать.

– Днем настроения быть не может.

– Что ж, ты играешь только ночью?

– Да, вечером или ночью, «Каприччио» разучиваю.

– И как оно?

– Получается.

– Вот с колесом только не получается.

– Проза, – возразил Витька и закинул ногу на ногу, опершись на бричку.

– Да ты что на одной ноге стал? Или, думаешь, до обеда стоять? Я с тобой уже пять минут потерял.

– Я что? Я ничего. Вы же сами музыкальный разговор затеяли.

– На ключ от сарая! Бери колесо.

– Момент! Один момент – и Витька будет в поле.

– Ну, куда побежал? (Витя с разбегу остановился и обернулся к нам.) Наряд возьми в кузницу. Колесо не примут без него.

– Не учел. Есть наряд взять в кузницу.

Митрофан Андреевич развернул блокнот, положил его на грядушку брички и быстро написал наряд. Он подал листок блокнота Витьке, а тот ринулся в сарай, выкатил новое колесо и действительно моментально заменил старое и выехал со двора, снова забросив фуражку на затылок.

– Ох, Витька, Витька! Горе мне с тобой, – вполголоса сказал бригадир, глядя ему вслед. – Парень окончил семилетку, а места не найдет. В сельскохозяйственную школу отказался наотрез, в техникум ни под каким видом не хочет, а зарубил одно: в музыкальное училище. – Он помолчал. – Наверно, надо правлению хлопотать да определять его по музыкальной линии… Все равно уйдет сам. Ну, этот с большим талантом, – у него балалайка и та плачет… А все остальные тоже уходят. Как только окончил семилетку, так и до свиданья: поминай, как звали! Из всего колхоза один Петя Федотов агрономом будет, а другие – кто куда. Даже обидно: семилетка – в колхозе, а по сельскому хозяйству не учат. Только и знаний дают, как фасоль прорастает. С детства отбивают интерес от поля; выходит парень из семилетки и ни бельмеса не соображает ни в полеводстве, ни в животноводстве, ни в технике сельского хозяйства. Митрофан Андреевич с досадой стукнул блокнотом о ладонь и заключил: – Честное слово, напишу в Цека партии по этому вопросу. – Вдруг он спохватился и глянул на ручные часы. – Уже больше десяти минут торчим здесь, а он все запрягает, – и кивком головы указал на Прокофия Ивановича.

Прокофий Иванович – мешковатый, на первый взгляд, тучный мужчина лет пятидесяти, с круглым красным выбритым лицом – медленно обходил вокруг брички. Он неуклюже переставлял мощные ноги и ощупывал колеса, постромки, поправлял хомуты, трогал вожжи. Все как будто бы было в порядке, но он снова принимался просматривать, ощупывать что-то все-таки, прилаживать и поминутно каким-то полусонным голосом говорил:

– От ты, елки тебе зелены!

– Что он медлит? – спросил я потихоньку у Митрофана Андреевича.

– Ему стронуться с места труднее всего на свете.

– А вы пошевелите его построже.

– Этого нельзя. Я его отлично знаю: растревожь с утра, так целый день будет мучиться. Но уж если начнет работать, то… В общем сами увидите. – Однако Катков не выдержал и двух-трех минут и обратился к нему: – Прокофий Иванович! Что у вас там?

– Хомут, – многозначительно ответил тот.

– Что – хомут?

– Не видишь: с Великана хомут.

– Поезжайте, говорю, быстрее: спешить надо. Потник под хомут вчера подшили, подогнали хорошо. – При этом Митрофан Андреевич потрогал хомут, засунул под него ладонь. – Хорошо сидит хомут. Не задерживайтесь.

– От ты, елки зелены! У меня лошади не парные, а я сломя голову скачи. Надо все проверить, приладить и… этого… Великана посмотреть. Ты посмотри сам: может, лечить надо, а я – уеду и не узнаю. А потом ты же и скажешь: Прокофий, мол, такой-сякой. – Говорил он все это будто нехотя, с расстановками, без жестов, и, казалось, обдумывал каждое слово.

Наконец терпение бригадира иссякло.

– Да до каких же пор стоять-то будешь?

– Великана посмотри, – все так же невозмутимо отозвался Прокофий Иванович.

– Тьфу! – плюнул Митрофан Андреевич и, отвернувшись в сторону, сказал: – Веди Великана! Я и без тебя его смотрел и знаю, что с ним.

– А то при мне посмотри. Лошадь, елки зелены, любит хозяина. А я, елки зелены, должен целый день думать, что с моей лошадью. – При этом он, казалось, пытался сойти с места, но это далось ему не легко.

– Да веди же лошадь! – слегка повысил голос Митрофан Андреевич.

