Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 1."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Глава вторая
Вечер слез

Суббота есть суббота. Хороший день – суббота. Карп Степаныч зашел домой за бельем и отбыл в баню. Искупавшись, возвратился на квартиру, где его ждала кругленькая, с этаким приятным пухленьким подбородочком жена Изида Ерофеевна. Она сложила руки по-наполеоновски и, казалось, сосредоточенно смотрела на мужа. А Карп Степаныч был в расположении духа. Тут, конечно, сказалась и победа в турнире на чернильной крышке, и добрая баня, и предвкушение вечернего принятия пищи.

– Ну-с, Изида Ерофеевна, – заговорил он, раздеваясь, – значит, с легким паром нас. Выкупались знатно.

Изида Ерофеевна и бровью не повела, а не то чтобы как-нибудь реагировать на добродушие мужа: то ли она расстроена была чем, то ли подозрение какое-то тяготило ее, но она молчала. Всегда она была веселой, а сегодня молчала и будто намеревалась придраться к чему-то, будто уже искала, к чему бы это придраться.

– Ну, Иза! В чем дело? – спросил Карп Степаныч в тревоге.

Мягким, по-кошачьи вкрадчивым голосом она произнесла два слова:

– Сними рубашку.

Это был приказ. Знал Карп Степаныч, что чем мягче у жены голос, тем беспрекословнее требуется подчиняться. И он, пыхтя, снял рубашку. Изида же Ерофеевна еще раз и тем же тоном сказала одно слово:

– Подойди.

Карп Степаныч подошел. Она потрогала пальцем его голую грудь, спину, обошла вокруг, ткнула пальцем в живот и уже грубым, скрипящим голосом заключила в качестве придирки:

– Не смог уж вымыться чисто. Эх ты!

– Что? – нерешительно вопросил муж.

– Неряха, – утвердила она, глядя снизу вверх в лицо мужа (ростом она была много ниже).

– Изида Ерофеевна! – Карп Степаныч засопел, губы стали толстыми, брови сошлись, и он повторил еще более грозно: – Изида Ерофеевна! Не позволю! Я все-таки кандидат сельскохозяйственных наук…

– Только и всего – не больше. Дальше-то ума не хватает.

– Ничего подобного! – И Карп Степаныч двинулся на супругу, полуголый, тучный, красный после бани и от крайнего возбуждения нервов. Он был страшен, но… не для жены.

И вдруг Изида Ерофеевна преобразилась – руки в боки, ноги расставила и, чуть пригнувшись, завопила:

– Ты! Раззява! Масловский семь тысяч защитил, а ты все на трех кандидатских сидишь. Неумеха! На! – Читай! Сейчас только принесли. На! – Она бросила ему скомканную телеграмму и горько заплакала.

А Карп Степаныч побледнел всем телом. Он второпях надел сорочку, поднял телеграмму, разгладил ее ладонью на столе и прочитал:

«Из Одессы. Масловский двенадцатого защитил докторскую не пропустите случая поздравить точка через два дня возвращаюсь. Привет. Чернохаров».

– Иза! – позвал он упавшим голосом.

– Что? – сквозь рыдания спросила Изида Ерофеевна.

– Подойди.

Она подошла. А Карп Степаныч обнял ее и дрожащим голосом заговорил:

– Не расстраивайся. Успокойся. Не надо завидовать… Наука – святое дело! Наука требует от человека всей его жизни целиком, каждого часа, каждой минуты! – Он помолчал. – Будет и у нас… семь тысяч. Будет.

Изида Ерофеевна верила: будет. Это была мечта и его и ее. Да и кому же больше мечтать с ними, если они вот уже двадцать лет живут вдвоем. А родные забыли их почему-то. Единственное утешение у них – Джон, кобель спаниелевой породы, куцый, с лопатистыми ушами, коротконогий, ласковый кобелек, сообразительный, понимающий. Джон подошел к хозяевам, сел на задние лапы, поскулил. Понимает, значит, что у хозяев что-то неладно.

– Ах, Джон, Джон! – сказал Карп Степаныч и вздохнул, а затем сел за вечерний прием пищи.

