Текст книги "Хижина дяди Тома (другой перевод)"

Автор книги: Гарриет Бичер-Стоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– До отчаяния… – повторил Сен-Клер голосом, в котором прозвучала неожиданная боль. – Один бог знает, как я этого страшусь…

И он сбежал вниз, чтобы принять дочь в свои объятия, когда она соскакивала с лошади.

– Ева, родная, ты не утомилась? – спросил он, крепко прижимая ее к своей груди.

– Нет, папа! – ответила девочка.

Но Сен-Клер чувствовал, как тяжело и порывисто она дышит, и тревога все больше и больше закрадывалась в его душу.

– Зачем ты ездишь так быстро, детка? – произнес он с укором. – Ведь ты знаешь, что тебе это вредно!

– Так весело было скакать, папочка! Мне так нравится.

Сен-Клер на руках отнес ее на кушетку.

– Энрик, – сказал он, поудобнее укладывая ее, – ты должен беречь Еву, ей нельзя так быстро ездить…

– Следующий раз я буду это помнить, – виновато ответил Энрик, усаживаясь подле кушетки.

Еве стало лучше. Оба брата снова уселись за игру, предоставив детей самим себе.

– Знаешь, Ева, – сказал Энрик, – мне очень грустно, что папа пробудет здесь всего два дня. Теперь так долго не придется увидеться с тобой! Если б я остался здесь, я постарался бы быть добрым, не бить больше Додо. Мне не хочется причинять ему боль, но я такой вспыльчивый… Поверь, я вовсе не так уж скверно обращаюсь с ним… иногда даю ему деньги на леденцы и одеваю его хорошо, ты ведь видела? В общем, он даже счастлив.

– А был бы ты, Энрик, счастлив, если б около тебя не было никого, кто бы любил тебя?

– Я? Нет, конечно.

– Но ведь ты отнял Додо от тех, кто его любил, и теперь он не видит ни любви, ни ласки… А этого ты ничем не можешь ему возместить!

– Да, в самом деле, не могу… Не могу же я любить его? Да и никто не может!

– Почему не можешь?

– Любить Додо? Я просто не понимаю тебя, Ева! Он мне нравится… но любить! Да неужели ты любишь своих негров?

– Конечно, люблю.

– Какая чепуха!

Ева ничего не ответила, но ее устремленные вдаль глаза налились слезами.

– Ну, тогда, – проговорила она, – люби Додо ради меня, Энрик. И будь добр к нему.

– Ради тебя я готов полюбить хоть весь свет! – воскликнул мальчик. – Ведь ты самое чудесное создание, какое я видел в своей жизни!

– Меня очень радует твое обещание, Энрик, – сказала Ева, повеселев. – Надеюсь, ты сдержишь его.

Обеденный колокол прервал их разговор.

Глава XXIV
Зловещие предзнаменования

Через два дня после описанных событий Альфред и Огюстэн расстались. Ева, возбужденная присутствием двоюродного брата, увлекалась играми и верховой ездой больше, чем позволяли ее силы. После отъезда Энрика она стала быстро слабеть. Сен-Клер решился наконец посоветоваться с врачом. До сих пор он все время воздерживался от этого. Позвать врача – не значило ли это стать перед лицом страшной истины? Но так как Еве стало настолько плохо, что ей пришлось два дня пролежать в постели, врач все же был приглашен.

Мари Сен-Клер не замечала до сих пор, как быстро тают силы ее ребенка. В этот период она была целиком поглощена изучением двух новых болезней, которыми, по своему убеждению, была поражена. Мари представить себе не могла, чтобы кто-нибудь мог страдать так, как она. Когда дело касалось других, она утверждала, что это просто лень или отсутствие воли.

– Если бы они болели всеми болезнями, которые мучают меня, – твердила она, – они поняли бы, что это совсем другое дело!

Мисс Офелия не раз пыталась пробудить у матери опасения за здоровье дочери.

