Текст книги "Ребе едет в отпуск"

Автор книги: Гарри Кемельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Глава 18

Иш-Кошер изучал лежавший перед ним список.

– Ты лично опросил всех? – спросил он.

– Всех, кроме Смоллов, – ответил Аарон, справившись с записями. – Их не было дома. Если хотите, я вернусь и поговорю с ними. Но они только что прилетели из Америки, непохоже, чтобы они кого-то ждали.

– Что за семья?

– Муж и жена. Он, кажется, раввин. И маленький мальчик. Ах да, как говорили соседи, их привезла тетка миссис Смолл из Тель-Авива и проследила, как они устроились.

– Ага!

– Думаете, тетка…

– Нет, но она же не просто так приезжала.

– Ее здесь уже нет, уехала на следующее утро.

– В субботу?

Аарон кивнул.

Иш-Кошер покачал головой – сердито и неодобрительно. Затем плотнее уселся в кресле и сказал:

– Слушай, Аарон, возможно, здесь ничего особенного нет, но стоит проверить. Если будешь в тех местах ближайшие два дня, займись этим.

Аарон кивнул, поерзал и кашлянул.

– Вы думаете, Адуми на верном пути…

– Разумеется. Без сомнения, это террористы – видно по типу бомбы. Но кто именно? Может, «Аль-Фатах», а может, «Освобождение Палестины», или «Комитет арабских националистов», или «Батальон арабских коммандос»? Все заявили о своей причастности, они всегда так делают. Так что Адуми трясет всех, чьи имена есть у него в досье. Многие из них молоды и неопытны, могут не выдержать и проболтаться, – таков метод армии и «Шин Бет». И это действует, потому что предполагается, что террористы мстят вслепую – не щадя ни женщин, ни детей. Цель метода Адуми – подавить террор, а не достичь конкретных успехов. И это вполне логичный путь.

Инспектор откинулся в кресле.

– Но представь, что у какого-то террориста есть зуб лично на кого-то из израильтян. Тогда этот взрыв направлен лично на него, понимаешь? На этот раз жертвой стал профессор университета. Вообрази, что они охотились именно за ним, тогда, возможно, это группировка арабских студентов, а для них методы «Шин Бет» не эффективны. С ними обращаются более деликатно – ничего не поделаешь, политика. Итак, если мы установим группу или одиночку, то возможно, переплюнем саму «Шин Бет».

– Но мы опрашивали его коллег и студентов, и все согласились, что это был мягкий, безобидный старик, никому не принесший вреда и не заваливший ни одного студента.

– Минутку, Аарон. Ты цитируешь словно выдержку из репортажа: «мягкий, безобидный старик»? – Он пошелестел бумагами на столе. – А, вот: заявление профессора Робинсона. «Яков Карми был мягкий, безобидный старик, никому не принесший вреда, ни арабам, ни евреям. Еще вчера он рассказал мне о своем проекте, которым занимался: речь шла о том, чтобы увеличить урожай арабских фермеров в районе Иерихона». Что ты об этом думаешь?

– Ну, я это читал, но…

– Но что это значит, Аарон?

– Это значит, что он был мягким, безобидным стариком…

– Ша, – поморщился инспектор. – Это значит, у Якова Карми был проект, который мог принести доход арабским фермерам, и об этом не объявляли официально, а знали только в университете. А это значит, Аарон, – он поднял указательный палец, чтобы подчеркнуть важность сказанного, – что если этот проект противоречил интересам террористов, об этом мог знать только кто-то из университета.

– Но если это было в помощь арабским фермерам…

– Именно этого террористы и не хотят. Кто в основном страдает от их рук? Не евреи – мы можем себя защитить. Страдают арабы – в десять, в двадцать раз больше. Эти бедняги в секторе Газа… они же больше всех пострадали. А почему? Потому что террористы не хотят, чтобы их народ сотрудничал с нами, чтобы богател и думал, что мы лучше, чем арабские хозяева.

Он сел поглубже, внимательно взглянул в смуглое лицо помощника, потом решился:

– Слушай, Аарон, забудь пока об американской паре с Виктори-стрит, 5, или лучше пусть ими займется один из твоих людей. Я хочу, чтобы ты несколько дней пошатался по университету, только без формы. Поговори со студентами-сефардами, они ближе к арабам. По крайней мере, они говорят по-арабски и могли что-то слышать. Ты кого-нибудь знаешь?

– Сына моей сестры.

– Прекрасно. Повидайся с ним, пусть он тебя познакомит с ними. Можешь еще встретиться с профессором Робинсоном и узнать, что за проект разрабатывал Карми.

