Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 1."
Автор книги: Гавриил Троепольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
Троепольский и в публицистике оставался самим собой. Все им написанное, высказанное, сделанное объединяет, сращивает ясная программа: учет всего бесконечного разнообразия и целесообразности живой жизни, уважение и любовь к ней, уроки у нее, отпор любому шаблону, стискивающему живое вещество, отказ от одностороннего подхода к человеку и его делу.
«Жить жизнью народа – его горестями и радостями – это самая большая правда для литератора» [39]39
Жизнь колхозной деревни и литература. М., 1956, с. 137.
[Закрыть], – сказал как-то Троепольский.
У этих слов надежное обеспечение. Писателю Троепольскому не приходилось заниматься «изучением жизни». Он имел право и пошутить над коллегами: «Не представляю, как изучать восход солнца, если десять лет подряд писатель вставал позже восхода?» [40]40
Там же.
[Закрыть]«Горести и радости народа» не были фразой; это были и его, Троепольского, горести и радости, изведанные в тех же полях и тех же хатах, где работали и жили его друзья и будущие герои – колхозники, трактористы, председатели. За долгие годы общего труда, общей судьбы образовался у писателя немалый «запас добрых и честных людей» [41]41
«Новый мир», 1965, № 1, с. 192.
[Закрыть], да и позже он не уставал пополнять его.
Пока вхолостую кипели самоваровы и болтали болтушки, кто-то должен был и работать, даже за так, чтобы жизнь продолжалась. Троепольский не забыл этих людей, и мы узнали честнейшего Терентия Петровича, и конюха Макара Лучкова, уставшего от бесхозяйственности («конопли на путы не могут приобресть – из осоки вью путы… Свил нынче, а через три дня оно порвалось…») [42]42
Г. Троепольский. Рассказы. Воронеж, 1956, с. 178.
[Закрыть], и безотказного бригадира Митрофана Каткова. Давние и верные друзья-охотники под шелест камышей на вольной воле вели свои беседы, и приоткрывались нам судьбы тракториста Алеши Русого, агронома и колхозного председателя Петра Михайловича Чумака, комбайнера Захара Макарыча Пушкаря, заведующего птицефермой Василия Кузьмича Крутикова, людей достойных, самостоятельных.
Даже в пору наибольшего увлечения сатирой Троепольский щедро населял свои книги именно такими людьми – трудовыми, честными, естественными. Он верил, что они, а не фальшивые и крикливые приживальщики из его галереи сатирических типов, составляют большинство. Но избранный жанр записок нередко приводил к эскизности, к очерковой беглости, основная сила художественной изобразительности тратилась на «антигероев». Даже перегудовские охотничьи тетради, сосредоточенные на людях из «запаса добрых и честных», схватив многие живые черты характеров, судеб, строя мыслей, не всегда представляли их с художественной завершенностью.
Но в целом писатель уверенно и убедительно восполнял правду о времени и жизни русского крестьянина в послевоенные годы. Он не обошел трудной судьбы Митьки Шмеля, поверив в нравственное возрождение этого деревенского парня. Не упустил он из виду и судьбу противоположную, благополучную, рассказав о чистой, нежной и смелой душе Сени Трошина, не подвластной никакой порче («У Крутого Яра»). Главная же мысль Троепольского о русском крестьянском характере воплотилась в «Митриче» (1955), одном из лучших рассказов писателя.
Митрич – фигура типическая, вобравшая главные тревоги и сомнения крестьянина-колхозника, их, можно сказать, историческое развитие. Человек он в общем-то обыкновенный, и если чем наделен более других, то – мужеством, самым нелегким, самым невидным, мужеством изо дня в день. «Не постой за кроху – и всего ломтя не станет» [43]43
Г. Троепольский. Чернозем. М., 1973, с. 430.
[Закрыть], – вот его мудрость, его упор. Он и будет стоять – за каждую кроху хлеба, правды, справедливости, здравого смысла.
Этот хмурый «беспощадный старик» не отведет плеча из-под самой тяжелой народной ноши, отдаст все, что имеет, родной земле, отечеству, но сохранит за собой право на сомнение. Его «сумлеваюсь» [44]44
Там же, с. 431.