– Ничего у нее нет, – неизменно отвечала Мари. – Она бегает, играет…

– Да, но этот кашель…

– Кашель! Не говорите мне о кашле. Я всю жизнь кашляла. Когда мне было столько лет, сколько Еве, все предполагали, что меня подтачивает чахотка. Мэмми проводила целые ночи у моей постели. О, этот кашель Евы – пустяк!

– А слабость… прерывистое дыхание?

– О, со мной это тоже бывало в детстве. Это нервное, чисто нервное!

– Да, но по ночам она потеет…

– Вот уж десять лет подряд, как я тоже потею. Часто все белье промокает, ни одной сухой нитки не остается! По сравнению с этим пот Евы – ерунда!

Но когда болезнь Евы стала очевидной, когда был вызван врач, Мари впала в другую крайность. Она отлично это знала, говорила она. Она всегда предчувствовала, что ей выпадет на долю стать несчастнейшей из матерей. Ей, тяжело больной, суждено увидеть, как единственное возлюбленное дитя раньше ее покинет этот мир… И Мари целыми ночами терзала Мэмми, а днем жаловалась на новое постигшее ее несчастье.

– Мари, дорогая, не говорите этого! – умолял ее Сен-Клер. – Не следует сразу приходить в отчаяние!

– Ах, Сен-Клер, вы не знаете, что такое сердце матери! Вы не можете понять… Нет, вы никогда не поймете!

– Но, Мари, ведь эта болезнь поддается лечению!

– Я не могу, Сен-Клер, относиться к болезни Евы с таким безразличием, как вы. Если вы остаетесь бесчувственным, когда единственное ваше дитя в таком состоянии… Я не такая, как вы! Это слишком сильный удар для меня после всего, что мне пришлось пережить.

– Правда, – говорил Сен-Клер, – Ева – очень хрупкий ребенок, я и раньше замечал это. Она росла так быстро, что это истощило ее силы. Сейчас у нее переломный возраст. Это критический момент. Но особенно плохо на нее действует летняя жара, и затем она переутомилась во время пребывания здесь Энрика. Доктор говорит, что надежда еще не потеряна…

– Что ж, если вы способны обольщаться, тем лучше для вас. Приходится радоваться, что не все люди обладают чрезмерной чувствительностью. Я предпочла бы, конечно, не переживать все так болезненно, как переживаю. От тревоги за Еву я окончательно расхворалась.

Иногда эти сетования Мари достигали ушей бедной Евы, и девочка плакала от сострадания к матери, печалясь, что причиняет ей столько тревог.

Недели через две после отъезда Энрика Еве стало немного лучше. Это была обманчивая передышка, которую неумолимая болезнь дарит иногда своим жертвам почти на краю могилы. Снова ее маленькие ножки замелькали по садовым тропинкам, по галереям, окружающим дом. Она играла, резвилась, и обрадованный отец говорил всем, что Ева выздоровела. Только мисс Офелия и врач не разделяли всеобщей надежды.

И еще одно сердце не поддавалось обману: это было бедное сердечко Евы.

Несмотря на ласку и любовь, которыми она была окружена, несмотря на светлое будущее, которое сулили ей забота и любовь близких людей, она не сожалела об уходящей жизни.

Правда, были минуты, когда она с мучительным состраданием думала о тех, кого оставляла, особенно об отце. Быть может, не отдавая себе в этом вполне ясного отчета, она инстинктивно чувствовала, что в его сердце она занимает больше места, чем в чьем-либо другом. Она любила и свою мать. Ева была нежным ребенком, но эгоизм миссис Сен-Клер огорчал и смущал ее: ведь она, как каждый ребенок, была убеждена, что мать всегда бывает права, а между тем многое в поведении матери было ей непонятно.

Ева очень жалела также и добрых, верных своих слуг, для которых она была светлым солнечным лучом. Страдания рабов, свидетельницей которых она бывала, словно тяжелый гнет западали в ее душу. Она испытывала смутное желание сделать что-нибудь для них, облегчить их жизнь, спасти не только своих рабов, но и всех, кто страдал так же, как они. И мучителен был контраст между горячим огнем ее порывов и хрупкой оболочкой, в которой они зарождались.

