Текст книги "Хижина дяди Тома (другой перевод)"

Автор книги: Гарриет Бичер-Стоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

– Почерк человека из общества, – произнес он, – и с орфографией все в порядке. Но меня беспокоит эта религиозность. – И снова язвительная насмешка сверкнула в его взгляде. – Всюду развелось столько религиозных людей, что просто деваться некуда! Даже на ближайших выборах одни благочестивые кандидаты. К тому же я что-то не в курсе: во сколько сейчас на рынке ценится религия? Давно не просматривал газет и не знаю, как этот товар котируется. Во сколько же долларов вы цените благочестие вашего Тома?

– У вас все шутки, – сказал Хеллей. – Но в ваших словах есть кое-какая правда. Тут нужно уметь разобраться. Благочестие всякое бывает. Например, есть такой сорт: церковно-благочестивые или посетители религиозных собраний – это любители всяких там молитвенных завываний. В общем, пустышки, все равно, будь они черные или белые. Но у этого негра благочестие настоящее, неподдельное. Такие попадаются и среди белых, и среди негров. Это – кроткие, послушные экземпляры. Они никогда не совершат ничего, что идет против их совести. По этому письму вы можете судить, какого мнения о Томе его прежний хозяин.

– Н-да, – с самым серьезным видом сказал молодой джентльмен, склонясь над своим бумажником, – если вы действительно можете поручиться, что я приобретаю благочестие именно такого сорта и оно там, на небесах, мне будет зачтено, то, пожалуй, стоит кое-что и накинуть. Какого вы мнения по этому поводу?

– Нет, – растерянно пробормотал Хеллей, – за это я, конечно, поручиться не могу…

– Досадно, – сказал отец Евы, – но ничего не поделаешь! – Говоря это, он вынул пачку банкнотов. – Итак, дружище, считайте! – сказал он, протягивая работорговцу деньги.

– Все в порядке, – проговорил Хеллей. Вытащив из кармана старую дорожную чернильницу, он составил акт о продаже и протянул его молодому джентльмену.

– Хотел бы я знать, – сказал Сен-Клер, – если бы меня так разобрать по косточкам, какую можно было бы нагнать за меня цену? Столько-то за форму головы, столько-то за благородную линию лба, столько-то за руки, за плечи, столько-то за образованность, за знания, за одаренность, за скромность, за… благочестие. За последние статьи, пожалуй, дорого бы не дали. Но довольно! Ева, идем!

Взяв ее за руку, он направился на противоположный конец парохода.

– Ну-с, Том, – весело сказал он, касаясь пальцем подбородка негра, – погляди-ка, нравится тебе твой новый хозяин или нет?

Том взглянул на него, и на его глаза навернулись слезы.

– Тебя зовут Том, не так ли? Умеешь ты править лошадьми? – один за другим задавал ему вопросы Сен-Клер.

– Я умею обращаться с лошадьми, сэр. У мистера Шельби их было много.

– Отлично. Я назначу тебя кучером, при условии, что напиваться ты будешь не чаще одного раза в неделю, не считая, конечно, особо торжественных случаев.

Том удивился и даже обиделся:

– Я вовсе не пью, мастер.

– Мне уже рассказывали эту сказку! – весело улыбнулся Сен-Клер. – Увидим! Впрочем, тем лучше, разумеется. Да ну, ну, не обижайся! – добавил он, видя, что Том как будто смущен его шуткой. – Я уверен, что ты полон самых благих намерений.

– О, я буду стараться! – воскликнул Том.

– И тебе будет у нас хорошо, Том, – проговорила маленькая Ева. – Отец очень добрый, только он любит надо всем смеяться.

– Отец нижайше кланяется и благодарит вас, сударыня, за похвалу! – смеясь, сказал Сен-Клер и, повернувшись на каблуках, отошел.

Глава XV
О новом хозяине Тома и еще кое о чем…

Раз уж нити скромной жизни нашего героя переплетаются с судьбами лиц, занимающих видное положение в обществе, придется познакомить читателя и с этими знатными господами.