[Закрыть]звучит всякий раз, когда пути села, колхоза утрачивают ясность и здравость, когда верх берут недалекие, беззаботные люди.
Митрич не устрашится ни оскорблений, ни угроз, ни мрачных перспектив. И не потому он упорствует, что страдает его личный интерес, а из-за того, что ущемляют народный опыт, народное знание, не ценят ум народный. Лишь на время войны замирится Митрич с разными не очень-то располагающими к себе людьми и скажет: «Будет хлеб!.. Не сумлевайся!» [45]45
Там же, с. 451.
[Закрыть]
Троепольский опустит быт Митрича и его семьи, обыденную жизнь, конкретную почву такого характера, но через рассказчика-свидетеля удостоверит полную правдивость этой истории и судьбы. В пору «великого перелома» встретит рассказчик Митрича у ночного костра и много лет спустя проводит его в последний путь.
И потому Митрич возникает не итогом обобщающей умственной работы, но живым, незабываемым человеком.
Писатель вспоминал этого основного, как бы осевого труженика деревни с беспредельным уважением, признательностью и гордостью. Митрич не совершил «ни одного героического поступка», но он «сделал все, что мог сделать» [46]46
Там же, с. 458.
[Закрыть], чтобы продолжалась и брала свое ясная, разумная, трудовая жизнь.
Среди написанного Троепольским есть непритязательный документальный очерк «Легендарная быль» (1957). Это рассказ со слов участника событий о том, как одиннадцать бойцов знаменитого богучарского полка захватили в плен пехотный полк белых. Дерзкий, бесстрашный этот маневр, молодая доблесть революции, да и судьба Митрича, уходящая своими корнями в те же далекие дни, напоминали об истории. И писатель обратился к ней, свидетельствуя о сложном, драматическом десятилетии крестьянской жизни, что открывалось двадцать первым годом, когда бывший богучарец Андрей Вихров – так начинался роман «Чернозем» – возвращался в родное село.
Троепольский сознавал, что «в мастерах по присыпке сахарной пудрой истории колхозной жизни недостатка не было». Он же, подобно многоопытному Федору Ивановичу из рассказа «Агрономы», хорошо помнил «беспокойные ночи над первой картой первого колхоза», «первые борозды первых тракторов» [47]47
Г. Троепольский.Рассказы. Воронеж, 1956, с. 212.
[Закрыть], помнил горячность и наивность молодости, смятение мужицкого сердца, крутые повороты событий.
Советская проза не раз обращалась к той исторической поре, накоплен опыт, есть традиции. Расстановка социальных сил в «Черноземе» оказалась знакомой: красноармеец возвращается домой укреплять Советскую власть и бороться с бандитами; отпрыск богатого торговца люто ненавидит новые порядки и сопротивляется им; середняки колеблются меж двух берегов и пристают к разным.
Но в этих строгих рамках изображенная жизнь сохранила свою неповторимую конкретность, живую антисхематическую сущность.
Писатель опирался на памятные судьбы своих товарищей, друзей и врагов, всех, с кем сводила, сталкивала жизнь. Хотелось проследить едва ли не за каждой судьбой, свести их, понять, рассудить, не исказив давним или нынешним пристрастием.
Угловатые, непослушные судьбы людские с их живой неоднозначностью, своеволием, воспринятые правдивым сердцем художника, сделали роман богатым по историческому и психологическому содержанию. В судьбе, характере, круге мыслей Игната Дыбина, умного и жестокого врага, заметны новые, глубокие мотивы, пусть не исследованные до конца. В метаниях и превращениях Семена Сычева сквозит истинная драма, не сводимая к «кулацкой психологии».
В Федоре Землякове, яростном самозабвенном стороннике новизны и коллективизма, увидены и учтены сложнейшие психологические комплексы, а на прямых путях славного богучарца Андрея Вихрова окажется столько завалов, что не перепрыгнуть их на лихом коне, сверкая отточенною саблей…
Этот роман об «огромной борьбе в маленькой Паховке» [48]48
Г. Троепольский. Чернозем, с. 333.
[Закрыть]содержит ряд картин, массовых сцен из эпохи коллективизации, в которых передала, кажется, сама «внутренняя дрожь» человеческая от важности происходящего, от неведомой дали, что простирается впереди.
