Текст книги "Хижина дяди Тома (другой перевод)"

Автор книги: Гарриет Бичер-Стоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Глава XXVI
Смерть

Спальня Евы была большая и светлая. Как и все остальные комнаты в доме, она выходила на веранду и сообщалась со спальней ее родителей и с комнатой мисс Офелии.

Сен-Клер обставил комнату дочери в соответствии со вкусом ее обитательницы. Окна были затянуты белой и розовой кисеей. По кайме ковра были вытканы листья и розовые бутоны, в центре была изображена охапка распустившихся роз. Кровать, стулья и кушетки были из бамбука, причудливой и приятной формы. У изголовья кровати, на алебастровой колонке, возвышалась изящная статуэтка с миртовым венком в руках. К венку был прикреплен розовый кисейный полог, предохранявший от москитов, – вещь, необходимая в этих краях. Прелестные бамбуковые кушетки были устланы розовыми шелковыми подушками. Середину комнаты занимал стол, на котором стояла белая мраморная ваза, высеченная в форме лилии, окруженной бутонами. Она всегда была наполнена цветами. На этом же столе лежали книги Евы и стоял письменный прибор из резной слоновой кости.

На полочке камина стояли две мраморные вазы, которые Том ежедневно наполнял свежими цветами. На стенах висело несколько хороших картин, изображавших детей в различных позах. Одним словом, все было убрано так, чтобы глаз мог в любую минуту остановиться на предмете, вызывающем только светлые и радостные мысли.

Улучшение здоровья, придававшее девочке в течение нескольких последних дней силы, оказалось обманчивым. Все реже и реже слышался шум ее легких шагов на веранде. Зато чаще можно было ее видеть лежащей в шезлонге у открытого окна. Взор ее глубоких, задумчивых глаз был устремлен на озеро, воды которого мерно колыхались.

Как-то после полудня Ева лежала у окна, полураскрыв книгу. Ее прозрачные пальцы рассеянно перелистывали страницы.

Внезапно до нее донесся раздраженный голос матери, в котором звучали визгливые ноты.

– Что это такое? Как ты смеешь! Ты оборвала все мои цветы! – кричала миссис Сен-Клер.

Ева услышала хлесткий звук пощечины.

– Но, мэ-эм, это для мисс Евы! – послышался ответ, и Ева узнала голос Топси.

– «Для мисс Евы»! Оправдание, нечего сказать! Очень ей нужны твои цветы! Вон отсюда, чумазая ты дрянь!

Ева быстро поднялась с кресла и вышла на веранду.

– О мама! Мне так нужны эти цветы! – с волнением проговорила она. – Дайте их мне.

– К чему? Твоя комната и так полна цветов!

– А мне все мало! Топси, дай сюда цветы!

Топси, стоявшая, печально опустив голову, подошла к Еве и протянула ей цветы, взглянув на нее робким и застенчивым взглядом.

– Какой прелестный букет! – сказала Ева, перебирая ярко-красную герань и белые японские розы с блестящими, словно лакированными листьями. – Ты просто мастерица делать букеты. Погляди, вон та ваза пустая… Я хотела бы, чтобы ты каждый день приносила и ставила в нее свежие цветы.

Топси сразу повеселела.

– Новый каприз! – произнесла миссис Сен-Клер. – Зачем это тебе?

– Оставь, мама, неужели ты против того, чтобы Топси приносила мне цветы? Скажи, неужели против?

– Как хочешь, дорогая, как хочешь! Топси! Ты слышала, что сказала мисс Ева? Исполни ее желание!

Топси поклонилась и, опустив глаза, медленно удалилась. Ева заметила, как по ее черной щеке скатилась слеза.

– Вот видишь, мама, я знала, что Топси хотела доставить мне удовольствие.

– Глупости! Она стремится делать одни только гадости. Она знает, что нельзя трогать цветы, и нарочно трогает. Вот и все! Но если тебе это нравится – пусть!

Ева, утомленная, снова легла на кушетку.

– Мама, – проговорила она после некоторого молчания, – мне хотелось бы обрезать мои волосы.

– Зачем?

– Я хочу подарить их на память моим друзьям… пока я могу это сделать сама. Пожалуйста, попроси кузину обрезать их.

