Текст книги "Европа"

Автор книги: Гари Ромен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

XLIX

Барон сидел в кресле рядом с Мальвиной, она лежала на двуспальной кровати, на которой двумя веками ранее приняли яд юный князь Больдини и его пятнадцатилетняя любовница крестьянка Мария Спинелли. Мальвина смотрела прямо перед собой и улыбалась в ожидании. Несмотря на свое могущество, она не гнушалась некоторыми примитивными приемами, и Барон делал гипнотические пассы рукой у нее перед глазами – жалкое, но честное искусство, которым никогда не пренебрегает то, что живет благодаря сну.

Празднество во дворце Дориа было в разгаре, по Canale Grande скользили гондолы, доставляя последних гостей. Здесь собрались неизбежные Арлекины и Коломбины; знатные дамы в масках и кавалеры в черных плащах и треуголках бессовестно обворовали живописцев Гварди и Лонги, во множестве сойдя с их картин и неприязненно глядя друг на друга: такое изобилие одинаковых костюмов повергло их в смущение, ведь, выбирая наряд, они старались доказать свою оригинальность. Русский царь, впервые выехавший за пределы империи и скрывавшийся под именем графа Боброва, был одет польским вельможей со знаменитого полотна Рембрандта. Пятеро представителей рода Колонна из Истрии, верные духу семейственности, превратились в Борджиа и дружески беседовали с Савонаролой о величии Флоренции – очаровательный акт примирения порока и добродетели. Ришелье и Мазарини переговаривались у столика, на котором красовалось новое блюдо – шашлык a la russe: каждый из приглашенных сам жарил мясо на шпаге, а затем вверял его дальнейшим заботам специальных лакеев. Россия была в моде; толковали о поэте Пушкине, недавно убитом на дуэли, и о поэте Лермонтове, которого через несколько лет тоже убьют на дуэли, что не могло не восхищать чувствительные сердца Европы: они всегда знали, что поэзия теснейшим образом связана со смертью. В XVIII веке к литераторам, философам и художникам относились как к поставщикам развлечений – в начале XIX века они получили значимость и индивидуальность. Приятно было сознавать, что их преследует рок, и говорили даже, что лорд Байрон сделал гораздо больше для поэзии, нежели для борьбы за независимость Греции. Некоторые костюмы шокировали: верхом неприличия было единогласно признано платье Мальвины фон Лейден, нарядившейся одной из тех девиц, которым по венецианским законам XVIII века надлежало носить красные чулки и запрещалось надевать маску. Правда, она не вызвала скандала, потому что скандалов больше не устраивали – это означало бы недостаток того слегка иронического равнодушия, называемого «дендизмом», мода на которое не так давно пришла из Англии. В нижней зале, чтобы печальной музыкой не стеснять гостей, всему остальному предпочитавших веселье, молодой скрипач из Кремоны синьор Паганини, отличавшийся странной внешностью, огромными руками и на редкость уродливым носом, играл обескураживающие и словно наполненные ядом пьесы с виртуозностью, которая ужасала и восхищала. Ходили слухи, что синьор достиг такого мастерства, продав душу дьяволу, но лорд Дуглас заметил, что дьявол давным-давно отказался от сделок подобного рода, учитывая изобилие товара, который он покупал почти за бесценок. Мальвина стояла в толпе гостей с бокалом шампанского в руке, ища того, кто назначил ей встречу и, судя по всему, опаздывал. Наконец она увидела его: он вошел торопливым шагом, без маскарадного костюма, потому что достаточно было его собственного. Граф Сен-Жермен пополнел, тонкие черты слегка отекли и смазались, и Мальвине показалось, что он становится похож на Людовика XVI. Карлик Гастанбид семенил рядом, вид у него был раздосадованный и беспокойный: не обладая, как его хозяин, даром предвидения, он не знал никого из присутствующих, а если узнавал по костюму, например, Великого Инквизитора и страшного Савонаролу, кидал им в спину кусочки льда – они напоминали ему о страданиях, которые он претерпел от этих ярых врагов франкмасонства, к которому принадлежал.

– Я снова вас послушалась, – сказала Мальвина. – Вы оторвали меня от дела, надо было свести кое-какие счеты… Но я не могу отказать вам. Зачем я вам нужна?