Огюстэн Сен-Клер был сыном богатого плантатора в Луизиане. Семья его вела свой род из Канады. Из двух братьев, очень схожих по характеру, один поселился на цветущей ферме в Вермонте, второй стал богатым плантатором в Луизиане.

Мать Огюстэна была француженкой-протестанткой, предки которой эмигрировали в Луизиану. Огюстэн и его брат были единственными детьми у своих родителей.

Унаследовав от матери хрупкое сложение, Огюстэн по совету врачей был отправлен к дяде в Вермонт, где и провел бо́льшую часть своего детства. Холодный и здоровый климат этого края должен был, как предполагали врачи, закалить его и укрепить физические силы.

Огюстэн Сен-Клер был, что называется, человек во всех отношениях достойный и высокоодаренный. Но к практической деятельности, к торговым и деловым операциям он испытывал чуть ли не отвращение.

Вскоре после окончания колледжа он пережил романтическую любовь. Это была подлинная страсть, разгоревшаяся со всей силой и захватившая его душу без остатка. Он полюбил прекрасную молодую девушку и добился взаимности. Они обручились. Невеста Огюстэна жила в одном из Северных штатов, и ему пришлось вернуться на Юг, чтобы окончательно привести в порядок дела.

Внезапно Огюстэну были возвращены все его письма с короткой запиской опекуна молодой девушки. В записке его извещали, что раньше, чем это письмо дойдет до него, его невеста станет женой другого.

Слишком гордый, чтобы молить или требовать объяснений, Огюстэн в поисках забвения очертя голову ринулся в водоворот светских развлечений. Вскоре он уже был в числе поклонников прославленной царицы балов. Все совершилось с головокружительной быстротой: он женился, стал законным обладателем стройной фигурки, прелестного личика, пары сияющих черных глаз и ста тысяч долларов приданого. Все считали его счастливейшим из смертных.

Новобрачные поселились на роскошной вилле на берегу озера Поншартрен, окруженные блестящей толпой друзей.

Однажды молодому супругу подали письмо. Это был ее незабываемый почерк!

В своей комнате он вскрыл письмо, сейчас уже ненужное, увы, больше чем ненужное. Она подробно рассказывала о происках опекуна и его семьи: ее хотели принудить выйти замуж за сына этого человека. Прежде всего стали перехватывать письма Огюстэна. Не подозревая этого, она продолжала писать ему, хотя и не получала ответа. Затем она поддалась сомнениям и горю. Не выдержав потрясения, она заболела и слегла. В конце концов ей удалось раскрыть заговор. Все это было рассказано в письме. Оно заканчивалось выражением надежды и уверениями в вечной любви. Для Огюстэна это было страшнее смерти.

Он тут же ответил ей:

«Я получил Ваше письмо. Слишком поздно. Я поверил тому, что мне написали. Я пришел в отчаяние, потерял надежду. Я женат. Все кончено… Забвение – все, что остается и Вам и мне…»

Так кончилась романтика в жизни Огюстэна Сен-Клера.

В романе автор разбивает сердца людей или даже убивает их, и все кончается. В книге все очень удобно устраивается и даже кажется занимательным. Но в действительной жизни мы не умираем, даже если навсегда умирает наша радость. Остается печальная необходимость: нужно есть, пить, спать… Человек одевается, гуляет, посещает знакомых, читает, покупает, продает – это обычно и называют жизнью. Так жил и Огюстэн. Если бы его жена была настоящим человеком, она бы могла – женщина может все! – связать порванные нити этой разбитой жизни, но Мари Сен-Клер даже не была способна заметить, что нити порваны. Мы уже говорили: миссис Сен-Клер – это было только красивое лицо, изумительные глаза и сто тысяч долларов. Но все это не способно излечить страдающую душу.

Когда после получения письма Огюстэна нашли лежащим на диване и он сослался на головную боль, Мари посоветовала ему понюхать нашатырный спирт. Когда же головная боль затянулась на несколько недель, она мимоходом заметила, что никогда не думала, что мистер Сен-Клер такой хилый, болезненный. Но ничего не поделаешь: как видно, он подвержен мигреням; это очень печально… Всем покажется странным встречать ее в обществе без мужа через какой-нибудь месяц после свадьбы.