Жизнь героев «Чернозема» порою мучительна, им все трудно дается – и любовь, и знания, и понимание людей, и победа над врагом, и над собою тоже, и отпор властным, но безрассудным приказам, – все тяжко, в муках, в поту, в крови. Но они располагают к себе – эти молодые устроители истории, не ангелы, не праведники, а живые, страдающие, действующие люди.
Мы оставляем братьев Земляковых, их товарищей-единомышленников, в ясном сознании того, что ничего еще в мире не завершено, не исчерпано, жизнь продолжается и продолжается борьба, суля новые крутые повороты, и та крестьянская здравость и зрелость, что помогла им в решающие минуты паховской судьбы, еще послужит нм надежной опорой.
Троепольский пока не вернулся к жанру, как не вернулся – будто отрезало – к людям с судьбой Федора Землякова, его жены Тоси, середняка Василия Кочетова. О продолжении жизни он рассказывал на других примерах и в иных жанрах. Но мысль художника о драматических испытаниях, через которые проходит человек в свой короткий земной срок, о его нравственных устоях, совершала свою невидимую работу. Она оглядывала прошлое и настоящее, прикидывала будущее и все неизбежнее устремлялась не только к спутнику и сотоварищу долгих лет – русскому крестьянину, но ко всякому сегодняшнему, не глухому к жизни человеку, другу и современнику.
Повесть «Белый Бим Черное ухо» (1971) раз и навсегда разрушила представление о Троепольском как писателе только крестьянской или сельской темы. Она открыла всем писателя глубоко и традиционно русского, не чуждого нравственной проповеди и главное – имеющего что сказать людям про то, как жить. Про то, как любить и беречь друзей, как отстаивать счастье и свободу, как не продавать свободу за чечевичную похлебку, как открыто и прямо смотреть в глаза друг другу, как ощущать свое человеческое братство и родство.
Эта повесть о скитаниях «интеллигентной» [49]49
Г. Троепольский. Здравый смысл, с. 505.
[Закрыть], талантливой собаки, попавшей в беду, о ее короткой счастливой жизни с Другом, о горестной разлуке с ним и смерти буквально потрясла читателей.
Тут снова можно говорить, о «мощном эхе», только более сердечном и глубоком.
Эта очень трогательная история написана, конечно, не только во имя хорошего отношения к собакам, «братьям меньшим». Она написана во спасение человеческой души, во имя человечности. Но почему – спасения? Разве какие-нибудь счетчики уже показали падение уровня человечности? Наоборот, в «Белом Биме», как нигде у Троепольского, много отзывчивых, прекрасно изображенных, добрых людей, от которых светлее в мире. Но тревожное чувство живет в этой книге, и голос предостережения звучит в ней. Жестокое, холодное, бездуховное начало действует не только через Серого и Тетку, через очень серьезных и очень довольных родителей мальчика Толика, но прорывается дурным стечением обстоятельств, искушая, испытывая Бима, – его доброту, «всепрощающую дружбу» [50]50
Г. Троепольский.Здравый смысл. М., 1975, с. 539.
[Закрыть], преданность человеку, – сытым углом, обманом, предательством. Бим выдержит и до самых последних дверей своей судьбы – обитых жестью дверей страшного фургона – сохранит надежду на человека. Сострадая, невольно примериваясь к такой судьбе, как бы разделяя ее, мы тоже сохраняем надежду, но, получив возможность взглянуть на себя со стороны непривычной и сугубо неофициальной, мы оцениваем нашу человечность в ее как бы чистом виде и убеждаемся – со смущением или без, – как она непоследовательна, не всеобща, как она зыбка. И как необходима!
«Белый Бим» – книга благородной художественной и нравственной цельности, высокой этической активности. В ней свершилось безупречное «смешение жанров», позволившее писателю наиболее полно и нестесненно выразить свое понимание жизни и человека, его нынешнего нравственного состояния. Когда-то Троепольский, учась у классиков, перенимал приемы, внешнее, ныне, в «Белом Биме», как никогда, проступило духовное родство, обозначилась прочная связь.
Так перекликается во времени, соединяется все истинно талантливое, глубоко национальное и самостоятельное, рожденное подлинными интересами народной жизни, своей исторической поры.
В 1975 году Г. Н. Троепольский за повесть «Белый Бим Черное ухо» был удостоен Государственной премии СССР.
