Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 1."
Автор книги: Гавриил Троепольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Враг на горизонте
На другой день Филипп Иванович Егоров пришел к профессору Чернохарову. Профессор только вчера прибыл из Одессы, где участвовал в качестве оппонента в защите докторской диссертации доцентом Масловским. Как показалось Егорову, Чернохаров был несколько взволнован – он ходил по кабинету.
– Разрешите? – спросил Филипп Иванович, приоткрыв дверь.
– Гм… Конечно. – Он с некоторым недоумением посмотрел на вошедшего, остановившись в дальнем углу комнаты.
– Здравствуйте, Ефим Тарасович!
– Приветствую вас, дорогой! Приветствую вас!
Такое же приветствие произносил и Карп Степаныч Карлюк. И это не случайно. Он просто-напросто подражал Чернохарову.
Заметьте, Ефим Тарасович слово «дорогой» употреблял, приветствуя и знакомых и незнакомых, а Карлюк прибавлял это слово только при обращении к знакомым, так как считал, что называть незнакомого «дорогой» позволительно будет не раньше, как после защиты докторской диссертации.
– Позвольте… С кем имею честь?.. Гм… (Короткое, отрывистое мычание часто завершало мысли профессора.)
– Егоров. Помните? Ваш ученик.
– Егоров? Ученик? Ах, да! Его-оров!.. Егоров?.. Не помню.
– Тысяча девятьсот тридцать восьмой год. Вместе с Карлюком кончали.
– Постойте, постойте! Это не у вас теленок… изжевал тетрадь по учету урожая? Гм…
– Нет, не у меня. Мне только подсунули. Карлюк подсунул изжеванную.
– Э, вы все продолжаете отказываться. Помню, помню. Э! Молодость, молодость… – Ефим Тарасович рассмеялся. Весь угловатый, костистый, но с животом, висящим ниже пояса, он потряс этим самым животом, стянул губы в одну сторону и совсем закрыл маленькие глазки на широком лице. Это и означало, что Ефим Тарасович рассмеялся. – Ну не будем вспоминать. Не будем. Садитесь, дорогой, садитесь! – пригласил он Егорова.
Филипп Иванович сел около массивного письменного стола, а Ефим Тарасович погрузился в кресло за столом. Теперь его видно было только по грудь.
– А изменились, изменились вы, Егоров… Четырнадцать лет утекло… Да. Ну и как у вас дела? Где вы?
– В колхозе.
– В науку, значит, не удалось… проникнуть?
– Как это, простите, «проникнуть»?
– Ну, может быть, неточно выразился… Гм… Все достигают. Стараются достигать вершин науки. Диссертации, обобщения… опыты.
– Вот и я буду ставить опыты. Теперь мой начальник – Карлюк. К вам прислал.
– Вот как?.. Но… вы же тогда с Карлюком как-то… Помните?
– Помню.
– А с системой земледелия? Все на стороне Масловского?
– Я на стороне колхозов, – уклончиво ответил Филипп Иванович.
– Похвально, похвально, дорогой. Самостоятельное, значит, мышление. И… все прочее… Гм… Не считаете ли вы это опасным?
– Самостоятельное мышление?
– Нет, нет. Я в смысле авторитетов. Отсутствие авторитетов у молодого научного работника приводит к бесплодности… К безуспешности… Гм…
– Думаю, главный успех должен заключаться в том, чтобы в колхозах было больше зерна, мяса, молока.
– А теория? Теоретическая наука? К забвению?
– Мне кажется, нельзя так ставить вопрос. Давно известно – в поле теория и практика неотделимы.
Филипп Иванович знал еще со времени учебы, что «гмыканьем» всегда заканчивался только-только начавшийся спор. Он осекся и перестал возражать.
А Чернохаров, видимо, считал этот спор ниже своего положения (хотя злые языки говорили, будто он стоит на высоте не своего положения). Но он все-таки сказал:
– Вы все такой же… ершистый. Трудно так… вам. Гм…
Филипп Иванович промолчал. Тогда только и возобновил разговор профессор.
– Итак, приступим к делу. Мы попробуем. Вы сами убедитесь в том, что в науке надо держаться… какой-то линии. Я дам вам тему. Поставьте ее в колхозе… на большой площади.