В глубине души Огюстэн даже был доволен, что его жена так мало проницательна, но, когда кончились визиты и празднества, заполнявшие первые месяцы их совместной жизни, он понял, что красивая молодая женщина, всю жизнь окруженная поклонением и баловством, может оказаться в домашнем быту жестоким тираном. Мари никогда не отличалась способностью любить. Она была лишена чувствительности, все лучшее, что еще жило в ее сердце, заглушалось беспредельным, отвратительным эгоизмом, не признающим никаких прав, кроме своих собственных. С раннего детства она была окружена слугами, поглощенными только тем, чтобы предупредить малейшее ее желание. Она даже никогда не подозревала, что у них могут быть какие-либо иные желания или помыслы, как только угождать ее прихотям. Никто более беспощадно не требует любви, чем эгоистичная женщина. Только чем более она желает быть любимой, тем менее она становится способной пробудить любовь.

Когда Сен-Клер стал меньше проявлять к ней внимания и реже оказывать любезности, к которым приучил ее в период ухаживания, он оказался лицом к лицу с султаншей, вовсе не желавшей отказаться от своего раба. Начались слезы и семейные бури, затем более резкие проявления неудовольствия, булавочные уколы и вспышки гнева. Сен-Клер, со свойственной ему мягкостью и снисходительностью, попытался умилостивить жену с помощью подарков. Когда же Мари произвела на свет прелестного ребенка, в нем проснулось даже нечто вроде нежности к жене.

Мать Сен-Клера была женщиной редкого благородства и душевной чистоты. Огюстэн назвал ребенка именем своей матери, надеясь, что девочка когда-нибудь явится повторением этого прекрасного женского образа. Это задело его жену и пробудило в ней жестокую ревность. Она недоверчиво, с неудовольствием наблюдала за глубокой привязанностью Огюстэна к дочери. Ей казалось, будто все, что он дарил девочке, он отнимал у нее. Ее здоровье после рождения ребенка стало заметно ухудшаться. Жизнь в полной бездеятельности, какая-то душевная спячка, тоска и скука, вместе с обычной для этого периода материнства слабостью, за очень короткий срок превратили цветущую красавицу в бледную, вялую и болезненную женщину. Все ее время было поглощено возней со всякими настоящими и мнимыми недугами. Она искренно считала себя самым несчастным существом на свете.

Жалобам не было конца. Мигрень привязывала ее к комнате, не позволяя двигаться. Все хозяйство было брошено на слуг. Дом начал казаться Сен-Клеру неуютным. Его девочка была очень хрупким ребенком, и он опасался, чтобы здоровье ее и даже жизнь не оказались в опасности из-за отсутствия материнского ухода. Он повез ее с собою в Вермонт, где ему нужно было побывать по делам, и там уговорил свою кузину, мисс Офелию, отправиться с ними в их южную резиденцию.

Мы познакомились с ними во время их обратного путешествия.

Но теперь, когда перед нашими глазами уже вырисовываются контуры соборов и шпилей Нового Орлеана, нам кажется необходимым представить нашим читателям мисс Офелию.

Тому, кто путешествовал по штатам Новой Англии[14]14
  Новая Англия – северо-восточная часть Соединенных Штатов Америки.


[Закрыть], наверно, запомнился виденный среди прохладного селения обширный фермерский дом, окруженный поросшим травою двором, затененный густой зеленью сахарного клена. Все здесь дышит чистотой и порядком. Ни единого покосившегося колышка в заборе, ни соломинки, валяющейся на дворовых газонах. Под окнами пышно разрослись кусты сирени. Внутри дома – простор и чистота. Никакого беспорядка – все стоит на своем месте основательно, прочно, навеки; все идет размеренным, раз и навсегда установленным ходом, как старые стенные часы, висящие в одном из углов гостиной. В комнате, где обычно собирается семья, красуется солидный книжный шкаф с застекленными дверцами. «История» Роллэна, «Потерянный рай» Мильтона, «Странствия пилигрима» Бениана, семейная Библия – выстроились в торжественном порядке подле таких же солидных и не внушающих сомнения томов. В доме нет служанок; все делается самой хозяйкой. В белом чепце, в очках, она после обеда усаживается за шитье в кругу своих дочерей. Вся работа закончена утром, точно не укажешь даже часа, но так рано, что о ней уже забыли, и когда бы вы ни зашли, все уже давно сделано. На выложенном плитками кухонном полу – ни пятнышка, ни пылинки. Столы, стулья, вся кухонная утварь – словно бы никогда не сходили со своего места. А между тем здесь четыре раза в день едят, моют посуду, чистят кастрюли и приготовляют масло и сыр. Но когда, как? – никак не угадаешь!