Мари позвала мисс Офелию. Когда она вошла, девочка, встряхнув свои длинные темно-золотистые косы так, что они рассыпались у нее по плечам, весело сказала:

– Подойдите сюда, кузина, и остригите овечку!

– Что это такое? – воскликнул Сен-Клер, неожиданно входя в комнату.

– Папа, я попросила кузину отрезать часть моих волос. Их слишком много у меня, и от их тяжести болит голова. Потом, мне хочется несколько прядок подарить…

– Только осторожно, кузина! – взмолился Сен-Клер. – Срезайте сзади, там не так будет заметно. Локоны Евы – моя гордость!

– О папочка! – с грустью сказала девочка.

Затем она движением руки подозвала отца.

Сен-Клер сел возле нее.

– Папа, – сказала она, – я слабею с каждым днем. Я знаю, что меня скоро не станет… Мне хотелось бы поговорить с тобой… откладывать дальше нельзя. Поговорим сейчас?

– Хорошо, дорогая моя, – прошептал Сен-Клер, одной рукой закрывая глаза, а другой сжимая руку дочери.

– Я хочу, чтобы сюда собрались все наши домашние. Я должна кое-что сказать им…

– Хорошо, – глухо произнес Сен-Клер.

Мисс Офелия созвала слуг, и скоро все собрались в комнате Евы.

Ева лежала, откинувшись на подушки. Распустившиеся волосы рассыпались по ее плечам. Лихорадочный румянец резко выделялся на прозрачно-бледном лице. Большие грустные глаза задумчиво остановились на каждом из присутствующих.

В комнате царило глубокое молчание. Все казались опечаленными тяжелым предчувствием. Женщины закрывали лица передниками.

– Я просила вас прийти, друзья мои, – заговорила Ева, приподнимаясь, – потому что я всех вас люблю и мне хочется кое-что сказать вам на прощание…

Ее прервали вздохи, плач и жалобные причитания, раздавшиеся со всех сторон.

Она немного помолчала и затем продолжала с такой торжественной серьезностью, которая заставила всех замолкнуть:

– Я знаю, что вы меня тоже любите…

– О да, да! Все! Дорогая, маленькая мисс! – почти разом сорвалось со всех уст.

– Я знаю это, чувствую всем сердцем, – продолжала девочка. – Все вы до единого были добры ко мне. И мне хочется кое-что подарить вам, что заставит вас вспомнить обо мне. Каждому из вас я дам по одному своему локону…

Невозможно описать эту сцену: плача и рыдая, слуги окружили Еву, получая из ее рук последний знак любви.

Мисс Офелия, опасавшаяся слишком сильного впечатления, которое эта сцена должна была произвести на больную, постепенно одного за другим выпроваживала всех слуг. Остались только Том и Мэмми.

– Дядя Том, – сказала Ева, – вот этот самый красивый локон я оставила для тебя… А ты, милая, добрая, ласковая моя Мэмми, – произнесла она, в порыве нежности обхватив шею негритянки, – я знаю, тебе будет трудно расстаться со мной…

– О мисс Ева, мисс Ева! Как же я буду жить без вас? – пролепетала преданная женщина и разразилась бурными рыданиями.

Мисс Офелия мягко выпроводила Тома и Мэмми на веранду. Она повернулась к кровати, полагая, что уже больше никого не осталось в комнате, и неожиданно увидела Топси.

– Откуда ты взялась, гадкая девчонка? – резко спросила она.

– Я была здесь, – проговорила Топси, утирая глаза. – О мисс Ева! Я была такая злая… Но неужели вы мне ничего не дадите?

– Что ты, что ты, бедная моя Топси! – тихо сказала Ева. – Я и тебе тоже дам локон. Каждый раз, когда ты взглянешь на него, ты вспомнишь, что я тебя любила и желала тебе добра…

– О мисс Ева!.. – Топси закрыла лицо передником.

Мисс Офелия молча увела ее из комнаты. Когда они ушли, Ева тихо коснулась руки отца.

– Папа…

Сен-Клер вздрогнул.

– Дорогой мой папа, – повторила Ева.

– Нет, нет, не могу! – почти вскрикнул Сен-Клер, поднимаясь с кресла. – Мне не вынести этой муки! Небо слишком жестоко поразило меня!

В голосе его послышалась нестерпимая горечь.