Однажды Ева и Том сидели на своей любимой скамейке в беседке.

– Дядя Том, – сказала она вдруг, – помнишь тогда на пароходе всех этих несчастных негров? Одни потеряли мужей, другие оплакивали своих маленьких деток… А потом, когда я узнала историю с Прю… я почувствовала, что готова с радостью умереть, если б моя смерть могла положить конец всем этим мукам. Да, я хотела бы умереть за них! – закончила она с глубоким волнением, положив свою маленькую, тонкую ручку на широкую руку Тома.

Том смотрел на нее с благоговением. Но тут Сен-Клер позвал дочь. Она вскочила и убежала. Том следил за нею взглядом. Когда она исчезла, он утер набежавшие на глаза слезы.

– Напрасно стараются удержать здесь мисс Еву, – сказал он, обращаясь к Мэмми, которую встретил около дома. – Господь уже отметил ее своей печатью.

– Да, да, – всхлипнув, произнесла Мэмми. – Я всегда говорила, что она не похожа на детей, которым суждено жить. Это видно по ее глазам. Я много раз говорила об этом госпоже… А теперь день приближается… Бедный маленький наш ягненочек…

Ева между тем подбежала к отцу, сидевшему на террасе. Сен-Клер показал ей статуэтку, купленную для нее. Но вид девочки внезапно поразил и взволновал его: случается, что красота бывает так совершенна и в то же время кажется такой непрочной и хрупкой, что больно смотреть на нее. Несчастный отец схватил вдруг девочку на руки, забыв о том, что́ собирался ей сказать.

– Ева, родная моя, тебе теперь лучше? – проговорил он. – Правда, лучше?

– Папа, – твердо сказала девочка, – я уже давно хочу кое-что сказать тебе. Хочу сказать тебе сейчас, пока я еще не слишком ослабела.

Сен-Клер почувствовал, как дрожь пробежала по его телу. Ева поудобнее уселась у него на коленях, прижалась головой к его груди и продолжала:

– Напрасно вы столько возитесь со мной. Скоро настанет день, когда мне придется всех вас покинуть…

Ева вздохнула.

– Что с тобой, моя детка? – проговорил Сен-Клер с деланой веселостью. – Ты просто нервничаешь. Никогда не нужно поддаваться мрачным мыслям. Погляди, какую статуэтку я тебе купил!

– Нет, папа, – сказала Ева, мягко отстраняя статуэтку. – Не надо обманывать себя. Мне не лучше, я это чувствую. Я скоро уйду… И я не нервничаю и не грущу… Если бы я не огорчалась за тебя, папочка, и за всех, кто меня любит, я была бы совсем счастлива. Так надо, чтобы я ушла… далеко-далеко…

– Что с тобой, любимая моя? Кто так опечалил твое маленькое сердечко? Ведь у тебя есть все, чтобы быть счастливой…

– Нет, так будет лучше… – твердила девочка. – Здесь многое меня огорчает и кажется ужасным. И все-таки мне жаль расстаться с вами… сердце мое разрывается…

– Так скажи же мне, дорогая моя, что тебя печалит?

– То, что творится уже давно… что творится каждый день… Пойми, папочка: наши рабы, вот они-то и печалят меня. Они все так добры ко мне… Мне хотелось бы, чтобы они были свободны. Скажи, разве невозможно отпустить их на волю?

– Но, маленькая моя, разве им у нас плохо?

– Конечно, нет, папа, но, если что-нибудь случится с тобой, что́ будет с ними? Таких людей, как ты, папочка, очень мало… Дядя Альфред не такой, как ты, и мама – тоже нет… Вспомни хозяев бедной Прю… О, какие ужасные вещи могут делать люди! – закончила она, содрогнувшись.

– Детка моя, ты чересчур впечатлительна. Мне очень жаль, что тебе все это рассказывали!