Вот на такой ферме, в таком доме, в такой семье мисс Офелия провела сорок пять лет своего безмятежного существования, когда неожиданно приехавший кузен предложил ей отправиться вместе с ним в его южное поместье. Офелия была старшей дочерью в большой семье и до сих пор числилась в разряде «детей». Предложение поехать в Новый Орлеан было воспринято всеми членами семьи как событие огромной важности. Седовласый отец достал из шкафа атлас Морза, точно проверил широту и долготу, а затем, чтобы ближе ознакомиться с нравами и обычаями в этих дальних краях, прочел описание путешествий Флинта по Югу и Западу.

Добрая матушка с тревогой спросила, не господствуют ли в этом Новом Орлеане дурные нравы, добавив, что он представляется ей чем-то вроде Сандвичевых островов, населенных одними язычниками.

Вскоре и в доме священника, и в доме доктора, и у модистки мисс Прибоди только и речи было, что о предполагавшейся поездке мисс Офелии Сен-Клер в Новый Орлеан к ее кузену. Этот важный вопрос обсуждался всем селением. Священник, заметно склонявшийся в сторону аболиционистов, задумывался над тем, не будет ли эта поездка воспринята рабовладельцами как знак одобрения их системы. Зато доктор, будучи ярым сторонником колонизации, настаивал на поездке, дабы тем самым доказать жителям Нового Орлеана, что их северные братья в общем вовсе не так дурно относятся к ним.

Он лично считал, что следует поддерживать южан.

Когда решение мисс Офелии сделалось известным всем, на нее со всех сторон посыпались приглашения «на чашку чая» к друзьям и знакомым. Все ее планы и намерения подвергались всестороннему обсуждению.

Мисс Мослей, на которую пала ответственная задача пополнить дорожный гардероб мисс Офелии, сразу приобрела значительность и вес.

Всем было доподлинно известно, что эсквайр Сен-Клер отсчитал пятьдесят долларов, предложив своей кузине купить самую лучшую одежду. К этому добавляли, что два шелковых платья и шляпа были выписаны для нее из Бостона.

Серьезному обсуждению подвергся, между прочим, и вопрос о том, что «полагается» и что нет. Одни высказывались за то, что раз в жизни можно позволить себе такой расход. Другие придерживались мнения, что следовало эти деньги пожертвовать миссионерам. Все сходились, однако, на том, что никогда еще никому не приходилось видеть более роскошного зонтика и что, какого бы мнения ни быть о мисс Офелии, нельзя было не сознаться, что шелковое платье, присланное ей, может само стоять на полу[15]15
  Речь идет о кринолине, т. е. юбке, поддерживаемой обручами, какие носили в начале XIX века.


[Закрыть]. Нескончаемо много разговоров было о носовом платке. Ходили слухи, что он обшит кружевами, а углы на нем вышиты. Последнее так и не удалось выяснить, и вопрос этот остается открытым по сие время.

И вот мисс Офелия стоит перед нами в своем нарядном дорожном платье из коричневого полотна. Это – женщина высокого роста, костлявая, угловатая. У нее худощавое, остро очерченное лицо. Губы поджаты, как у человека, составившего себе раз и навсегда незыблемое мнение обо всем на свете. Черные глаза с пронизывающим живым взглядом словно постоянно высматривают, не нарушен ли где-нибудь надлежащий порядок.

Все движения ее были резки, решительны и энергичны. Она говорила немного, но все сказанное было правильно и не могло быть подвергнуто сомнению.