– Что ж ты сердишься? Тут без никакого сердца. Лошадь за мной закреплена, я на ей пять лет работаю. Как это так: сел – и уехал? Лошадь, она, елки зелены… как бы, например, к человеку приставлена.

– Прокофий Иванович! Ей-богу, не выдержу! – воскликнул Митрофан Андреевич.

После этих слов Прокофий будто и чаще зашевелил ногами, но зато шажки стали далеко мельче и никакого ускорения не получилось – одна видимость. Наконец он вывел прихрамывающего Великана. Митрофан Андреевич поднял больную ногу лошади, зажал ее меж колен и заговорил, сдерживаясь:

– Плоское копыто. Намяла под стрелкой, ковать надо на войлок.

– Вот и я так думаю. Правильно.

– Подкуем завтра утром.

– Кто?

– Кузнец, конечно.

– А кто поведет?

– Конюх.

– Не-е! Я сам. Пиши наряд! Завтра чуть свет сам поведу в кузницу.

– Ох! – вздохнул бригадир. Он написал наряд и вручил его Прокофию Ивановичу. – Ну теперь-то все?

– Все, – утвердительно ответил тот. Он аккуратно сложил наряд вчетверо, положил в полинялую кепку, надвинул ее прочно и полез в бричку. Наконец тронул лошадей, но они, чуя характер ездового, тоже не спешили. И уже через десяток метров Прокофий Иванович вдруг остановил их: – Тпрру! Емки тебе зелены! – Теперь он сдвинул кепку легонько на лоб, почесал затылок. Оглянулся на нас. Посмотрел на лошадей. И потом снова – в нашу сторону и… продолжал стоять, пока не увидел мальчика у ворот двора. – Пашка-а! – крикнул он.

– А-а?

– Иди-ка!

Мальчик подбежал и спросил:

– Чего вам, дядя Прокофий?

– Подай-ка сумку с продухцией. Вон она лежит. Заторопился – забыл.

Паша подал объемистую сумку, и Прокофий Иванович тронулся, наконец, с места.

– Как уж это начнут торопить, как начнут, то обязательно, елки тебе зелены, забудешь чего-нибудь… Но-о! Заснули-и! – Он слегка взмахнул кнутом, который у него был для видимости (лошадей он никогда не бил), и выехал за ворота.

Громкоговоритель отбивал поверку времени. Митрофан Андреевич заторопился.

– Семь, – сказал он. – Задержались немного. – Он быстро выкатил мотоцикл из сарая и сразу повеселел. – Вот машина незаменимая: «ИЖ-49». Три подарка нам от советской власти в последние годы: самоходный комбайн, мотоцикл «ИЖ-49» и… автомашина «Москвич». – Последнее слово он произнес с легким вздохом.

Никаких средств передвижения Митрофан Андреевич не хочет знать, кроме мотоцикла (хотя на «Москвич» уже собирает деньжата). Он не просто ценит мотоцикл как машину, он его любит. Вообще Катков к машинам неравнодушен. Зная эту его слабость, я прислонил ладонь к ребрам охлаждения мотора – он был горячим – и подумал: «Э-э! Да он и правда полполя объездил еще до солнца».

– А заводить будем полчаса? – пошутил я.

– Он у меня и холодный заводится, как часы. – В словах его послышались ревнивые нотки.

Митрофан Андреевич слегка – совсем маленечко – надавил педаль стартера, не прикасаясь руками к мотоциклу, и мотор заработал так, будто только и ждал хозяина: тихо похлопывая и слегка вздрагивая.

Я сел на заднее сиденье, и мы помчались в июле. Но около зернохранилища нам замахала руками, закричали, требуя остановки. Сильнее всех кричала Настя Бокова:

– Стой! Подожди! Митрофан Андрееви-ич! Сто-ой! – Она стояла в кузове автомашины и махала платком.

Мы завернули к зернохранилищу.

– Что у вас тут? – спросил Митрофан Андреевич.

– Не тут, а там, – указала рукой Настя в поле. Сильная, раскрасневшаяся от возбуждения, она была, видно, не в себе.

– Что там?

– Беда, Митрофан Андреевич…

…Отец Насти убит в боях во время Отечественной войны, мать вскоре после этого умерла, и Настя осталась десятилетней сиротой. Взял ее к себе тогда Прокофий Иванович Филькин, который после ранения остался «по чистой»; воспитывал, как мог: брал ежедневно с собой в поле, еще девчонку научил работать косой, топором, управлять лошадьми, а к семнадцати годам Настя уже умела делать любую мужскую работу. Теперь ей уже двадцать лет и она живет в своей собственной хате, что осталась от семьи. Но Прокофия Ивановича любит, как родного отца. Колхоз для нее – родной дом, но вот только не любит Настя женской работы, не любит полоть тяпкой, сажать овощи, вязать снопы; во время сенокоса она косит наравне с мужчинами, во время сева и уборки грузит зерно, иногда подменяет Прокофия Ивановича, когда тому надо отлучиться, и работает на ого лошадях. (Кроме нее, он никому не доверяет своих лошадей, а из колхоза отлучается лишь в самых исключительных случаях.) Вообще-то Настя собирается быть шофером. Сейчас она работает грузчиком на автомашине и еще с рассветом начала развозить семена по тракторным сеялкам.

