Текст книги "Каждый умирает в одиночку"
Автор книги: Ганс Фаллада
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)
Существовал неписаный закон, по которому все прикомандированные к гестапо старые криминалисты держались друг друга не на жизнь, а на смерть, так же как и эсэсовцы нередко объединялись против гестаповских криминалистов. Никогда бы Эшериху не пришло в голову выдать коллегу эсэсовцам, как бы ни был тот виноват; наоборот, он постарался бы скрыть от них даже самое постыдное преступление. А теперь ему пришлось собственными ушами услышать, как советник, бросив беглый взгляд на Эшериха, холодно ответил: – Этот тип для выяснений? Нет, спасибо, господин обергруппенфюрер, уж лучше я сам все выясню!
– Увести! – крикнул обергруппенфюрер. – И поторопите его, ребята!
Ускоренным темпом эсэсовцы протащили Эшериха по тому самому коридору, по которому он ровно год назад пустил пинком Боркхаузена, смеясь своей превосходной шутке. И они сбросили его вниз с той же каменной лестницы, и он остался лежать весь в крови на том же месте где весь в крови тогда лежал Боркхаузен. Пинками Эшериха подняли на ноги, погнали вперед и затем сбросили вниз в подвал…
Каждый член его мучительно ныл, а тут пошло: снимай костюм, напяливай арестантский халат, – наглый дележ его одежды между эсэсовцами. И все это вперемежку с пинками, затрещинами, угрозами…
О, разумеется, комиссар Эшерих за последние годы перевидал не мало в этом роде и не находил тут ничего поражающего или предосудительного, ибо ведь так поступали с преступниками. И поступали по праву. Но чтобы он, Эшерих, следователь и комиссар, был отнесен к числу этих бесправных преступников, это не укладывалось в его голове. Ведь он то не совершил преступления. Он только предложил передать другому дело, относительно которого весь синклит его начальников также не мог придумать ничего путного. Нет, это должно выясниться, и они вернут его! Ведь им без него никак не обойтись! А до тех пор нужно сохранять самообладание, он не должен выказывать ни малейшего страха, даже его страданий никто не должен замечать.
В это время еще кто-то был доставлен в камеру. Карманный воришка, как выяснилось тут же, имевший неосторожность стянуть что-то у дамы сердца высокопоставленного фюрера-штурмовика и пойманный на месте преступления.
И вот они привели его сюда, видимо, они уже дорогой обработали его, этого всхлипывающего человечка; он то и дело ползал на коленях, обнимая ноги эсэсовцев, и молил: только пусть не бьют его, ради девы Марии не бьют! Пусть они смилуются над ним, и Иисус Христос воздаст им!
А эсэсовцы развлекались тем, что в самый разгар этих молений пинали в лицо валявшегося у них в ногах воришку. Он с криком бросался на землю, судорожно ловил на их жестоких лицах хотя бы проблеск милости и снова начинал свои заклинания…
И с этим ничтожным червем, с этим вонючим трусом был заперт в одной камере некогда всесильный комиссар Эшерих!
Второе предостережение
Как-то в одно воскресное утро фрау Анна сказала нерешительно: – Мне кажется, Отто, нам следовало бы побывать у моего брата Ульриха, ничего не поделаешь. Вот уже два месяца, как мы к Хефке глаз не кажем.
Отто Квангель, писавший очередную открытку, поднял голову: – Хорошо, Анна, – отозвался он. – Так вот, в следующее воскресенье. Идет?
– Мне хотелось бы поехать сегодня, Отто. По-моему, они ждут нас.
– Да ведь им все равно, какое воскресенье. У них нет сверхурочной работы, как у нас, они ведь притаились и сидят!
И он насмешливо улыбнулся.
– В пятницу было рожденье Ульриха, – возразила фрау Квангель. – Я испекла ему пирог, и мне очень хотелось бы отвезти его. Наверняка, они ждут нас сегодня.
– Сегодня я предполагал, собственно, кроме открытки, написать еще письмо, – недовольно ответил Квангель. – Я уж себе наметил это, терпеть не могу ломать свои планы.
– Ну, пожалуйста, Отто!
– А разве ты не можешь поехать без меня, Анна, и сказать им, что у меня опять мой ревматизм? Ведь ты уже раз была там одна?
– Вот именно потому, что я раз уже была одна, мне и не хотелось бы еще раз, – просила Анна. – Сегодня, в день его рожденья…
Квангель посмотрел на умоляющее лицо жены. Он охотно доставил бы ей это удовольствие, но мысль о том, что ему сегодня придется выйти из дому, почему-то угнетала его.
