Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 1."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

– Жаловаться в райком! – крикнули сразу все, сколько было.

Прохор Палыч громко зазвонил колоколом, восстановил порядок и спокойно сказал:

– Жалуйтесь! Попадет жалоба первым делом товарищу Недошлепкину, а я скажу ему: «Вашей санкции на телушку не имел». Все! Этим меня не возьмешь! Давай следующее заявление! Читай! – скомандовал он счетоводу.

Степан Петрович взял заявление из пачки, надел очки на кончик носа и приспособился было читать, но вдруг прыснул со смеху, как мальчишка, и сказал:

– Извиняюсь, нельзя читать! Невозможно, Прохор Палыч. Сначала сами прочитайте! Обязательно! Здесь для вас одного написано…

– Приказываю: читай!

И Прохор Палыч откинулся на спинку кресла, а от досады и на телушку, и на бригадиров, и на всех сидящих здесь решил про себя: «И слушать не буду: пусть сами разбирают! Посмотрим, как без руководства пойдет заседание: раскричатся, да еще и передерутся. Не буду и слушать!» И правда, он сперва не вслушивался, а счетовод – шестнадцать председателей пережил – не стал возражать и читал:

– «Ко всему колхозу!

Мы, Прохор семнадцатый, король жестянщиков, принц телячий, граф курячий и прочая, и прочая, и прочая, богом данной мне властью растранжирили кладовую в следующем количестве: „ко-ко“ – две тысячи, „бе-бе“ – десять головодней, „хрю-хрю“ – четыре свинорыла. И еще молимся, чтобы без крытого тока хлеб наш насущный погноить! И призываю вас, акурат всех, помогать мне в моих делах на рукработе в руксоставе! Кто перечит – из того дух вон! И тому подобно, подобно, подобно…»

– Сто-о-ой! – возопил Прохор Палыч.

Колокол звонил. Народ встал на ноги и надевал шапки в великом недоумении от королевского послания. Только Петя Федотов сидел в уголке смирненько и, ничуть не улыбаясь, смотрел на происходящее.

– Что случилось? – спрашивали проснувшиеся.

– Где горит? – вскрикнул кто-то.

Прохор Палыч рванул бумажку из рук счетовода.

– Кто подписал? Дайте мне врага колхозного строя!

– Вы, вы… сами подписали! Ваша личная подпись стоит, – с напускным испугом говорил Степан Петрович. – Я же вам говорил, я предупреждал, я вас просил, но вы приказали. У вас же характер такой: сказал – крышка! Надумал – аминь!

Председатель остолбенел. Да и как было не остолбенеть? На послании «Ко всему колхозу» стояла его собственная подпись. Никто не мог бы скопировать извивающуюся змею вместо начального инициала «П», невозможно подделать семь колец буквы «С», а дальше – девять виньеток с двумя птичками и вокруг фамилии овал с прихвостьем ровно в тринадцать завитков. Ни один мошенник не может подделать подобной подписи или даже расшифровать ее – это невозможно! Подписал он где-то на ходу, не глядя. Но кто, кто мог подсунуть? Где этот – тот самый, которого надо раздавить? Прохор Палыч махнул рукой, чтобы все уходили.

…Деятельность Прохора Палыча в колхозе продолжалась четыре месяца. Заседание, описанное выше, было в начале пятого месяца.

В понедельник утром Прохор Палыч собрался ехать в район с крамольным посланием, доказать, что ветер дует от бригадиров, разъяснить, что ему никто не помогает, а все идут на подрыв, и снять после этого всех троих сразу. Но вспомнил: понедельник – день тяжелый, и отложил. Во вторник поехал – кошка перебежала дорогу.

«Чортова живность! Чтоб тебе пусто было! Еще попа недоставало… Этот если перешел дорогу – то все, вертайся назад! Не первый год, знаю…»

Кошка испортила все настроение, а оно и так в последние дни стояло на отвратительно низком уровне. Ехал он сумрачный, мыслей никаких не было, и в голове ничего не мелькало, кроме одной кошки.

И, странное дело, въехал Прохор Палыч в город, будто в чужой, а не в тот, что был много лет родным гнездом, где он многие организации и учреждения укреплял и где оставил по себе память на долгие годы.