– Митрофан Андреевич! Дизельный трактор стал – авария, – тихо произнесла Настя.

Первая песенница и шутница на селе, она и «барыню» откаблучит так, что парни за затылки хватаются, и «русскую» выбьет с дробью – головой закачаешь. А сейчас не узнать Настю.

Митрофан Андреевич нахмурился и посмотрел на запад, где плотные кучевые облака вылезли ватагой. Он буркнул потихоньку:

– Вот чорт возьми!

– Давай – в отряд! Скорее! – сказал я.

– Все теперь пойдет вверх ногами на весь день! – возмущался он. – Перекрестного посеяли половину, а половина осталась. Пойдет дождь – беда. – Он завел мотоцикл и с ходу набрал скорость.

Через несколько минут мы были в отряде. Тракторная будка прилепилась к вершине лощины, в затишке. Около нее стоял гусеничный трактор «ДТ-54» с отнятым картером. На гусенице рядышком сидели два тракториста: Костя Клюев и Илья Семенович Раклин. Раклин сосредоточенно курил, а Костя держал в руках аварийную деталь и поругивался про себя чуть слышно.

– Что? – спросили мы оба сразу.

– Нижнюю головку шатуна разорвало. Картер пробило, – ответил Илья Семенович.

Голос у него с хрипотцой. Он работал в ночной смене: весь вымазан в нигроле, глаза от бессонной ночи красные.

– Что ж стоять? – загорячился Катков. – Снимайте головку, вынимайте поршень. Надо шатун теперь заменять тоже… Чорт возьми, и картер везти в эмтеэс – сажать латку… Тьфу! Не меньше как на двое суток вышел из строя. Чего же стоите-то?

Илья Семенович выслушал Каткова и так же сосредоточенно и спокойно ответил:

– Авария серьезная. Без старшего механика даже бригадир отряда не имеет права разбирать трактор в таких случаях. – Он указал кивком головы на будку: – Слышите?

Из будки было слышно, как кто-то вызывал по рации:

– «Урожай»!.. «Урожай»!.. «Урожай»!.. Чорт возьми!

Мы вошли с Катковым в будку. Около рации стоял вполоборота к нам бригадир тракторного отряда Федулов.

– «Урожай»! Ну, «Урожай» же! «Урожай»! – Он пристукивал при каждом слове гаечным ключом по столу. – «Урожай»!.. Тоня-а! – вскрикнул он вдруг и бросил ключ на стол. – Тоня! Где ты пропадала, чорт возьми?

Рация отвечала граммофонным звуком:

– Я тебе, Василь Василич, не Тоня, а «Урожай». И ключом по столу не стучи. Если все так будете стучать, то связь невозможна.

– Да я же полчаса стою как дурак…

– Я в этом не сомневаюсь.

– У меня авария, а тебе шутки.

– У меня сегодня вторая авария. Если мне с каждым плакать, то глаза высохнут, – тебе же хуже будет, – а рация охрипнет от мокрости. Кого тебе?

– Старшего механика. Поскорей, пожалуйста.

– Сотая доля секунды! – ехидничал граммофонный голос дежурной Тони. Потом слышно было, как она крикнула: – Иван Васильевич! У Федулова авария. – И пока все ожидали механика, Тоня спросила: – Вася?

– А? Я, – ответил Федулов и оглянулся на нас.

– Раскис? «Ава-ария-а»! – И слышно, как она стучала по столу, подражая ему. – Не капризничай, Федулочка: Иван Васильевич вылечит.

– Не вылечит так скоро. Дело серьезное, – все еще угрюмо возражал Федулов.

– А ты ляжь вверх животом на пашню и кричи: «Караул!» Ей-богу, поможет.

Федулов улыбнулся и снова посмотрел в нашу сторону.

– Тебе шутки, а у меня в одном «ДТ» двадцать процентов всей силы отряда.

– Что там у тебя стряслось? – послышался в рации голос старшего механика.

– Картер пробило. Нижнюю головку шатуна, в третьем, разорвало.

– Не может того быть! – воскликнул механик. – Сейчас выезжаю. Через двадцать минут буду.

Я подошел к рации и вызвал:

– «Урожай»!

– Я «Урожай», – ответила Тоня. – Кто?

– Луков.

– Здравствуйте, Владимир Акимыч!