Творчество Г. Троепольского побуждает нас верить в торжество гуманистического принципа, в силу здравого смысла и бесстрашного смеха, в могущество живой, вечно обновляющейся, неостановимой жизни.
Вслушаемся еще раз в этот искренний немолодой голос бывалого человека, нашего давнего и доброго собеседника, хорошего русского писателя: «В эти торжественные минуты сновидений осени так хочется, чтобы не было неправды и зла на земле. И в тишине уходящей осени, овеянный ее нежной дремотой, в дни недолгого забвения предстоящей зимы, ты начинаешь понимать: только правда, только честь, только чистая совесть и обо всем этом – слово» [51]51
Г. Троепольский. Здравый смысл. М., 1975, с. 197.
[Закрыть].
Игорь ДЕДКОВ.
ПРОХОР XVII И ДРУГИЕ
Из записок агронома
Никишка Болтушок
Мне много приходится разъезжать по колхозам. Прежде, до того как подружились мы с Евсеичем, я ездил один. Теперь Евсеич нередко сопровождает меня.
А старик он такой: работает ночным сторожем, но успевает и выспаться и сбегать на охоту или на рыбалку. Иной раз он скажет:
– Давай с тобой, Владимир Акимыч, поеду. Посмотрю, что у людей добрых делается.
И тогда едем вдвоем, разговариваем в пути по душам…
Вот и сейчас мы возвращаемся домой – в колхоз «Новая жизнь». Линейка поскрипывает рессорами, рыжий меринок Ерш бежит рысцой, а Евсеич перекинул ноги на мою сторону, видимо намереваясь вступить в длительный разговор.
Евсеич всегда весел, а рассказчик такой, что поискать. Лет ему за шестьдесят, но здоровью можно позавидовать. Бородка у него седая, остренькая – клинышком; лицо подвижное: то оно шутливо-ехидное, то вдруг серьезное, и тогда голубые глаза – внимательные и умные – смотрят на собеседника открыто и прямо; брови, будто не желая мешать глазам, выросли маленькими, но четкими, резко очерченными. На голове у Евсеича кепочка из клинышков, с пуговкой наверху.
Он любит рассказывать сказки, сочиняет шутливые небылицы, не прочь поглумиться над лодырем, а уж если про охоту начнет, то с таким упоением плетет свою складную, забавную небывальщину, что без смеха слушать невозможно. Он, впрочем, и сам на это рассчитывает. Кепку на один глаз сдвинет и почешет пальцем у виска – вот, дескать, дела-то какие смехотворные!
– Многие думают, – говорю я Евсеичу, – что быть агрономом – простое дело: ходи себе по полю, загорай, дыши свежим воздухом да смотри на волны пшеничного моря. Слов нет, и загораем и на волны смотрим. Хорошо, конечно. Но мало кто знает, сколько сводок, сведений, планов, отчетов, ответов на запросы и просто ненужных бумажек приходится писать агроному. Иную неделю света белого не взвидишь, а не то чтобы – поле. Сводки, сводки, сводки!..
– Бумаги-то небось сколько, батюшки мои! – восклицает Евсеич.
– Иная сводка в двести вопросов, на двенадцати листах.
– Одни вопросы читать – два самовара выпить можно.
– Раз такую сводку сложили в длину, лист за листом, три метра с чем-то вышло!
– Три метра! – качает головой Евсеич. – Ай-яй-яй! Холсты, прямо холсты!
– А сочинители этих холстов, – продолжаю я свои жалобы, – ссылаются то на запросы Министерства сельского хозяйства, то института, то от себя еще добавляют. Иначе, откуда бы взяться такому вопросу: «Среднее число блох на десяти смежных растениях капусты, взятых подряд и без выбора?» Хорошо хоть, что в примечании говорится: «В целях упрощения на каждом отдельном растении блох считать не следует». Хоть за это спасибо!.. Только блохи-то – они прыгают: сосчитай-ка! Так графа и остается незаполненной.
– Ясно дело, блоха того не понимает. Прыг – и нет ее! Известно – тварь.
– Что тут поделать! Иной раз так в ответе и напишешь: «Прыгают интенсивно. Подсчет не проводился ввиду активности вредителя».