Приехал и пошел прямо к Недошлепкину, чтобы с ним уже идти к секретарю райкома. И снова не повезло – чортова кошка! – Недошлепкина не было. Кабинет закрыт, а секретарь райисполкома говорит:

– Не знаю где. Второй день нету.

Не ехать же обратно – пошел один. Входит он в кабинет секретаря райкома, Ивана Ивановича Попова. Тот его встречает:

– А-а!

А Прохор Палыч и не знает, как понимать это «а-а!» Никогда такого разговора не было. Вынул платок, высморкался. Этому я сам был свидетелем, сидел в кабинете рядом с Петром Кузьмичом Шуровым, с которым я читателя уже познакомил раньше. Но Прохор Палыч не знал Петра Кузьмича и думал: «Свистун какой-то, никакого руководящего виду».

Достает Прохор Палыч «послание» и кладет на стол. Иван Иванович берется читать и… как захохочет! Хохочет, как мальчишка, снял пенсне и вытирает слезы, аж подпрыгнул в кресле и за живот, хватается обеими руками. Прохору Палычу показалось, что секретарь рехнулся умом или, во всяком случае, тронулся мозгами. Не может же так смеяться действительный секретарь райкома! Настоящий секретарь обязан смеяться так: «ха!» и подумать, «ха!» и еще раз подумать. А этот заливается слезным хохотом.

– И подпись-то, подпись-то ваша, – почти умирая, хохочет Иван Иванович.

И Петр Кузьмич хохочет. Закрыл глаза, одной рукой за русые волосы ухватился, а другой отмахивается, будто от мухи, и трясется весь от хохота.

«Бьет смех, как припадочного!» – подумал Прохор Палыч и ничего – абсолютно ничего, ну ни единого нуля! – не понял из происходящего.

Отсмеялись. Пьет воду Иван Иванович и передает стакан Петру Кузьмичу. Напились. Отошел Иван Иванович к окну и смотрит в сад, помрачнел как-то сразу и спрашивает, не глядя на Самоварова:

– С этим и пришел?

– Да. Один подрыв. Никто не помогает – один, как свечка, кругом. Все сам! Чего сам не сделаешь, того никто не сделает. Мошенники и жулики все, особенно бригадиры: снимать надо. Согласовать пришел.

А Иван Иванович будто и не слушает. Сел в кресло, смотрит в середину стола и говорит:

– Что мы наделали? Четыре месяца прошло!.. Ведь вы, Самоваров, что наворочали!.. Молокопоставки просто угробили, поставки шерсти сорвали, контрактацию молодняка проворонили. На носу уборка, а у вас в двух бригадах нет крытых токов, погноите хлеб! Людей с ферм разогнали. Замучили всех ночными заседаниями. Ведь это еще благо, что там золотые бригадиры, хоть в поле-то все благополучно, в чем вы, кажется, неповинны… Эх! Нам колхозники доверяют, а мы? Кого поставили, кого рекомендовали!

Прохор Палыч по своему опыту помял, что наступил момент признавать.

– Признаю! Тяжко мне сознавать всю вину! Допустил ошибку, большую ошибку! И она – вот где у меня!

Он стукнул трижды кулаком по груди, трижды высморкался, посопел, вытер сухие глаза и уже тихо произнес согласно надлежащему в этом случае правилу: – Признаю и каюсь!

А Иван Иванович говорит:

– Да не ваша ошибка, чучело вы этакое! Наша, моя лично!

Прохор Палыч встал и, расставив руки с растопыренными пальцами над галифе, попятился назад в полном недоумении.

– Что, не понимаете? – спрашивает секретарь.

Прохор Палыч мотает головой.

– Тогда и о вашей ошибке скажу. Вот у меня коллективное заявление бригадиров и многих колхозников, просят немедленно созвать общее собрание, пишут о нашем самодурстве. Собрание проведем завтра.

Прохор Палыч снова сел и, кажется, начал кое-что понимать.

– Но это не все, – продолжал секретарь. – Вот акт о незаконном «ко-ко» и «бе-бе» на три тысячи рубликов, здесь и Недошлепкину начислили около тысчонки. Вы даже и акт отказались подписать, Самоваров… Такие-то дела!