– Папа, – воскликнула Ева, – ты разрываешь мне сердце! – Она бросилась отцу на шею и так горько разрыдалась, что перепугала всех.

– Ева, маленькая моя, успокойся, успокойся! – повторял Сен-Клер. – Не огорчайся, не плачь… Видишь, я уже успокоился…

Девочка прильнула к груди отца, и он, склонившись, старался утешить ее ласковыми словами.

Мари поднялась и выбежала из комнаты.

– Ты мне не подарила локона, – произнес Сен-Клер с печальной укоризной.

– Вот все эти для тебя и для мамы, – сказала Ева, тряхнув головой. – И доброй кузине Офелии вы тоже дайте… Но этим бедным, несчастным людям я хотела подарить мои локоны сама, чтобы о них потом не забыли.

Ева быстро угасала. Нельзя было больше обманывать себя, надеяться. Ее спальня превратилась в комнату тяжело больной. Днем и ночью мисс Офелия неутомимо выполняла обязанности внимательной сиделки. Только теперь, в эти горестные дни, Сен-Клеры могли оценить ее по достоинству. У нее были такие необыкновенно ловкие руки, такой внимательный глаз! У нее была ясная голова, и она никогда не терялась, ничего не забывала, ничем не пренебрегала, не ошибалась. Если раньше многие, пожимая плечами, посмеивались над ее странностями и смешными привычками, так сильно отличавшимися от беззаботной лени южан, то теперь им пришлось признать, что в данной обстановке она оказывалась самым нужным и ценным человеком.

Том много времени проводил с Евой. Нервы девочки были возбуждены. Ее успокаивало, когда ее носили на руках по комнате, и Том был счастлив, что мог, уложив девочку на подушку, носить ее по веранде. Если освежающий ветерок дул со стороны озера и Ева чувствовала себя лучше, он выходил с нею в сад и прохаживался, держа ее на руках, в тени апельсиновых деревьев или же усаживался где-нибудь и пел ей старинные песни.

Иногда ее носил Сен-Клер, но он был менее силен, чем Том, и быстро уставал. Тогда Ева говорила ему:

– Папа, пусть Том поносит меня… это его не утомляет.

Но не один Том стремился хоть что-нибудь сделать для больной. Все слуги были полны тем же желанием, и каждый в меру своих сил и умения что-нибудь делал для Евы.

Сердце бедной Мэмми рвалось к ее дорогой маленькой хозяйке, но у нее не было случая услужить ей. Миссис Сен-Клер объявила, что она совершенно лишилась сна. При ее характере было вполне понятно, что она не давала спать никому из окружающих. Раз двадцать за ночь она заставляла Мэмми подниматься и растирать ей ноги, освежать лоб холодной водой или отыскивать завалившийся куда-нибудь носовой платок, посылала ее посмотреть, что означает шорох в комнате Евы, опустить занавеску, так как слишком много света, или раздвинуть полог, так как ей темно. Если же днем Мэмми пыталась урвать хоть минуту, чтобы поухаживать за своей любимицей, Мари изыскивала тысячу способов занять ее своей собственной особой.

Только украдкой удавалось Мэмми взглянуть на больную, шепнуть ей ласковое слово.

Том был единственным из всех, кого девочка посвящала в свои мысли. Она говорила ему то, что не решалась сказать отцу из опасения огорчить его.

Том не ночевал больше у себя в комнате. Все ночи он проводил на веранде, у дверей Евы, чтобы сразу отозваться на малейший зов.

– Том, – произнесла мисс Офелия, застав его однажды ночью на веранде, – что за странная привычка спать на полу! Мне казалось, что вы любите порядок и спите в кровати, как все порядочные люди…

– Так оно и есть, мисс Офелия, но сейчас…

– Что сейчас?

– Сейчас надо быть наготове… Только тише, чтобы не услышал мастер Сен-Клер.

– Я вас не понимаю, Том.

– Я жду каждую ночь… Если что случится…

– Почему это приходит вам на ум, Том? Разве мисс Ева говорила вам, что ей хуже?

– Нет, но сегодня утром она сказала, что час ее приближается…

Разговор этот между Томом и мисс Офелией происходил около одиннадцати часов вечера, в то время, когда, закончив все приготовления к ночи, мисс Офелия собиралась задвинуть засов у наружной двери.