Сен-Жермен вынул платок и промокнул лоб.

– Я хотел попросить вас положить конец тому, что вы называете «кое-какие счеты», – сказал он. – Вы обрушили свой гнев на человека, оказавшего мне огромную услугу. Как вам известно – или, может быть, неизвестно, – я намерен на некоторое время обосноваться в двадцатом веке, чтобы сделать кое-какие наблюдения и собрать научные сведения, которые затем, по возвращении, будут бесценным подспорьем в осуществлении моих возможностей. Поэтому я решил устроиться торговцем картинами в тысяча девятьсот семьдесят втором году на улице Фобур-Сент-Оноре. Ваш друг предоставил мне информацию, которая позволит мне нажить колоссальное состояние, а за счет него я смогу оплачивать работу своих шпионов в научных кругах. Короче говоря, еще никто не обвинял меня в неблагодарности, и, предвидя, до чего вы можете дойти в жажде мщения, я прошу вас прекратить свои махинации. Оставьте моего друга в покое. В противном случае я обращусь сами знаете к кому. Я вас предупредил. Теперь вы можете уйти: я знаю, что состояние, в которое вы погрузились с помощью вашего супруга – если его можно так назвать, – не может долго продолжаться, не причиняя вреда нервной системе.

– Мой дорогой друг, я не обязана подчиняться вашим приказам, – сказала Мальвина. – Конечно, в Высшей Иерархии ваше место гораздо значительнее моего, и я всегда вас слушалась, когда речь шла об общих интересах. Но вы же прекрасно знаете, что в делах личного порядка розенкрейцеры не подчиняются друг другу. Считайте, что это мой ответ.

Сен-Жермен достал табакерку и взял понюшку, чтобы успокоить дрожь в пальцах.

– Красавица моя, – сказал он несколько вульгарно, – я действительно вмешиваюсь в ваши дела, заступаясь за своего друга. Но, с одной стороны, я вовсе не злоупотребляю своей властью, ибо ничего не требую, но очень вежливо прошу…

– Вы заставили меня приехать сюда, а это именно приказ, и приказ, отданный для обсуждения моего личного дела, – сказала Мальвина.

– …а с другой стороны, если речь идет о моем друге, то в не меньшей, и даже в большей степени это касается вашей дочери. Вы играете ее здоровьем и даже ее жизнью…

– Прошу вас объясниться, – сказала Мальвина.

Граф Сен-Жермен поднес к глазам лорнет.

– Говорите тише, на нас смотрят… Вы недооцениваете мой талант угадывать. Я знаю, что вы задумали, и вижу, как это отразится на вашей дочери, очень хорошо вижу, а вы, моя дорогая, не обладая даром предвидения, не имеете об этом ни малейшего представления. В том случае, если вы откажетесь подчиниться – не приказу, нет – но отеческому совету, я вынужден буду вмешаться лично…

Глаза Мальвины метали молнии, голос стал крикливым, и Сен-Жермен сразу вспомнил, что взял ее из публичного дома.

– Там, откуда я пришла, была такая песенка, про кастрированных котов, которые дают друг другу советы в любовных делах. Не знаю, какого зелья вам недостает, может быть, вы приберегаете его силу для других, но всем нам известно, что любовного зелья вы не пробовали никогда, что удерживает вас от ошибок и, без сомнения, объясняет, почему наши мэтры так вам доверяют. Я любила этого человека – должна ли я признаться, что люблю его до сих пор? – до умопомрачения, как никто на свете… Вы напрасно себя побеспокоили.

Она исчезла. Сен-Жермен, внимательно посмотрев по сторонам, быстро произнес несколько фраз. Ему ответили, что ни в коем случае нельзя нарушать порядок вещей из-за такой мелочи, самых банальных человеческих проблем. Конечно, у него есть полная возможность участвовать в них от своего имени, потому что Власти предоставляют свободу в решении личных вопросов тем, кто так хорошо им служит. Появился лакей с подносом, уставленным закусками. Сен-Жермен, который никогда ничего не ел при посторонних, жестом отослал его, но карлик Гастанбид набросился на еду с истинно средневековой невоспитанностью. Граф вынул из жилетного кармана часы.

– Ну что ж, это будет долгое путешествие, – пробормотал он.