Прохор Палыч действительно прогнал какого-то щуплого бухгалтеришку, который все совал ему какой-то акт, но что это за акт, ей-богу, не знает и не помнит. А оно – вот что! И он сидел, тучный, широкий, но непонимающий, опустошенный внутри. Внутри ничего не было!

Иван Иванович продолжал:

– Будем рекомендовать товарища Шурова – агроном!

Прохор Палыч встрепенулся. Он будто опомнился, будто живая струя просочилась внутрь.

– Как? Агроном – председатель? – И вся его фигура говорила: «Мошенника, химика и астронома – в председатели?»

– Да, – ответил секретарь, а Шуров улыбнулся. – О вас же, Самоваров, будем решать вопрос на бюро, что дальше делать. Хорошего не предвижу.

Так бесславно кончилась деятельность Прохора Палыча в колхозе. Не буду описывать, как проходило общее собрание. Каждый знает, как выгоняют колхозники негодных руководителей – наваливаются все сразу и без удержу отхлестывают и в хвост и в гриву, отхлестывают и приговаривают: «Не ходи куда не надо! Не ходи!»

Стал Прохор Палыч нелюдим и задумчив: что-то такое в нем зашевелилось внутри и ворочалось, ворочалось все больше. Удивлялись люди: смирный стал, тихий.

Был суд.

Прохору Палычу дали год исправительно-трудовых работ.

Видел я его еще раз, незадолго до суда, в закусочной. Он сидел за столом с Недошлепкиным, и оба были в среднем подпитии. Лицо Прохора Палыча осунулось, он похудел, глаза стали больше, нос – меньше; одет в простую синюю, в полоску, сатиновую рубашку. Его собеседник был все в той же форме «руксостава» – в черной суконной гимнастерке с широким кожаным поясом, в тех же огромных роговых очках, – такой же, как и был.

– Ну, тебя-то, – говорил Недошлепкин, – волей-неволей надо было снимать – с сельским хозяйством не знаком. Я это предвидел. А за что сняли меня? За что прогнали из партии? За что оклеветали?

Прохор Палыч медленно встал, смотря в одну точку. Глаза его были влажными и красными. Вдруг он сжал зубы, стукнул кулаком по столу так, что задребезжали стаканы, и вскрикнул:

– Убил бы!

Недошлепкин отпрянул всем корпусом, будто от удара в лоб, очки спрыгнули на самый кончик носа, на лысине выступил капельками пот, губы что-то зажевали, он поднял ладонь над головой, будто защищаясь, и прохрипел:

– Кого?

– Себя! Ошибку в колхозе допустил: не туда руль повернул. Каюсь, – заныл он по привычке и склонил голову на грудь. Так Прохор Палыч постоял немного, затем извлек из кармана клетчатый носовой платок и высморкался.

Прицепщик Терентий Петрович

Если вы встретите Терентия Петровичи, то на первый взгляд он покажется вам невзрачным человеком. Маленького роста, щуплый, с короткой русой бородкой, в большом, не по плечам ватнике с подвернутыми рукавами, он посмотрит на вас спокойными прищуренными глазами из-под мохнатеньких бровок. Фуражка ему немного великовата, и козырек всегда чуть набок: мешает глазам. Вы подумаете: ничего, дескать, особенного в этом колхознике нет. Но это далеко не так. В человеке ошибиться легче всего.

Вот если бы вы посмотрели, как относятся к Терентию Петровичу в колхозе, как почтительно все здороваются с ним, то, конечно, призадумались бы, по какой причине такое ему уважение. Ведь даже бригадир Платонов Яков Васильевич при даче наряда так и обращается к нему: «А вам, Терентий Петрович, самому известно, что надо завтра делать».

Терентий Петрович во время сева работает на сцепе двух тракторных сеялок сеяльщиком, во время прополки – на культиваторе, во время уборки на комбайне у соломокопнителя, на сенокосе – управляет агрегатом трех тракторных сенокосилок, при скирдовании – на стогометателе, при вспашке зяби регулирует плуг. В общем точная его профессия – прицепщик.