Они ели и молчали. Молчали и ели. Наевшись, супруга думала-думала и легла спать, а Карп Степаныч сел за письменный стол и уставился на телеграмму. Что-то надо было делать, а что – он будто бы никак не сообразит. Сидел и думал.

Часам к двенадцати ночи он решил. А раз решил – ночь просидит до рассвета, а сделает. Характер у него был очень трудолюбивый и прямой. Он и сам говаривал иногда: «Там, где наука, я – весь! Ничем не поскуплюсь!» Так и в тот вечер: сел и написал после размышлений бумагу, которую мы приводим полностью.

«Заявление

Дорогие товарищи! Во исполнение личных и общественных побуждений, подчиняясь голосу гражданской совести, памятуя о преданности партии и Советской власти, оберегая сельскохозяйственную науку от проникновения вредных социализму идей, в целях борьбы с низкопоклонством перед буржуазной наукой, имея в виду служение науки народу, считаю долгом своим сообщить нижеследующее.

Нам стало известно, что некий кандидат сельскохозяйственных наук, Масловский Герасим Ильич, в свое время защитивший кандидатскую диссертацию, защитил уже докторскую. Каждому гражданину приятно, когда в нашей научной семье нарождается новый член в почтенном возрасте. Масловский работал на теме „Проблемы кормодобывания и селекция кормовых культур“. Тема, конечно, общего порядка, не специализирована на одном виде животного (что было бы существенно необходимо в целях конкретизации и комплексирования, а также и наиболее желательной калорийности). Но не в этом только дело.

Кто такой гражданин Масловский?

1. Нам доподлинно известно, что он был женат на дочери бывшего помещика, а следовательно, так или иначе связан с классом эксплуататоров и паразитов жизни. Идеологическое его настроение, исходящее из родства, выразилось в следующем: он, Масловский, будучи кандидатом наук, отнюдь не был предан учению Вильямса о травопольной системе, а более того, на одном из ученых советов говорил о том, что из этой системы мы якобы сделали шаблон. Нашу государственную, единственно правильную систему преобразования земли и создания плодородия для получения ста центнеров пшеницы с га он, Масловский, считает шаблоном! И такому человеку дали проникнуть в недра науки с присвоением степени доктора.

2.  Нам также известно доподлинно, что Масловский, хотя он это и скрывает, всегда был, есть и будет до конца жизни менделистом и морганистом и тем самым всегда склоняется к буржуазным теориям в науке. И такому буржуазному человеку дали степень, будто у нас нет людей лучше. Не стыдно ли нам, кто честен и предан, терпеть такое? Можно ли об этом молчать? Нет, надо принять меры.

Как противника травопольной системы, земледелия, как скрытого менделиста Масловского надо не допустить в лоно науки в качестве доктора, пусть побудет кандидатом, пока проверят его и всю его жизнь.

Кроме того, сообщаю, что защита диссертации состоялась в Одессе двенадцатого сего месяца, а следовательно, еще не утверждена высшими инстанциями.

Прошу вас оградить науку, пока не поздно.

К сему…»

Карп Степаныч думал-думал и подписал так:

«Доброжелатель Советской власти».

Это заявление он переписал, запечатал в конверт, запер в ящик письменного стола. Черновик сжег. Затем, облегченно вздохнув, снова стал смотреть на телеграмму. И чем больше смотрел, тем все больше и больше умилялся. Глаза у него стали влажными от прилива высоких чувств. Он взял ручку и написал:

«Одесса Масловскому

Дорогой Герасим Ильич восклицательный знак радуюсь вашей удаче поздравляю сердечно обнимаю точка слезы радости восхищения благодарности за вклад сельскохозяйственную науку освежают мою душу точка живите долго на благо народа

Карп Карлюк».

Он достал носовой платок, вытянув для этого ногу. Чистая, как у грудного ребенка, слеза упала на телеграмму. Карп Степаныч плакал. Очень уж он сильно растрогался.