– Каково же содержание темы?
– Вот слушайте. – Ефим Тарасович медленно вытер платком лысину. Его безбровое лицо изменилось: он стал строг, во всех чертах выразилась непреклонность и прямолинейность. – Слушайте. Некоторые «ученые» – поняли: «ученые»? – на задворках науки – поняли: на задворках науки? – скулят о том, что на юге области не растет люцерна. Это подрыв системы… Единственной… Вильямса… Надо доказать – понимаете? – доказать надо, что… люцерна там растет. Гм…
– Но если она действительно не растет? – спросил Филипп Иванович. – Тогда как?
– Если вы захотите – она будет расти. Структура! – воскликнул Чернохаров. – Структура… А где ее взять без люцерны?
– Но если она не растет, то какая же структура?
– Если вы захотите – она будет расти, – повторил с нарочитой подчеркнутостью Чернохаров. – И корм… Гм…
– Не понимаю: как это «захотите»? – пробовал возражать Егоров.
…… – Вы, дорогой, погрязли в колхозе и ничего еще не смыслите.
– Еще бы! – вставил Филипп Иванович.
Чернохаров, не обращая внимания, продолжал:
– Вы должны захотеть, чтобы люцерна росла. Если вы не захотите, то вы не сможете работать. Надо покончить с идолопоклонством перед буржуазной наукой, люцерна должна расти везде. Всюду! – воскликнул он и закончил: – Гм…
Из необычно длинной для Чернохарова речи Филипп Иванович понял все. Он сказал:
– Захочу. Но… захочет ли люцерна? – И пожал плечами.
Чернохаров встал. Голова его, расширенная книзу из-за малости лба и вообще черепной коробки, стала красной. Он обозлился, чуть-чуть попыхтел, пожевал губами, нижняя губа вздрогнула, отвисла, глаза открылись во всю ширину.
Он сказал:
– Вам этой темы я поручить не могу. Гм… – И сел.
– Простите! Но ваша тема не в программе. Вот программа, которую дал мне Карлюк.
– Да. Она идет сверх плана, но по линии… По линии, руководимой Карпом Степанычем Карлюком, достойным моим учеником. И все же не могу вам поручить. Не рискую. Гм…
Встал и Филипп Иванович. Надо было уходить.
– До свидания! – сказал он.
– Будьте здоровы, дорогой! – сказал и Чернохаров, глядя уже в окно и не оборачиваясь.
Филипп Иванович направился к двери. Но вдруг Чернохаров обратился к нему, все так же не отрывая взгляда от окна:
– Вопрос. Неужели ученик Чернохарова ничего не вынес из института? Все, что вам дано, покоится на травопольной системе. Неужели ничего не осталось в голове?
– Осталось.
– Что?
– Путаница и… пустота.
– Что-о?
– Пустота, – со сдержанной злобой повторил Филипп Иванович. – Ваши студенты, выходя из стен института, практически не знали сельского хозяйства, а теоретические знания оказывались путаными. Впрочем… – Филипп Иванович безнадежно махнул рукой и вышел.
Ефим Тарасович тяжело зашагал по кабинету, сначала медленно, потом все быстрее.
Не прошло и часа, как вошел Карп Степаныч Карлюк. Он еще у дверей согнулся в дугу. Но что это за дуга получилась, сообразить нетрудно, – она получилась только с тыльной стороны тела, а спереди была заполнена до краев благодаря идеальной полноте тела. Согнувшись в дугу, он произнес:
– Извините за то, что оторвал вас от мышления.
– Приветствую вас, дорогой! Вы очень кстати.
– Я всегда в вашем распоряжении, весь.
– Приняли этого… Егорова… вы?
– К сожалению, я. И по вине главным образом моего зама.
– Вы его хорошо помните… Егорова?
– Еще бы!
– По-моему, он был бездумен, горяч и… Гм…
– И безрассуден.
– Точно. Гм…
– Дрянь.
– Пожалуй. Гм… Как это получилось?
– Неполноценность анкетного материала.
– Возможно. Гм…
– А вы, Ефим Тарасович, дали ему тему?
– Нет. Не рискую.