Замечу, что быть прицепщиком сложных сельскохозяйственных машин не так-то просто. Это не то что прицепил, сел и сиди смотри, как трактор тянет. Вовсе не так! Тут надо знать немало, и знать как следует. Одна только тракторная сеялка имеет больше полутысячи деталей, а сколько есть еще других машин… Настоящий прицепщик, если говорить прямо, – такая фигура в колхозе, от которой во многом зависит урожай. Плохая вспашка или посев сразу отразится на трудодне колхозников. Но Терентий Петрович плохой работы не допустит. Во-первых, он уже дважды был на трехмесячных курсах прицепщиков и дело знает, во-вторых, он исключительной добросовестности человек.

Однажды был такой случай. Пришел Терентий Петрович на дневную смену к тракторному плугу, осмотрел прицеп, дождался, пока тракторист Костя Клюев окончил заливку воды в радиатор, и сказал:

– Глуши трактор.

– По какому случаю? – спросил Костя, недоуменно подняв брови вверх и сдвинув замасленную шапку на затылок.

– По случаю утери лемешка предплужника у пятого корпуса.

– Ерунда-а! – протянул Костя, успокоившись, и поправил шапку. – Поехали!

По молодости и легкомыслию Костя не придавал особого значения такому пустяку, как крошечный лемешок.

– Не поедем. Глуши трактор, и давай в отряд за лемешком, а я тем временем подлажу плуг.

– Дядя Терентий! Да как же так? Илья Семенович за ночную смену полторы нормы дал, а я буду в отряд бегать!

– Будешь бегать, – спокойно подтвердил Терентий Петрович.

– Лучше я попашу с полчасика, а ты сходи.

– Потому тебя и посылаю, что пахать нельзя без важной детали. А уйду – знаю, поедешь.

– Все равно поеду.

– Не поедешь!

– А что ты мне сделаешь? – спросил Костя, глядя на Терентия Петровича сверху вниз.

– Что сделаю? – переспросил Терентий Петрович и поднял глаза на высокого, широкоплечего парня. – Чистиком по заду огрею! – При этом он действительно поднял чистик – длинную палку с лопаточкой на конце – и воткнул в землю рядом с собой, будто для того, чтобы удобнее было при случае схватить.

Терентий Петрович медленно обошел вокруг трактора, затем вынул кисет и стал закуривать. А Костя, покосившись на чистик, у которого стал Терентий Петрович, оглянулся на ворчливо попыхивавший трактор и просительно произнес:

– Ну?

– Я тебе дам «ну»! – будто осердившись, сказал Терентий Петрович и взялся за чистик.

Конечно, ничего такого не могло быть, Терентий Петрович сроду никого не ударил, но большой Костя отошел от маленького Терентия Петровича, заглушил трактор, отчего сразу стало скучно обоим, и с обидой заговорил:

– Полторы нормы дал, а предплужник потерял! Тоже – передовик называется! А я теперь стой бестолку полчаса…

– С этого и начинал бы, – отозвался Терентий Петрович. – Это ты правильно. Доложу директору эмтеэс лично. – Тут он немного подумал. – И председателю доложу. И ты доложи… А со мной плохо пахать не будешь. Понял?

– «Доложи, доложи», «понял, понял»! – волновался Костя. Он тоже обошел вокруг трактора и снова остановился перед Терентием Петровичем.

– Ты слышь, – спокойно тенорком заговорил тот. – Слушай меня, что скажу! – И нагнулся к предплужнику. – Он, лемешок, кладет стерню на дно борозды. Так. Стерня та перепреет, а наверху, значит, будет чистый плодородный слой. Агротехника – первое дело.

Косте это было известно не хуже Терентия Петровича. Но кому нравится молчащий трактор! И Костя горячился.

– Да знаю я это давно!

– То-то и оно! А раз знаешь, то нельзя так, без соображения, говорить: «Все равно поеду». Как это так «поеду»? Ты меня везешь, а я качество делаю. Мы с тобой, Костюха, перед народом отвечаем. Понял? А не так, чтобы трактор ехал – и вся недолга. А что он везет за собой, как везет, что из этого получится на будущий год – будто нам с тобой никакого интереса нет… Глупости!

– Конечно, глупости, – повторил Костя и пошел в отряд за лемешком.