Глава третья
Понедельник – день тяжелый

После воскресенья всегда бывает только понедельник. И это ни у кого не вызывает удивления. Но Ираклию Кирьяновичу очень хотелось бы, чтобы понедельников не было совсем, чтобы сразу вторник. Понимаете, какая у него установка? С самого раннего детства он был убежден, что понедельник – день тяжелый. Об этом он слышал еще от своей матери, и от отца, и от соседей. Хотя он и не ходил уже в церковь, но в свое научное учреждение являлся в понедельник всегда с какой-то тягостью. Он в понедельник ожидал неприятностей, был уверен в этом и каждый раз думал, входя: «Ну, что-то сегодня еще стрясется? Ох, уж эти понедельники!»

В тот самый понедельник Ираклий Кирьянович пришел, как и обычно, первым. Разделся, повесил пальто на вешалку, осмотрел его, почистил ногтем пятнышко; затем уже снял кашне, аккуратно свернул его, положил в шляпу, которую и поставил на полочку, донышком вниз. Делал он все это не спеша. В учреждении было тихо. Он прошелся по комнате, осмотрел давно знакомые диаграммы успехов в области кормления лошади, постоял у стола Карпа Степаныча и вслух произнес, указывая сухим пальцем на несгораемый ящик, стоящий тут же, около рабочего места руководителя: «Тут мысль. Тут докторская – под этим чугуном». И покачал головой. Так уж сложилось, в жизни, что судьба определила ему не защищать ученые степени, а только помогать другим достигать их. Он всегда только держал за хвост скользкого вьюна научной славы, пока кто-либо другой не ухитрялся все же его выпотрошить. Попробовал Ираклий Кирьянович учиться заочно – ничего не получилось. Но он дважды побыл на курсах (не то двухнедельных, не то двухмесячных) и на этом основании в анкете, в графе «образование», писал: «Шесть классов гимназии и высшие курсы».

Походил-походил Ираклий Кирьянович по комнате в ожидании понедельничных невзгод и остановился у правил внутреннего распорядка. Остановился и подумал: «Кто бы догадался? А вот я сообразил».

Что же такое сообразил Ираклий Кирьянович Подсушка? А дело было так. При организации данного учреждения, Межоблкормлошбюро, куда был назначен Карп Степаныч Карлюк в качестве руководителя, Подсушка тоже выехал за назначением в качестве замзавмежоблкормлошбюро. Пришлось ему быть и в министерстве сельского хозяйства. И, конечно, он ознакомился с правилами внутреннего распорядка. А ознакомившись, переписал их и привез в Межоблкормлошбюро. После перепечатал их на машинке, вывесил их в золоченой рамке за подписью Карлюка. Хотя в данном научном учреждении и было всего только четыре человека (Карлюк, Подсушка, бухгалтер и уборщица), но правила распорядка придавали внушительность всей комнате. Подсушка гордился: он это сообразил! И часто перечитывал. Он был вполне удовлетворен тем, что о верчении чернильной крышки в правилах ничего не сказано, и, подумав об этом, даже улыбнулся.

Так начался один из июньских понедельников тысяча девятьсот пятьдесят третьего года в Межоблкормлошбюро.

Часы пробили восемь. Подсушка сел за свой письменный стол. Он всегда садился точно, выполняя распорядок дня, и начинал работать.

В соседнюю комнату, за перегородку, вошел бухгалтер и оттуда приветствовал:

– Ираклию Кирьяновичу!

– Привет, – равнодушно ответил Подсушка.

– Ну как, жизнь идет?

– Идет.

– Почты не было?

– Нет.

Видно было, что бухгалтеру Щеткину хотелось поговорить. Но сверх того, что они сейчас произнесли, не было сказано ни единого слова за весь рабочий день. Ираклий Кирьянович отвечал бухгалтеру с достоинством, лаконично, как лицу, стоящему ниже его. Но при упоминании о почте его покоробило, и он подумал: «Ох, уж эти понедельники! Не знаешь, где ждать неприятности».

И в это самое время вошел в комнату человек в кирзовых сапогах и новеньком ватнике. Он снял треух, поправил зачесанные назад волосы и сказал:

– Здравствуйте!

– Привет, – ответил сухо Подсушка, не отрываясь от бумаги.

– Здесь Облош… меж… корм? Или как там? Простите, не выговорю.

– Здесь Межоблкормлошбюро, – ответил Ираклий Кирьянович с расстановкой.

Тень улыбки прыгнула на губах вошедшего. Чтобы скрыть ее, он потрогал короткие черные усики пальцем и продолжал допытываться:

– А Карлюка могу я видеть?