Мисс Офелия не была ни чересчур впечатлительна, ни чрезмерно нервна, но взволнованная торжественность, с которой Том произнес эти слова, поразила ее. Ева весь этот день была как-то необычайно весела и оживленна. Она долго сидела в кровати, разглядывая всякие безделушки и называя тех из своих друзей, которым они должны быть подарены. Она была бодрее, разговорчивей. Вечером, глядя на нее, отец заметил, что еще ни разу за все время болезни ей не было так хорошо, и, поцеловав ее перед уходом, тихо сказал, обращаясь к Офелии:

– Кто знает, кузина, может быть, нам еще удастся спасти ее… Еве, безусловно, стало лучше…

В этот вечер, впервые за последние недели, он вышел из ее комнаты с более легким сердцем.

Мисс Офелия решила провести эту ночь подле больной. Около полуночи она уловила то, что опытные сиделки называют «переменой». Отворилась дверь на веранду, и Том, бывший все время наготове, в одно мгновение вскочил на ноги.

– Врача, Том! Не теряйте ни минуты!

Затем она прошла в комнату Сен-Клера и постучала:

– Огюстэн, пойдите сюда!

Слова эти упали на сердце Сен-Клера, как комья земли на крышку гроба. В одно мгновенье очутился он у постели Евы, склонился над нею.

Что увидел он, от чего замерло его сердце и остановилось дыхание? Почему не обменялся он ни словом с Офелией?

Те, которым приходилось видеть это выражение на любимом лице, навсегда запомнили это нечто неописуемое, убивающее надежду, не оставляющее сомнений, что любимое существо уже не принадлежит вам…

Не было на лице Евы зловещей печати. Наоборот: на нем отражалось несказанное спокойствие.

Они стояли перед девочкой, не сводя с нее глаз, в таком глубоком молчании, что даже стук маятника казался назойливо шумным.

Вскоре появился врач, сопровождаемый Томом.

Войдя в комнату, Том бросил взгляд на постель и остановился, не произнеся ни слова.

– Когда наступила эта перемена? – прошептал врач, склонившись к уху Офелии.

– Около полуночи.

Мари, разбуженная приездом врача, показалась в соседней комнате.

– Огюстэн, кузина, что случилось? – пролепетала она.

– Тише, – хрипло проговорил Сен-Клер, – она умирает…

Услышав это страшное слово, Мэмми бросилась будить слуг. Вскоре весь дом был на ногах. Зажглись огни, послышался шорох шагов. Встревоженные лица мелькали за перилами веранды. В дверь заглядывали люди, глаза которых были полны слез.

Сен-Клер ничего не слышал и не видел, кроме лица своей дочери.

– О господи, – шептал он. – Если бы она еще на мгновение пришла в себя, если б произнесла хоть слово! – Склонившись к ней, он позвал ее: – Ева, любимая моя!

Большие синие глаза раскрылись, улыбка скользнула по ее губам. Она попыталась приподнять голову и что-то сказать.

– Ты узнаешь меня, Ева?

– Дорогой папа…

Сделав последнее усилие, она обвила его шею руками.

Затем руки ослабели, упали. Сен-Клер приподнял ее головку и увидел, как по лицу пробежала судорога смерти.

Девочка упала назад на подушки, задыхающаяся, потерявшая последние силы. Глаза ее время от времени еще раскрывались и неподвижно глядели куда-то вверх.

– Ева… – с нежностью проговорил Сен-Клер.

Она не отозвалась.

– Ева, – повторил он, – дитя мое… Скажи нам что-нибудь… скажи, Ева!

Улыбка осветила ее лицо. Она вздохнула и вытянулась.

Глава XXVII
Конец пути

Ева лежала, одетая в то самое белое платье, которое часто носила при жизни. Длинные ресницы оттеняли прозрачную белизну нежных щек. Голова слегка склонилась набок, словно девочка и в самом деле спала.

Сен-Клер, скрестив руки, стоял у постели дочери, не сводя взгляда с ее лица. С той минуты, когда в комнате девочки кто-то произнес: «Ее не стало», – его глаза словно застилал непроницаемый туман. Он слышал голоса. Ему задавали вопросы. Он отвечал. Его спрашивали, на какой день назначить похороны, где похоронить ее. Он с нетерпением отвечал, что ему это безразлично.