Все знают: там, где работает Терентий Петрович, качество будет отличное. Но почет Терентию Петровичу идет не только из-за его трудовых успехов. Есть и еще кое-что. Вот возьмем, к примеру, выпивку. Люди пьют по-разному, и настроение у них бывает после этого разное: одни становятся смирными, другие, наоборот, буйными, третьи даже плачут, иные пляшут, если случится лишний стакан хватить, – всяко бывает с людьми. Но с Терентием Петровичем ничего этого не бывает. Пьет он очень редко – раза два-три в год, но пьет как следует, крепко, по-настоящему, и случается это только в праздники. К середине такого праздничного дня ноги у него еще вполне подчиняются голове, но уже начинают отчасти с нею спорить. В это время он обязательно одет в черную суконную пару, обязательно при галстуке, в до блеска начищенных ботинках, но все равно костюм ему чуть великоват и ботинки – тоже.

В колхозе «Новая жизнь» в такие дни не только наблюдают Терентия Петровича, но и группами сопровождают его, останавливаясь невдалеке, когда он останавливается. Больше того, иногда он даже обращается к собравшимся с короткой речью. А кто увидит в окно Терентия Петровича в таком состоянии, восклицает: «Петрович в обход пошел!», после чего выскакивает на улицу и присоединяется к сопровождающей его группе.

В тот день, о котором пойдет речь, Терентий Петрович, заложив руки за спину, сначала обратился к собравшимся:

– Товарищи! Не такой уж я хороший человек и не такой уж вовсе плохой. Точно. Но когда крепко выпью, то тогда… – он поднял палец вверх, покрутил им над головой, – только тогда, товарищи, у меня ясность мысли и трезвость ума. Точно говорю!

Язык у него не заплетался, даже наоборот – говорил Терентий Петрович четко, громче обычного, но речь складывалась совсем не такой, как всегда. Это был уже не тихий и скромный прицепщик: что-то смелое и сильное звучало в нем. Он повернулся лицом к хате, против которой остановился, и начал:

– Здесь живет Герасим Иванович Корешков. Слушай, Гараська! – Хотя около хаты никого не было, но Терентий Петрович обращался так, будто Корешков стоял перед ним. – Слушай, что я скажу! Тебе поручили резать корову на общественное питание. А куда ты дел голову и ноги? Унес! Ты думаешь, голова и ноги – пустяк? Три котла студня можно наварить для бригады, а ты слопал сам. Нет в тебе правды ни на грош! Точно говорю. Если ты понимаешь жизнь, ненасытная твоя утроба, то ты не должен тронуть ни единой колхозной соломинки, потому – там общее достояние. А ты весь студень спер, седогорлый леший. Пожилой человек, а совести нет. Бессовестный! – заключил Терентий Петрович и пошел дальше, не обращая внимания на группу колхозников, последовавших за ним на отшибе.

Позади него послышался негромкий разговор:

– Бегал смотреть на Гараську?

– Смотрел. Стоит в сенях, ругается потихоньку, а не вышел.

– Не поздоровится теперь Герасиму от студня.

– Коровьей ногой подавится.

И немного спустя опять спросил первый голос:

– Интересно, куда теперь пойдет Терентий Петрович? В – прошлом году у Киреевых останавливался…

Но Терентий Петрович прошел мимо дома Киреевых и неожиданно остановился у Порукиных. Егор Порукин никогда не был замечен в воровстве, минимум у него давно выработан, поэтому остановка здесь была для всех интересной. Кто бы и что в колхозе ни натворил, народ рано или поздно узнает, хотя виновному и кажется, что все шито-крыто. Однако если о студне разговор по селу был настойчивый, то о Порукине никто ничего не слышал, и нельзя было даже подумать о чем-либо плохом. А Терентий Петрович стал в позу оратора, засунул руки в карманы брюк и заговорил:

– Здесь живет Порукин Егор Макарыч. Давно я хотел до тебя дойти, Егор Порукин, да все недосуг. Слушай меня, что скажу!

Егор Макарыч вышел со двора на улицу и, не подозревая ничего плохого, подошел к группе колхозников.

– Здоро́во! Чего это Терентий у меня стал?

– А кто ж его знает, – ответило несколько голосов сразу. – Выпил человек – спросу нет.