– Во! Так их! «Активность вредителя» – это правильно! – Помолчав, Евсеич сочувственно спрашивает: – А вам какую-нибудь добавку платят за эти вот самые… холсты бумажные? Или – за так?
Мой ответ, что это входит в обязанности агронома, его не удовлетворяет.
– Шутильником бы их! (Шутильником он называет свой кнут.)
– Кого?
– Да этих… как их… бюрократов… Ведь есть еще кое-где, а? Как ты думаешь?
– Наверно, есть, – подтверждаю я. – Но повыдергивают…
– Ясно дело, повыдергивают!
Ерш набирает рысь, помахивая головой и озираясь на «шутильник». Полевая сумка у меня на коленях – пухлая, толстая, как размокшая буханка, – полна сводок и сведений. Едем мы за последними данными: число скирд, сена, данные обмера каждой скирды, качество сена в каждой скирде, процент осоки, дикорастущих – естественных, сеяных однолетних, то же – многолетних, из них люцерны, эспарцета, травосмесей. В общем последний вопрос: сколько сена?
Но кто же даст в колхозе «Новая жизнь» такие сведения? О счетоводе нечего и думать, он просто скажет: кормов столько-то, сена столько-то, яровой соломы столько-то.
– Евсеич! Кто обмерял стога сена в «Новой жизни»? – спрашиваю я.
– А что?
– Сводка.
– А! Сводка!.. Сколько вопросов?
– Восемнадцать.
– Никишка Болтушок обмерял. К нему надо… Он хоть на тыщу вопросов даст ответ.
– А как его фамилия?
– Кого?
– Да Болтушка, который обмерял сено?
– По книгам Пяткин, а по-уличному Болтушок… Яйцо такое бывает бесполезное – болтушок. Только по книгам он в правлении пишется, а зовется Болтушок. Все так зовут. И ребята его Болтушковы, а жена Болтушиха.
– За что ему такое нехорошее прозвище прилепили?
– Вона! За что? Кому следует, сразу прилепят. Все как надо быть… Лучше не придумаешь, хоть век думай! Народ как дал прозвище, так и умри – не скинешь. Это ему еще с начала колхоза дали: речи сильно любит и непонятные слова.
– Ну, а как он: мужик с головой?
– Дым густой, а борщ пустой.
После этих слов он задумался и замолчал.
…Подъехали к правлению. Там, кроме сторожа, никого не оказалось – все были в поле, и мы направились к Пяткину. Он сидел на завалинке, закинув ногу на ногу, и сосредоточенно курил. Евсеич перегнулся через линейку и прошипел мне на ухо по-гусиному:
– Все в поле, людей не хватает, а он сидит, как лыцарь. И так всегда… Шутильником бы вдоль хребтины!
Болтушок, не вставая, подал мне руку и произнес:
– Агрономическому персоналу, борцам за семь-восемь миллиардов, пламенный привет!
Без обиняков я изложил суть дела, по которому он мне потребовался, я объяснил, что не все материалы можно получить у счетовода. Пяткин слушал, многозначительно хмыкая и чмокая цыгаркой. Лицо его очень похоже на перепелиное яичко: маленькое, конопатое. На лбу несколько подвижных морщинок: удивляется – морщинки вверх; напустит на себя важность – морщинки вниз; засмеется – морщинки дрожат гармошкой. Глаза малюсенькие, слегка прищуренные, с белыми ресницами; брови бесцветные: их не заметно на лице. На вид ему больше сорока лет, этак сорок два, сорок три.
– Значит, дебатировать будем вопрос насчет сена. Та-ак! – Болтушок вздохнул, взялся двумя пальцами за подбородок, потупил взгляд в землю и продолжал: – Та-ак. Все эти вопросы мы с вами обследовать имеем полный цикл возможности, тем более, я, как член комиссии, имел присутствие при обмере и освещение вопроса могу произвести.
При этом он с достоинством поднял вверх перепелиное яичко.
– Нам не дебатировать надо, – сказал я, – а просто выяснить кое-что. Есть ли у вас записи обмера и можете ли вы сказать о качестве сена в той или иной скирде:
– Как?
Я повторил.