– Отлично. Я был уверен. Человек он весьма…
– Опасный, – дополнил Чернохаров.
Каждый из собеседников понимал другого с полуслова, поэтому у них бывало часто так: только один начнет говорить, а другой уже завершает мысль совершенно точно.
– Что же вы думаете сделать, Карп Степаныч?
– Исправить ошибку.
– Как?
– Постепенно.
– Исправьте так, чтобы он не совал нос…
– В науку.
– Гм… Его надо…
– Уволить, – дополнил Карп Степаныч.
– Гм… И, видимо, он…
– Менделист.
– Очень похоже. Противник в зародыше. Гм…
– Интересно, о чем он говорил у вас?
– Странные вещи говорил… Клеветал на сельскохозяйственную науку. – Тут Ефим Тарасович в задумчивости прошелся по комнате. – Такие люди вообще… Гм…
– Оторваны от науки, – договорил Карп Степаныч.
– Возможно. Гм…
Они помолчали. Уселись друг против друга, побарабанили пальцами по столу. Вздохнули. Карп Степаныч спросил:
– И что же с Масловским?
– Дают кафедру здесь.
– Здесь?! – ужаснулся Карп Степаныч.
– Здесь, – подтвердил Ефим Тарасович.
– Куда же смотрит высокое начальство?
Ефим Тарасович не ответил на этот вопрос, а продолжал:
– Да, здесь. Антитравопольщик на кафедре! – Он попробовал рассмеяться, но только чуть подергал животом, лицо же оставалось неизменным, сосредоточенным.
– Но мы-то, мы, преданные науке люди, обязаны не молчать.
– Обязаны. И знаете, что я вам скажу, дорогой? Масловский менее страшен, чем этот… в ватнике… Егоров. Такому море по колено, ибо ему терять нечего – ему диссертацию не защищать.
– Опасный человек.
– Примите меры.
– Приму меры.
– Если оставлять таких в покое, то они могут нам вырыть… – Ефим Тарасович думал сказать «яму».
Но Карп Степаныч не совсем уразумел мысль учителя.
– Могилу! – воскликнул он проникновенно, выразив на лице и сожаление, и страх, и почтение к своему патрону.
О методах борьбы они не говорили. Видимо, не раз приходилось им в острых схватках за науку применять самое различное оружие. Оба задумались. И Ефим Тарасович начал резюмировать свою мысль и результаты обсуждения вопроса.
– Итак, появился новый…
– …враг на горизонте, – закончил Карп Степаныч.
Взаимопонимание учителя и ученика было трогательно. Им даже не требовалось развивать друг перед другом мысли, будто у них была одна голова на двоих. Но одно может показаться странным читателю: почему они оба так боялись Егорова, рядового агронома.
Что за человек этот Егоров?
Глава пятаяСвинья веселая и свинья унылая
В то время, когда Карп Степаныч в задумчивости шел от Чернохарова, погрузившись в раздумья о будущем сельскохозяйственной науки, Изида Ерофеевна сидела за столом дома, как и обычно. Сидела, пела и рисовала. Ввиду отсутствия служебного дела, к которому она смогла бы приложить имеющиеся в тайниках души способности и таланты, она занималась дома искусством. А Джон сидел рядом, на другом стуле, на своем, и если Изида пела, то он иной раз подвывал; если же она рисовала, то сидел смирно, изредка повиливая хвостом. И оба они были веселы в ожидании хозяина.
Вошел хозяин, Карп Степаныч. Оба домоседа бросились к нему встречать. Но Карп Степаныч, поцеловав Изиду и потрепав Джона по шее, прошел в свою комнату, что-то там положил в ящик письменного стола и только после этого сел за стол принимать пищу. Он был хмур. Все свидетельствовало о том, что настроение у него явно уныло! Изида – наоборот. Она показала ему новую картину, на которой были изображены две свиньи: одна веселая, другая унылая, и начала рассказывать о событиях сегодняшнего дня:
– Представь себе, Карик! Нарисую свинью веселую – Джон лает, нарисую свинью унылую – он воет, – привирала она помаленьку. – Поразительный ум! Такой собаке, такому уму любой позавидует.
– Возможно, – подтверждал чернохаровским тоном Карп Степаныч.