Глава 19

Всем членам общины Барнардз Кроссинг понравились короткие и лаконичные службы в канун Субботы, и через два месяца послушать их к ребе Дойчу приходило вдвое больше людей. Немного помогла и рассылка приглашений, но Малкольм Слотник высказал правильную мысль:

– Если бы все не было расписано, как по нотам, не было бы повторений.

Для большинства посетителей это стало привычкой.

– В канун Субботы? Боюсь, мы заняты – в этот день мы ходим в синагогу… Мы, в общем, не религиозны, но там так здорово. Все-таки выбираешься из дома… и потом, ребе такой славный, а Бетти Дойч – мы с ней очень подружились, я бы сочла предательством пропустить хоть одну службу. Она так мила, она из Стедманов – знаете, Дэн Стедман с телевидения…

Конечно, была и критика. К примеру, от Меира Паффа.

– Я не хочу сказать, что ребе плох, я говорю, что он, может быть, слишком хорош. Обычно на любом выступлении я смотрю на часы, неважно, что я слушаю – политический доклад или заумную лекцию, на которую меня затащила моя жена, или же служба раввина. Я смотрю на часы в начале и в конце. Лимит ребе Дойча – пятнадцать минут, иногда он доходит до семнадцати-восемнадцати, но, как правило, пятнадцать. Я не могу не подсчитывать, я всю жизнь это делаю. Итак, умножьте пятнадцать минут на число пятниц, скажем, на тридцать пять, так как летом по пятницам нет служб, и получится немногим меньше девяти часов. Теперь разделите это на то, что мы ему платим, – это же куча денег за час! Вот что я имею в виду, когда говорю, что он слишком хорош. То есть каждый, кто может заработать такие бабки за час, не просто хорош, а чертовски хорош. Но потом я задумался: а может ли он произносить длинные речи? Хватит ли у него материала?

Это ребе Дойч доказал на службе по случаю праздника Пурим. По часам Меира Паффа служба длилась пятьдесят минут. Это была первая праздничная служба с того момента, как он начал работать в общине, и синагога была переполнена. Служба называлась: «История Пурима – факт или вымысел?» Все прошло хорошо. К нему подходили десятки людей, чтобы сказать, что до сих пор они не понимали значения этого праздника. А на следующий день позвонил Берт Рэймонд.

– У меня столько хвалебных отзывов, ребе, что не могу не выразить общую благодарность.

Довольный ребе Дойч повесил трубку и не мог удержаться, чтобы не похвалиться жене.

– Все, что я сделал, – это рассказал историю Пурима, и такой успех! Конечно, основы они знают, но это только добавляет удовольствия. Правда, если бы я ограничился одной историей, им бы показалось, что я обращаюсь с ними как с детьми, так что я добавил кое-какие рассуждения в современном контексте, типа того, что персидский царь боялся дворцового переворота во главе с Аманом и потому сговорился с Эсфирью его погубить. – Он хохотнул. – Могу сказать, это хорошо пошло.

Жена сочувственно улыбнулась.

– Да, дорогой. Тебе ведь здесь нравится?

– Очень, – ответил он без колебаний. – Милый городок, недалеко до Бостона и Кембриджа. Хорошо, что можно ездить на симфонические концерты, ведь я так люблю музыку.

Бетти Дойч покачала головой: муж говорил не о том.

– Я хочу сказать, что тебе нравится синагога, община, эта работа.

– Это лучшее место из всех. Никаких проблем с попечительским советом, все стараются соглашаться, а я лишь делаю свое дело. Знаешь, когда я написал это?

– Конечно, на своем первом месте в Ковентри, в Мичигане, и доработал, когда мы переехали в Дарлингтон в Коннектикуте. И мне не надо спрашивать, был ли ты там счастлив, – она улыбнулась. – Вижу, что тебе это нравится. Ты не думал о том, чтобы остаться?

– Нет, Бетти, исключено. Это временная работа, ребе Смолл скоро вернется. К тому же я ушел на пенсию, ты не забыла?

– Помню, дорогой, и помню, что ты не был этим доволен. Человек с твоим здоровьем и энергией должен что-то делать. Нельзя просто слоняться.

– Я не замечал, что просто слоняюсь. Я собирался написать научную работу, о которой последнее время думаю…

– О, Хьюго, смотри на вещи реально. Если бы ты этого хотел, то начал бы писать еще будучи раввином в Дарлингтоне, а не тратил бы месяцы на бесцельное времяпровождение.

– Я прокручивал в уме миллионы проектов, – буркнул он.