Сумерки сгущались, в глубине зеркал шевелилось что-то неразличимое. На двери иллюзорные Арлекин и Коломбина еще ловили лучи, но Пьеро уже затерялся среди теней. Сумерки сгущались, внутри него тоже шевелилось что-то неразличимое. Он тихо исчезал, растворялся, потом снова приходил в себя, становился видимым, очертания делались четче, с каждым новым вдохом. Бодрствование на грани сна, неопределенность. Чертежи на стенах расплылись в сгущающихся сумерках, линейки и угломеры, грузила и циркули тщетно боролись с полумраком. Скрип паркета, приоткрывшаяся дверь, какое-то шушуканье – слуги? Он тихо растворялся, испарялся, почти исчезал, и с каждым вдохом возвращался в себя. Время не двигалось, весла увязли в мраморе. Дантес сидел у телефона, держа в руке молчащую трубку. В глубине зеркал шевелилось что-то неразличимое. Шушуканье, предательская тишина, подозрения, сумерки, в которых притаилось что-то неуловимое. Кто-то установил посреди гостиной манекен в позе играющего на лютне, Дантес неподвижно сидел у телефона.

L

Она не ожидала, что настоящийДантес вернется так быстро и на этот раз не в том костюме, который так не шел ему. Когда несколько секунд назад он появился перед ней и вел себя с такой раздражающей заботливостью и такой нехорошей «благожелательностью», как будто она психически нездорова, она подумала, что ее предали, что он стал сообщником врачей, ее друзей и всех тех, кто вступил в заговор с реальностью и хотел помешать ускользнуть от нее. Она бросилась к нему в порыве, который уже был первым шагом большого пути. Она подняла руку и, улыбаясь, ласково погладила его лицо, оно было суровым, но глаза освещали его успокаивающей нежностью, и хотя она не могла сказать с верностью, что одеяние из голубого шелка с кружевными манжетами, туфли с серебряными пряжками, парик, белые чулки и длинная трость с набалдашником, инкрустированным мерцающими бриллиантами, были точным показателем и она могла выяснить их назначение, цель их путешествия, век и страну, все же она надеялась, что он повезет ее на тот самый праздник, о котором ей столько рассказывала Ма, праздник европейского духа, на котором Европа представала еще в таком многообещающем блеске. Казалось, Дантес прочитал ее мысли и понял, о чем умолял ее взгляд, потому что улыбнулся и покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Я не хочу вас никак ограничивать. Европа знала другие минуты. Я говорю «минуты», потому что эти праздники были мимолетны и их великолепие угасало быстрее, чем удавалось им насладиться. Европа никогда не умела стать тем, что позволило бы ей родиться, – конкретным воплощением воображаемого. Она никогда не умела оживить свои шедевры, предоставляя музыку музыке, поэзию поэзии, разум разуму. Этим она обрекла их на изгнание, которое в двадцатом веке назовут отчуждением. Так что я повезу вас всего лишь в путешествие по мгновениям: книга, лицо, стихотворение, музыкальная пьеса, а потом ничего и никого: это просто удовольствие. Я составил программу, более или менее наугад. Сначала перекинуться парой слов с Вольтером, в Фернее, стоит послушать его рассуждения на финансовые темы. Потом Венеция, итальянская «Комедия», там играют первую пьесу некоего Гольдони. Все, кто читал, очень ее хвалят, но это явно его друзья, а такому источнику лучше не верить. Мы будем судить о ней по собственному впечатлению. Декарт, Монтень, Паскаль и прочие – они предупреждены и ждут нас. Я предусмотрел также встречу с Лопе де Вега, чьи бесчисленные произведения восхищают меня меньше, чем он сам, ибо век распущенности не знал большего успеха… Нас ждет еще около двадцати других встреч. На обратном пути советую вам не пропустить одно развлечение – увидеть Бальзака, обжирающегося в «Прокопе»… Идемте.