Адольф и Роза убирали комнату. Мисс Офелия давала общие указания, но именно они сумели придать убранству комнаты поэтическое обаяние, устранив все грозное и мрачное, так часто характеризующее похороны в Новой Англии.

Как и прежде, в вазах на этажерках стояли цветы, белые благоухающие цветы с красиво ниспадающей листвой. На столик Евы, задрапированный белым, была поставлена ее любимая ваза, в ней – бутон белой розы.

Сен-Клер в задумчивости стоял у постели, когда в комнату неслышно вошла Роза с корзинкой белых цветов. Заметив Сен-Клера, она почтительно отступила на шаг, но, убедившись, что он не обращает на нее внимания, приблизилась к кровати. Сен-Клер, словно во сне, видел, как она вложила в руки Евы букетик роз и красиво расположила остальные цветы на смертном ложе.

Дверь открылась, и на пороге показалась Топси. Глаза ее опухли от слез. Она что-то прятала под передником. Роза сделала угрожающий жест, но Топси, не глядя на нее, ступила в комнату.

– Уходи отсюда, – повелительно зашептала Роза. – Уходи! Тебе здесь нечего делать!

– О, пустите меня! – взмолилась Топси. – Я принесла такой красивый цветок!

– Уходи! – еще резче сказала Роза.

– Нет, пусть она остается! – воскликнул Сен-Клер. – Пусть подойдет сюда…

Топси подошла к кровати и положила к ногам Евы свое приношение. Затем, неожиданно испустив какой-то дикий вопль и упав навзничь около ложа Евы, она разразилась рыданиями.

На шум вбежала мисс Офелия. Она попыталась приподнять девочку и заставить ее замолчать – все было напрасно.

– О мисс Ева, мисс Ева! – вскрикивала Топси. – Я тоже хотела бы умереть…

Такое глубокое страдание, такая боль звучали в этом крике, что Сен-Клер впервые после смерти Евы почувствовал, как слезы подступили к его глазам.

– Встань, ну, встань, детка, – мягко говорила Офелия.

– Я ведь никогда больше не увижу ее! – рыдая, твердила Топси. – Не увижу ее!

На мгновение в комнате все утихло.

– Она сказала, что любит меня, – снова заговорила Топси сквозь слезы. – Да, она меня любила… Да, да! А теперь у меня никого, никого не осталось! Никого!..

– Пожалуй, она права, – сказал Сен-Клер. – Но постарайтесь как-нибудь успокоить это несчастное маленькое создание, – добавил он, повернувшись к мисс Офелии.

Мисс Офелия ласково, но твердо подняла Топси с пола и выпроводила из комнаты. При этом она и сама не в силах была удержаться от слез.

– Топси, бедная девочка, – говорила она ласково. – Не горюй… Я ведь тоже люблю тебя, хотя я и не такая добрая, как наша дорогая маленькая Ева… Я помогу тебе стать хорошей, славной девушкой…

Голос мисс Офелии выражал больше, чем слова. А еще выразительнее были честные и искренние слезы, катившиеся по ее лицу.

– О моя маленькая Ева, – шептал Сен-Клер, – как много добра сделала ты за свою короткую жизнь! А я… какой пустой и бесплодной была моя жизнь…

После похорон Евы семья Сен-Клеров переехала в город. Истерзанная душа Огюстэна требовала перемены обстановки, способной изменить и ход его мыслей. Он покинул поэтому и дом, и сад, и маленькую могилку и, вернувшись в Новый Орлеан, с головой окунулся в жизнь большого города. Он пытался заполнить пустоту в своей душе. Люди, встречавшие его на улице или в кафе, о постигшей его утрате узнавали только по креповой повязке на его шляпе. Он казался спокойным, улыбался, разговаривал, просматривал газеты, спорил о политике, проявлял интерес к коммерческим делам. Кто мог подозревать, что за этой беззаботной внешностью скрывается сердце, как могила полное печали и мрака…

– Сен-Клер очень странный человек, – жалобно говорила Мари, обращаясь к мисс Офелии. – Право же, мне всегда казалось, что уж если ему что-нибудь и дорого на свете, так это наша маленькая Ева! Но я вижу, что и ее он с легкостью забыл… Я не могу добиться, чтобы он поговорил со мной о ней.

– Где вода спокойна, там и глубока, говорят у нас, – медленно произнесла Офелия.