– Нет, Хьюго. Если хочется что-то написать, человек берет и пишет. – Она покачала головой. – Разве не видишь? Здесь твоя работа – здесь, в общине и синагоге. И она тебе удается, так почему бы не продолжить?

Он отвернулся, уязвленный.

– Жаль, что ты не принимаешь всерьез мои творческие планы…

– Но это так, Хьюго, дорогой. Помнишь, ты думал, что дарлингтонская община предложит тебе остаться, и решил, что если этого не произойдет, то у тебя будет время привести в порядок бумаги и издать тексты. Но это значит, что ты не был готов смириться с мыслью об отставке. Однако тебя больше не пригласили, и появилось несколько свободных месяцев…

– Я был уверен, что меня пригласят остаться, – вздохнул он. – У них еще не было замены. Притом за тридцать лет можно устать от человека.

– Община изменилась, Хьюго, – сказала жена тоном, показывающим, что этот вопрос уже неоднократно обсуждался. – К власти пришли люди другого класса и стали управлять делами. Она улыбнулась. – К тому же ты тоже от них устал.

– Да, правда.

– Но здесь, – продолжала жена, – тебя все уважают. Если бы ты остался…

– То было бы то же самое, – буркнул он. – Все такие добрые и любезные, потому что знают: я здесь временно. Если бы у меня был долгосрочный контракт, все вышло бы как в Дарлингтоне.

– Не верь этому, Хьюго, – поспешно сказала жена. – Ты был молод, когда приехал в Дарлингтон, и не имел ни денег, ни репутации. И тобой вертели, как хотели, пока с годами ты не набрал вес и не добился уважения. Но здесь знают, что ты в них не нуждаешься, что твоя пенсия не меньше зарплаты, и никто не может тобой вертеть. О, Хьюго, – взмолилась она, – побудь здесь лет пять-семь, а потом уедем во Флориду или в Израиль.

– Неплохая идея, я имею в виду другую кафедру, – признал он, – но не здесь. Исключено. Не забывай, что ребе Смолл возвращается через месяц.

– Откуда ты знаешь? – спросила она.

– Ну, это была часть плана, меня наняли на три месяца, потому что через три месяца ожидали возвращения ребе.

– Не совсем так, Хьюго, – хотя они были одни, Бетти Дойч понизила голос. – Есть несколько женщин, с которыми я подружилась, и они проболтались. Знаешь, что ребе Смоллу не платят жалованья, пока он в отпуске?

– Не платят? – Ребе был шокирован. – То есть ему задержали жалованье?

– Как я поняла, он сам отказался. Он даже отказался обсуждать контракт и свое возвращение.

Ребе Дойч не верил своим ушам.

– Он показался мне разумным парнем. Странно для молодого человека с семьей отказываться от денег. Может, ему просто не так предложили?

– Но это также может значить…

– Скажем, это дает повод для размышлений. – Он кивнул. – Да, для размышлений.

Глава 20

Семья Смоллов погрузилась в бытовую рутину, и через несколько недель им казалось, что они живут в Иерусалиме уже давно. Несмотря на свой скудный иврит, Мириам удалось акклиматизироваться раньше всех, так как она была очень занята. Сдав Джонатана в сад, она шла в хадасскую больницу, где работала добровольно пять дней в неделю. Домой она приходила в час, и еще час у нее оставался до закрытия магазинов на обед, чтобы сделать покупки. Перед этим она решала, что хочет купить, и узнавала у мужа нужные слова на иврите или смотрела их в словаре. Иногда она тренировалась произносить нужные фразы, а ребе ее поправлял. «Сколько это стоит за кило?» «У вас есть большие размеры?» «Доставьте, пожалуйста, это по адресу Виктори-стрит, дом пять. Если меня не будет дома, можно оставить у дверей. Хлеб и молоко я возьму сейчас».

После обеда, когда возвращался Джонатан и шел играть с Шаули, она спешила в ульпан – специальную школу по ускоренному обучению ивриту. Вечером после ужина приходилось готовить задания по языку на следующий день. Иногда они с Дэвидом шли погулять, а изредка нанимали приходящую няню и отправлялись в кино или к друзьям.

Джонатан был счастлив: по соседству нашлось множество сверстников, совсем не так, как в Барнардз Кроссинг; он очень быстро усваивал язык, что не удавалось его матери несмотря на все ее занятия. Через несколько дней он уже называл ее Eemoleh, а отца Abbele, сокращенно Emah и Abba[17]17
  Имале, абале; има, аба (прим. верстальщика).