Терентий Петрович, конечно, видел, что Егор Макарыч вышел из дому, но не обернулся к нему, а стоял так же прямо против хаты и продолжал:

– Нет, ты слушай! У тебя, Егор, корова – симменталка, дает двенадцать кувшинов молока. Хоть ты и говоришь «пером не мажу, а лью под блин масло из чайника», но, промежду прочим, на твои двенадцать кувшинов плевать я хотел «с высоты востока, господи, слава тебе!», как поется у попа. – Тут Терентий Петрович передохнул маленько от такой речи и поправил картуз. – Та-ак! Ни у кого в колхозе такой нет: пять тыщ стоит твоя скотина! А спрошу-ка я: откуда у тебя взялась она? Где ты такую породу схапал?

Вдруг Егор Макарыч решительно зашагал к Терентию Петровичу и, остановившись перед ним, сказал решительно:

– Уйди! – Широкоплечий, в синей праздничной рубахе и хромовых сапогах, он нахмурил брови, прищурил один глаз и сердито повторил: – Уйди, говорю! Плохо будет!

Но тут из кружка молодежи вышел тракторист Костя Клюев. Он стал лицом к Порукину, а спиной к Терентию Петровичу, повел могучим плечом и сказал басовито:

– Не замай, Егор Макарыч. Выпил человек – спросу нет.

Порукин смерил взглядом Костю и, будто убедившись в своем бессилии, плюнул и ушел к себе во двор, хлопнув калиткой.

А Терентий Петрович сначала обратился к Косте:

– Правильно, Костя. Действуем дальше! – Затем продолжал начатую речь: – Нет, Егор Порукин, ты будешь слушать. Так. Года три назад ты взял из колхоза телушку-полуторницу, а отдал в обмен свою. Это точно: в колхоз – дохлятину, а себе – породу. Хоть и поздно об этом узнали, но слушай. Ты за что тринадцатого председателя поил коньячком «три свеклочки»? Ты и Прохору Палычу такой напиток вливаешь. Думаешь замазать? Затереть? Не-ет, Егорка, не пройдет! Ты понимаешь, что этим самым мы колхозную породу переведем? У нас и так недодой молока, а ты махинируешь. Мошенник ты после этого, Егор! Точно говорю, товарищи! – заключил он и пошел дальше.

Молодежь, всегда такая шумливая и неугомонная, во время «обхода» вела себя смирно и тихо. Слушали внимательно, изредка переговариваясь или смеясь негромко.

Иногда и нельзя было не засмеяться. Вот, например, остановился Терентий Петрович против хаты санитарном, фельдшера (фельдшеров в колхозе трое и один врач). Остановился и ухмыльнулся. На крыльце стоял сам фельдшер Семен Васильевич.

– Приветствую, Семен Васильевич! – поклонился Терентий Петрович.

– Здоро́во, Терентий Петрович.

– Живем-то как?

– Помаленьку. Ничего себе.

– Ну, как: мухам теперь – гроб?

– Гибель. Смерть мухам! – серьезно ответил Семен Васильевич, а сам нетерпеливо то засовывал пальцы за пояс, то вынимал их. Человек уже в годах, больше пятидесяти, с добрым животом, а беспокоится: что же заставило Терентия Петровича остановиться при обходе?

– И комарей душить будем снова?

– Ни одного комара и живых. Малярия теперь тю-тю! Поминай как звали! – пробовал шутить фельдшер, поглаживая рукой красновато-рыжие усы.

– Вот и я говорю: если вы есть врач-муходав или там, скажем, насчет душения комарей, то это тоже хорошо. Муха – она враг народного здоровья: где муха, там бескультурье. Точно. Муходав – это хорошо. Но только зачем же кота отравил, Семен Васильевич? А? Кот – животное полезное для домашнего хозяйства. Вы же сами читали лекцию, что кот – враг мышей, а мышь несет в себе… ту-ля-ремию. Так я сказал? Так. А сам отравил кота мушиным порошком. Нет, так нельзя!

– Так то ж нечаянно случилось. Есть, конечно, вина и наша, неосторожность… На кошкину пищу случайно попала повышенная дозировка.

– А кота-то теперь у меня нет! – воскликнул Терентий Петрович. – Сам-то я мышей ловить не способен.

– Я вам, Терентий Петрович, могу подарить очень хорошего котенка, – уже весело говорил фельдшер, видимо радуясь, что дальше кота дело не пошло.