– Эта пословица в данном случае неприменима, – возразила Мари обиженно. – Когда у человека есть сердце – это бывает видно, этого не скроешь… Как тяжко обладать чувствительным сердцем! Лучше бы уж я была такой, как Сен-Клер… моя чувствительность убивает меня!

– Взгляните на мистера Сен-Клера, мэ-эм, – сказала как-то Мэмми. – Он так исхудал, что превратился в тень. Он ничего не ест. Я знаю, что он не забывает мисс Еву. Ах, никто, никто не забудет ее, дорогую нашу крошку! – И Мэмми заплакала.

Глава XXVIII
Сомкнулись волны…

Неделя за неделей проходили в доме Сен-Клера. Волны жизни, сомкнувшись на том месте, где скрылась маленькая ладья, продолжали свое обычное течение. О, эти мелочи повседневной жизни: холодные, жесткие, властные, неумолимые, – как безжалостно топчут они драгоценнейшие чувства нашего сердца! Приходится есть, пить, приходится спать, приходится даже просыпаться! Нужно покупать, продавать, спрашивать, отвечать на вопросы.

Надежды Сен-Клера, все его интересы до сих пор незаметно для него самого вертелись вокруг дочки. Ради Евы он украшал свой дом, заботился о своем поместье, о денежных делах. Время свое он распределял так, как было лучше для девочки. Все мысли его были полны Евой, все делалось только для нее. Евы не стало, и сразу теряли смысл и действия его и намерения.

Но какая-то невидимая, неуловимая связь продолжала существовать между ним и любимым ребенком. Часто в минуты отчаяния ему казалось, что он слышит детский голос, зовущий его к добру и правде. Он словно видел маленькую ручку, указывающую ему путь в жизни.

Сен-Клер стал другим человеком. У него появились иные взгляды на взаимоотношения с рабами. Он стал ощущать недовольство своим прошлым и настоящим.

Сразу же по возвращении в Новый Орлеан он предпринял кое-какие шаги к освобождению Тома, привязанность к которому росла в его сердце с каждым днем. Ничто в этом мире не напоминало ему так ярко дорогого образа его девочки, как ее старый чернокожий друг. Ему хотелось, чтобы Том постоянно находился около него, и Том всюду сопровождал своего хозяина.

– Итак, друг, – сказал ему однажды Сен-Клер, – я собираюсь сделать тебя свободным человеком. Складывай свои пожитки и готовься к возвращению в Кентукки.

Радость, как молния, сверкнула в глазах Тома.

Сен-Клера почти обидело, что Том с такой легкостью готов был расстаться с ним.

– Мне кажется, Том, – произнес он сухо, – что тебе здесь было не так уж плохо… Не понимаю, почему тебя так обрадовала возможность уехать.

– О нет, мастер, – воскликнул Том, – дело вовсе не в этом! Меня радует, что я буду свободным человеком.

– Скажи по совести, Том, не кажется ли тебе, что сейчас ты живешь лучше, чем если бы был свободен?

– Конечно, нет, мастер, – ответил с неожиданной твердостью Том. – Конечно, нет!

– На свой заработок ты никогда бы не мог так питаться и быть одетым так, как ты одет и как питаешься у меня, – сказал Сен-Клер.

– Я это отлично знаю, – согласился Том, – мастер был очень добр ко мне, слишком добр… Но я предпочел бы иметь самый бедный дом, самую плохую одежду, лишь бы знать, что это мое, а не хозяйское. Разве это не естественно, мастер?

– Думаю, что ты прав, Том. И ты скоро уедешь… это будет приблизительно через месяц. Хотя… может быть, тебе и не следовало бы этого делать, кто знает…

– Я не уеду, – сказал Том, – пока я могу быть полезен мастеру, пока мастера грызет тоска…

– Пока меня грызет тоска… – задумчиво, глядя в окно, повторил Сен-Клер. – Ты в самом деле думаешь остаться со мной так долго? Ах, добрый мой Том, – продолжал он, положив руку на его плечо, – славный ты человек… Нет, я не стану так долго задерживать тебя. Поезжай к своей жене и детям…

Разговор был прерван приездом гостей.