– Вот, вот, папа! Ты хочешь, чтобы я была счастлива… чтобы я даже не слышала ни о чем грустном, когда на свете есть такие несчастные, как Прю! И я все думаю… думаю… Папа, скажи, разве никак невозможно отпустить на волю всех рабов?

– Это очень трудно сделать, детка. Рабство – дурная вещь, и я осуждаю его. От всей души желаю я, чтобы на земле не осталось ни одного раба. Но как этого достичь – не знаю.

– Папа, ты такой приветливый, добрый, ты так хорошо говоришь… Разве ты не мог бы заходить к людям в их дома и попробовать убедить их, что рабов нужно освободить? Когда я умру, вспоминай меня… и ради меня сделай это… Я бы сама сделала, если б могла.

– Умрешь? Ева! О, не говори таких слов, девочка моя! Ведь ты единственное, что есть у меня на свете!

– Ребенок бедной старой Прю тоже был для нее всем на свете… и она слышала, как он плачет, и не могла помочь ему. Папа, эти несчастные создания любят своих детей так же сильно, как ты любишь меня. О, сделай что-нибудь для них! Вот хотя бы наша бедная Мэмми: она любит своих детей… Я видела, как она плакала и тосковала о них. Том тоже любит своих детей, с которыми он разлучен. Ах, папа, папа, так ужасно все это знать!

– Успокойся, ангел мой, – произнес Сен-Клер, – я обещаю тебе сделать все, что ты хочешь.

– Тогда обещай мне, что Том будет освобожден, как только… – она не договорила, затем после некоторого колебания добавила: – Как только меня не станет…

– Да, да, дорогая, я исполню все, о чем ты просишь.

– Милый, милый… – прошептала она, прижимаясь горячей щекой к его щеке. – Как бы я хотела, чтобы мы ушли вместе…

Сен-Клер молча прижал ее к своей груди.

– Ты скоро придешь ко мне, – произнесла девочка спокойным, уверенным тоном.

– Да, я отправлюсь вслед за тобой, – прошептал Сен-Клер. – Я тебя не забуду.

Вечер между тем спустил вокруг них свой торжественный покров. Сен-Клер не мог говорить и только прижимал к себе это маленькое, хрупкое тельце.

Наступила ночь. Он отнес девочку в комнату и, когда она переоделась, снова взял ее на руки и держал так, пока она не уснула.

Глава XXV
Живой урок

Воскресный день клонился к вечеру. На веранде, вытянувшись на бамбуковом шезлонге, Сен-Клер курил сигару. Мари лежала в гостиной на диване, придвинутом к окну, выходившему на веранду. В руках у нее был нарядно переплетенный молитвенник. Мари делала вид, что читает эту книжку, так как было воскресенье и она хотела лишний раз подчеркнуть свое благочестие.

Мисс Офелия, после долгих поисков нашедшая поблизости какую-то общину методистов, отправилась на молитвенное собрание в сопровождении Тома и Евы.

– А все-таки я настаиваю, Огюстэн, – сказала Мари после нескольких минут раздумья, – чтобы вы послали в город за моим врачом, доктором Позей. Я убеждена, что у меня болезнь сердца.

– Господи боже мой, дорогая моя, зачем вам этот врач! Врач, который лечит Еву, очень знающий.

– При серьезном заболевании ему все же нельзя доверять. А моя болезнь очень серьезна, смею вас уверить. Я думала об этом все последние ночи. Мне пришлось перенести столько тяжких испытаний!

– Вы все это сами выдумываете, Мари! Я не верю, что у вас болезнь сердца.

– О, я знала, что вы не поверите! Я была к этому готова. Вы волнуетесь, если у Евы насморк… но я… уж обо мне-то вы меньше всего беспокоитесь!

– Ну, хорошо, дорогая, если уж вам обязательно хочется иметь болезнь сердца, я готов всем и каждому подтвердить, что так оно и есть. Только мне до сих пор об этом не было известно.

– Я очень желала бы, чтобы вам не пришлось когда-нибудь раскаиваться в своих насмешках! Но верите вы или не верите, заботы и хлопоты о дорогой моей дочери способствовали развитию болезни, зачатки которой существовали у меня и раньше.