В отношении привычек она была воплощением порядка, точности, методичности. Она была пунктуальна, как часы, и стремительна, как локомотив. Вдобавок она ненавидела все, что не походило на нее.

В ее глазах самым смертельным грехом, средоточием и основой всех бед было легкомыслие. Предельная степень ее презрения выражалась в слове «непоследовательность», произносившемся в таких случаях с особым ударением. Этим словом она клеймила все, что выходило за пределы ею самой очерченного круга понятий. Безграничное презрение вызывали в ней люди, которые из слабохарактерности не умели или не стремились идти прямым путем к намеченной цели и были лишены сознания долга. Это презрение не всегда выражалось словами, чаще особой гримасой и ледяной холодностью, словно бы она боялась унизиться, даже и упоминая о таких вещах.

Что касается ее духовной жизни, то она обладала прямым, ясным и деятельным умом. Знала историю и читала старинных английских классиков. В пределах определенных узких границ суждения ее были правильны и не лишены остроумия.

Ее религиозные воззрения были раз и на всю жизнь вылиты в определенные формы и сложены в голове в такие же аккуратные стопочки, как и белье в ее бельевом шкафу. Они существовали в определенном числе, и им не полагалось умножаться.

То же самое можно было сказать о ее практических взглядах, касавшихся повседневной жизни, взаимоотношений с друзьями и соседями.

Но в основе всего и выше всего было в ней чувство долга, совесть. Нигде это чувство не развито в такой мере, не поглощает в себе все, как у женщин Новой Англии. Для них это незыблемая основа мироздания, погружающаяся в недра земли и возносящаяся над вершинами гор.

Офелия была раба долга.

Докажите ей, что «стезя долга», как она выражалась, направлена туда-то и туда-то, и ничто уже не сможет заставить ее уклониться от этого пути. Во имя долга она готова была броситься в колодезь или пошла бы навстречу заряженным пушкам. Но это чувство долга было столь всеобъемлющим, в него входило столько обязанностей, у него было столько разветвлений, оно так мало оказывало снисхождения человеческим слабостям, что мисс Офелии, несмотря на героические усилия, не удавалось достигнуть идеала, и она была как бы подавлена сознанием недостаточности своих усилий и своей слабости.

Это сознание своего несовершенства придавало и религиозным ее воззрениям несколько мрачный оттенок.

Как могла мисс Офелия найти общий язык с Огюстэном Сен-Клером – веселым, легкомысленным, скептическим, страдающим полным отсутствием пунктуальности, с дерзкой небрежностью топчущим, если можно так выразиться, все взгляды и принципы, которые Офелия свято чтила?

Сказать по правде, она была нежно привязана к нему.

Когда он был ребенком, она учила с ним катехизис, причесывала его, чинила его одежду, окружала его заботой. В сердце ее оставался какой-то теплый уголок. Этот уголок Огюстэн сумел завоевать целиком. Поэтому ему и удалось без особого труда убедить ее, что путь долга ведет ее прямо в Новый Орлеан и она должна ехать с ним, чтобы охранять Еву и предотвратить полный развал, грозивший дому из-за постоянных болезней его жены. Представление о доме, о хозяйстве, которым никто не занимается, пронзило сердце мисс Офелии. Кроме того, она любила малютку Еву. Да и кто бы не полюбил эту очаровательную девчурку? И хоть она и считала Огюстэна язычником, все же она, как мы уже говорили, любила его, смеялась над его шутками и в своей терпимости к нему не знала предела.

Ближе мы познакомимся с мисс Офелией в ходе дальнейшего повествования.

Сейчас мы застаем ее в пароходной каюте среди груды саквояжей, коробок, картонок и сундучков, которые она с лихорадочной поспешностью собирает, запирает, связывает.

– Ева! Ты сосчитала свои вещи? Ты, наверное, даже и не подумала это сделать? Вот что значит ребенок! У тебя ковровый саквояж и голубая картонка с твоей хорошей шляпой – это уже два, резиновая коробка – три, моя рабочая шкатулка – четыре, мой несессер – пять, моя картонка с воротничками – шесть и самый маленький кожаный сундучок – семь… А куда ты девала свой зонтик? Дай его мне, я заверну его в бумагу и привяжу к моему зонту. Вот так!