– Та-ак… Обмеры сдали в правление, а вопросительно качества – знаю, уточнить надо и согласовать надо… Вечером заседание правления – обсудить в корне… О животноводстве будем дебатировать, так и о сене присовокупим по надобности, поскольку есть ваше требование как специалиста сельского хозяйства, к которым мы должны прислушиваться и полностью присоединяться. Что такое животноводство, если…
Я перебил его:
– Мне надо в поле, а тут данные для сводки негде взять.
Болтушок, кажется, обиделся. Его морщинки прыгнули вниз.
– Так, так… – произнес он. – Как я имею понятие, вы предъявляете требование с намерением заполнить сводку на завалинке.
– Никакого такого намерения нет. Но я должен побеседовать с членами комиссии по учету кормов.
Он, будто не слыша, продолжал:
– Пойдемте в правление, сядем честь по чести и продебатируем согласно формы.
Я решил не «дебатировать» и, попрощавшись, поехал в поле.
Вечером, до начала заседания правления, мы со счетоводом ответили с горем пополам на некоторые из многочисленных вопросов о сене.
– Сколько зрящих вопросов в этой сводке! – не выдержал, наконец, счетовод. – Да и формы такой статистическое управление не утверждало – выдумка бюрократов.
– Да уж, – махнул я рукой, – хватает! И зрящих и бессмысленных…
Кто-то тихонько засмеялся скрипучим голоском, и из угла послышалось:
– Нездоровые в политической плоскости разговоры.
Это был Болтушок. Мы и не заметили, когда он вошел.
– При чем тут «нездоровые», – возразил счетовод, – когда вместо этой чепухи можно просто написать: «Столько-то сена».
Болтушок подошел к нам, ехидно улыбаясь, и, навалившись животом на стол, наговорил:
– Какая же это будет сводка?.. Столько-то сена… Это уже не сводка по форме, но так, чорт знает что, а не сводка. Сено! Великое слово – сено! Надо понимать корень. Я был ведь председателем колхоза два месяца и по животноводству был: соображение имеем в натуральности. Слово «сено», как я понимаю, должно войти гвоздем, – он надавил пальцем на стол, – и в сводке той углубиться и расшириться. Тогда только высшему руководящему составу можно понять корень вопроса. Кузьма Стрючков сказал: «Смотри в корень!»
– Не Стрючков, а Прутков, – поправил я.
– Прутков? – спросил он, выпрямляясь и будто вспоминая, но ничуть не смутившись. – Что-то помнится вроде Стрючков… Говорит: «Смотри в корень!» И правильно говорит. Поли-итика! – Он потряс пальцем над головой. – Не нами придумано, не нам и отдумывать назад. Сводка есть сводка, и форма есть форма. Никто не позволит, чтобы над установкой высших организаций…
– Ну, пошел, поше-ел! – проговорил кто-то в сенях из темноты. – Теперь удержу не будет: вожжа под хвост попала – телега пропала!
Болтушок покосился в сторону сеней, покачал головой.
– Темнота и есть темнота! Слышь, что Федора Карповна сказала? Одно слово – темнота! – Он махнул рукой, поправил картуз и снова уселся в угол.
Заседание правления собиралось не быстро. Те, что пришли раньше, занимали себя по-разному. Счетовод развернул газету и углубился в чтение. Три молодых парня склонились над шахматной доской, решая задачу. Один из них, подпоясанный ремнем поверх телогрейки и с кнутом в руках, Петя-ездовой, настойчиво и спокойно советовал:
– Слоном надо! Только слоном.
– Куда? – спрашивал второй.
– На дэ-семь.
– Точно… А теперь… теперь…
– Ферзем: а-четыре, – говорил все тот же Петя.
– Ничего не получается! – воскликнул третий. – Черные – на эф-шесть, шах королю, и по-ошла волынка!
И снова все втроем продолжали искать решение задачи. Не утерпел и я, подсел и включился четвертым.
Вдруг за спиной раздался трескучий голос Болтушка:
– Человек с натуральным образованием, а такими пустяками занимается.
– Люблю, – ответил я оборачиваясь.
Болтушок, ухмыляясь, сдвинул картуз на висок. Реденькие белесые волосы торчали пучком сбоку головы.
– Для этой игры ум требуется, – отозвался счетовод, не отрываясь от газеты.
– Это у Петьки-то ум! – вдруг воскликнул Болтушок, тыча пальцем в спину парня.