Тут только и поднял Ираклий Кирьянович взор на посетителя и ответил:

– Скоро будет. По какому вопросу?

– Да вот… Слышал, будто вам нужны агрономы.

– Нам нужны агрономы, работающие или работавшие в колхозах.

– Я из колхоза.

– Фамилия.

– Егоров. А вы Подсушка?

– Совершенно правильно: Подсушка. Вы, видимо, запомнили мою подпись на той бумаге, что мы разослали по периферии?

– Точно, читал. Запомнил.

Подсушка побарабанил пальцами по столу и многозначительно сказал:

– Та-ак.

– Ну так как же насчет места? – спросил Егоров.

– Мое дело найти кандидатуры, а принимать будет Карп Степаныч Карлюк. Оставьте анкету и заявление.

– А он скоро?

– Не знаю.

– Подожду, – сказал Егоров и сел без приглашения.

Ираклий Кирьянович писал. Егоров сидел, усмешка не сходила с его губ. Он спросил:

– А в чем будет заключаться моя работа?

– Если примут, – подчеркнул Подсушка, – то будете изучать.

– Что?

– Ну… культуры, поедаемые лошадью, и…

–: А какие культуры?

– Ну те, которые… ест лошадь.

– А конкретно? Овес?

– Овес? Может быть, и овес! – Подсушка не был посвящен в точные детали развертывающейся деятельности Карлюка, но, чтобы не терять авторитета, добавил: – Сено будете, вероятно, сеять. Возможно… пшено.

– Просо?! – удивился Егоров.

– Почему? – удивился в свою очередь и Ираклий Кирьянович.

– Пшено делают из проса, – вежливо пояснил Егоров.

– Как это так – из проса?.. Ах, да! Из проса! Конечно, из проса! Конечно, просо. И… крупу. И все, что скажет Карп Степаныч.

– Наверно, он не скоро придет.

– Дела. Дела у него там. – Подсушка махнул неопределенно рукой и для вящей важности и усиления авторитета начальства добавил: – В обкоме, наверно.

– Вот моя анкета, – сказал Егоров. – А я зайду сегодня, через час-другой. – И вышел, все так же улыбаясь.

А Ираклий Кирьянович бросился к словарю. Он, торопясь, искал «культуру – пшено», потом – «просо», потом – «крупу». Последней культуры он так и не нашел. Было как-то не особенно ловко без настоящей уверенности. Он решил более подробно спросить у Карлюка впоследствии, а пока вытащил из беспорядочной груды книг «Справочник агронома». Нет «крупы»! Сложное дело наука! Было время, Ираклий Кирьянович изучал вопрос о происхождении постного масла. А на запрос одного из работников периферии о площади питания редьки он ответил: «Чем реже, тем лучше. Название „редька“ говорит само за себя». Такой ответ он дал тогда в отсутствие Карлюка, который, как мы убедимся ниже, насчет практического сельского хозяйства соображал.

«Черт бы побрал это пшено! – подумал Подсушка. – Понедельник!» И глубоко вздохнул.

Наконец пришел и Карп Степаныч. Ираклий Кирьянович встал и поздоровался с легким поклоном:

– Доброе утро!

– Приветствую вас! – покровительственно произнес Карп Степаныч.

– Как выходной? – завязывал разговор Подсушка.

– Работал всю ночь… Ох-хо-хо-хо! – Карлюк грузно повалился в кресло.

– Вы бы уж пожалели здоровье, Карп Степаныч. Вы должны понять: ваша жизнь – для науки. Нельзя относиться так безрассудно…

Так Ираклий Кирьянович «отчитывал» начальника. А тому было приятно, и он делал вид, что позволяет такое только Подсушке.

– Ну-ну, ладно. Опять пробираете. Постараюсь. Постараюсь отдыхать.

Но еще несколько минут Ираклий Кирьянович возмущался тем, что Карп Степаныч не бережет себя для науки. А под конец они оба вздохнули с грустью.

– Карп Степаныч! – обратился через некоторое время Подсушка. – Крупа – это как? Сеют или как?

– Крупа, – поучительно начал объяснять Карлюк, – эт-то бывает гречневая, манная и… перловая.