– Но, тетушка, к чему это? Ведь мы едем прямо домой!

– А порядок, дитя мое? Если хочешь иметь вещи, нужно заботиться о них… А твой наперсток? Ты спрятала его?

– Не помню.

– Дай-ка я загляну в твою рабочую корзиночку. Так, наперсток, воск… две ложечки… ножницы, ножик, иголки… Отлично. Уложи все назад в корзинку. Что же было с вашими вещами, когда вы путешествовали вдвоем с папой? Наверно, все теряли!

– Конечно, тетушка, я много вещиц теряла. Но когда мы приезжали куда-нибудь, папа покупал мне новые.

– Господи, вот так воспитание!

– Но, тетушка, это очень удобно!

– Это недопустимое легкомыслие!

– Тетушка, а что же вы теперь будете делать? Сундук такой полный… Он не закроется.

– Должен закрыться! – произнесла Офелия повелительным тоном и, опустив крышку, всей тяжестью своего тела надавила на нее. Оставалась еще небольшая щелка. – Влезь на сундук, Ева, – решительно сказала мисс Офелия. – Если крышка закрылась раз, то должна закрыться и в другой раз. Этот сундук необходимо запереть на ключ. Это ясно как день.

Смущенный, должно быть, такой настойчивостью, сундук поддался, замок щелкнул и захлопнулся. Мисс Офелия повернула ключ и, вынув его, с торжествующим видом сунула в карман.

– Вот мы и готовы. Где же твой папа? Мне кажется, пора выносить вещи. Погляди, Ева, не видно ли его?

– Вон он стоит у своей каюты и ест апельсин.

– Неужели он не знает, что мы уже приехали? Сбегай, Ева, скажи ему!

– Папа никогда не торопится, – заявила девочка. – А потом, тетушка, мы ведь еще не у пристани… Поглядите, тетушка, вон там, в конце улицы, наш дом!

Пароход между тем с оглушительным ревом, словно утомленное гигантское чудовище, готовился пробить себе путь среди множества скопившихся в гавани судов. Ева радостно указывала мисс Офелии на башни, купола соборов и рыночные площади, по которым она узнавала родной город.

– Да, да, милая… Очень, очень красиво… Но, господи прости, где же твой отец?

На пристани уже начались шум, толчея и сутолока, всегда сопровождающие прибытие парохода. Служащие гостиниц устремляются к приезжим. Люди бегают взад и вперед, матери зовут своих детей, мужчины поспешно собирают вещи, толпа пассажиров заполняет сходни.

Мисс Офелия с решительным видом уселась на сундук, только что причинивший ей столько затруднений, и выстроила перед собой в строгом военном порядке все свои саквояжи, картонки, коробки и чемоданы, готовясь защищать их до последнего издыхания.

– Ваш багаж, сударыня!

– Ваш сундук, сударыня!

– Я понесу! Очередь моя!

– Нет, моя!

Офелия непоколебимо сидела на своем сундуке. Лицо ее выражало твердую решимость. Она сидела, прямая, как булавка, воткнутая в доску, держа в одной руке связку зонтиков и отбиваясь ею с энергией, способной обратить в бегство любого нападающего. Иногда она в глубочайшем недоумении обращалась к Еве, желая узнать от нее, о чем, собственно, думает ее отец.

– Не свалился же он в воду, в самом деле! – восклицала она. – Но с ним, наверно, что-нибудь приключилось! Я начинаю даже беспокоиться!

В эту самую минуту показался Огюстэн. Он приближался своей обычной медлительной и небрежной походкой. Подойдя к ним, он подал Еве ломтик апельсина.

– Что ж, кузина Вермонт, – сказал он, – вы, надеюсь, готовы?

– Вот уже целый час, как я готова и жду, – проворчала мисс Офелия. – Я даже стала беспокоиться о вас.

– Вот ловкий парень, он отнесет вещи, – произнес Сен-Клер, оборачиваясь к следовавшему за ним носильщику. – Идемте, коляска ждет нас. Толпа схлынула. Можно двигаться спокойно, не боясь, что вас затолкают. Возьмите, – сказал он, обращаясь к стоявшему рядом кучеру, – возьмите вещи.