– Благодарность за котенка! Не обижайтесь, Семен Васильевич! Человек выпивши, словам удержу нет. А что касается того, что вы лично с Матрены Щетинкиной взяли петуха, а с Акулины Степановны – окорок, а с Васильевны – гуся, жирного-прежирного, а Матрена Егоровна принесла вам за женские болезни миску сливочного масла, то об этом говорить не будем. В писании у попа так и записано два лозунга: «Дающая рука не оскудеет» и «Отруби себе ту руку, которая себе не прочит». Бабы действуют по первому лозунгу, а вы, значит, – по второму. Прошу извинения, Семен Васильевич! Об этом говорить не будем. Бывайте здоровеньки!

Семен Васильевич уже пятился задом к двери, шевелил усами, как таракан, бормоча:

– Невозможная личность. Прицепился, как… То-есть, как это самое… Действительно невозможный. – И, наконец, он скрылся в сенях.

Так Терентий Петрович обходил все село, останавливаясь против тех домов, где он считал нужным высказать критические замечания. Критиковал он действительно невзирая на лица и только там, где проступки заслуживали общественного порицания. Чаще всего о таких уже шептались втихомолку, но Терентий Петрович говорил вслух и громко, и никуда уже нельзя было скрыться от невидимого суда народа. Около квартиры секретаря сельсовета он остановился и коротко обличил:

– Для советского человека – позор! Ты должен пример показывать, а сам по чужим бабам шляешься. У тебя же дитенок есть, маломысленный ты человек! Ты ж себе душу чернилом вымазал, беспутный! Слышь, секретарь, чтобы этого больше не было. Ни-ни!

Бригадира строительной бригады он отчитал за то, что тот колхозными досками замостил полы в своем доме; заведующую птицефермой уличил в растранжиривании яиц.

К вечеру Терентий Петрович, возвращаясь домой, заходил к хорошим друзьям, которых у него было множество, добавлял внутрь до окончательной своей нормы, целовал напоследок Костю Клюева и, выписывая кривую, прожигался помаленьку домой, где его ожидала жена – тихая и работящая, такая же скромная, как и муж ее в трезвом виде. Терентий Петрович старался идти по линии телеграфных столбов или вдоль радиолинии. При этом он останавливался у каждого столба, стоял некоторое время, прислонившись спиной, затем нацеливался на следующий столб, мотал головой, еще раз нацеливался и говорил: «Дойду. Точно дойду. Ну, Тереша, смелее!» – и решительно направлялся к следующему столбу. Шел, конечно, не по прямой, но цели достигал и давал себе короткий отдых. Так, короткими перебежками он и добирался до дому.

Утром Терентий Петрович вставал как ни в чем не бывало и отправлялся на работу точно к назначенному времени. Не подумайте, чтобы он выпил и на следующий день! Нет! Такого никогда не случалось. Не скоро выпьет теперь Терентий Петрович: может быть, даже через год. Но после этого дня в правлении появился Герасим Корешков и зашептал счетоводу, что-де принес деньги за «студень», а то все равно доймут – раз Терентий на обходе сказал, то доймут.

Егор Порукин, проходя мимо трактора в поле, спросил Терентия Петровича:

– Что же это ты на меня наорал вчера?

– Выпил, Егор Макарыч, выпил… Ничего не помню. Если не так, поправь меня, – скромненько отвечал Терентий Петрович.

Фельдшер, Семен Васильевич, вечером следующего дня принес серого пушистого котенка. Немного посидел, пока Терентий Петрович мылся после работы, а потом все-таки сказал:

– Зря, Терентий Петрович, вчера говорил. Ой, зря!

– Это о чем я говорил? О мухах – помню, а больше, убей, не догадаюсь.

– Ты-то забыл! А народ болтать будет.

– Ну так то ж народ, ему на роток не накинешь платок. А я-то при чем? Забыл, Семен Васильевич, – вздыхал Терентий Петрович. – Если чего неправду наговорил, то меня же люди осудят, а если правду сказал, то колхозники и до меня небось знали. Тут и обижаться нечего. Мало ли чего выпивший человек скажет? Хорошо скажет – слушай, нехорошо скажет – пропущай мимо уха. Да-а-а… А котеночек хороший… Ишь ты, мяконький какой… Кс-кс-кс! Ишь ты!.. Это кто же – кот?

– Кот.

– Ко-от! Смотри-ка, какой ласковый… Кот?