– Гречневая. Из гречихи? Такая – с остренькими краями?

– Безусловно.

– А манная с юга? Где-нибудь в пределах Палестины?

– Из пшеницы делают. – Карп Степаныч все это знал очень хорошо. – А не с неба падает. Версия. Легенда.

– А… перловая? – немного смущаясь, спросил Ираклий Кирьянович.

– Перловая? – Карп Степаныч поднял брови.

– Да. Перловая.

– Ах, да! Перло-овая! Помню, помню. Перловая… Перловая?

– Да. Перловая, – повторил и Ираклий Кирьянович.

– Перловая… Перл!.. Что такое перл?.. Что-то выскочило из памяти. Я скажу вам завтра. Вспомню. К нашей теме это не относится: лошадь не кормить перлами.

Ираклий Кирьянович теперь уже точно знал: пшено – из проса, гречневая крупа – из гречихи, перловая – конечно, из перлов, а из каких – скажет Карп Степаныч.

«Век живи – век учись», – завершил он размышления по данному вопросу. Затем от вопросов теоретического порядка он перешел к практической работе и доложил:

– Был тут агроном, Егоров. Явился на наше письмо, разосланное по периферии.

– Егоров? Егоров, Егоров… Знакомая фамилия, – Карп Степаныч задумался, что-то вспоминая. А потом сказал как бы про себя: – Нет. Не может быть, чтобы он. Тот, наверно, погиб. Иначе был бы слух.

– Это вы про кого?

– Да так… Вспомнилось. Ну а как он, Егоров-то?

– Ничего. Соображает. По сельскому хозяйству и… вообще. Беседовал с ним – соображает.

– А анкетные данные каковы?

– Совершенно правильно: в анкете человек – весь, – Ираклий Кирьянович достал анкету и, держа ее в руках, объяснял начальнику, сидящему за своим столом, за десять шагов от него: – Та-ак. Из крестьян… Высшее. В других партиях не состоял. За границей родственников нет. Та-ак… Места работы… Интересно! Восемь лет – и все в одном колхозе агрономствует.

– О! Это совсем хорошо! – воскликнул Карп Степаныч. – С наукой не связан, разных там тонкостей в защитах диссертации не знает, а материал давать будет. А из себя-то он каков?

– Положительный… И ватничек на нем…

– Пройдет, – заключил Карп Степаныч и тут же подумал: «Не он».

Ираклий Кирьянович сочинил приказ, а Карп Степаныч подписал. Агроном Егоров назначался на «опорный пункт» в колхоз «Правда».

А через час вошел Егоров. И прямо к Карпу Степанычу:

– Здравствуйте, товарищ Карлюк!

Карп Степаныч вытаращил глаза, открыл рот и, не спуская глаз с вошедшего, взял со стола, не глядя, очки, надел их, снова снял и еще раз надел.

Ираклий Кирьянович за два года совместной деятельности ни разу не видел Карпа Степаныча таким. Он тоже открыл рот и тоже надел очки. Чему удивлялся Карп Степаныч, для Подсушки было не ясно, а сам он удивлялся удивлению начальника.

– При… ветствую… вас, – наконец произнес начальник и спросил после паузы: – Вы?

– Я.

– Филипп Иванович? – И тут он выжал улыбку.

– Филипп Иванович, – ответил Егоров.

– А… как же?

– Да так. Вот пришел.

– И усы… у вас… те же, – уже покровительственно, с улыбкой и склоненной набок головой сказал Карп Степаныч, сложив ладошки на животе.

– И усы, – подтвердил Егоров, погладив их.

И только-только начальник хотел сказать уже готовые слова: «К сожалению, вакантных мест уже нет», как выскочил из-за стола Ираклий Кирьянович и, подражая тону начальника, обратился к Егорову:

– И приказик на вас подписан. Поздравляю! Наука, она…

Карп Степаныч пронзил его взглядом, засопел да еще и пожевал губами в великом недовольстве. Но… податься некуда. Егорову вручили приказ и перечень тем для постановки опытов.

Ираклий Кирьянович ушел за свой стол, съежился там, поник челом над бумагой и ровным счетом ничего не соображал, что сегодня происходит. Дьявольский понедельник!