– Я пойду с ним и погляжу, как он их сложит, – с тревогой проговорила мисс Офелия.

– Что вы, сестрица! К чему это?

– Тогда я, по крайней мере, сама понесу вот это, вот это и еще вот это! – сказала мисс Офелия, схватив три картонки и присоединив к ним небольшой саквояж.

– Дражайшая моя вермонтская мисс, вам никак не удастся привить здесь нравы Зеленых Гор. Придется подчиниться обычаям Юга и не показываться на улицах увешанной пакетами. Вас примут за вашу собственную горничную. Сдайте все этому парню. Он понесет ваши картонки так осторожно, будто там упакованы свежие яйца.

Мисс Офелия бросила взгляд, полный отчаяния, на своего кузена, безжалостно похищавшего все ее сокровища. Она несколько утешилась, увидев, что они сложены в экипаже рядом с ней.

– Где же Том? – спросила Ева.

– На козлах, детка. Я хочу предоставить ему место того пьяницы, который, помнишь, опрокинул коляску.

– Ах, Том будет замечательным кучером! – воскликнула Ева. – Я уверена, он никогда не будет напиваться!

Экипаж остановился перед старинным домом, построенным в смешанном полуфранцузском-полуиспанском стиле. В Новом Орлеане кое-где еще встречаются здания такого типа. Миновав сводчатые ворота, экипаж въехал в квадратный двор, со всех четырех сторон окруженный аркадами в мавританском духе. Стройные колонны поддерживали украшенные арабесками галереи и, словно во сне, вызывали представление о романтической роскоши времен арабского владычества в Испании. Сразу можно было заключить, что двор украшался в угоду утонченному вкусу владельца. Посреди двора был расположен фонтан. Серебристые струи взмывали вверх и ниспадали в мраморный бассейн, окаймленный фиалками. В прозрачной воде бассейна, сверкая на солнце чешуей, словно ожившие алмазы, резвились сотни золотых и серебряных рыбок. Фонтан окружала выложенная мозаичными плитками дорожка, заключенная в кольцо зеленого, мягкого, как бархат, газона. Два больших апельсиновых дерева раскинулись у крыльца. По краям газона были расставлены украшенные искусной резьбой белые мраморные вазы с редкими тропическими растениями. Огромные гранатовые деревья со своими блестящими листьями и огненными цветами, аравийский жасмин с темной листвой и серебристыми звездами цветов, яркая герань, роскошные розовые кусты, сгибающиеся под душистым грузом своих цветов, желтый жасмин и пахнущая лимоном вербена смешивали воедино свое благоухание. А старые алоэ, такие таинственные и странные среди этой гущи листьев и цветов, словно древние чародеи, поглядывали на пышную, но непрочную красоту, раскинувшуюся вокруг них.

Занавеси из пестрой восточной ткани украшали аркады и в часы, когда солнце светило особенно ярко, опускались, даря прохладу и тень.

Когда экипаж въехал во двор, Ева в восторге замерла, словно птичка, готовая вырваться на волю из клетки.

– Не правда ли, тетушка, – воскликнула она, – ведь он замечательный, мой дорогой, мой милый, мой чудесный дом! Разве он не прекрасен?

– О, все это очень красиво, – проговорила мисс Офелия, выходя из кареты. – Но мне этот дом кажется очень уж старым и каким-то языческим.

Соскочив с козел, Том обвел все вокруг спокойным взглядом, в котором сквозило удовольствие. Не следует забывать: негры родом из страны, своей яркой пышностью превосходящей все на свете. В душе у них живет настоящая страсть ко всему красивому, красочному и необычному.

Сен-Клер, мягкий и чуткий по натуре, только улыбнулся на замечание Офелии. Увидав восхищение на лице Тома, он спросил его:

– Тебе, друг мой, кажется, нравится здесь?

– О да, мастер, здесь все так, как надо! – проговорил Том с удовлетворением.