Мари Сен-Клер переживала смерть Евы настолько глубоко, насколько вообще была способна что бы то ни было переживать. А так как ей свойственно было делать несчастными всех окружающих, когда несчастье поражало ее, то рабы ее сейчас имели достаточное основание горевать и оплакивать свою маленькую хозяйку, мягкое обхождение и великодушное заступничество которой не раз ограждали их от деспотизма ее матери.

Мисс Офелия тоже по-своему болезненно ощущала потерю Евы. Но в ее честном и добром сердце горе приносило другие плоды: она стала покладистее и мягче. Так же ревностно относилась она к своим обязанностям, к любому делу, за которое бралась, но стала как-то спокойнее, сдержаннее. Офелия уделяла теперь большое внимание воспитанию Топси. Она уже не вздрагивала от отвращения при прикосновении к девочке, и ей не нужно было скрывать неприязнь, которую она уже не испытывала.

Топси также изменилась к лучшему.

– Мне кажется, вам в самом деле удастся сделать из Топси человека, – сказал однажды Сен-Клер. – Не покидайте ее, Офелия…

– Девочка делает успехи, – согласилась мисс Офелия. – Но, Огюстэн, – добавила она, касаясь руки Сен-Клера, – я хочу спросить вас об одной вещи… Кому принадлежит Топси – вам или мне?

– Что за вопрос! Я подарил ее вам.

– Но не законным путем. Я хотела бы, чтобы она была моей легально.

– О-о, кузина! А что скажет на это объединение аболиционистов? Вы в роли рабовладельца! Боюсь, что в покаяние за такой грех будет учрежден однодневный пост.

– Не говорите пустяков! Я хочу, чтобы Топси была моей для того, чтобы увезти ее в свободные штаты и там освободить. Тогда все сделанное мною не пропадет понапрасну.

– Кузина, кузина, планы у вас прямо бунтовщические! Я не имею права поддерживать вас на этом пути.

– Бросьте шутить, Огюстэн! Поговорим серьезно. Все мои старания сделать из нее порядочную девушку пропадут даром, если мне не удастся оградить ее от роковых условий рабства. Если вы хотите, чтобы она действительно стала моей, составьте формальную дарственную, официальный акт.

– Хорошо, хорошо, обязательно сделаю. – И, усевшись в кресло, он спокойно развернул газету.

– Сделайте это сейчас! – попросила Офелия.

– Что за поспешность?

– Сейчас как раз подходящий момент. Вот вам перо, чернила, бумага… Пишите!

Сен-Клер, как и большинство людей такого склада, не любил, чтобы его торопили с делом, спешность которого для него не была очевидной. Его раздражали педантичность и настойчивость мисс Офелии.

– Господи, не понимаю, неужели вам мало моего слова!

– Я хочу иметь полную уверенность, – сказала Офелия. – Вы можете умереть, разориться, и тогда, несмотря на все мои старания, Топси может быть продана с аукциона.

– Какая предусмотрительность! Ничего не поделаешь: раз уж я попал в вашу власть, мне остается только подчиниться.

Сен-Клер быстро составил акт. Он был знаком с необходимыми формальностями, и это не представило для него трудности.

– Вот, мисс Вермонт, все в порядке. – Он протянул ей бумагу.

– Давно бы так, – с улыбкой похвалила его Офелия. – Но разве не нужна еще подпись свидетеля?

– Вы правы. Мари, – произнес он, приоткрывая дверь в комнату жены, – кузине хочется иметь ваш автограф. Не подпишете ли вы этот документ?

– Что это? – спросила Мари, пробегая бумагу. – Да ведь это просто забавно! Я считала, что кузина такая противница рабства, и вдруг она допускает… Впрочем… – И она небрежно поставила на документе свое имя.

– Теперь она душой и телом принадлежит вам, – сказал Сен-Клер, подавая документ мисс Офелии.

– Она принадлежит мне не более, чем принадлежала до этого, – сказала Офелия. – Но теперь я имею возможность защитить ее, если это будет нужно.

– Она ваша по всем правилам закона, – сказал Сен-Клер и, вернувшись в гостиную, снова взялся за газету.

Мисс Офелия, избегавшая по возможности оставаться в обществе Мари, последовала за ним, не забыв, однако, убрать дарственную. Усевшись в кресло, она принялась за вязанье.

– Огюстэн, – сказала она неожиданно, – сделали ли вы что-нибудь для ваших слуг на случай вашей смерти?

– Нет.