Филипп Иванович почему-то тоже был сердит. Он нахмурил густые брови, бесцеремонно прошелся по комнате, оглядел стены, остановился перед Карлюком и сказал утвердительно:

– Значит, вы здесь.

– Здесь, – как-то не особенно уверенно подтвердил Карлюк.

– Интересно. Еще не доктор?

– Пока кандидат.

– Итак, я ваш подчиненный.

– Не будем об этом. Мы школьные товарищи. А старое мы забыли. Понимаете, забыли?

– Возможно, – неопределенно ответил Егоров, так что Карпа Степаныча покоробило.

Но он продолжал тем же тоном, с большой выдержкой:

– А завтра вы направитесь к профессору Чернохарову, получите от него две темы для производственного изучения.

– Старый учитель, – сказал Филипп Иванович, задумавшись.

– Наш с вами общий учитель. – Карп Степаныч постучал по столу пальцами и вдруг спросил: – Где же вы пропадали? Не слышно было.

– Воевал, – нехотя ответил Егоров. – Брал Берлин… Потом в колхозе все время.

– Так, так, – оживился Карлюк. – Ну и как там, в Германии-то?

– В каком смысле?

– Дороги там, говорят, хорошие?

– Отличные. Нам бы неплохо позаимствовать.

– Во-от как? Нам – у Германии?

– Ну да. Чего вы так удивляетесь?

– Да нет, нет. Я просто так.

– До свидания! – сказал Егоров.

– Желаю удачи! – совсем уже весело напутствовал Карп Степаныч.

– Будьте здоровы! – сказал уныло и Ираклий Кирьянович.

Егоров ушел. А Карп Степаныч медленно и грозно подошел к столу Подсушки. Как он подошел! Он надел роговые очки, которые снял было после ухода посетителя и которые обязательно надевал при волнении, засунул руки в карманы, сдвинул брови и густым басом произнес, прислонясь животом к столу:

– По-ли-ти-ческая бли-зо-ру-кость! Усы! Почему не сказали мне про усы? Я спрашиваю: почему? Я бы узнал. Он всегда носил усики, еще с института. Почему, я спрашиваю?

– К-к-карп Степаныч! – взмолился Подсушка. – Я, я…

– Что «Карп Степаныч»? Зачем «Карп Степаныч»? Я спрашиваю по существу: по-че-му?

– Не было графы в анкете. Графы нет по поводу усов и с какого года. Я согласно анкете…

И Карп Степаныч неожиданно сбавил гнев. Отошел от Подсушки и несколько мягче, но довольно еще грозно сказал:

– Сколько мы теряем! Сколько теряем от неполноценности анкет!

– Действительно! – ободрился Подсушка. – Усы, глаза, приметы – где это все? Как начальник может определить человека? Невозможно. Упущение колоссальное. Ведь даже у лошади в паспорте пишется: «Во лбу звезда с проточиной» или «Задние бабки в чулках». А тут – человек! Че-ло-век!

– А мы говорим: «Почему? Как враги проникают?» Вот они как проникают.

– Истинная правда, – подтвердил Подсушка. – Так они проникают.

Остаток дня они просидели молча. Работали напряженно. А часам к четырем Ираклий Кирьянович спросил:

– А этот, Егоров, кто он?

Карп Степаныч махнул рукой, поморщился и сказал в ответ:

– Потом, потом. Сейчас некогда. Потом.

Затем Ираклий Кирьянович надраил, как обычно, чернильную крышку и… запустил. Здорово запустил! Думал он так: «Сейчас развею тягость дня». И сказал:

– Начнем, Карп Степаныч?

Тот посмотрел на Подсушку, потом на часы, неожиданно встал, надел пальто и ушел раньше времени (начальнику можно). Он куда-то очень спешил.

Жалобно зазвенела несчастная чернильная крышечка, прекратив южание. Ираклий Кирьянович со злостью шлепнул ее ладонью, заграбастал в горсть и со стуком надел на чернильницу: знай, дескать, свое место. Потом подпер ладонями подбородок и так просидел до конца дня, поглядывая, на часы, молча, с тоской. Он думал об одном и том же: «И за каким чертом бог создал понедельники!»