Он взял ее за руку. Она слышала яростный лай снаружи: оскорбленная реальность дала о себе знать. Вокруг проносились цветовые пятна, бесплотные существа, невидимые волны, которые стремились вырасти, но не осмеливались обнаружить себя слишком явно, ведь они должны были чуть-чуть сторониться ее, может быть, в воздухе была своего рода цензура, какая-нибудь тайная полиция, следившая за нарушениями приличий, из которых худшее – поставить под вопрос то, что существует, это вырождение воображаемого. Стены виллы «Италия» дрожали так, как дрожит поющий мрамор, если кто-нибудь понимает мечтательную нежность старых камней. Вокруг летали пяденицы, которые проснулись раньше времени, потому что свет был еще ярок, даже слепил глаза, и его источник был неиссякаем, словно после крушения запретов открылись двери в чудесную и непобедимую ирреальность, где подготавливается появление новых обществ.

– Идемте, Эрика…

Он увлек ее за собой.

Ll

Едва переступив порог виллы «Флавия», Дантес, прекрасно понимая опасность, которой его воображаемый двойник подвергал Эрику, бросился к телефону и связался с Парижем. Угроза ее здоровью была очевидна, и Жард должен был без промедления выехать во Флоренцию. Возможно, еще удастся пробудить в ней инстинкт самосохранения и притормозить волю к бегству – в этом уходе за пределы реальности, действительно, большую роль играла воля, собственный выбор. Дантесу не приходило в голову, что Мальвина может не догадываться о состоянии своей дочери. Сильнее всего его беспокоило то, что галлюцинаторные блуждания Эрики почти всегда сопровождались реальными, чему он сам был свидетелем в ту мглистую ночь во Флошейме. В подобном состоянии девушка могла стать жертвой Бог знает какой подлости.

Он нетерпеливо ждал, когда наладится связь, но напрасно – на коммутаторе бастовали, работали только автоматы, до Парижа он дозвониться не мог. Все в мире как будто сговорилось против него. Забастовка профсоюзов означала больше, чем просто классовая борьба, – это была осада.

Он лихорадочно пролистал телефонный справочник, ища номера своих римских знакомых, у которых он мог бы узнать фамилию какого-нибудь психиатра во Флоренции, но опыт лечащего врача незаменим. Он нацарапал телеграмму и передал ее своему шоферу, но Альберто огорченно покачал головой и стал упрашивать Его Превосходительство «немного отдохнуть»; он сам несколько раз пытался добраться до врача, но из-за этой чертовой забастовки…

Тогда Дантес принял решение, которое скорее было следствием бессонных ночей и тревоги, чем здравого рассуждения: он решил пойти к Мальвине и поговорить с ней. Конечно, он не собирался открывать ей глаза на то, чего она явным образом не замечала: что ее дочери грозит безумие. Слишком жестокая ирония – через двадцать пять лет тот же человек наносит второй удар, может быть, еще более страшный, чем первый. Но надо было во что бы то ни стало помешать Эрике выйти из дома и в полном беспамятстве бродить по городу, где из-за своей красоты и болезни она могла стать добычей первого встречного, не говоря уже о прочих опасностях. Он вошел на виллу «Италия» через главный вход. У подножия лестницы горничная, напевая, чистила ботинки. Si, la signora дома, надо только подняться наверх… Дантес взбежал по лестнице и постучался в дверь гостиной.

– Come in, – откликнулся незнакомый женский голос.

Он вошел. Там, где только что стояло кресло на колесах, в котором сидела Эрика, он увидел диван: на диване лежала немолодая дама и читала яркий журнал. У нее не было ничего общего с Мальвиной – пухленькая и низкорослая, похожая на пупсика, белобрысая, завитая, с челкой как у пуделя – воплощение той вульгарности, когда деньги заменяют все. Еще в комнате сидел мужчина, в котором с очень большой натяжкой можно было увидеть некоторое сходство с Бароном, но исключительно из-за одежды: он тоже носил серый костюм в клетку и галстук-бабочку. Впрочем, лицо его трудно было рассмотреть за струнами арфы, которые он перебирал кончиками пальцев, не умея извлечь из этого небесного инструмента ничего, кроме заунывного мяуканья. Дама отложила журнал и повернулась к Дантесу.

– What do you want? – спросила она, и, открыв французский самоучитель «Paris by night», повторила: – В чем дело?