– А мне именно сегодня хотелось написать письмо, Анна! Очень важное письмо. Я кое-что придумал… Оно наверняка произведет сильное впечатление. А там – я знаю наперед все ваши разговоры, наизусть выучил. У Хефке такая скука! Мне с ним не о чем говорить, а твоя невестка всегда молчит как рыба. Не следовало бы вовсе поддерживать эти родственные отношения. И вообще родные – одна тоска! Нам с тобой вполне достаточно друг друга.
– Ну ладно, Отто, – пошла она на уступки, – пусть сегодня будет в последний раз. Обещаю больше никогда тебя не звать. Но только давай уж сегодня, раз уж я испекла пирог, и Ульрих празднует свой день рожденья! Только этот раз! Ну, пожалуйста, Отто!
– А мне особенно не хочется сегодня, – заметил он.
Но, уступая ее молящему взору, он, наконец, проворчал: – Ну, уж, ладно, Анна, сейчас соображу!.. Если я до обеда закончу две открытки…
Он кончил до обеда обе открытки, и около трех часов Квангели вышли из дому. Они предполагали доехать на метро до Ноллендорфплац, но перед остановкой «Бю-ловштрассе» Квангель предложил жене выйти, может быть, тут удастся что-нибудь сделать.
Она знала, что открытки у него в кармане, сразу поняла и кивнула.
Они прошли часть Потсдаммерштрассе, не видя ни одного подходящего дома. Затем свернули вправо на Винтерфельдштрассе, иначе они очутились бы слишком далеко от квартиры Хефке. И они снова принялись искать.
– Тут хуже, чем у нас, – сказал недовольно Квангель.
– И потом сегодня воскресенье, – добавила она. – Смотри, будь осторожен.
– Я и так осторожен, – отозвался он, и затем вдруг добавил: – Вот я сюда войду.
Не успела она слова сказать, как он уже исчез в подъезде.
Для Анны начались минуты ожиданья, эти всегда по-новому мучительные минуты, когда она боялась за Отто и вместе с тем была вынуждена только ждать.
О господи! думала она, разглядывая дом, и дом-то какой-то нехороший. Только бы все сошло благополучно! Мне, может быть, не следовало так уговаривать его поехать сегодня к брату! Ему ужасно не хотелось, я заметила! И не только из-за письма, которое он решил написать. Если с ним сегодня беда случится, я вечно буду упрекать себя!
Вот идет Отто…
Но это был не Отто, из дома вышла какая-то дама и, пристально посмотрев на Анну, прошла мимо.
Она как будто на меня посмотрела с подозрением. По крайней мере мне так показалось. Не случилось ли чего в доме? Отто там так долго, наверно не меньше десяти минут. Пустяки, я же знаю, сколько раз так бывало: когда стоишь перед домом и ждешь, время тянется бесконечно. Слава богу, вот и сам Отто!
Она хотела пойти ему навстречу и остановилась.
Отто вышел из дому не один, его сопровождал очень рослый человек в черном пальто с бархатным воротником, половина лица у него была изуродована огромным родимым пятном с распухшими рубцами. В руке он держал битком набитый черный портфель. Не говоря ни слова, оба прошли в сторону Винтерфельдплац мимо Анны, у которой от страха сердце почти остановилось. Она последовала за ними, едва держась на ногах.
Что еще случилось? спрашивала она себя, в тревоге. Что это за человек идет с Отто? Может быть, он из гестапо? Какой ужасный, с родимым пятном! Они совсем не говорят друг с другом! О боже, и зачем только я уговорила Отто! Он сделал вид, что не знает меня, значит, есть опасность! Эта несчастная открытка!
И вдруг Анна почувствовала, что больше не может выдержать. С необычной для нее решительностью она догнала загадочную пару и остановилась. – Господин Берндт! – воскликнула она и протянула Отто руку. – Вот хорошо, что я вас встретила, нужно, чтобы вы сейчас же пошли к нам. У нас водопроводная труба лопнула, всю кухню затопило… – Она смолкла, ей показалось, что человек с родимым пятном очень странно посмотрел на нее, так насмешливо, так презрительно…
Однако Отто сказал: – Сейчас приду. Вот только провожу господина доктора к моей жене.
– Да я и один найду, – сказал человек с родимым пятном. – Фон-Эйнемштрассе 17 – вы говорите? Хорошо, надеюсь вы скоро явитесь.