– И управдом приходил. Такой веселый, такой веселый! Говорит: «Кланяйтесь Карпу Степанычу». А соседка, Лидка, халат купила. Ха-ха-ха! Змеиного цвета. Сама как змея, и халат – змея. Ха-ха-ха!
– Забавно, – сказал Карп Степаныч, оставаясь в унылой задумчивости.
Они поели. Но Карп Степаныч не наелся: сегодня у него «разгрузочный день» (плоды и прочее). Наедался же он по-настоящему только в погрузочные дни. Сегодня же ко всему тому, что произошло вне дома, прибавилось ощущение неудовлетворенности количеством еды. Отчасти поэтому он легонько и отстранил Изиду Ерофеевну, когда она, ласкаясь, прижалась к нему всей своей грациозной тушкой.
– После, после, Иза… После.
Она не обиделась, а сказала весело и иронически-ласково:
– Ты у меня сегодня – свинушка унылая.
Изида Ерофеевна легла в постель. А Карп Степаныч сел за письменный стол. Долго он сидел. Очень долго. Настойчивый человек! И опыт сидения имеется. А часам к двум ночи, когда супруга уже храпела, он прочитал еще раз написанное. Строку, куда писано, он заполнил многоточиями, так как не совсем решил куда. Заявление, против обычного, было коротким.
«В………….
Заявление
Как бы нам ни больно было писать о человеке, с которым один из нас учился, но голос гражданской совести обязывает нас переступить порог личных отношений.
Егоров Филипп Иванович восхваляет образ жизни в Германии, воспевает дороги за границей и прямо говорит: „Нам надо у них поучиться“.
Он, Егоров, говорил одному из профессоров так: „Сельскохозяйственные институты вредны“. Тем самым он оклеветал всю систему советского образования. Эту злобную клевету он высказал также при свидетелях.
Он, Егоров, категорически отрицает травопольную систему земледелия как основу и единственную базу преобразования природы.
Перед нами явный враг науки.
(Карлюк К. С.)(Подсушка И. К.)».
И долго еще сидел Карп Степаныч и думал, думал о том, как защитить науку от возможных врагов, которых он знает и которых не знает. Всегда, когда, по его мнению, надо было защищаться, он защищался, не щадя сил, памятуя древнее правило иезуитов: «Если хочешь победить врага, сначала оклевещи его». Он вспомнил это выражение и… успокоился. А успокоившись, стал устраиваться спать. Он разделся, подошел в одном белье к выключателю, увидел на столе «Свинью веселую и свинью унылую», посмотрел на художество, улыбнулся с каким-то горьким унынием и подумал: «Похоже. Очень похоже нарисовано». Выключил свет и лег в постель. Засыпал он спокойно под ритмичный стук часов.
Часы тикали. Время идет для всех – и для честных людей и для подлых. Идут часы, не взирая на личность. Время, время, какие поправки вносишь ты в нашу жизнь!
Утром следующего дня Карп Степаныч отправился на работу. Подсушка, как обычно, уже сидел на своем месте. Глаза у него были красные, как от бессонницы. Он не спал прошедшую ночь. Его волновал вопрос: «Кто же такой Егоров, если даже Карп Степаныч проявил момент растерянности?» Ему мерещилось черт знает что. Он ничего не понимал в происходящем, поэтому возненавидел Егорова. И еще примешивалось ощущение неудобства от того, как он «засыпался» с пшеном в разговоре с этим «человеком в сапожищах». Если бы Подсушке сказали: «Поди дай ему в морду, этому Егорову», то Подсушка обязательно пошел бы, но ударить… Нет! Не мог бы он этого сделать – слишком мягкий и не очень смелый характер у Ираклия Кирьяновича.