Дантес застыл в дверях. Он уже ничего не понимал. Эрика никогда не рассказывала ему, что ее мать сдала один из этажей виллы американцам. И уж во всяком случае, хотя обстановка комнаты действительно отличалась от той, что он видел недавно, он был почти уверен, что вилла одноэтажная. Ко если цель этого маневра – сбить его с толку и заставить усомниться в ясности своего рассудка, то заговорщики – в том числе, безусловно, и великий иллюзионист Барон – могли гордиться успехом: Дантес так растерялся, столкнувшись с американской четой, что даже не мог с уверенностью сказать, что именно в этой комнате он видел Эрику, поедающую вишни в инвалидном кресле Мальвины. Впрочем, достаточно было выйти наружу, чтобы проверить, правда ли вилла одноэтажная, как он полагал. Но Дантес не стал выходить. Тревога и смятение, толкнувшие его на визит к Мальвине, поугасли после такого начала. К нему вернулась нерешительность – маленькая хитрость, к которой всегда прибегает слабоволие, шепча вам: «По крайней мере, я попытался». Все равно он ни в коем случае не открыл бы Мальвине истинную причину своего визита: он и так уже принес ей немало горя. Да и немыслимо было встретиться с ней через столько лет и при таких обстоятельствах. Его долг был щадить ее нервы, принять все необходимые меры без ее ведома, найти Эрику с помощью полиции, за неимением других средств. Он извинился перед американцами и вышел; вдогонку неслись вопли арфы.

Он уже спустился на несколько ступенек, когда ему показалось, что за дверью, которую он оставил полуоткрытой, весело рассмеялись. В принципе, ничего тревожного или ненормального, но то ли его предельное возбуждение придало этому смеху неверный оттенок, то ли смех действительно был на редкость неприятный, циничный и насмешливый, как будто кого-то освистывали, но Дантес похолодел и неподвижно застыл на лестнице, положив руку на мраморные перила: это был смех Мальвины.Вполне достаточно, чтобы подумать, что он видел саму Мальвину фон Лейден, обернувшуюся американской коротышкой при помощи колдовства, но, к счастью, его воображение не зашло так далеко, хотя он прекрасно знал, как бывают заразны психические заболевания. Точнее, воображение допустило эту мысль, но не дало себя обмануть. Дантес вернулся на виллу «Флавия» и вновь оказался в гостиной, со странным чувством, к которому он, впрочем, уже привык, будто он ее и не покидал.

Мальвина фон Лейден лежала на софе и смеялась, а Барон все еще безуспешно пытался выжать из струн арфы жалкие воззвания к темным силам. Удивительно, какую бесславную роль вынужден был играть этот инструмент, некогда служивший ангелам, в какие руки он попал, какие гнусные пиршества иногда венчает божественный дар, когда достается человеку. Барону всегда нравилось, что звучание арфы, его неумеренный лиризм и ностальгическое бульканье, так изумительно похоже на некоторые плаксивые жалобы человеческой души, – голос этого инструмента несомненно вызывал в уме представление об идеале, нельзя придумать ничего более подходящего для сентиментальных прогулок при луне и нежных вздохов, которые вылились в несколько самых прекрасных наших элегий.

– Ну что ж, – произнесла Мальвина, и на сей раз Дантес, стоявший за дверью, хотя он и не помнил, как снова очутился на лестнице виллы «Италия», без колебаний узнал ее голос, – судя по всему, наш милый мечтатель пребывает в безграничном изумлении. Может быть, мне не следовало устраивать этот маленький спектакль, потому что когда прошел первый шок, он наверняка заподозрил, что его с самого начала водили за нос, при участии дворецкого – как там его?.. Ах да, Массимо – и с помощью кое-какого добытого мною зелья. Я вовсе не хочу вызывать в нем чувство недоверия, как вам известно, это самое большое препятствие в нашем деле! Не правда ли, отличная шутка – поселить этих американцев в самом сердце виллы «Италия»? В конце концов, предсказывать будущее – моя профессия, почему же не оказать услугу нашей милой Европе? Раз – и готово.