– Через четверть часика, господин доктор, самое большее через четверть часика я буду дома. Только закрою у них там воду.
Пройдя с десяток шагов, он прижал локоть Анны к своей груди с совершенно необычной нежностью: – Ты замечательно придумала, Анна! Я просто не знал, как мне от этого типа отделаться. Как только ты догадалась!
– Кто он такой? Врач? Я подумала, кто-нибудь из гестапо, и уже просто не могла больше ничего не знать. Иди медленнее, Отто, у меня руки и ноги дрожат. Раньше не дрожали, а вот сейчас дрожат. Что случилось? Он что-нибудь знает?
– Ничего. Можешь быть совершенно спокойна. Он ничего не знает. И ничего не случилось, Анна. Но с самого утра сегодня, как ты мне сказала, что нужно поехать к твоему брату, у меня все время было какое-то нехорошее предчувствие. Сначала, я думал, – из-за письма, которое я уже решил написать и не написал. И из-за скуки у Хефке. А теперь я знаю, отчего. Мне все время казалось – сегодня непременно что-нибудь случится, лучше мне сегодня совсем не выходить из дому.
– Значит, все-таки что-то случилось, Отто?
– Нет, решительно ничего. Я же сказал тебе, что ничего. Поднимаюсь я по лестнице и только собрался положить открытку, еще в руках ее держу, как вдруг из своей квартиры выскакивает этот человек. Я не успел даже сунуть открытку в карман. – Что вы тут делаете на лестнице? – сейчас же заорал он на меня. Ну, ты же знаешь, у меня привычка выработалась, когда я вхожу в дом, непременно заметить себе чью-нибудь фамилию в списке жильцов. – Я к доктору Боллю, – говорю. – Это я, – отвечает он. – В чем дело? У вас дома кто-нибудь болен? – И мне ничего другого не оставалось, как соврать. Я сказал, что ты заболела и чтобы он зашел к нам. К счастью, я вспомнил название Фон-Эйнемштрассе. Я думал, он скажет, что придет сегодня вечером или завтра утром, но он сейчас же закричал: – Превосходно! мне как раз по пути! Идемте вместе, господин Шмидт! – Я, понимаешь, назвался Шмидтом, ведь это очень распространенная фамилия.
– Да, а я-то назвала тебя при нем «господин Берндт», – испуганно воскликнула Анна. – Он наверно заметил.
Квангель, пораженный, остановился. – А ведь верно, – сказал он, – я об этом не подумал! Но, видно, он все-таки не заметил. На улице пусто. Никто не идет за нами. Он долго проищет семнадцатый номер и, конечно, не найдет, а мы будем давно сидеть у Хефке.
Анна остановилась. – Знаешь, Отто, – сказала она. – Теперь уж я скажу: лучше не ходить сегодня к Ульриху. Теперь и мне кажется, что сегодня нехороший день. Давай вернемся домой. А завтра я сама разнесу открытки.
Но он, улыбаясь, покачал головой. – Нет, нет, Анна, раз мы так далеко забрались, давай уж отделаемся. Мы ведь решили, что это в последний раз. А, кроме того, по-моему, именно сейчас нам не следует показываться на Ноллендорфплац. Мы можем встретить там этого врача.
– Тогда, по крайней мере, отдай мне открытку. Мне не хочется, чтобы ты разгуливал с ней в кармане.
Он сначала воспротивился, затем отдал ей обе.
– Сегодня и правда нехорошее воскресенье, Отто.
Третье предостережение
Но, сидя у Хефке, они забыли о своих дурных предчувствиях. Оказалось, что их действительно там поджидали. Угрюмая, молчаливая невестка уже испекла пирог, и когда оба пирога были съедены, Ульрих Хефке поставил на стол бутылку водки, которую ему преподнесли на фабрике его сослуживцы. Хозяева и гости медленно тянули водку из маленьких стаканов, наслаждаясь непривычным для них напитком, и, в результате, стали оживленнее чем обычно, разговорчивее. В конце концов – бутылка уже опустела – маленький горбун с кроткими глазами запел. Он пел церковные хоралы, гимны: «Будь христианином» и «Войди в твои врата, моей души будь гостем» – притом все тринадцать строф.