И вот сидел Подсушка и думал. Вошел Карп Степаныч. Вошел, стал перед столом Ираклия Кирьяновича, не раздеваясь (что было необычно), и таинственным голосом, тихо, но четко, с расстановкой и прищурив глаз, сказал:
– Я так и знал…
Затем он моргнул одним глазом и только тогда пошел раздеваться. Раздевался медленно, покашливая и сопя. А Ираклий Кирьянович как вытянулся, приготовившись к приветствию, полусогнулся, выразив обычную утреннюю улыбку, – так и остался, бедняга. Было что-то важное в словах Карпа Степаныча, очень важное, что-то страшное, скребущее когтями душу и спину, так что боязно пошевелиться. Мыслей не было. Да и к чему они ему, мысли-то, если он ничего не понимает из всего этого? Даже и не подберешь слов для определения состояния Подсушки. Мягко выражаясь, можно сказать, что он обалдел. Карп Степаныч сел за стол, посмотрел на подчиненного и, обеспокоившись, спросил с тревогой:
– Что с вами, дорогой?
– Здравс… Карп-п-п Спанч! – ответил тот с присвистом. И только после этого сошла с лица улыбка. Он вспотел и наконец-то сел.
– Приветствую вас, дорогой! – вошел в колею и Карп Степаныч. – Вы чем-то озабочены?
– О чем? О ком? Кому? Чему… вы сказали: «Я так и знал»?
– Ах, да!.. Я вижу в вас, Ираклий Кирьянович, душу честную, болезненно и беспокойно принимающую к сердцу боль вашего начальника и друга. Вы в науке моя правая рука. И на вас надеюсь.
– Я… Да… Но… – Тут Подсушка чуть не прослезился, но удержался и вопросил уже более человекоподобно: – Чрезвычайно?
– Сверхважно, – ответил Карп Степаныч еще более серьезно.
А дальше все было почти без слов.
Ираклий Кирьянович вытянул шею. А Карп Степаныч втянул шею в плечи, поднял предостерегающе указательный палец, скосил глаза, наклонив голову в сторону перегородки, затем поднял уже большой палец. И показал за перегородку. Этот жест означал следующее: «Дело сверхчрезвычайное. За перегородкой – человек, бухгалтер. Будьте бдительны!»
Подсушка понял все и приложил ладонь к губам, что следовало понимать так: «Понял. Молчу как рыба. Жду!»
Теперь Карп Степаныч вытянул шею из плеч, сделал весьма серьезное лицо, нахмурив брови и отпустив губы, и согнутым указательным перстом поманил Подсушку: «Иди, значит, беспрекословно – и все узнаешь».
И тут Ираклию Кирьяновичу вспомнилось: маленьким мальчишкой он наблюдал, как озорники ребята, перебросив веревочку с рыболовным крючком, тащили через забор индюка. Индюк тот по глупости схватил крючок, наживленный фасолью, и потом покорно повиновался озорникам. Тогда еще Ираклий-мальчик подумал: «Идет, дурак, без никаких возражений!..» Почему такое печальное воспоминание вдруг всплыло в памяти Подсушки, сказать трудно. Но все это мелькнуло у него в голове на секунду. В следующую секунду он уже бесшумно, на носках, подошел к столу Карпа Степаныча.
А тот развернул свое заявление и дал прочитать Подсушке пять слов. «Перед нами явный враг науки».
Подсушка двумя пальцами провел туда-сюда над верхней губой, изображая усики и выражая вопрос: «Егоров?»
Карп Степаныч наклонил голову в знак подтверждения.
Подсушка в удивлении и возмущении развел руками.
Карлюк тоже развел руками.
Оба затем многозначительно переглянулись и вздохнули сокрушенно. Помолчали.
Но тут Карп Степаныч поднял кулак и опустил его на стол, скрипнув зубами: «Бить, значит, требуется».
И Подсушка сделал то же самое: «Бить!»
После таких жестов, утверждающих обоюдное согласие, Карп Степаныч дал прочесть уже заявление. Подсушка прочитал. Начальник жестом показал, что надо расписаться. И немедленно под заявлением оказались две подписи, еще вчера проставленные в скобках.
– Честный человек не должен об этом молчать, – сказал теперь вслух Карп Степаныч.
– Именно, – подтвердил Ираклий Кирьянович.
Но тут произошло нечто необычное. За перегородкой, там, где входили все четыре работника Межоблкормлошбюро, заскрипела дверь: кто-то вошел. И вдруг уже в их кабинете появился бухгалтер Щеткин и сказал, запыхавшись и волнуясь:
– Прошу извинить за опоздание. Мальчик у меня заболел.