– Ведь может наступить момент, когда ваша снисходительность по отношению к ним принесет им большой вред…

Эта мысль не раз приходила самому Сен-Клеру, но он ответил небрежно, продолжая читать газету:

– Я займусь этим как-нибудь на днях…

– Когда?

– Когда-нибудь… позже…

– А если вы умрете до этого?

– Да что вы, кузина! Что это значит?

Отложив газету, он вплотную подошел к ней и заглянул ей в глаза.

– Не находите ли вы у меня признаков желтой лихорадки или холеры? – спросил он. – Почему вы так настойчиво хотите заставить меня заняться моими предсмертными делами?

– И в расцвете жизни смерть стоит у нас за плечами, – проговорила Офелия.

Сен-Клер прошелся по комнате и остановился у дверей, которые вели на веранду. Он хотел оборвать этот разговор, который был ему неприятен. Но про себя он все время машинально повторял: «Смерть!» Он оперся о балюстраду и остановил свой взор на струях фонтана, которые взлетали вверх и, рассыпавшись на тысячу сверкающих брызг, падали обратно в бассейн. Затем, словно сквозь густой туман, он увидел цветы, деревья, расставленные во дворе вазы. Снова он повторил это таинственное, пугающее слово «смерть».

Долго просидел он на террасе. Затем встал и, углубившись в свои мысли, стал ходить взад и вперед по веранде. Казалось, он забыл обо всем окружающем, и Тому пришлось напомнить ему, что уже дважды звонили к чаю.

За столом Сен-Клер сидел все такой же задумчивый и рассеянный. После чая Мари, Офелия и он перешли в гостиную. Никто не произносил ни слова.

Мари улеглась на кушетку и вскоре уснула.

Мисс Офелия вязала.

Сен-Клер сел за рояль и сыграл несколько грустных мелодий. Спустя некоторое время он встал, выдвинул какой-то ящик и достал из него старую тетрадь нот с пожелтевшими листами. Опустившись на стул, он перелистал несколько страниц.

– Взгляните, – сказал он мисс Офелии. – Эти ноты принадлежали моей матери. Посмотрите, вот это вписано ее рукой… Это выдержки из «Реквиема» Моцарта. Она переписала это сама.

Мисс Офелия, поднявшись, подошла к нему и заглянула в ноты.

– Она часто пела это, – сказал Сен-Клер. – Мне кажется, я и сейчас слышу ее…

Он взял несколько торжественных аккордов и вполголоса запел.

Услышав пение, Том вошел в гостиную и остановился у дверей. Исполнение Сен-Клера было проникнуто страстью. Голос и инструмент изливали поток глубокой и чарующей гармонии, тайну которой Моцарт гениально раскрыл в своем изумительном реквиеме.

Умолкнув, Сен-Клер некоторое время продолжал сидеть за роялем, опершись головой на руку. Затем он поднялся и зашагал взад и вперед по комнате.

– Дорогая моя маленькая Ева! Бедная детка! – произнес он. – Это ты толкнула меня на путь больших перемен…

Впервые после смерти дочери он заговорил о ней, и видно было, что ему с трудом удавалось преодолеть волнение.

– Вот, – продолжал он, – как я понимаю долг человека: он обязан отдать все силы свои и способности на борьбу с чудовищной системой подлости и несправедливости, на которой зиждется наш общественный порядок. Он обязан даже быть готовым к тому, чтобы пожертвовать своей жизнью, если это окажется необходимым.

– Почему же вы до сих пор бездействовали? – тихо спросила Офелия.

– Потому, что благих намерений хватало только на то, чтобы лечь на кушетку и проклинать всех, в частности духовенство, за то, что они не способны на жертвы. Требовать же от других, чтобы они шли на мученичество, легче всего!

– А теперь вы готовы действовать?

– Никому не ведомо будущее… Я сейчас смелее, чем прежде. Я утратил все, а тот, кому нечего терять, спокойнее идет на риск.

– Что же вы рассчитываете делать?

– Выполнить свой долг по отношению к слабым и бедным так, как я его понимаю. Начну со своих слуг, для которых до сих пор ничего не делал. А позже, кто знает, я, может быть, постараюсь быть полезным целой категории людей… Попытаюсь сделать что-нибудь, чтобы спасти мою страну от позора, тяготеющего над ней.