Вся эта сцена разыгралась в течение коротких мгновений, пока выносили из кареты вещи и расплачивались с кучером. Толпа слуг всех возрастов – мужчины, женщины и дети – сбежалась со всех сторон, приветствуя хозяина.

Впереди всех стоял молодой мулат, одежда которого отличалась подчеркнутой изысканностью. Он принимал изящные позы, помахивая надушенным батистовым платочком.

Этот мулат казался очень важной персоной. Он с горячностью накинулся на остальных слуг, всеми силами стараясь оттеснить их как можно дальше в глубь двора.

– Назад! Назад! – кричал он повелительно. – Не стыдно вам нарушать домашний покой хозяина в первые же минуты его прибытия?

Пораженные, очевидно, изысканностью этой фразы, негры отступили на почтительное расстояние, так что к тому моменту, когда Сен-Клер, расплатившись с кучером, обернулся, он увидел лишь одного Адольфа – так звали эту важную персону в шелковом жилете с золотой цепочкой и в белых штанах, которая кланялась с неимоверным изяществом и подобострастием. Рядом с ним стояли два широкоплечих негра, готовые внести в дом вещи приехавших.

– Ах, это ты, Адольф! – сказал Сен-Клер, протягивая ему руку. – Ну, как дела, дружище?

Адольф немедленно разразился весьма красочной речью, импровизированной… в течение последних двух недель.

– Отлично, отлично! – своим обычным небрежно-ироническим тоном проговорил Сен-Клер, проходя мимо него. – Великолепно сказано, Адольф. Но не присмотришь ли ты теперь за багажом? Я сейчас выйду поздороваться с людьми.

Он проводил мисс Офелию в большую гостиную, выходившую на веранду.

Ева между тем, миновав вестибюль и гостиную, ворвалась в нарядный маленький будуар. Высокая бледная женщина с большими черными глазами приподнялась на кушетке при виде ее.

– Мама! – в буйном восторге закричала Ева, бросившись на шею матери и осыпая ее поцелуями.

– Довольно, довольно, детка! Осторожнее, а то у меня разболится голова. – И мать с томным видом поцеловала ребенка.

Вошел Сен-Клер и поцеловал жену. Затем он представил ей свою кузину.

Мари взглянула на приезжую с некоторым любопытством, затем поздоровалась с обычной своей томной учтивостью.

Слуги между тем толпились за дверью. Впереди них можно было заметить мулатку лет сорока, трепетавшую от радостного ожидания.

– Ах, вот Мэмми! – воскликнула Ева. Перебежав через всю комнату, она бросилась в объятия мулатки и горячо ее расцеловала.

Мэмми не высказала опасения, что у нее разболится голова. Она прижала девочку к груди, плача и смеясь от радости. Высвободившись из ее объятий, девочка стала перебегать от одного к другому из собравшихся слуг, жала руку одним, крепко целовалась с другими.

Позднее мисс Офелия признавалась, что вся эта сцена вызвала у нее чуть ли не тошноту.

– Эти южные дети, – говорила она, – способны проделывать вещи, которых я никогда бы не могла допустить!

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Сен-Клер.

– Господи! Я добра ко всем и никому не желаю зла, но… целоваться с ними!

– С неграми? Ах, это для вас непривычно?

– Ну конечно! Как она может?

Сен-Клер, рассмеявшись, вышел на веранду.

– Ну-ка, скорей все сюда! Мэмми! Джимми! Полли! Суккей! Рады видеть хозяина? Да? – И, переходя от одного к другому, он пожимал им руки. – Осторожней с ребятами! – воскликнул он вдруг, чуть не наступив на крохотного негритенка, на четвереньках ползавшего по полу. – Когда я кого-нибудь задавлю, пусть он скажет не стесняясь!

Со всех сторон раздавался смех и сыпались добрые пожелания. Сен-Клер ро́здал им все имевшиеся при нем мелкие деньги.

– А теперь все вы, большие и малые, уходите!

Вся масса черных блестящих лиц исчезла за дверью, ведущей на веранду. За ними выбежала и Ева, неся большую сумку, которую она в пути постепенно набивала орехами, яблоками, сластями, лентами, кружевами и игрушками.