Он пел очень высоким фальцетом, голос звучал молитвенно чисто, и даже Отто Квангелю казалось, что вернулись дни его детства, когда такие песни значили для него очень много, ибо в нем жила бесхитростная вера. Тогда жизнь еще была проста, он верил не только в бога, но и в людей. Он считал, что изречения вроде «любите врагов ваших» или «блаженны миротворцы», – что эти изречения имеют на земле какую-то цену. С тех пор все резко изменилось, и, конечно, не к лучшему. В бога никто уж не верил; ибо нельзя же допустить, чтобы благой бог согласился на такой позор, какой творился сейчас на свете, а что касается веры в людей, то эти свиньи…
Горбун Ульрих Хефке пел высоким, чистым голосом: «Ты человек, и знаешь это сам, зачем же ты стремишься…»
Однако от ужина Квангели решительно отказались. Да, было очень хорошо, но они никак не могут, пора домой. У Отто есть еще дела. И потом какое уж тут угощение с этими продовольственными карточками. Квангели это по себе знают. Вопреки заверениям обоих Хефке, что один раз ничего, ведь не каждую неделю празднуют день рожденья, и все давно готово, пусть заглянут в кухню, вопреки всем этим заверениям, Отто и Анна настаивали на своем – нет, им пора ехать.
И они, действительно начали прощаться, хотя Хефке были искренне обижены.
Когда они вышли на улицу, Анна сказала: – Ты видел, Ульрих здорово хватил, и жена его тоже.
– Какое нам дело. Мы все равно были там в последний раз.
– Но сегодня было очень приятно, ты не находишь, Отто?
– Конечно. Водка очень помогла…
– И Ульрих хорошо поет, правда ведь, хорошо?
– Да, очень хорошо. Чудачок! Я уверен, он каждый вечер в постели богу молится.
– Оставь его, Отто! Верующим нынче легче жить. Они могут обращаться к кому-то со своими горестями. И они думают, что во всей этой резне есть какой-то смысл.
– Спасибо! – вдруг зло отозвался Квангель. – Нашли где искать смысл! Бессмыслица все это! Они верят в бога и поэтому ничего не хотят менять на земле. Вечно только ползать и прятаться. На небе, дескать, опять все уладится. Богу, мол, известно, отчего на земле так плохо! А в день страшного суда и мы все узнаем! Нет уж, спасибо!
Квангель говорил горячо и очень злобно. Он не привык к алкоголю, водка и на него подействовала. Вдруг он остановился. – Вот дом! – вдруг заявил он. – Сюда я войду. Дай мне одну открытку, Анна!
– О нет, Отто. Не надо! Мы ведь уговорились, что сегодня уже не будем! Ведь сегодня нехороший день!
– Сейчас уж нет! Сейчас нет! Давай открытку, Анна! Нерешительно протянула она ему открытку: – Только бы не сорвалось, Отто. Я так боюсь…
Но он не слушал ее, он уже исчез в подъезде. Она ждала. Однако на этот раз ей не пришлось долго волноваться. Отто быстро вернулся.
– Готово, – сказал он и взял ее подруку. – С этой покончили. Видишь, как просто? Не нужно слушаться предчувствий.
– Слава тебе господи! – сказала Анна.
Но едва они сделали несколько шагов в сторону Нол-лендорфплац, как их нагнал какой-то господин. В руке он держал открытку Квангеля.
– Вы! вы! – завопил он в каком-то исступленьи. Вы только что подбросили около моей двери вот эту открытку! Я видел вас очень ясно. Полиция! Алло! Шуцман!
Да, никакого сомнения! Игра вдруг обернулась против Квангелей. После того как мастер больше двух лет действовал так успешно, счастье изменило ему. Одна неудача за другой. В этом бывший комиссар Эшерих оказался прав: нельзя всегда играть удачно, нужно включать в свои расчеты и неудачу. Об этом Отто Квангель позабыл. Он никогда не думал о тех ничтожных, дрянных случайностях, которые подстерегают человека на каждом шагу, их невозможно предвидеть, и, вместе с тем, их все же необходимо принимать в расчет.
На этот раз случай настиг его в образе мстительного чинуши, использовавшего воскресенье, чтобы шпионить за верхней жилицей. Он имел зуб против нее за то, что она долго спит по утрам, вечно бегает в мужских брюках, а вечерами, и далеко за полночь, не выключает радио. Он подозревал ее в том, что она водит к себе мужчин, а если это так, то он ославит ее по всему дому. Он пойдет к хозяину и заявит, что такая шлюха не может жить в приличном месте.