Трудно было сказать, какими хлопотами Мари утруждала себя. Так подумал Сен-Клер, вставая и направляясь в сад, как и подобало бессердечному супругу. Вскоре подъехала карета, из которой вышли мисс Офелия с Евой.

Следуя своей неизменной привычке, мисс Офелия прошла прямо к себе в комнату, чтобы снять шляпу и шаль. Ева взобралась на колени к отцу, спеша рассказать ему обо всем виденном.

Скоро, однако, их разговор был прерван шумом, доносившимся из комнаты мисс Офелии: она осыпала кого-то горькими упреками.

– Какое новое преступление совершила Топси? – проговорил Сен-Клер. – Весь шум из-за нее, готов пари держать.

Не прошло и минуты, как появилась мисс Офелия. Она была страшно возмущена и тащила за собой Топси.

– Иди, иди сюда! – твердила мисс Офелия. – Я все расскажу хозяину!

– Что случилось? В чем дело? – спросил Огюстэн.

– Дело в том, что я не позволю больше этой дрянной девчонке изводить меня! Я больше не могу возиться с нею! Ни один человек не вынесет этого! Представьте себе только: я заперла ее наверху в моей комнате и дала ей выучить наизусть псалом. А она что сделала? Поглядела, куда я прячу ключ, забралась в комод, вытащила оттуда шелк и ленты, приготовленные для отделки шляпы, и разрезала все на платье для куклы. В жизни не видела ничего подобного!

– Я же вам говорила, кузина, – с томным видом произнесла Мари, – что эти существа можно воспитывать, только не скупясь на наказания. Если бы вы мне позволили, – продолжала она, с упреком взглянув на своего мужа, – если б вы мне позволили действовать, как я нахожу нужным, я бы приказала выпороть эту тварь, да так, чтобы она на ногах не могла стоять.

– Не сомневаюсь, что именно так вы бы и поступили, – сказал Сен-Клер. – Пусть-ка при мне кто-нибудь упомянет о «нежной женской душе»! Должен признаться, что чуть ли не все женщины, с которыми мне приходилось встречаться, были всегда готовы, если бы им только дать волю, избить до полусмерти раба, имевшего несчастье не угодить им!

– Все те же нелепые насмешки! – проговорила с обидой Мари. – Наша кузина – умная женщина, и она пришла к тому же заключению, что и я.

Мисс Офелия, как и любая хозяйка дома, способна была вспылить, заметив беспорядок, но слова Мари настолько не совпадали с ее взглядами, что она сразу остыла.

– Нет, я ни за что на свете не могла бы поступить с этим ребенком так жестоко, – сказала мисс Офелия. – Однако должна вам признаться, Огюстэн, что я попала в тупик: я учила ее как могла и умела; я до одури читала ей нотации, даже порола ее, наказывала разными способами. И ничего! Она сегодня такая же, какой была в первый день нашей встречи.

– Подойди-ка сюда, мартышка! – произнес Сен-Клер, подзывая к себе девочку.

Топси подошла. Ее лукавые круглые глаза блестели, выражая какую-то смесь страха и озорства.

– Почему ты так ведешь себя? – спросил Сен-Клер, которого эта необыкновенная рожица всегда забавляла.

– Это все от злости, как говорит мисс Фелия, – покаянным тоном промолвила Топси.

– Разве ты не понимаешь, как много мисс Офелия сделала для тебя? Она говорит, что делала все, что только мыслимо!

– О мастер, конечно! Моя прежняя хозяйка тоже всегда так говорила. Она только чуть побольнее порола меня, вырывала у меня волосы и била головой об дверь. Но это не помогало. Мне кажется, если бы у меня выдрали даже все волосы по одному, все равно не помогло бы! Такая уж я скверная! Да ведь мастер знает, что я негритянка, а мы уж все такие!

– Я не вижу никакого выхода и сдаюсь!.. – сказала мисс Офелия. – Я лучше отдам ее.