А тот, не отрывая глаз от шахматной доски, будто невзначай, тихо проговорил:
– Погоди, вот на этом заседании тебе пропишут ум, – и в задумчивой нерешительности взялся за головку ферзя. Болтушок для него в этот миг уже перестал существовать.
У Пети – завитки черных волос из-под кепки, широкие черные брови, загорелое румяное лицо с чуть-чуть выдающимися скулами, тихая уверенность во взгляде и недюжинная силенка. Он окончил семилетку и учится заочно в сельскохозяйственной школе. Через три года будет специалистом. И что ему сейчас Болтушок, когда «белые начинают и выигрывают»!
Из сеней вошли сразу несколько человек, и среди них Евсеич. Все были возбуждены и улыбались, а конюх Данила Васильевич Головков – широкий, грузный, с украинскими усами и густыми бровями, нависшими над глазами, в жилетке нараспашку и с уздой в руках – басил:
– Ну и Евсеич! Уморил, ей-богу, уморил!
Вошедшие шумно расселись: кто на лавках, а кто просто на корточках, прислонясь к стене спиной.
Евсеичу пришлось вскоре уйти на свой пост: и хочется побыть на заседании, но и на охрану пора.
Данила Васильевич осмотрелся кругом и сказал:
– Кажись, все налицо. Можно за Кузьмичом посылать. Коля! – обратился он к мальчику, стоявшему у стены. – Иди кличь Петра Кузьмича.
Вскоре вошел председатель колхоза Петр Кузьмич Шуров, на ходу поздоровался со всеми сразу и, не останавливаясь, прошел за стол, накрытый красной материей. Счетовод немедля присел сбоку стола с листом бумаги в руках. Болтушок уселся на переднюю скамейку.
Заседание началось. Председатель, вполголоса посоветовавшись со счетоводом, встал и объявил:
– На повестке дня два вопроса: первый – о животноводстве и второй – о колхозниках, не выработавших минимума трудодней.
По первому вопросу говорил сам Петр Кузьмич. Председателем он работает в «Новой жизни» всего лишь месяцев шесть; краткость его речей, четкость указаний, настойчивость, непримиримость к лодырям и любовь к своему делу выгодно отличают его от многочисленных предшественников. Колхозники его уважают, но бездельникам житья не стало, он безжалостно вытаскивает их напоказ всему колхозу. А посмотреть – человек с виду так себе: росту невысокого, худощав, пиджачок немудрящий, галстучек… Особого виду нет. Правда, лоб у него высокий; русые волосы вьются, но по комплекции не вышел. И ни тебе брюшка, ни синих галифе, в которые иной председатель при желании поместил бы ползакрома пшеницы, – ничего такого нету, обыкновенный человек! Глаза у него карие, открытые и добрые. А уж если сердится, не разберешь: то ли карие, то ли еще какие, прищурит их и одними зрачками простреливает насквозь, как бы говоря взглядом: «Врешь, прощупаю!» Большие нелады пошли у него с рвачами и лодырями, нет им развороту никакого. Сколько жалоб посыпалось на него в район, в область и даже в Москву! Но об этом после: мы еще не раз встретимся с Петром Кузьмичом и познакомимся с ним поближе.
В своем выступлении председатель сказал так:
– Чтобы выполнить план развития животноводства, нам надо законтрактовать у колхозников двадцать голов телят. И тогда вопрос животноводства будет разрешен. Кормов у нас достаточно. Сейчас необходимо установить цену, по которой будем контрактовать… У кого какие имеются предложения?
И все. Вопрос казался простым и ясным.
Данила Васильевич подал голос:
– Давайте платить, как и в прошлом году: центнер хлеба и сто рублей за теленка.
По всему было видно, что это предложение не встречает возражений. Но не тут-то было!
– Еще какие предложения есть? Кто желает? – спросил председатель.
Немедленно поднялся Болтушок.
– Давайте скажу я.
– Ну, поехал теперь! – сказал кто-то из заднего ряда.
Болтушок уничтожил взглядом подавшего реплику, укоризненно обернулся к председателю, будто говоря: дисциплина, мол, падает, распустил. Затем провел ладонью ото лба к затылку, отчего образовался хохолок реденьких волос, сдвинул морщины вниз, подбросил подбородок вверх и сразу стал похож на полинялого задиристого петушка с расклеванным гребешком.