И вот он уже больше трех часов терпеливо ждал, притаившись у глазка своей двери, когда, вместо верхней жилицы, по лестнице поднялся Отто Квангель. И он видел, собственными глазами видел, как Квангель положил открытку на ступеньку лестницы, – он это делал иногда, когда у лестничных окон не было подоконников.
– Я видел, я собственными глазами видел! – вопил он, размахивая перед носом вахмистра открыткой. – Вы только прочтите, господин вахмистр! Это же государственная измена! Его вздернуть надо!
– Да вы не кричите, – неодобрительно остановил его полицейский. – Посмотрите, этот господин совершенно спокоен. Никуда он от вас не убежит! Ну, так ли все было, как он рассказывает?
– Вздор! – резко запротестовал Отто Квангель. – Он с кем-то спутал меня! Я только что был на рождении у своего шурина на Гольцштрассе, а здесь на Маасен-штрассе я ни в один дом не заходил. Спросите хоть жену.
Он оглянулся, ища ее. Анна как раз проталкивалась обратно через плотное кольцо любопытных. Она сразу же вспомнила о второй открытке, лежавшей у нее в сумке. Необходимо было немедленно отделаться от нее, это главное. Она выбралась из толпы, увидела почтовый ящик и совершенно незаметно – все смотрели только на оравшего обвинителя – опустила открытку в ящик.
Теперь она стояла рядом с мужем и ободряюще улыбалась ему.
Тем временем полицейский прочел открытку. Он нахмурился и засунул ее за обшлаг рукава. Он знал об этих открытках, каждый участок не раз, а десятки раз получал приказы обратить на них внимание. Расследовать даже ничтожнейшие улики было его обязанностью.
– Вы оба пойдете со мной в участок! – решил он.
– А я? – возмущенно крикнула Анна Квангель и взяла мужа подруку. – Я тоже пойду! Я не хочу, чтобы мой муж шел один!
– Правильно, мамаша! – раздался чей-то басистый голос из толпы зрителей. – Знаешь, эти молодцы какой народ – стереги сама своего хозяина!
– Тихо! – заорал вахмистр. – Тихо! Назад! Разойдитесь! Не на что тут глазеть!
Однако публика была другого мнения, и полицейский, видя, что он никак не может одновременно стеречь троих и разгонять толпу в пятьдесят человек, решил махнуть рукой на зрителей.
– Вы действительно не ошиблись? – спросил он все еще кипевшего яростью обвинителя. – Разве его жена была с ним на лестнице?
– Нет, ее там не было. Но я наверняка не ошибся, господин вахмистр. – И он снова начал кричать: – Я собственными глазами видел, я три часа караулил у двери…
Резкий голос из толпы неодобрительно крикнул: – Ах ты, шпик поганый!
– Тогда отправляйтесь все трое! – решил вахмистр. – Да разойдитесь же наконец! Вы же видите, господа пройти хотят! И чего смотреть! Вот сюда, сюда, господин!
В участке им пришлось ждать пять минут, после чего их отвели в кабинет начальника, рослого малого с широким, загорелым лицом. Открытка Квангеля лежала у него на письменном столе.
Обвинитель повторил свои показания.
Отто Квангель возражал: он только что был у своего шурина на Гольцштрассе, ни в один дом на Маасенштрассе не заходил. Он говорил без всякого волнения, этот старый мастер, как он отрекомендовался, являя собой и для начальника приятную противоположность орущему и все еще беснующемуся и брызжущему слюной доносчику.
– Скажите, пожалуйста, – заговорил начальник, обращаясь к последнему: – Каким это образом вы просидели три часа у двери? Ведь вы же не могли знать, что придет кто-то с такой открыткой? Или вы знали?
– Ах, в нашем доме живет одна шлюха, господин начальник! Вечно в брюках бегает, целую ночь у нее радио орет – вот я и хотел проследить, каких это кавалеров она к себе в квартиру водит. А тут он и явился…
– Ноги моей в этом доме не было, – упрямо повторил Квангель.
– Да как это мой муж будет такими делами заниматься? Вы думаете, я допущу? – вмешалась Анна. – Мы уже больше двадцати пяти лет женаты, и всегда мой муж был чист как стеклышко!
Начальник покосился на суровое птичье лицо перед ним. Ну, с этого человека все станется, пронеслось у него в голове. Но чтобы он писал такие открытки?
Он повернулся к доносчику. – Ваше имя? Миллек? Вы ведь кажется на почте работаете? Да?
– Старшим секретарем, господин начальник, верно.