– Кот, – в сердцах ответил фельдшер.

– Да-а… Кот, значит. Может, вы со мной, Семен Васильич, борща покушаете? С баранинкой борщочек-то.

– Спасибо. Поужинал.

– А я вот только собираюсь покушать… Ишь ты, лезет на стол уже – умный кот. Кс-кс-кс!

Одним словом, у Терентия Петровича в обычной жизни хитринка была довольна тонкая. Но однажды случилось так, что ни хитринка, ни спокойствие не спасли его от нарушения правил агротехники: хоть чуть-чуть, а нарушил.

Было это в первый день весеннего сева. С утра Терентий Петрович притащил ящичек с разными мелкими запасными деталями к тракторным сеялкам. В ящичке были шплинты, болтики для сошников, жестяные задвижки к высевающим аппаратам, гаечные ключики разных размеров, кусочки проволоки, нарезанные по стандарту, заклепки, запасной чистик, масленка, три-четыре напильника и другие вещи, необходимые для работы прицепщика на сеялках. Все это лежало не как-нибудь, а в соответствующих клеточках – отделениях, на которые разделен ящичек. Все трактористы знали, что Терентий Петрович очень любит порядок, и никто из них никогда не лез самовольно в его маленький склад. Если же Косте требовался, скажем, маленький гаечный ключик (большие-то у него были, а маленькие постоянно терялись), то он говорил:

– Терентий Петрович, разрешите «девять на двенадцать»?

Тот открывал свой ящик-склад, безошибочно, не глядя, брал с определенного места нужный ключ и подавал со словами:

– Утеряешь – не обижайся..

– Ну что вы, дядя Терентий!

– То-то же! Должен ты понимать, что мы через какой-нибудь копеечный шплинт можем полдня стоять в самое горячее время. А без такого ключика и вовсе беда. (Дать такое наставление Терентий Петрович считал необходимым.)

Но Костя Клюев, такой старательный и честный парень, все-таки терял ключики не держались в его крупных руках мелкие вещи. Так случилось и в тот день.

Терентий Петрович привинчивал свой ящик к раме сеялки. Костя ладил что-то у трактора. Агрегат с двумя сеялками стоял уже полдня в ожидании того, когда подсохнет почва и можно будет сеять. В поле было тихо, безветренно. В чистом, прозрачном воздухе черной точкой висел жаворонок и беспрестанно звенел. В другое время в конце весны и летом – его не видно в мареве, а сейчас – вот он! – смотри, пожалуйста, и слушай.

– Во-он! Видишь? – показал Терентий Петрович пальцем на жаворонка.

– Во-он! – подтвердил Костя. – И птица же! Краха, а не птица!

– Кажись, дунь на нее – и пропала. А ни один человек не обидит такую птичку. Ласковая птичка, веселая! – восхищался Терентий Петрович. – Ты только подумай: какую ни возьми птицу – она поет либо вечером, либо утром или, скажем, соловей, – ночью. А эта – только днем, когда человек работает. Жаворонка – птичка такая, что ей цены нету. Человек целый день работает под ее песню. Вот, допустим, мы с тобой сеем. Ничего нам трактором не слыхать. И вот мы с тобой, скажем, уморились и стали на заправку или на обед, а она, жавороночка, тебе песенку и сочинит. И на душе от этого весело, и аппетит к работе повышается. Точно, Костя! Такая птичка – незаменимая в сельском хозяйстве. И она понимает, что человек ее любит. Если напал на нее коршун, то она куда, думаешь, бросается? Либо в сеялку, либо прямо за пазуху, под ватник. Отличная птичка!

– Вот кукушка – тоже днем, ну какая-то она… не особенная.

– Кукушка – дрянь, лентяй птица. От нее в трудовой жизни никакой помощи, а так – чепуха птица… А эта – слышь? И сколько у нее ладов разных в голосе!

Они постояли некоторое время, прислушиваясь к жаворонку, и снова принялись за свое дело, но чуть не каждые десять минут Терентий Петрович отходил на несколько шагов от агрегата, пробовал ногами и руками почву.

– Не годится – сырая… Да когда же ты, матушка, поспеешь? – разговаривал он с землей. – Свой срок любишь. Ну, ладно…

– Может, попробуем? – нерешительно спрашивав Костя.