– Так, товарищи! Мы сегодня собрались… – он вздохнул, сделал паузу, – на заседание правления… Да. Собрались подвести итоги животноводства прошедшего прошлогоднего года, товарищи, и наметить их на будущий год… и вступить в них с новой силой, как и полагается, и так и дале. А что мы видим, дорогие товарищи? Ничего не видим. Мы даже не обсуждаем. Да.
– Короче! – отрезал председатель.
Болтушок обернулся к нему, улыбнулся снисходительно и продолжал:
– Я скажу. Больной скот есть? Есть, товарищи! Где наши витинары? За что мы им деньги платим? Где они, эти спецы, товарищи? Куда смотрит правление: корова сдохла! А? А вы молчите!.. – Его голос забирал все выше и выше. – От кого начинает вонять, товарищи? Ясно: от головы. Нету дисциплины ни у спецов, ни у колхозников. Куда мы идем, товарищи: корова сдохла!
– Да хватит тебе! – не вытерпел председатель. Есть же акт ветеринарного врача. Давай о деле!
– А-а! А это не дело? Критику и самокритику глушишь! А я без критики и самокритики жить не могу, как политически развитой актив населенного пункта… – Он снова сделал паузу. – Что есть больной скот? С больным скотом мы должны бороться, чтобы его не было. Это надо понимать и присокупить к повседневным дням работы.
Данила Васильевич наклонился к Коле и вполголоса, но так, чтобы всем было слышно, сказал:
– Иди к Игнатьичу в шорную и скажи: мол, довязывай хомут! Болтушок говорит. А как кончит – скажем, тогда придет. Успеет хомут доделать.
Болтушок, уже войдя в роль обличителя, выкрикивал:
– Это одно! Одно, товарищи! И тыкал пальцем вверх. А другое – куриный вопрос. И палец тыкался вниз.
Председатель умыло махнул рукою. Счетовод положил карандаш и взял газету. Данила Васильевич вынул шило и приступил к починке узды, зажав ремень между коленями.
– А другое – куриный вопрос! – кричал Болтушок. – Очень жгучий куриный вопрос! Курица – она тоже животная, и ее надо кормить. Кормить, товарищи! Пришел я на курятник, а она – курица старая – сидит в окошечке и на меня страшным голосом: ко-о-о! Ясно, есть хочет! А почему есть хочет? Не кормю-ют! Не кормют, товарищи! Все равно животная: что курица, что корова.
– Не все равно! – громко сказал Петя-ездовой. – Это два разных класса: класс птиц и класс млекопитающих.
– Сам ты млекопитающий! – вспылил Болтушок. – Еще молоко на губах не обсохло, а в разговор лезешь. Товарищ председатель! Веди заседание по форме! Что же это у нас получается? Ишь ты! Классы придумал!.. Итак, товарищи! Возьмем свиней.
Все дружно и безнадежно вздохнули.
– Возьмем свиней, товарищи! Можем ли мы так хозяевать? Нет, дорогие товарищи, не можем. Спим, товарищи! Разбудировать нас надо. Надо перестроить корень. Свинья, она животная… – Он покосился на Петю и продолжал: – Она животная приятная. Свинья должна быть правильной свиньей, а не тенью антихриста. Это – во-первых. А Пегашка хворала две недели, насилу вылечили: худая – вот и тень антихриста.
Все знали, что Пегашка хворала, что от нее не отходили дежурные круглосуточно, но Болтушок все азартнее напирал на «свиной вопрос», «будировал», «дебатировал», «перестраивал корень». Его слова уже не доходили до сознания слушателей: в ушах отдавались лишь какие-то глухие, неясные звуки.
– Следующий вопрос: о колхозниках, не выработавших минимума трудодней! – громко объявил председатель.
Это было так неожиданно, что все встрепенулись. Новый и четкий голос сразу дошел до сознания. Пока Болтушок недоумевал, разводя руками, председатель завершил:
– Проголосуем по первому вопросу: кто за предложение Головкова Данилы Васильевича, прошу поднять руки!.. Единогласно. Запишем: сто килограммов зерна и сто рублей денег за теленка.