– Вы тот самый Миллек, от которого мы, в среднем, два раза в неделю получаем заявления? То продавец вас в магазине обвесил, то кто-то ковры выбивает в четверг, то кто-то перед вашей дверью наложил, и так далее, и так далее. Это вы?
– Люди хулиганят, господин начальник! Они нарочно мне пакости делают! Поверьте, господин начальник!
– И, значит, сегодня, во вторую половину дня, вы следили за женщиной, которую считаете шлюхой, а теперь оговариваете этого человека…
Старший секретарь принялся уверять, что он только выполняет свой долг. Он заметил, что этот человек подбросил открытку и, так как по одной строчке ее сразу видно, что дело идет о государственной измене, то он сейчас же побежал догонять его.
– Так, так! – проговорил начальник. – Одну минутку…
Он сел за свой письменный стол и сделал вид, что еще раз перечитывает открытку, хотя и так трижды прочел ее. Он размышлял. Он был уверен, что этот Квангель на самом деле старый рабочий и его показания соответствуют действительности, а Миллек, наоборот, склочник, его доносы ни разу еще не подтвердились. Охотнее всего начальник отправил бы всех троих по домам.
Однако открытка-то ведь все же налицо, ничего не скажешь, и существует строжайший приказ не пренебе-регать малейшими данными. Начальник участка вовсе не хотел нажить себе неприятности. Он и так не на слишком хорошем счету. Его подозревают в преступном попустительстве, в том, что он втайне мирволит евреям и. антифашистам. Приходится быть очень осторожным. И потом, что особенного может случиться с этой женщиной и ее мужем, если даже он передаст их в гестапо? В случае их невиновности, их через несколько часов отпустят, а ложного доносчика проучат за то, что он людям лишних хлопот наделал.
Он уже собрался вызвать к телефону комиссара Эшериха, но вдруг спохватился. Он позвонил и сказал вошедшему полицейскому: – Возьмите-ка этих господ и хорошенько обыщите. Только смотрите, не перепутайте их вещи. И потом пришлите кого-нибудь сюда, я обыщу женщину.
Но и обыски не дали результатов, у Квангелей не нашли ничего предосудительного. Анна облегченно вздохнула, вспомнив об открытке, опущенной в почтовый ящик. А Отто Квангель, еще не знавший об удачном маневре жены, совершенном так быстро и с таким присутствием духа, подумал: Анна молодец! Но куда она дела открытку? Я же был все время с нею!
Документы Квангеля подтвердили его показания. Зато в кармане Миллека был найден совершенно готовый донос в полицию относительно некоей фрау фон-Трескоф, проживающей на Маасштрассе 17, которая, несмотря на запрещение, выпускает свою злую собаку гулять без сворки. Уже два раза собака злобно рычала на старшего секретаря. Он боится за свои брюки, которые теперь, в военное время, просто невосстановимы.
– Ну, чего бы все скандалы устраиваете! – сказал начальник. – И это теперь, на третьем году войны! Неужели вы воображаете, что у нас других дел нет? Отчего вы сами не подойдете к даме и вежливо не попросите, чтобы она выводила собаку на сворке?
– Ну, уж этого я никогда не сделаю, господин начальник! Заговорить с дамой ночью на улице – нет! А потом она на меня донесет, что я приставал к ней!
– Вахмистр, уведите пока всех троих. Мне нужно поговорить по телефону.
– Что же это? Я тоже арестован? – опять завопил старший секретарь. Но тут дверь за. ним захлопнулась.
Начальник взял трубку, набрал номер и назвал себя: – Я хотел бы говорить с комиссаром Эшерихом.
– Комиссар Эшерих был, да весь вышел, – капут! – крикнул в трубку чей-то дерзкий голос. – Теперь это дело ведет советник Цотт.
– Тогда дайте мне господина советника Цотта, впрочем, если он сегодня, в воскресенье, тут!
– У телефона Цотт.
– У телефона начальник полицейского участка Крауз. Господин советник, к нам только что доставлен человек, который как будто имеет отношение к истории с открытками, – вы в курсе?
– Знаю! Дело невидимки. Кто этот человек по профессии?
– Столяр. Старший мастер на мебельной фабрике!
– Тогда вы не того поймали. Тот работает в трамвайном парке. Отпустите его на все четыре стороны, начальник. Точка!
Так Квангели снова оказались на свободе – к своему величайшему изумлению, ибо считали, что, в лучшем случае, дело не обойдется без нескольких основательных допросов и обыска в их квартире.