[Закрыть], что на иврите означало «мать» и «отец». С родителями он говорил по-английски, но все чаще в его речи проскакивали слова на иврите, и он уже мог произнести: «Я хочу стакан молока» или «Хочу пойти поиграть».

Гиттель мудро выбрала ему сад. В районе было три-четыре детских сада, так как почти все матери работали, но в этом попадались дети, говорящие по-английски, чьи родители либо надолго приехали погостить в Израиль из Штатов или Англии, либо были новыми переселенцами. Для детей переход на другой язык проходил гораздо легче. Сперва Джонатан играл только с ними, но потом, когда начал осваиваться, подружился и с местными. И, разумеется, лучшим его другом и напарником был Шаули, который жил в том же доме наверху.

У ребе не было определенных занятий, но он этим не тяготился. Он всегда умел находить себе занятие, например в Барнардз Кроссинг ему приходилось ходить на собрания, посещать консультативные комитеты, давать советы, и все это – не по расписанию. У него не было четкого рабочего режима, так что здесь распорядок дня не очень отличался от привычного. Утром он ходил в ближайшие синагоги на утреннюю службу, а после общался с другими верующими и даже завтракал с ними в кафе. Он изучал город, и еще он много читал, поскольку здешние книжные магазины оказались для него чудесным сюрпризом. Разумеется, он еще работал над своей книгой об Ибн Эзре.

Оба, и ребе и Мириам, завели друзей – она в больнице и ульпане, он в синагоге. Иногда они встречались по вечерам и проводили беседы за чаем, кофе и печеньем, как здесь было принято. Однажды ребе презрел свои предубеждения насчет плохих дорог и арендовал машину; они поехали в Галилею и провели несколько дней в киббуце. Раньше они повстречались с одним из поселенцев, приехавшим в город по делам. Его звали Ицикаль, а фамилию они так и не узнали.

– Приезжайте к нам на несколько дней, увидите, как живет настоящий Израиль. Мой сосед уезжает в отпуск, можете пожить в его коттедже.

– Но кого нам спросить?

– Спросите Ицикаля – меня все знают.

У него был сын, ровесник Джонатана, которому разрешили не ходить в детский дом киббуца, где дети одного возраста жили все вместе, а остаться с родителями, и он мог играть с Джонатаном. Однажды он с отцом пришел к ребе, чтобы позвать его на завтрак в общий зал киббуца. Ребе в это время читал утренние молитвы, и мальчик удивленно уставился на него.

– Папа, что он делает?

– Ш-ш – он молится.

– Но что это на нем – какой-то платок и ремешки?

– Это его tallis и t’fillen. Помнишь, в твоей книжке с картинками про войну солдаты у Стены были так же одеты?

– А зачем это носят?

– Считается, что это помогает молиться.

– Но зачем молиться?

Ребе уже освободился и улыбнулся мальчику.

– Потому что мы благодарны Господу и хотим сказать спасибо.

Ицикаль тоже улыбнулся.

– Мы не из религиозного киббуца, скорее, наоборот.

– Вы не соблюдаете праздников, даже Субботы?

– Мы не соблюдаем религиозных праздников.

– Но наши праздники вовсе не чисто религиозные, кроме, пожалуй, Судного Дня.

– Значит, мы его не соблюдаем.

– Вы это специально делаете или просто игнорируете?

Ицикаль пожал плечами.

– Знаете, как это бывает: многие просто не обращают на это внимания, но есть и принципиальные противники, они специально не соблюдают праздников.

Тем не менее субботняя трапеза была торжественной. Все члены киббуца принарядились: женщины вместо джинсов надели платья, а мужчины – белые рубашки с открытым воротом. Еда была традиционной: фаршированная рыба и курица, и даже не обошлось без свечей и вина.

Смоллы сидели за одним столом с Ицикалем и его семьей. Ребе оглядел комнату. В углу за отдельным столом он заметил несколько пар, мужчины были в ермолках.

Он кивнул в ту сторону.

– Кто это? Они члены общины?

– Да, они люди религиозные. Никто не возражает, у нас даже есть для них отдельная кухня. Они с нами уже несколько лет. Мы им рады. Вам будет спокойнее есть с ними?

– Нет, мне и здесь хорошо, – ответил ребе. – Но вы не возражаете, если я надену ермолку? Я так привык, и Джонатан не будет задавать вопросов.

– Конечно.

– И еще, можно я благословлю вино и хлеб?

– Конечно, ребе, я все понимаю. Разумеется, сам я в это не верю…

– Это выражение благодарности за пищу, нам даруемую. – Он улыбнулся. – Способность к благодарности отличает человека от животного, не стоит забывать об этом.

