Текст книги "Хижина дяди Тома (другой перевод)"

Автор книги: Гарриет Бичер-Стоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Застонав, несчастная подняла корзину и, поставив ее на голову, медленно удалилась.

Том вернулся домой страшно огорченный. На дворе он встретил маленькую Еву. Глаза ее блестели весельем, и голова была украшена венком из тубероз.

– Ах, Том! – воскликнула она. – Вот и ты! Как я рада, что встретила тебя. Папа позволил, чтобы ты запряг пони и покатал меня в новой коляске. – Она взяла его за руку. – Но что с тобою, Том? Ты какой-то печальный…

– Да, мисс Ева… Но я пойду и запрягу ваших лошадок.

– Нет, ты раньше скажи мне, что с тобой, Том. Я видела, как ты разговаривал со старой Прю…

И Том в простых и бесхитростных словах, волнуясь, рассказал девочке историю несчастной старухи.

Глава XIX
Тяжкие испытания мисс Офелии продолжаются

– Том, незачем запрягать лошадей… я никуда не поеду, – сказала Ева.

– Не поедете, мисс Ева?

– Твой рассказ так тяжело давит мне на сердце… так тяжело давит на сердце, – повторила она со слезами на глазах. – Не хочу я кататься.

И она вернулась в дом.

Несколько дней спустя вместо Прю булки принесла другая женщина. Мисс Офелия как раз находилась на кухне.

– В чем дело, – спросила Дина, – куда девалась Прю?

– Прю больше не придет, – с таинственным видом зашептала женщина.

– Почему? Умерла она, что ли?

– Мы ничего не знаем… Она в погребе.

И женщина искоса взглянула на мисс Офелию.

Мисс Офелия взяла булочки, и Дина пошла проводить женщину до дверей.

– Да говори же! Что с Прю?

Женщина, казалось, и хотела, и боялась говорить.

– Так вот… – проговорила она наконец. – Прю снова напилась. И ее заперли в погреб… Они оставили ее там на целый день, а потом я услыхала, как они говорили, что ее уже мухи едят. Наверно, она умерла.

Дина всплеснула руками. Повернувшись, она вдруг заметила стоявшую рядом с ней Еву. Большие глаза девочки были широко раскрыты от ужаса. Вся кровь, казалось, отхлынула от ее лица.

– Господи, помилуй! Мисс Ева лишается чувств! Разве можно было при ней говорить такие вещи!

– Я вовсе не собираюсь падать в обморок, Дина, – произнесла девочка с волнением. – И почему бы мне этого не слышать? Ведь бедная Прю весь этот ужас перенесла. Ей было больнее, чем мне.

И Ева, тяжело вздохнув, стала медленно подниматься вверх по лестнице.

Даже мисс Офелия забеспокоилась и потребовала, чтобы ей сообщили всю правду о Прю. Дина рассказала ей все, не скупясь на подробности. Том добавил то, что слышал от самой Прю.

– Это просто возмутительно! – воскликнула мисс Офелия, врываясь в кабинет, где Сен-Клер, полулежа в кресле, читал газету.

– Что такое опять стряслось? – спросил Сен-Клер.

– Что? Они засекли насмерть несчастную Прю!

И мисс Офелия изложила всю историю, останавливаясь на наиболее печальных подробностях.

– Я давно предполагал, что так кончится, – сказал Сен-Клер, снова углубляясь в газету.

– Как! Вы предполагали и ничего не предприняли, чтобы предотвратить это злодеяние! – воскликнула мисс Офелия. – Да разве нет у вас судей или других лиц, которые имели бы право вмешаться в такое дело?

– Принято считать, что достаточной гарантией является заинтересованность владельца в сохранении своей собственности. Если же люди желают терпеть убытки – не знаю, чем тут можно помочь. Эта несчастная была, если не ошибаюсь, воровкой и пьяницей. Не думаю, что ее участь вызовет особое сочувствие.

– Знаете, Огюстэн, это просто ужасно! Подобные поступки призовут на вашу голову гнев господень!

– Но не я, дорогая сестрица, совершил это преступление, и я не имел возможности помешать ему. Если какие-то бессердечные негодяи творят всякие жестокости, при чем же тут я? Они имеют власть. Они не несут никакой ответственности. Никто не имеет права их контролировать. Всякое вмешательство было бы бесполезно. Нет такого закона, который защищал бы рабов. Самое лучшее, что нам остается делать, это закрыть глаза, заткнуть уши и предоставить все своему течению. Другого выхода нет.

– Закрыть глаза?! И вы на это способны?

– Дорогая моя, чего вы, собственно, хотите? Целый класс униженных, беззащитных существ отдан в бесконтрольное распоряжение людей, которые ни перед кем не отвечают и так невежественны, что не способны даже понять своей собственной выгоды. Будьте уверены, что так обстоит дело чуть ли не во всем мире. Что же может при таком состоянии общества сделать отдельный человек, хотя бы он и руководился самыми благородными чувствами? Что может он сделать, как не закрыть глаза и ожесточить свое сердце? Не могу же я скупать всех несчастных, которых я вижу, стать странствующим рыцарем и вмешиваться в каждое несправедливое дело в таком городе, как наш? Единственное, что я могу, это не идти по тому пути, по которому идут другие.

Лицо Сен-Клера на минуту затуманилось, казалось, он даже опечалился. Но вскоре ему удалось снова вызвать веселую улыбку на своем лице.

– Ну, дорогая сестрица, да не стойте же тут, будто разгневанная волшебница! Вы только чуть-чуть приподняли край занавеса и увидели в миниатюре то, что происходит на свете. Если мы станем углубляться во все горести, царящие кругом, у нас пропадет охота жить!

И, вытянувшись на диване, Сен-Клер снова углубился в газету.

Усевшись в кресле, мисс Офелия достала вязанье, лицо ее приняло строгое выражение, она казалась поглощенной работой. Но в груди ее тлел огонь, и вскоре он вспыхнул ярким пламенем.

– Знаете, Огюстэн, если вы можете с этим мириться, то я не могу! Возмутительно, что вы защищаете подобную систему! Вот мое мнение.

– Как? – поднимая голову, с удивлением проговорил Огюстэн. – Продолжение следует?

– Да! Я утверждаю, что это возмутительно, – сказала она. – Возмутительно защищать подобную систему!

– Это я-то ее защищаю? Кто посмел бы сказать, что я ее защищаю?

– Ну конечно, защищаете! И вы, и все южане… Зачем вы держите рабов?

– Неужели вы, дорогая моя, так просты и наивны, что можете допустить, будто все на свете делают только то, что считают правильным? Разве вы не делаете или, во всяком случае, никогда не делали того, что считали дурным?

– Если это и случалось, – сказала Офелия, и спицы быстрее зашевелились в ее руках, – то я каялась в этом.

– И я тоже, – сказал Сен-Клер, – я тоже всегда каюсь.

– Тогда зачем же вы продолжаете поступать дурно?

– А вы, добрая моя кузина, вы никогда, покаявшись, не продолжали поступать дурно?

– Только в тех случаях, когда соблазн был слишком силен.

– Ага! Вот и я подвергаюсь весьма сильным соблазнам!

– Но я, по крайней мере, всегда твердо решала больше не поддаваться соблазнам…

– Вот уже два года, как я только и делаю, что принимаю твердое решение, и все никак не могу стать на правильный путь.

– Огюстэн, дорогой мой мальчик, – мягко проговорила Офелия, – довольно шутить, это очень серьезная тема.

– Чересчур серьезная, – сказал Сен-Клер. – А я терпеть не могу серьезных тем, когда стоит такая жара. Можно разве вознестись к высотам божественной морали, в то время как подвергаешься нападению москитов? Как же мне это раньше не пришло в голову? Новейшая теория! Я только теперь понял, почему северные народы испокон века были добродетельнее южан! Я проник в суть этого вопроса.

– Огюстэн, вы были и остались легкомысленным человеком!

– В самом деле? Впрочем, возможно. Но я хочу быть серьезным хоть раз в жизни. Пододвиньте-ка мне корзинку с апельсинами. Вы обязаны поддержать мои силы плодами земными, если я сделаю над собою такое усилие. Итак, – начал он, притягивая к себе корзинку, – если силой обстоятельств люди оказываются вынужденными держать в рабстве дюжину-другую себе подобных, то уважение к обществу, в котором они живут…

– Я что-то не замечаю, чтобы вы стали серьезны, – сказала мисс Офелия.

– Погодите, всему свое время. Я уже собрался с духом, – произнес он, и лицо его стало вдруг задумчивым и серьезным. – По вопросу о рабовладении двух мнений быть не может. Плантаторы, использующие труд рабов и богатеющие на нем, священники, желающие угодить плантаторам, политические деятели, желающие управлять, – все они напрягают силы ума своего и красноречия, чтобы извратить понятие о морали и обмануть весь свет. Но хоть они и ссылаются при этом на природу, на Евангелие и на самого господа бога, все же ни свет, ни они сами не верят их теориям. Рабовладение создано дьяволом и, по-моему, может служить лучшим доказательством его существования.

Мисс Офелия, опустив вязанье, пораженная, подняла глаза на Сен-Клера, который, наслаждаясь ее удивлением, продолжал:

– Вы удивлены? Но выслушайте меня до конца. Тот, кто не желает закрывать глаза, должен отдать себе отчет, в чем, собственно, заключается это проклятое богом и людьми рабство. Смысл его прост: так как мой темнокожий брат невежественен и слаб, а я образован и силен, я вправе ограбить его, забрать все, что у него есть, и давать ему только то, что нахожу нужным! Все, что мне трудно или неприятно делать, я могу заставить сделать негра. Я не люблю работать – пусть работает негр! Меня палит солнце – пусть на солнце пребывает негр! Негр будет зарабатывать деньги, а я буду их тратить. Негр будет тонуть в болоте, чтобы я мог пройти посуху, негр будет действовать по моей воле, а не по своей, и так изо дня в день в течение всей своей жизни… Вот что такое рабство.

Сен-Клер вскочил и, как всегда в минуты волнения, зашагал взад и вперед по комнате.

– Уверяю вас, если бы вся наша земля провалилась и вместе с нею навеки была бы погребена вся эта несправедливость и гнусность, я согласился бы провалиться вместе с нею. Когда мне во время моих поездок по стране случалось видеть отъявленных мерзавцев, имевших на основании закона ничем не ограниченную власть над мужчинами, женщинами и детьми, купленными ими нередко на деньги, добытые за игорным столом или другим нечестным путем, – я сотни раз готов был проклясть мою родину!

– А я думала, – задумчиво произнесла Офелия, – что все вы здесь считаете такое положение с рабами справедливым и соответствующим Святому Писанию…

– Нет, так далеко мы еще не зашли! Даже мой брат Альфред, который ведет себя как самый отчаянный деспот, не защищается такими аргументами. Нет, он гордо и непоколебимо основывается на старом принципе – праве сильного. Он утверждает, и в этом он прав, что американские плантаторы творят точно то же самое, что аристократы и финансисты в Англии. Для плантатора рабы то же, что для тех – низшие классы. Другими словами, он подчиняет своей власти их разум и плоть и заставляет их служить благополучию хозяина. И оправдывает он такие методы с помощью довольно своеобразных аргументов: он утверждает, что высшей цивилизации нельзя достигнуть, не прибегая к порабощению масс. Будет ли это называться рабством или нет – безразлично, но необходимо, чтобы существовал низший класс, вынужденный выполнять физическую работу и довольствоваться животной жизнью во имя того, чтобы высший класс имел силы и досуг для приобретения богатства и развития своего ума и знаний. Так рассуждает мой брат.

– Но ведь нельзя же английские условия сравнивать со здешними! – воскликнула мисс Офелия. – Ведь рабочего там не покупают, не продают, не разлучают с семьей, не наказывают кнутом!

– Он так же зависит от воли того, на кого он работает, – ответил Сен-Клер. – Рабовладелец может засечь до смерти непокорного раба. Капиталист, если пожелает, уморит его голодом. Что же касается семейных уз, то еще вопрос, что́ страшнее: видеть, как продают твоих детей, или видеть, как они дома погибают от голода.

– Но нельзя же оправдывать рабство тем, что бывают еще худшие условия! – возмутилась Офелия.

– Да я вовсе и не собираюсь оправдывать его. Более того, я убежден, что рабство – это самое чудовищное и наглое издевательство над правами человека. Здесь человека покупают, как лошадь: открывают ему рот, осматривают зубы, проверяют подвижность суставов. У нас есть торговцы, специалисты по выращиванию рабов, ростовщики, маклеры, наживающиеся на продаже людей. Да, все это делает насилие более заметным в глазах цивилизованного мира… хотя, по существу, большой разницы между тем, что происходит в Америке и в Англии, нет: и там и тут эксплуатация одного класса другим.

– Мне никогда не приходило в голову взглянуть на это с такой точки зрения.

– Я путешествовал по Англии, много интересного и поучительного узнал о положении низших классов в этой стране и полагаю, что мой дорогой братец не так уж не прав, когда он утверждает, что положение его рабов ничем не хуже, чем положение большей части английских рабочих.

Сен-Клер умолк и задумался.

– Был такой период в моей жизни, – снова заговорил он, – когда я был полон надежд и планов. Я носился с мыслью стать освободителем негров, смыть с моей родины это позорное пятно. Всех молодых людей, думаю, охватывает такая лихорадка… хотя бы один раз в жизни.

– Но тогда… почему же вы этого не сделали?

– Условия сложились не так, как я ожидал… Одним словом, по той или иной причине, но я не сделался, как мечтал, освободителем человечества, а уподобился дощечке, плывущей по воле волн… Брат нападает на меня при каждой встрече, и, пожалуй, прав. Его жизнь логически вытекает из его принципов, тогда как моя расходится с моими принципами.

– Но, дорогой Огюстэн, как можете вы мириться с этим?

– Мириться? Нет, кузина, я ненавижу эту жизнь! Земля рыдает под игом рабства, оно убийственно не только для раба, оно убийственно воздействует и на хозяина. Простым глазом видно, что целый класс угнетенных, приниженных, развращенных нами людей, живущих бок о бок с нами, представляет собой такое же тяжкое зло для владельца, как и для самого раба. Английские капиталисты менее остро ощущают это, так как они не так тесно соприкасаются с теми, кого угнетают. Но здесь эти люди часто находятся под одной с нами крышей. Они соприкасаются с нашими детьми, нередко оказывают на них бо́льшее влияние, чем мы сами. А между тем наши законы самым решительным образом препятствуют малейшим попыткам дать этим людям хотя бы самые элементарные знания. И правильно! Дайте образование хоть одному поколению негров, и мы, рабовладельцы, будем разорены дотла: если мы не дадим им свободы, они сами возьмут ее.

– Чем же, по-вашему, все это кончится, Огюстэн?

– Не знаю. Но одно можно сказать с уверенностью: во всем мире массы объяты глухим возмущением и гневом. Я чувствую, что завтра… или, может быть, несколько позже, разразится страшная гроза. Одинаковые события готовятся и здесь, у нас, и в Англии, и в Европе. Моя мать часто говорила, что придет день правды и всеобщего счастья. Но кому дано будет дожить до этого дня?

– Огюстэн, бывают минуты, когда мне кажется, что вы вовсе не такой, каким стараетесь казаться, – произнесла Офелия, с волнением глядя на своего кузена.

– Благодарю вас, дорогая, за хорошее мнение обо мне. Мне не чужды взлеты и падения. Теоретически я готов коснуться недосягаемых высот, а на практике я пресмыкаюсь в пыли… Но звонят к чаю, идемте, кузина. Надеюсь, вы больше не станете утверждать, что я ни разу в жизни не разговаривал серьезно.

За столом кто-то упомянул о смерти Прю.

– Я уверена, кузина, – произнесла миссис Сен-Клер, – что вы всех нас теперь будете считать варварами.

– Не знаю, – ответила Офелия, – но эта история, во всяком случае, – проявление подлинного варварства.

– Попадаются негры, – заметила Мари, – с которыми совершенно немыслимо справиться. Они такие отвратительные, что и жить-то им незачем. Я не чувствую к ним ни малейшего сострадания!

– Но, мамочка, – сказала вдруг Ева, – бедная Прю была очень несчастна, потому-то она и пила.

– Вот так оправдание! – воскликнула Мари. – Я тоже несчастна! Я думаю, – добавила она задумчиво, – что испытания, выпавшие на мою долю, куда страшнее, чем пережитое этой негритянкой. Несчастья негров порождаются их злобой. Бывают между ними такие, которых даже самыми тяжелыми наказаниями нельзя принудить к повиновению… Я вспоминаю, что у моего отца был когда-то раб, он был так ленив, что удрал, лишь бы избавиться от работы. Он бродил по саваннам[20]20
  Саванны – тропическая степь с травой выше метра высотой, переходящая местами в непроходимое болото, что сильно затрудняет передвижение по ней.


[Закрыть], занимаясь воровством и совершая всевозможные преступления. Его поймали и высекли. Он снова убежал, его снова высекли. Это не помогло. В конце концов он снова уполз в саванны, так как ходить уже не мог, и умер там… И все это без всякого повода, так как неграм у моего отца жилось хорошо.

– Однажды мне удалось, – сказал Сен-Клер, – привести к повиновению негра, от которого отступились и хозяева и надзиратели.

– Вам! – воскликнула Мари. – Хотела бы я знать, как это вам удалось?

– Это был африканец огромной силы и роста, настоящий Геркулес. В нем чувствовалась какая-то инстинктивная и странная жажда свободы. Мне никогда не приходилось встречать человека, так трудно подчиняющегося дисциплине. Это был настоящий лев. Звали его Сципион. Никому не удавалось заставить его работать как следует. Управляющие плантаций продавали и перепродавали его, лишь бы от него избавиться. В конце концов его приобрел мой брат Альфред, надеявшийся сломить его упорство. В один прекрасный день Сципион ударом кулака свалил надсмотрщика и бежал в саванны. Я как раз приехал посмотреть плантацию Альфреда. Брат был в бешенстве. Я объявил ему, что он сам виноват и что я берусь справиться с непокорным. Было решено, что, если его поймают, он будет отдан в собственность мне. Нас собралось человек шесть или семь для охоты за ним. Мы были вооружены, и при нас были собаки. Мы пустили лошадей галопом. Собаки, напав на след, подали голос… Мы подняли его, как дичь. Он бежал, перескакивая через препятствия, будто дикая коза. Нам долго не удавалось настичь его. Наконец Сципион запутался в густой поросли сахарного тростника. Он повернулся к нам лицом и стал мужественно отбиваться от собак. Кулаком он убил двух или трех из них, но был сражен выстрелом из ружья и, окровавленный, свалился к моим ногам. Несчастный поднял на меня взгляд, в котором отражались отчаяние и мужество. Я отозвал людей и собак, готовых кинуться на него, и объявил, что он мой пленник. Это было единственное, что я мог сделать, чтобы защитить его: преследователи, опьяненные победой, готовы были расстрелять его на месте. Я откупил его у Альфреда. Затем принялся за его усмирение… Не прошло и двух недель, как мы нашли с ним общий язык…

– Как же вы этого достигли? – спросила Мари.

– О, все было очень просто. Я велел поместить его у меня в комнате. Предоставил ему хорошую постель… перевязал его раны и сам ухаживал за ним, пока он не встал на ноги. Потом я подписал акт об его освобождении и сказал, что он может отправляться куда ему угодно.

– И он ушел? – спросила Офелия.

– Нет, он отказался оставить меня. Никогда не было у меня более верного и более преданного слуги! Я поручил ему управлять моей усадьбой на озере, и он безукоризненно справлялся со своими обязанностями. Он погиб во время холеры… Он отдал свою жизнь за меня. Сначала заболел я, я был при смерти. Кругом царила паника, все, кроме Сципиона, покинули меня. Он вернул меня к жизни, но сам заразился… Спасти его не удалось… Никого, кажется, я не оплакивал так, как его.

Когда Сен-Клер умолк, Ева вдруг подбежала к нему, обхватила его шею руками и разразилась судорожными рыданиями.

– Ева, детка моя, что с тобой? – воскликнул Сен-Клер, чувствуя, как содрогается от рыданий все ее маленькое хрупкое тельце.

– Ничего, ничего, папочка… только все это ложится мне на сердце…

– Что ты хочешь сказать, моя крошка?

– Я не могу объяснить тебе, папочка… Я так много думаю… Когда-нибудь я расскажу тебе.

– Думай, думай, детка родная! Только не плачь и не огорчай своего отца. Вот погляди, какой чудный персик я сорвал для тебя. Пойдем поглядим на золотых рыбок, – добавил Сен-Клер, беря ее за руку и выходя на веранду.

Среди всех этих рассказов о жизни благородных господ мы рискуем забыть о нашем скромном друге Томе. Но если читатель пожелает заглянуть вместе с нами в маленькую комнатку над конюшнями, он сразу войдет в курс его дел.

Комната очень мала. В ней стоят кровать, стул и грубо выструганный стол, на котором лежит Библия. Том сидит за столом и держит перед собой грифельную доску, поглощенный каким-то делом, требующим, очевидно, всех его сил и внимания.

Тоска по семье постепенно так возросла в душе Тома, что, выпросив у Евы листок бумаги и постаравшись собрать все свои познания по каллиграфии, почерпнутые из занятий с Джорджем, он решил написать письмо. Прежде всего нужно было составить черновик. Том находился в великом смущении. Он позабыл, как пишутся некоторые буквы, и весь погрузился в свою работу, стараясь их вспомнить. Вдруг, легкая как птичка, в комнату впорхнула Ева и, взобравшись сзади на его стул, заглянула через его плечо на доску.

– Ой, дядя Том! Какие смешные штуки ты выводишь! – воскликнула она.

– Я пробую, мисс Ева, написать письмо моей бедной старухе и ребятишкам. – Том смахнул ладонью навернувшиеся слезы. – Но мне кажется, что я не сумею…

– Мне бы очень хотелось помочь тебе, Том, – сказала девочка. – Я немножко училась писать. В прошлом году я хорошо знала все буквы, но сейчас боюсь, что забыла.

Ева прижалась своей золотистой головкой к черной курчавой голове Тома, и они вдвоем занялись сложным делом. Познания у обоих были малоудовлетворительны. После долгих усилий, попыток и совещаний на доске появилось нечто вроде написанных слов.

– Ах, дядя Том! Вот теперь получается совсем хорошо! – воскликнула наконец Ева, с восхищением глядя на доску. – Как обрадуется твоя жена! А детки твои как будут довольны! Как это гадко, что тебя увезли от них. Я попрошу папу отослать тебя к ним обратно…

– Моя прежняя хозяйка обещала выкупить меня, как только представится возможность. Я надеюсь, она свое обещание выполнит… Молодой мастер Джордж сказал, что приедет за мной. Он подарил мне в залог долларовую монету.

И Том вытащил из-за пазухи продырявленный доллар.

– О, тогда он, наверно, приедет! – с уверенностью сказала Ева. – Я очень рада!

– Потому-то мне и нужно им написать, чтобы они знали, где я нахожусь. Потом я хочу сообщить бедной моей Хлое, что мне неплохо живется. Она так боялась за меня, бедняжка…

– Том! – позвал Сен-Клер, появляясь в дверях.

Том и Ева одновременно поднялись на ноги.

– Что вы тут делаете? – спросил Сен-Клер, подойдя ближе и взглянув на грифельную доску.

– Это письмо… – проговорил Том, – может быть, мне не следовало…

– Мне не хотелось бы обижать вас, ни того ни другого, но мне кажется, Том, что уж лучше ты бы попросил меня написать за тебя письмо. Я займусь этим, как только вернусь после катанья верхом.

– Ему обязательно нужно написать! – воскликнула Ева. – Потому что, папочка, его хозяйка обещала выкупить его…

В тот же вечер письмо Тома было написано по всем правилам искусства и сдано на почту.

Мисс Офелия тем временем не отступала от своей линии в ведении хозяйства и продолжала внедрять всякие новшества. Все в доме, начиная от Дины и кончая последним негритенком, в один голос повторяли, что мисс Офелия очень «странная»; так обычно рабы на Юге называют хозяев, которые им не пришлись по вкусу.

Привилегированные слуги – камердинер Сен-Клера Адольф и горничные Джэн и Роза – уверяли, что она не настоящая леди; настоящие леди, по их словам, никогда не занимаются такими делами.

Мари, со своей стороны, утверждала, что ее просто утомляет чрезмерная деловитость мисс Офелии. Активность ее и в самом деле могла подать некоторый повод к таким жалобам. Она шила и штопала с раннего утра и до поздней ночи, словно ее вынуждала к тому крайняя необходимость. Иногда она откладывала шитье, но лишь с тем, чтобы взяться за вязанье, и спицы шевелились, шевелились, шевелились… Да, в самом деле было утомительно глядеть на нее!