Ева сидела молча, прислушиваясь к разговору. Поднявшись, она знаком предложила Топси следовать за ней. В конце галереи находилась маленькая комнатка со стеклянной дверью, служившая Сен-Клеру читальней. Туда и направились обе девочки.

– Я должен посмотреть, что надумала Ева, – сказал Сен-Клер и, стараясь неслышно ступать, подошел к стеклянной двери.

Приподняв портьеру, он заглянул в комнату. Затем, полуобернувшись и приложив палец к губам, он знаком подозвал мисс Офелию.

Обе девочки сидели на полу. На лице Топси, как и обычно, было выражение лукавства и безразличия. Ева, сидевшая против нее, казалась сильно взволнованной. В глазах ее блестели слезы.

– Скажи, Топси, – проговорила она, – что заставляет тебя так вести себя? Почему ты не хочешь попробовать стать доброй? Разве ты никого не любишь?

– Мне некого любить! – ответила Топси. – Я люблю леденцы и больше ничего.

– Но ведь ты любишь своего отца и свою мать?

– Нет у меня ни отца, ни матери! – с досадой сказала Топси. – Я ведь вам уже говорила, мисс Ева.

– Да, да, – с грустью произнесла Ева. – Но нет ли у тебя брата, или сестры, или тети?

– Нет у меня никого! Никого!

– И все-таки, если бы ты попробовала стать хорошей… ты бы могла, я знаю…

– Сколько бы я ни старалась, я все равно останусь негритянкой! – сказала Топси. – Ах, если бы я могла содрать с себя шкуру и стать белой, тогда бы я попробовала!

– Но ведь тебя можно любить, хоть ты и черная, Топси. Если б ты была доброй, мисс Офелия полюбила бы тебя.

В ответ прозвучал обычный короткий и резкий смешок.

– Ты мне не веришь, Топси? – спросила Ева.

– Ни капельки! Мисс Офелия не выносит меня потому, что я черная. Ей легче дотронуться до жабы, чем прикоснуться ко мне. Никто не может любить негров. А мне-то вообще все равно! – И Топси принялась насвистывать.

– Топси, бедненькая, но ведь я тебя люблю, – проговорила Ева. Она положила свою исхудалую ручку на плечо Топси. – Да, я тебя люблю, – продолжала она, – потому что у тебя нет ни отца, ни матери, ни друзей… потому что ты несчастная маленькая девочка, которую все обижают. Я тебя люблю и хочу, чтобы ты стала доброй! Знаешь, Топси, я очень больна и, кажется, проживу недолго… и вот я бы хотела, чтобы ты попробовала стать доброй хотя бы из любви ко мне. Мне ведь так недолго осталось быть вместе с вами!

Слезы неожиданно появились в круглых глазах маленькой негритянки и закапали на руку Евы. Уронив голову на колени, Топси зарыдала.

– Бедная Топси, – шептала Ева.

– Дорогая моя мисс Ева, – лепетала Топси сквозь слезы, – я попробую, непременно попробую быть хорошей… До сих пор мне было все равно…

Сен-Клер опустил портьеру.

– Она напоминает мне мою мать, – сказал он, обращаясь к мисс Офелии.

– У меня всегда было предубеждение против негров, – тихо прошептала мисс Офелия, – я не могла вынести, чтобы этот ребенок прикасался ко мне, но я не думала, что она это замечает.

– Не надейтесь скрыть от ребенка хотя бы затаенную неприязнь, – сказал Сен-Клер. – Осыпайте его подарками, доставляйте любые удовольствия, это не пробудит в нем ни малейшего чувства благодарности, если он при этом будет ощущать то отвращение, которым вы полны.

– Не знаю, как я сумею справиться с собой, – проговорила мисс Офелия. – Они мне неприятны, а особенно эта девочка… Как преодолеть это чувство?

– Берите пример с Евы.

– О, Ева! У нее такое любящее сердце! Хотела бы я быть такой, как она… Она живой урок…