Ицикаль помотал головой.

– Вижу, вы не слишком много знаете о животных, ребе. Поверьте, они тоже умеют выражать благодарность.

Ребе подумал, кивнул и улыбнулся. Что же, иногда полезно вспоминать о сходстве с животными.

Ицикаль рассмеялся.

– Ребе, вы прелесть. В любой ситуации найдете повод для благословения. Прошу вас, делайте свое дело, я даже встану при этом.

Когда через несколько дней они возвращались в Иерусалим, Мириам спросила:

– Дэвид, ты бы хотел жить в киббуце?

– Думаю, да. Если бы нам предстояло здесь задержаться, я бы как следует подумал. Вступить в киббуц – это героизм, думаю, кое-где так и есть. Но для большинства это просто выгодно.

– Что это значит?

– Ну, здесь все довольно дорого.

– Наоборот, еда даже дешевле, чем в Штатах.

– Да, но все остальное дороже – дома, одежда, машины, электричество. У большинства это есть, невзирая на их низкие зарплаты. – Он покачал головой. – Загадка Израиля – как люди живут на зарплату? Я спрашивал многих, но четкого ответа не получил. Я понял так: ты занимаешь деньги, чтобы купить то, что тебе нужно, например квартиру, а если не платишь вовремя, никто тебя не может выселить. Поэтому неуплата просто прибавляется к твоему долгу, и ты пашешь на работе, как вол, пока не обесценятся деньги или правительство не издаст какой-нибудь смягчающий закон. А в киббуце об этом беспокоиться не надо, все расходы улаживаются, и жизнь становится легкой. Да, если бы мы осели здесь, я бы хорошо подумал.

– И разумеется, ты бы выбрал религиозный киббуц, – заметила Мириам.

– Не уверен. Вернее, я не уверен, что нерелигиозные киббуцы на самом деле таковы. Видишь ли, Суббота, которую мы только что справили, могла отмечаться так и в древние библейские времена, а другие праздники отмечались так же, ках в нерелигиозных киббуцах. Например, праздники природы Шавуот и Суккот. Люди, живущие ближе к земле, как эти киббуцники, вероятно, отмечают их так же, как древние люди библейских времен, потому что это природные праздники.

Они покинули орошаемые поля киббуца и ехали по пустыне, сухой и каменистой, где только кое-где пыльные кусты отмечали высохшие русла рек. Яркое солнце отражалось от спекшейся земли желтым маревом. Они притихли, подавленные безжизненным видом, и, чтобы встряхнуться, ребе заговорил.

– Как раввин, я профессионально религиозен. Я придерживаюсь определенных правил и привычек. Некоторые из них бессознательны, например чистка зубов, а некоторые я выполняю сознательно, так как считаю, что это важно для религии и для людей; так от англичанина ждут, что он будет переодеваться к обеду даже в джунглях. Но здесь все по-другому, здесь не нужно соблюдать строгих правил. Полагаю, тот же англичанин не так уж следит за переодеванием к обеду дома в Лондоне. Может быть, все ритуалы и церемонии, что мы добавили за годы, были нужны лишь для выражения сути веры. Но теперь эта причина исчезла, и все это не так нужно.

– Забавно, – тихо протянула Мириам.

– Что именно? – Он искоса взглянул на нее, не забывая следить за дорогой.

– Что ты приезжаешь в Святую Землю и обнаруживаешь, что все это не так уж и свято.

– Понимаю, – улыбнулся он. – Но это похоже на моего друга Билли Эббота, который не чувствует себя евреем, потому что находится среди евреев. Может, я бы не чувствовал себя спокойно, будь это Святая Земля в строгом смысле слова. Помнишь, как ты была поражена, впервые прочитав израильские газеты и увидев там статьи о взломщиках, ворах и проститутках. Казалось, в Святой Земле этого быть просто не может…

– Меня больше поразило, – сказала Мириам, – что проститутку звали Рахиль, а вора – Барух.

– И все же, если бы их так не звали, это было бы не то общество, что здесь обосновалось, а музей типа колонии Уильямсбург, где людям платят за то, что они ходят в колониальных костюмах. Неплохо немножко пожить в музее, но долго не выдержишь. Здесь все иначе: короткий визит мне был бы неинтересен, но жить здесь я бы смог.

– Ты серьезно?

– Вполне.

– А раввинство? – тихо спросила она. – Ты хочешь его бросить?

Он ответил не сразу, и несколько минут они ехали молча. Затем он сказал:

– Не боюсь признать, что, возможно, я сделал ошибку.