– Здравствуй, Тоня! Позови-ка быстренько старшего агронома Михаила Петровича.

– Он здесь. Собирается уезжать. Сию минуту!

– Я слушаю, – вскоре отозвался Михаил Петрович.

– Дизельный вышел из строя суток на двое. Делаю перегруппировку отряда: два «ХТЗ» прекратят культивацию, дадим каждому по одной сеялке и будем продолжать перекрестный в течение суток. В графике делаю соответствующее изменение.

– Свет для ночного сева будет на обе сеялки?

– Отвечай, Василий Васильевич, – обратился я к Федулову.

– На одну не будет, – ответил он.

– Сделаешь свет, – сказал Михаил Петрович.

– Да ведь фары нету! – воскликнул Федулов.

– Возьмешь в восьмом отряде и сделаешь свет, повторил твердо Михаил Петрович, а мне сказал:

– С перегруппировкой согласен, вносите изменение.

Потом все притихло.

Федулов как-то смущенно повел могучими плечами, провел по черным волосам ладонью ото лба к затылку и задумчиво посмотрел в окошко.

Катков, наоборот, чуть просветлел и обратился ко мне:

– А Михаил Петрович толковый агроном! Сразу понимает дело, с полслова понимает.

Федулов зашел за будку, будто спрятался, но не прошло и двух минут, как оттуда рявкнул заведенный мотоцикл. Федулов выехал из-за будки и сквозь треск мотора крикнул:

– Доеду в восьмой отряд. У них один трактор стоит, фару возьму на ночь. Приедет механик – снимайте головку. Вернусь быстро.

– Подожди-ка, Вася, – сказал Катков, сделав ему знак заглушить мотор.

Стало снова тихо.

– Ты сперва напиши трактористам распоряжение, а то уедешь, а я буду с ними договариваться полчаса. Пиши.

Федулов положил блокнот на бачок мотоцикла, написал распоряжение и вручил его Каткову. Затем он умчался, а Катков посмотрел на часы и сказал:

– Без десяти восемь. Едем?

Я не ответил и смотрел на Илью Семеновича Раклина. Тот как сидел на гусенице, так и заснул, откинув голову и прислонившись к капоту двигателя. Костя заметил мой взгляд и сказал:

– Он уже две ночи не спавши. И третья не предвидится. Так вот, меж делом, заснет на ходу…

– А ты? Ты же подсменный.

– На втором дизеле тракторист болен. Мы втроем на двух тракторах: днем сеем, а ночью культивируем… И сам Федулов сегодня ночью работал, не спал ни вот столечки, – и Костя показал самый кончик ногтя.

– Ты-то тоже не спал сегодня?

– Я – что, я могу, – угрюмовато ответил он и вздохнул, глядя на кусок головки шатуна, который продолжал держать в руке. – Вот горе-то наше! И надо же ей лопнуть сегодня! Подождала бы недельку… Ведь оно ж вон сколько кругом не сеяно!.. Смотрите, – Костя протянул мне кусок головки шатуна. – Раковина, заводской дефект. Я тут ни при чем.

– А сколько, по-твоему, придется стоять?

– Да сколько? Картер в эмтеэс везти надо. Гильзу новую надо. Поршень, шатун. Если все это есть, то… кто ее знает, а если нету, то тогда я уж и не знаю.

Катков рванулся в будку, и оттуда было слышно, как он говорил по радии:

– «Урожай»! «Урожай»? Тоня! Узнай срочно: есть ли для дизеля запасные детали – гильзы, шатуны, поршни.

Через несколько минут Катков вышел из будки.

– Все есть, – сказал он.

Костя несколько повеселел. Он зашел вперед трактора, похлопал по радиатору и сказал, как живому:

– Ну ты, инвалид! Ничего, ничего.

На душе стало немного легче, и мы с Катковым помчались переводить «ХТЗ» на сев. По дороге встретилась нам автопоходная мастерская. Наверно, механик разыскал ее в массиве по радио и направил сюда. Нам стало веселее. Митрофан Андреевич прибавил скорость и по-мальчишечьи крикнул:

– Держись, Владимир Акимыч!

В ушах засвистело. Борозды пошли вкруговую. Автоколея, по которой мы ехали, набегала на нас узкой лентой и проваливалась под мотоцикл, как молниеносный конвейер, а та колея, что рядом, бежала в противоположную от нас сторону. Никаких толчков – так мягок в езде «ИЖ-49».

Митрофан Андреевич что-то подпевает в тон мотоциклу, но что – разобрать трудно. А телеграфные столбы несутся к нам редким частоколом. Каждый из них, проскакивая мимо мотоцикла, кажется, чуть сваливается в сторону, и звук мотора ударяет о столб хлестко и звонко: «ж-жих!» – и проскочил, «ж-жих!» – и проскочил.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю