Текст книги "Тайны кремлевских жен"

Автор книги: Галина Красная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

«– …Мы будем первыми, которые нарушат ужасающую тишину… Почему не доставить себе этой последней радости и не крикнуть королю, что он голый?

– А дети?

– Дети с нами».

Журнал «Рудин» просуществовал очень недолго, исчерпав все средства семьи Рейснер и вогнав ее в долги. Но для двадцатилетней Ларисы, делившей с отцом все тяготы по выпуску журнала, это была школа журналистики.

Памфлет на Керенского, вышедший летом 1917 года из-под пера Ларисы Рейснер, не на шутку испугал некоторых ее коллег, но отнюдь не родителей. Она пошла дальше своего отца, жившего в николаевской России с «почетным клеймом отщепенца, одиночки, чужака». Но пошла с его благословения. Ненадолго выбравшись на фронт – к дочери, политкомиссару Волжско-Камской флотилии, Екатерина Александровна Рейснер нашла в себе мужество написать домой: «У нее хороший период Sturm und Drang, если выживет, будет для души много, и авось творчество оживет, напившись этих неслыханных переживаний…» Родители-единомышленники! Всегда желаемая, но не всегда достигаемая гармония, которая тут была достигнута!

Вот почему в ее письмах родителям, где столько личного, шаловливого, почти всегда врываются торжественные слова присяги жизни, революции, избранному пути:

«…Мои родители, мой отец и мать, мой очаг, мое творчество, если б вы знали, с какими нежными слезами я о вас сейчас думаю…»

«…Помнишь, мама, чайку перед миноносцем в бою – она все со мной, пролетает, белая, над пропастями. О жизнь, благословенная и великая, превыше всего зашумит над головой кипящий вал революции. Нет лучшей жизни…»

«…Па, слово моей лени, никто не поверит, – буду учиться, давать отчеты, прирастать к чужому народу и его истории (письма из Германии. – Г. К) и писать – не под давлением денежной необходимости, но по строгим велениям своей литературной совести…»

«Я так ясно и весело предчувствую, сколько мы еще с вами вместе наделаем!.. Ведь мы не какой-нибудь, а восемнадцатый год».

«…Очень иногда без Вас и милой единственной России скучаю…»

Москва. Лето 1918 года. В гостинице «Красный флот» та походная обстановка, которая предшествует отправлению на фронт. К Ларисе Рейснер пришел молодой поэт, знакомый по «Рудину», по предреволюционным литературным кружкам.

Чувствуя себя очень уверенно среди этого бивуака, Лариса встретила слегка растерянного поэта весьма скептически. В руках она держала газету «Вечерний час» с любовными стихами незадачливого гостя.

– «Мы встретились на лестнице с прелестницей моей», – насмешливо процитировала она. – В последний раз встретились, я надеюсь? Скоро мы эти «Вечерние часы» закроем. И не стыдно вам писать такие стишки?

В комнату вошел матрос.

– Познакомьтесь, это товарищ Железняков. Тот самый, который сказал: «Караул устал». И разогнал «Учредилку»…

Этот эпизод рассказывает в своих воспоминаниях писатель Лев Никулин, автор «прелестницы». Рейснер тогда жила интересами матросов и партии, в которую недавно вступила, уже говорила «мы» – местоимение, которое чаще других встречается в ее книгах.

Отправление Рейснер на фронт предваряли многие события. Летом и осенью 1917 года она работала в Петроградской межклубной комиссии, в Комиссии по делам искусств при исполкоме Совета рабочих и солдатских депутатов. Охрана музейных ценностей…

Эмигрантские газеты в Берлине, Париже, Шанхае писали о полном разграблении большевиками Зимнего. И даже Джон Рид в книге «Десять дней, которые потрясли мир» писал: «…Те, кому на протяжении последних нескольких дней разрешалось беспрепятственно бродить по его (Зимнего. – Г. К) комнатам, крали и уносили с собой столовое серебро, часы, постельные принадлежности, зеркала, фарфоровые вазы и камни средней величины».

Из воззвания Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов к гражданам России, 1917 г.: «ГРАЖДАНЕ!

Старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство.

Теперь оно принадлежит народу.

Берегите это наследство.

Берегите картины, статуи, здания – воплощение духовной силы вашей и предков ваших…

Не трогайте ни одного камня, охраняйте памятники, старинные вещи, документы – это ваша история, ваша гордость.

Помните, что всё это почва, на которой вырастет наше новое народное искусство!»

А вот документы, относящиеся к осени 1918 года.

19 сентября.

Документ о запрещении вывоза и продажи за границу предметов особого художественного значения.

«Воспретить вывоз из всех мест республики и продажу за границу, кем бы то ни было, предметов искусства и старины без разрешений, выдаваемых Коллегией по делам музеев и охране памятников искусства и старины в Петрограде и Москве при комиссариате народного просвещения или органом, Коллегией на то уполномоченным.

Комиссариат по внешней торговле может давать разрешение на вывоз за границу памятников старины и художественных произведений только после предварительного заключения и разрешения Комиссариата народного просвещения».

В чем подтекст, в чём загадка этого документа?

В том, что Наркомвнешторгу предоставлено право вывозить за границу памятники культуры, а за Наркомпросом закреплялась монополия на «культурную торговлю».

5 октября.

Декрет о регистрации, приеме на учет и охранении памятников искусства и старины, находящихся во владении частных лиц, обществ и учреждений.

Впервые в мировой истории брались под государственную охрану и учет все памятники культуры, кому бы они ни принадлежали.

Ценности брались под охрану, чтобы удобнее было продавать. Не ради музеефикации понадобился тотальный учет ценностей. Этот строгий закон открыл дорогу работе экспертных и конфискационных комиссий.

21 ноября Декретом Совнаркома при ВСНХ была образована Комиссия использования материальных ресурсов, в задачи которой входило: установление общего товарного фонда республики; установление и определение размеров специальных фондов, предназначенных для промышленного потребления, для распределения среди населения, для экспорта и для образования государственного резерва; составление планов использования товарных ресурсов страны. В ведении этой комиссии находились все экспортные фонды, включая антикварный.

Кроме учета и контроля музейных ценностей пришлось Рейснер и некоторое время секретарствовать у А. В. Луначарского. В обязанности секретаря входил прием посетителей, чей состав был неописуемо пестр: это мог быть крестьянин, или священник-расстрига, или недоумевающий профессор…

Зинаида Гиппиус писала: «Вот, переходя к индивидуальностям, – большевик Луначарский: кто скажет, что не девица? И кокетство и мины, и «ах, искусство!» и глазки подрисованные, а чуть что – истерика».

Канцелярское писание бумаг, которое так не вязалось с авантюрной натурой Ларисы, видимо, не было для нее обузой. Ведь эти бумаги тогда, в первые месяцы переворота, обладали магическим свойством немедленного воздействия! В архиве Рейснер хранится письмо Луначарского о реорганизации петроградских театров и создании театра для пролетариата. Оно написано рукой Рейснер и лишь подписано Луначарским. Так все и делалось в то время: документы имели убийственную силу, а написать и подписать их мог любой приближенный к «новой власти».

Драматург Всеволод Вишневский, бывший в гражданскую матросом, спустя 14 лет вспоминал: «1 октября 1918 года наш корабль погиб. В живых осталось 30 человек. Нас встретили страшно заботливо. Мы сидим, греемся, дают кофе, спирт. Подходит Лариса: «Расскажите». Меня толкают: «Валяй, ты умеешь». Рассказал. Она выслушала. Потом подошла и… поцеловала в лоб. Парни заржали, она посмотрела, и все утихли. Это было просто, и у меня осталось в памяти на всю жизнь».

Память о восемнадцатом годе вылилась у Всеволода Вишневского в «Оптимистическую трагедию», главная героиня которой имеет немало общего с Ларисой Рейснер. Нельзя, конечно, отождествлять два эти образа. Рейснер – не единственный прототип комиссара. В ее жизни не было той трагической ситуации, которая положена в основу пьесы. Но необходимость утвердить себя среди команды была. Минуты отчаяния были.

Поездка в 1921 году в Афганистан, которая так радовала Ларису Рейснер поначалу, томительно затягивалась. Караванная тропа, соединявшая чужую страну с родиной, казалась тонкой, ненадежной нитью. Газеты и письма из Москвы шли почти месяц и сообщали о тревожном: разруха, голод.

«Голод! Радио уже принесло это проклятое слово, и среди сытости и рабьего услужения оно бьет нас по щекам», – записывала она. Жизнь «под вечным бдительным надзором целой стаи шпионов» требовала от нее, не привыкшей молчать, молчания, от нее, слишком прямой, – дипломатической гибкости. Поражала забитость афганского народа, и в особенности женщин, отделенных от мира «складками своей чадры». Воительница за будущее, Лариса оказалась в глубоком прошлом…

Ко всему этому она жестоко страдала от приступов тропической малярии, которые повторялись в непривычном климате очень часто.

– Эта болезнь,'– призналась она как-то Вере Инбер, – мучит не только тело. После припадка у меня остается ощущение полной пустоты, как будто пришло какое-то злое животное и объело всю зелень, которую я развела у себя в душе.

Оазисом в пустыне была творческая работа, но и тут Ларису связывали ограничения. В письме А. М. Коллонтай она жалуется на искусственно суженный радиус наблюдений. Природа и женская половина двора – как это мало было для ее закаленного в гражданской войне революционного темперамента!

И вот из этих как будто отрывочных впечатлений завязывается книга «Афганистан». Книга, в которой есть все: и тоска по родине, и воинствующий дух автора, сам Афганистан – выжженная солнцем страна.

Достаточно ей было посетить первую афганскую больницу, чтобы сделать безошибочный вывод: «Реомюр под мышкой… афганца – пограничный столб, единица, с которой начинается новое культурное летоисчисление». Выпускница женской годичной школы, публично сдающая свой первый и последний в жизни экзамен, в ее глазах не просто трогательный объект для наблюдения, а знамение времени, ибо «из этой первой задачи, решенной афганской девочкой, некий бес истории втихомолку приготовляет нечто… имеющее взорвать на воздух и этот вал с колоннами, и непроницаемые занавески гарема».

Осенью 1923 года Германия была взбудоражена революционными событиями. Очень скоро Рейснер оказалась в Берлине. Ей хотелось написать книгу «пеной и трепетом» девятого вала германской революции, а его так и не было. Чтобы понять причины этого, чтобы разобраться в уроках Гамбургского восстания, необходимо было глубокое знание жизни страны. Рейснер начинает изучать Германию и «все, что в ней живого и мертвого», читает множество книг, участвует в берлинских демонстрациях. Прорвавшись в Гамбург, поселяется в рабочих кварталах, «по потухшим разрозненным уголькам» восстанавливает хронику недавних событий.

Три цикла очерков о Германии – «Гамбург на баррикадах», «Берлин в октябре 1923 года» и «В стране Гинденбурга». О Гамбурге и гамбургских рабочих Рейснер пишет влюбленно.

«Героиня» второго цикла – дочь зажиточного рабочего маленькая Хильда. «Хильда кушает хлеб, намазанный салом, и когда очень сыта, то прополаскивает свое сытое брюшко водой». Девочка Хильда, которая по просьбе матери поет сначала «Интернационал», «потом про рождественское дерево, потом из избранного венка псалмов».

Товарищи по Афганистану рассказывают, как она пугала и ошеломляла их, когда, встав наутро после изнурительного припадка малярии, садилась на коня, непременно верхом, по-мужски, и часами ездила по знойному Кабулу. Афганцы изумлялись меньше, чем следовало, так как принимали ее за юношу.

Смерть все опрокинула, положила всему.

Бацилла брюшного тифа оказалась коварнее снарядов, мучительной лихорадки, ледяной воды афганских рек, которую Лариса, лишенная всякого чувства самосохранения, пила так легкомысленно, так долго и жадно, словно хотела напиться на много лет вперед…

Полпред в шляпке со страусиным пером

В конце ноября 1914 года король Швеции Густав V подписал указ, в котором говорилось, что из пределов страны за пропаганду вредных идей высылается «навечно» русская социал-демократка Александра Коллонтай.

Стокгольм, 30 октября 1930 года.

К гостинице «Гранд-отель» подъехала золоченая карета, запряженная четверкой темных лошадей. Ее прислали за советским полномочным представителем Александрой Коллонтай.

В черном бархатном платье, на которое была накинута меховая шубка, сопровождаемая церемониймейстером королевского двора Луи де Геером, отправилась Коллонтай во дворец вручать свои верительные грамоты Густаву V.

В министерстве иностранных дел Швеции были обеспокоены: ведь король еще никогда не принимал женщину в ранге посланника. Как она должна быть одета? Как пройдет вручение верительных грамот? Как избежать непредвиденных нарушений веками сложившегося этикета? Все это очень тревожило шефа протокольного отдела, и при встрече с Александрой Михайловной барон Барнеков доверитель-::о сообщил ей о своих опасениях.

– Если это не противоречит традиции, я буду в черном бархатном платье, а на голове у меня будет шляпка со страусовым пером, – сказала, улыбнувшись, Александра Михайловна.

– Шляпка? Со страусовым пером? – опытный чиновник постарался скрыть недоумение. – Я прошу меня извинить, но уместно ли это?..

На лице Коллонтай снова появилась странная улыбка.

– Когда я выйду из кареты и буду идти во дворец, может подуть ветер. Ведь он нередкий гость в Стокгольме. А оказаться перед его величеством королем Швеции с испорченной прической – этого я позволить себе не могу.

Не найдя никаких доводов для возражений, Барнеков согласился:

– Что ж, пусть будет шляпка со страусовым пером…

…По беломраморной лестнице поднялась А.М. Коллонтай в зал приемов. Густав V приветствовал ее стоя.

После вручения верительных грамот должна была состояться беседа. По шведскому обычаю король и посланник разговаривают стоя. Но тут посланником была женщина. И король решил нарушить традицию – он предложил Коллонтай кресло.

Его величество король Швеции необыкновенно любезен. Он не был так любезен шестнадцать лет назад, когда «навечно» выслал Коллонтай из своей страны. А старый указ между тем до сих пор еще в силе.

…Ночью на квартире шефа протокольного отдела зазвонил телефон. Ему сообщили: одна из популярных шведских газет готовит сенсационное сообщение. Содержание его-. Коллонтай лишена права появляться в Швеции.

«Нужно срочно отменять старый указ, – пронеслось в голове чиновника, – иначе будут разговоры… неугодные комментарии, нежелательный резонанс…»

Через два дня в одной из маленьких газет – «Посток-Инрекес Тидненгар» среди прочих объявлений было напечатано крохотное сообщение о том, что «указ об изгнании Коллонтай» отменяется.

В детстве с ней, дочерью старого генерала, любил играть бывший у них в доме дипломат. Пройдет много лет, и она встретит его в парке в Тифлисе. Старый дипломат спросит, помнит ли она его фокусы. И когда она ответит, что помнит, он скажет: «Я знал, маленькая девочка угадывала, в чем состоит фокус, но продолжала улыбаться, делая вид, будто ничего не понимает, – сохраняла выдержку и самообладание. Жалею, что женщины не могут быть дипломатами. Из вас бы вышел прекрасный дипломат».

Дипломат из нее действительно вышел, вопрос только в том, насколько «прекрасный».

Октябрь 1917 года. Коллонтай идет в Смольный. В боковой комнате, где располагался Петербургский комитет, за столом сидит Ленин.

Увидев Коллонтай, он встает и направляется навстречу.

– Поезжайте сейчас занимать министерство государственного призрения. Это надо сделать сейчас же, – отдает он приказ своей приятельнице.

Ее назначение народным комиссаром госпри-зрения произошло так, как происходило во время октябрьского переворота.

Через два дня после окончания II съезда Советов Коллонтай отправилась на Казанскую улицу, дом 7, где до Февральской революции помещалось филантропическое ведомство императрицы Марии Федоровны, заботившееся о бедных, заброшенных детях, неимущих старцах и старухах, а после февральской революции – министерство госпризрения.

Солидный швейцар с седой бородой, в галунах, оглядев Коллонтай с ног до головы и решив, что перед ним одна из многих назойливых посетительниц, отказался впустить ее.

– Я пришла не как просительница, а по государственному делу.

Но швейцар неумолим, не пропускает и все! Так она и уехала.

Как же все-таки занять министерство? Силой? Но сначала нужно попытаться найти опору среди младших служащих. И она решила обратиться в профессиональный союз, который объединял курьеров, сторожей, истопников, нянь, сестер милосердия, фельдшеров, счетоводов и т. д. Председателем союза был бывший путиловский рабочий, большевик-подпольщик И. Г. Егоров. Он созвал собрание, на котором был избран совет младших служащих. На следующее утро члены совета вместе с А. М. Коллонтай пришли на Казанскую. Швейцар, недоброжелательно посмотрев на наркома, все-таки пропустил ее.

«Подымаемся по лестнице, а навстречу нам рекой людской потекли чиновники, машинистки, бухгалтеры, начальники…

Бегут, спешат, на нас и глядеть не хотят. Мы – вверх по лестнице, они – вниз. Саботаж чиновников начался. Осталось всего несколько человек. Заявили, что готовы работать с нами, с большевиками».

В канцеляриях царил разгром. На столах валялись в хаотическом беспорядке груды бумаг, неисполненные дела. Касса заперта, ключи унесены.

Побродив по пустым залам министерства гос-призрения день-другой, Александра Коллонтай решила начать деятельность наркома в Смольном. На дверях пустой комнаты, где стоял только один стол, вывесили от руки написанное объявление:

«Народный комиссариат государственного призрения. Прием посетителей от 1 до 4 часов».

И вот начался первый день наркома: в комнату, где сидела Александра Коллонтай, вошел какой-то безрукий рабочий, бывший фронтовик, он требовал денег на покупку машин для организации вязальных мастерских. Говорил, что его направил сюда Ленин. Не успел он уйти, как явились представители от Союза увечных воинов: грозили демонстрацией, если им тут же не выплатят пособия. Курьер из богадельни требовал дров. Объяснял, что старушки бунтуют. Едва закрылась дверь за ним, как вошла делегация, сообщившая наркому, что няньки в одном из приютов решили разойтись по домам и бросить на произвол судьбы малышей, которых нечем кормить. Александра Михайловна, сев в машину, направилась в приют. Успокоив взбунтовавшихся нянь, она помчалась на делегатское собрание младших служащих учреждений госпризрения. Собрание было бурным, все говорили разом. Требовали, спорили, но требовали не для себя, а для учреждения, хотели спасти его от развала. Няни, курьеры, сиделки, истопники на этой первой встрече с наркомом проявили большее понимание общегосударственных интересов, чем бывшие ответственные работники министерства.

«Петроградский листок» в те дни писал: «Талантливая Коллонтай нашлась и тотчас обратила в чиновников своей канцелярии всех сторожей и курьеров».

Наркомату госпризрения досталось сложное хозяйство. Он ведал делами увечных воинов и воспитательными домами, институтами для благородных девиц и колониями прокаженных, богадельнями для старух и государственной фабрикой игральных карт, приютами для сирот и протезными мастерскими, санаториями для туберкулезных, родильными домами и пансионными делами. «У меня целое государство в государстве», – шутила Александра Михайловна.

Когда к девяти часам утра Коллонтай приходила на работу, ее уже у входа осаждали десятками самых разнообразных требований и просьб. В коридорах толпились матери с детишками на руках, бездомные сироты, старики, старухи, инвалиды войны. Кто без рук, кто без ног, без глаз.

«В село бы назад, да кто меня теперь такого там примет, кто кормить станет?» – нередко слышала Александра Михайловна. Матери со слезами в голосе кричали, что их дети голодают. «Отчего нет приютов?», «Отчего нет молока!».

Положение было поистине трагическим. К тому же и зима у порога. Значит, не только голод, но и холод… Надо было действовать. Прежде всего нужны были средства.

В министерстве в специальном сейфе хранятся деньги и ценности, но ключи у начальника финансового управления, а он не является на работу. Александра Михайловна послала за ним красногвардейцев. Начальник финансового управления в комиссариат явился, но ключи не отдал. Его арестовали. Просидев три дня в милиции, он ключи вернул, но на работу все же не вышел.

Вечерами, сидя в обширном, обставленном тяжелой, роскошной мебелью нетопленном кабинете, Александра Михайловна неотступно думала о том, как заставить старых чиновников работать. Вспомним, что писал Ленин в статье «Как организовать соревнование»: «В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжины жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы (…). В четвертом расстреляют на месте одного из десяти виновных в тунеядстве».

Можно ли применять акты насилия к саботажникам? Она вспомнила свой недавний разговор с Лениным, он тогда сказал ей:

– Думаете ли вы, что революцию можно сделать в белых перчатках? Есть только два пути: с нами, за Советы, или с контрреволюцией, против Советов. Иного пути нет, компромиссы в данном случае невозможны.

И она заглушила голос совести. Не надо думать – с нами Ленин, который все за нас решит.

В одну из ноябрьских ночей Александра Михайловна собрала старших чиновников. Чинно сидели они в тяжелых кожаных креслах. Им, всю жизнь проработавшим в благотворительных организациях, было трудно разобраться в той ахинее, которую несла женщина-нарком:

– Все сиротские приюты, дома призрения стариков и инвалидов переполнены. Мы должны создать десятки новых, совсем других, таких, в которых детям будет радостно и светло. Мы должны помочь старикам и инвалидам… Мы найдем для этого и средства и силы. Мы научимся строить.

И, подняв руку, она сильным и проникновенным голосом произнесла:

– Мы все можем!

С тех пор прошло много лет. И теперь уже ясно, что ломать – не строить. Старая система госпризре-ния была разрушена. И что? Где эти самые светлые сиротские дома с веселыми детишками, где жизнерадостные инвалиды? Может, они где-нибудь и есть, но только не у нас.

31 декабря 1917 года за подписью Коллонтай было опубликовано постановление об организации отдела по охране материнства и младенчества. Оно предусматривало создание коллегии, которой поручалась разработка вопросов и проведение неотложных мероприятий «по охране материнства, как социальной функции женщины, и по охране младенчества, как прямой обязанности государства».

Постановление возвестило, что охрана материнства и младенчества является не филантропией, не частным делом, а государственным, обязанностью правительства. Основные принципы, на которых покоилась работа созданного отдела охраны материнства и младенчества, были намечены в докладе Коллонтай на первой конференции работниц Петрограда, перенесенной с 29 октября на 5 ноября 1917 года, на которой присутствовало 500 делегаток, представлявших около 80 тысяч работниц разных профессий.

В ведение наркомата перешли имевшиеся в стране ясли, консультации, приюты, основанные еще до революции благотворительными обществами, бывший Петроградский воспитательный дом. Сюда мать, по издавна заведенному порядку, приносила незаконнорожденного младенца и через окошечко передавала его дежурной. Ребенку надевали номер, записанный на костяшке. Мать расставалась с ним навсегда.

Коллегии по охране материнства и младенчества Коллонтай поручила приступить к созданию Дворца по охране материнства и младенчества как центрального показательного учреждения.

Создание Дворца было очередной утопической идеей новой власти. В одну из ночей Дворец был то ли подожжен, то ли загорелся сам. О том, как Коллонтай реагировала на это событие, рассказывает писательница Е. Фортунато:

«Шура (имеется в виду Коллонтай. – Г. К) вернулась за полночь. Мне ранее не приходилось видеть ее в таком состоянии: растрепанная, не бледная, а белая как мел. Закушены губы, на шее какие-то темные пятна.

– Явный поджог, – устало, монотонно выговаривала она. – Сгорел наш Дворец, все комнаты, залы, библиотека, лаборатории… (можно подумать, все это было «наше». – Г. К). Наш доктор Королев говорит, что пожар начался очень странно: одновременно в нескольких местах основного здания».

Шура в это время была на заседании в Смольном. Приехав к месту пожара, она застала там массу людей. Доктор Королев провел ее по запасному ходу в ту часть здания, куда перевели детей.

«Идем, – рассказывала Александра Михайловна, – а нам навстречу странная процессия: не няни, а страшные, растрепанные ведьмы, спускающиеся с лестницы с младенцами на руках.

– Назад, в свои комнаты! – закричал Королев. – Ведь только там вы в полной безопасности.

Но они слушать ничего не хотели и обступили меня со всех сторон с криками:

– А вот она, Коллонтай, кровожадная большевичка! Это она подожгла наш дом! Да, ты хотела сжечь нас, погубить христианские души…»

«Два миллиона едва затеплившихся на земле младенческих жизней ежегодно гасли в России от темноты и несознательности угнетенного народа, от косности и равнодушия классового государства», – так начиналось постановление об охране материнства и младенчества, изданное 31 января 1918 года Комиссариатом государственного призрения, подписанное А. М. Коллонтай.

И вот развернулась работа. Большевики всё стремились взять под контроль, как же могли забыть о воспитании детей?! Всем известно – в детях будущее. Новая власть стремилась найти опору в молодом поколении. Создавались детские ясли, воспитательные дома, начали отыскивать помещения, добывать инвентарь, продовольствие. Занимали богатые особняки и приспосабливали их для детских учреждений, шили для детей одежду из всего, что попадалось под руку, даже из шелковых драпировок, снятых с окон захваченных особняков.

Работниц и крестьянок спешно готовили для работы в детских учреждениях. На курсах отдела охраны материнства и младенчества Александра Михайловна читала лекции, проникнутые верой в «творческие силы народа».

«Это были горячие и решительные месяцы нашей революции, – вспоминала Коллонтай. – Мы были голодные, редкую ночь удавалось выспаться, но мы работали со страстью, мы торопились строить новую жизнь. Мы чувствовали, что все, что делаем сегодня, нужно обязательно сегодня, пусть даже вчерне, завтра будет поздно, завтра предстоят новые задачи».

Одной из главных забот наркома было создание домов для инвалидов войны. Для этого нужны были помещения, а их не было. Как-то Коллонтай доложили, что найдено помещение на 500–600 человек с пристройками для складов продовольствия, кухней, баней, запасом дров, мужи, растительного масла и другого провианта. Это была Александро-Невская лавра.

Александра Михайловна, не долго думая, подписала приказ о занятии лавры. Что хочу, то ворочу. Но когда назначенная для этой цели комиссия во главе с комиссаром явилась туда, ворота лавры оказались накрепко закрытыми. Тогда решили прибегнуть к помощи красногвардейцев. Не успели те подойти, как раздался оглушительный звон колоколов. Стали сбегаться женщины, дети, лавочники покинули свои лавки, мастеровые – мастерские. Толпа разрасталась. Народ защищал веру своих прадедов, защищал свою культуру.

– Не дадим, умрем за веру православную! – кричали женщины.

Напряжение росло.

Кто-то из толпы отважился и накинулся на ненавистного комиссара, повалил его на землю, другой проломил одному из красногвардейцев голову. Прибежали на помощь печально известные наемники из Латышского батальона. Через некоторое время сопротивление ослабло, и ворота монастыря открылись. К вечеру несколько сот инвалидов уже были размещены в нем. На радостях Шура отправилась в Смольный.

«Ленин встретил меня очень серьезным, – рассказывала она. – «Как вы могли предпринять такой шаг, не посоветовавшись с правительством?»

Я объяснила ему, что у нас не было намерения силой захватывать Александро-Невскую лавру, что все должно было свершиться гладко на основе деловой договоренности. Ленин сказал, что этот шаг был несвоевременным. Каждая ошибка правительства на руку белогвардейцам.

– Вы форсировали необходимость выразить позицию Советского правительства в отношении церкви, хотя было бы лучше подождать и сделать это позже. Но после конфликта с монастырем надо поспешить с декретом об отделении церкви от государства, объявить при этом полную свободу религиозных убеждений».

В ближайшее воскресенье во всех церквах Петрограда Александра Коллонтай была предана анафеме.

Впрочем, Шура не слишком огорчилась. По этому поводу она, улыбаясь, говорила: «Не думаю, что я оказалась в плохой компании. Лев Толстой также был предан анафеме русской церковью».

При ее участии были подготовлены проекты декретов от 19 декабря 1917 года о расторжении брака, от 20 декабря о гражданском браке, устанавливающий полное гражданское и моральное равенство супругов и об уравнении в правах внебрачных детей с законнорожденными.

В ученической тетрадке с синей обложкой она записала: «Что меня всегда радует теперь, это тот сдвиг у нас, – отчасти во всем мире, – который произошел после 1917 года в проблеме раскрепощения женщины.

Мы, наше поколение, пробили стену. Сейчас и стены-то уже нет, за исключением колониальных стран. И есть чувство: капля моей энергии, моих мыслей, моей борьбы и примера всей моей жизни есть в этом достижении.

Это мы, наше поколение, руками проложили пути».

Однажды Коллонтай позвонили из Смольного. Говорил Ленин. Он попросил ее немедленно отпра виться на митинг на Центральный почтамт. Почто во-телеграфные служащие бастовали, они не хотели работать на большевиков. Штрейкбрехеров не было так как работа на телеграфе требует специальной и довольно длительной подготовки.

– Среди служащих много женщин, и именно вам и надо туда поехать, – сказал Ленин.

Когда Шура вошла в помещение, где происходил митинг, атмосфера была накалена. Она прошла к председателю и попросила дать ей слово.

Поднялась на трибуну, в зале стоял неимоверный шум. Из разных концов зала раздались крики:

– Не давайте ей говорить!

С трудом председатель успокоил собрание.

Коллонтай взывала к сознанию служащих, разъясняя им важную роль связи для нормальной жизни страны (как раз об этом телеграфные служащие знали куда больше Шуры). Настроение в зале не менялось. Тогда она стала рассказывать, что Советская власть намерена сделать для улучшения положения женщины, это было совсем некстати, и терпение митингующих лопнуло. К трибуне ринулись люди. С ее головы сорвали меховую шляпку и бросили в зал, оборвали пуговицы на пальто.

И тут она увидела, как в зал вошла небольшая группа рабочих. Они направились к трибуне. Все кончилось благополучно для Шуры. «Как в фильме со счастливым концом», – смеясь, рассказывала она.