– Это что значит? – вопросил басом и с соответствующим сопением Карлюк. – Где вы были?
– Дома. Дома был. Только сейчас вошел.
– Не может того быть! – возмущался начальник.
– Клянусь! – воскликнул Щеткин.
После этого Карп Степаныч, обращаясь к Ираклию Кирьяновичу, тихо произнес:
– Эх, вы!.. Р-растяпа!
А тот действительно в расстройстве совсем упустил из виду – сел за стол бухгалтер или нет.
Щеткин же ничего не понял: то ли начальник обвиняет Подсушку в либерализме насчет опоздания служащих и невыполнении внутреннего распорядка, то ли это продолжение начатого ранее разговора между ними. Черт их поймет! Щеткин сильно осерчал. И сразу же выпалил:
– Так нельзя. Вы часто даже не замечаете – есть я или нет… А проходите мимо ежедневно. Я человек!
Карп Степаныч сначала удивился, потом тоже осерчал и воскликнул:
– Как вы смеете?!
– Так вот и смею. Не буду я у вас работать!
– По какой причине, смею вас спросить? – уже с ехидцей проговорил Карлюк.
– По двум причинам, – ответил Щеткин и сел бесцеремонно против Карлюка. – Первая: я человек. Вторая: не вижу пользы от всей вашей, а следовательно и моей, работы.
Карп Степаныч встал. Ираклий Кирьянович сел. Потом Карп Степаныч сел, а Ираклий Кирьянович встал. Щеткин же как сел, так и сидел. Карп Степаныч обратился к Ираклию Кирьяновичу:
– Что это значит?
– Что это значит? – спросил в свою очередь, рикошетом, Ираклий Кирьянович у Щеткина.
– Это значит, что хотя я смирный и робкий человек, но честный. – У Щеткина тряслись руки от волнения.
Карп Степаныч встал и отошел к столу Подсушки. Оба они там посмотрели друг другу в глаза, поняли друг друга без единого слова, и начальник сказал просто и спокойно:
– Пишите заявление.
– Не снимаете, значит?
– По собственному желанию уйдете. И характеристику получите… хорошую.
Щеткин встал в полном удивлении: фуражка выпала у него из рук, но он этого не заметил и наступил на нее.
– Не удивляйтесь, товарищ Щеткин. Не удивляйтесь, – повторил Карп Степаныч. – Все просто. Вы у нас работали четыре месяца. Мы не поняли друг друга. Вот и все. Но в вас я ценю именно человека… смелого и… все такое… трудолюбивого и… все прочее.
В тот же день Щеткин написал заявление об уходе. Все обошлось хорошо. Карп Степаныч не любит ссориться.
Затем Карп Степаныч поручил Подсушке подыскать подходящую кандидатуру на место Щеткина. И они приступили к очередной работе. Ираклий Кирьянович чистил чернильную крышечку, готовясь к очередному турниру.
И день кончился так же, как и обычно: они снова не смогли вырваться с работы раньше половины седьмого. Но, уходя, оба вдруг помрачнели.
– Егоров, – сказал Карп Степаныч.
– Егоров, – сказал и Ираклий Кирьянович.
Это значило, что мысли каждого занимала та же самая личность. И что они так испугались этого Егорова?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо знать всю жизнь Карпа Степаныча Карлюка. Но об этом несколько позже. Пока что Карп Степаныч занимается вопросом подготовки докторской диссертации и готовит материал о том, что может есть лошадь и что она должна есть. Он накапливал опыт: бывал на защитах диссертаций, изучал процесс защиты, вырабатывал и дополнял правила защиты. Попутно заметим: многое он почерпнул на одной защите, состоявшейся в зооветинституте на тему: «Микроскопические исследования яичников домашней кошки в связи с проблемой животноводства и обновления породистости рогатого скота». Очень ценная была работа! И процесс защиты весьма и весьма поучительный. Так что не стоит спешить с рассказом о прошлой жизни Карпа Степаныча, поскольку сам он живет настоящим моментом. Более того, необходимо вернуться в описании событий на два дня назад и поговорить о том, что же творилось за спиной Карлюка сразу после того, как он был у Чернохарова и когда принимал меры к ограждению науки от «элементов».