Дантес разозлился на самого себя, за то что приходится подслушивать под дверью, но тут же заметил, что никуда не уходил из виллы «Флавия»: враги продолжали свою дьявольскую игру. Голос Мальвины доносился до него через какое-то хитрое электронное устройство, с оглушительной силой, которую удесятеряло эхо гулкой комнаты. И в то же время кто-то другой посредством какой-то неведомой техники старался растушевать его, смягчить, опустошить в наплывающих отовсюду сумерках, но ужасные крики не стихали, явно нацелившись помутить рассудок, на корню уничтожить всякую связность, закружили бесконечные красные и зеленые вопросительные знаки и многоточия, сверкающие электрическими вспышками, атаки и отступления голоса чередовались так быстро, что мысли теряли четкость и в конце концов действовал лишь смутный инстинкт. Он попытался вырвать весла из мраморных тисков, но они словно оледенели навечно. Посреди гостиной, там, где, как казалось Дантесу, находился он сам, кто-то установил безликий манекен де Кирико в позе играющего на лютне. В глубине зеркал шевелилось что-то неведомое.

Под действием ЛСД, который ему, без сомнения, неделями давали в чудовищных дозах, Дантес наверняка потерял бы рассудок, если бы его враги, считавшие свой успех окончательным и потому расслабившиеся, не совершили серьезную ошибку. Еще немного, и посол с воплем бросился бы бежать по улице, что, скорее всего, положило бы конец его карьере, но тут отворилась дверь, и с непередаваемым облегчением – потому что сознательно оставил этого мерзавца в Риме – он увидел дворецкого Массимо. Старик улыбаясь вошел в гостиную с вечным подносом в руках, на котором приветливо дымилась чашка горячего чаю. Появление человека, которому он категорически запретил следовать за ним во Флоренцию, чашка чаю, куда негодяй, без всякого сомнения, влил ежедневную порцию зелья и теперь подавал на подносе, полностью его успокоили: эта жалкая пешка нарушила его уединение, усердно выполняя приказ своей Королевы. Но он поспешил, и теперь Дантес получил конкретное доказательство существования заговора, который плела Мальвина, чтобы уничтожить его, на глазах у всех превратив посла Франции в Риме в сумасшедшего. В мгновение ока к нему вернулась ясность сознания. Кончилось постепенное исчезновение, падение в зеркала, галлюцинации. Он всплыл на поверхность, может быть, потому, что кончилось и действие наркотика, и подтверждение тому – срочный приезд этого плута на побегушках у Мальвины: надо было доставить очередную дозу.

– Что вы здесь делаете? Я велел вам остаться во дворце Фарнезе.

В улыбке дворецкого мелькнуло беспокойство. Все же трудно было найти более «покорного слугу», чем этот большой и урчащий «ваше превосходительство» седовласый кот с повадками Деда Мороза.

– Ваше превосходительство, мне позвонил шофер… Очевидно, здесь некому позаботиться о вас, и он подумал, что… Чашечку чаю, ваше превосходительство, per piacere… Мне сказали, вы с самого приезда не пили и не ели ничего горячего и…

– Немедленно возвращайтесь в Рим. Вы уволены. Ваше счастье, что мои обязанности несовместимы со скандалами и полицией… Оставьте чай здесь, на столе. Хочу предупредить вас, я отдам его на анализ…

Дворецкий побледнел. Поднос дрожал в его руках. Но он не выпускал его и пятился к двери… Мерзавец пытался уничтожить улики. Посол подошел к нему и быстро схватил чашку.

– Убирайтесь отсюда. И благодарите Бога, что так дешево отделались…

– Ваше превосходительство…

Дантес сжал кулаки; должно быть, в его взгляде читалась такая ярость, что дворецкий быстро попятился и исчез в зияющем дверном проеме между Арлекином и Коломбиной. Дантес почувствовал себя настолько легко после того, как простое подозрение сменилось очевидным фактом, что принялся ходить взад и вперед по гостиной, сунув руки в карманы пиджака и напевая. Реальные опасности никогда не пугали его. Воображаемые куда страшнее и безжалостнее. Он услышал какой-то шорох у себя за спиной и обернулся: вошел его шофер, с перекошенным лицом, сжимая в руках кепку.

– Зачем вы сказали Массимо ехать во Флоренцию? Я только что уволил его.

– Но, ваше превосходительство…

– Так зачем?

– Но, ваше превосходительство… Я ничего ему не говорил. Он не здесь, ваше превосходительство… Он в Риме.

Дантес уже не слушал. В дверях, все так же между Арлекином и Коломбиной, он увидел знакомую фигуру: Жард.