Текст книги "Мизери"
Автор книги: Галина Докса
Жанры:
Прочая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Так и сейчас:
– Хорошо в Крыму?
– В Крыму плохо.
– И где только сейчас хорошо?..
Игорь потрогал рюмку, отставленную Светой, подвинул, покачал на тонкой ножке и выпил последнюю каплю коньяка, недопитую ею.
– Ну, я надеюсь, тебе хорошо? – прищурившись, спросила Света.
Коньяк не брал ее, но кровь шуршала и скрипела в висках, как марлевые полотнища, разрываемые надвое. Она ощутила в себе прилив ненависти к тому, кто сидел напротив нее, играя рюмкой. Вот он поднял пустую рюмку… Поднес к губам, запрокинул голову, показав кадык… Сглотнул – адамово яблоко дернулось, падая, упало… исчезло… Она приняла и снесла сильный удар внизу живота, очень горячий, будто нарыв лопнул там и полил обильным гноем сухую полую рану, отвыкшую узнавать боль.
Он кивнул: «Да, хорошо».
– Опьянеть не боишься? – и сразу: – Да, кстати, как поживает твоя импотенция?
Он развел руками. Как у большинства номинальных мужей, каковым был Игорь в последние годы своего брака, у него не возникало свежих идей на предмет объяснения нетребовательной жене (и надоевшим, слишком требовательным подругам) причин затянувшейся холодности чувств. Света – почти так же как большинство свободных женщин, вечных соперниц терпеливых жен – злоупотребляла показным сочувствием к поверженным предшественницам, не позволяя многомудрой голове отставного супруга (и своей тоже – в этом Света отличалась от большинства) задуматься над вопросом: какие силы помогают терпеливой половине разрегулированного механизма семейной постели нести тяжкий крест смирения и сестринской любви? Она была суеверна и добра, его Света. Она не умела так шутить.
«Да, – вспомнил Игорь, – она никогда еще…»
Ему захотелось встать и уйти. Но Света положила пальцы на его запястье и притворилась, будто считает пульс:
– Прогрессирует… То–то я замечаю…
Он погладил руку – мягко, понимающе, как старший. Как старший брат.
– И как же мне теперь расплачиваться?
– Я заплачу!
Торопясь ошибиться, Игорь схватился за бумажник. Тяжелый разговор – невозможный, немыслимый между ними, – роковой разговор, почудилось ему, уже позади, все кончено, пора платить по счету. Вон официантка поглядывает недовольно. Мы сидим над пустыми тарелками и ничего не заказываем…
– Я заплачу…
– Прошу вас, две чашки кофе!
Света подозвала официантку и, пока заказывала, не отпускала руку Игоря, покалывая кожу острыми ногтями.
– Двойной, без сахара. Пирожные? Да, пирожные, именно с шоколадным кремом. Тарелки унесите, пожалуйста…
Они выдержали и эту томительную паузу.
– Я спросила, как же мне расплатиться с тобой за ремонт.
– Ну, какие между нами могут быть счеты, Ланочка!
– Большая просьба: не зови меня этим именем. Мы не в постели. И, как я понимаю, больше туда не собираемся.
Рука отпустила Игоря и легла на стол, царапая скатерть.
– Ну, хватит! – вздохнула Света, дружески заглянув ему в глаза. – У тебя кто–то есть?
– Да, – солгал Игорь.
– Давно?
– Не очень.
Его затошнило от лжи, но он отвел глаза и справился.
– Ты очень добрый, Игорь. И ты совсем не умеешь лгать женщинам. Пей кофе…
Света резко подвинула чашку, чашка качнулась и упала. Он едва успел отдернуть ногу…
– Пей мой. Пей!
Он отпил глоток. Кофе был сверх меры горек. Но он выпил его весь, мелкими глоточками – до дна, до вязкой гущи, облепившей стенки чашки, как мох стены колодца… У–у–у-у…
– Какой ты добрый, Игорь… Ешь пирожное, ешь!
– Я ем.
– Еще ешь! Мое ешь, мне не хочется… Слушай, только сейчас на меня подействовал коньяк… Как жаль, что мы больше не танцуем… Мы не танцуем?
Игорь улыбался. Рот и даже нос его были измазаны шоколадным кремом.
– Какой ты смешной! Я начинаю испытывать к тебе сестринские чувства, когда ты так, за обе щеки уплетаешь пирожные. Между прочим, я всегда…
Игорь мучительно долгим глотком протолкнул в себя последний сладкий кусок, достал платок и вытер лицо. Про испачканный нос он не знал. Света ласково рассмеялась.
– Я всегда относилась к тебе как к младшему брату, ты не замечал?
Она лишь по видимости требовала подтверждения своим репликам, но как собеседник Игорь был ей больше не нужен, и он понял это и отодвинулся в тень. Уйти было нельзя.
– Рано, рано, еще рано! – забеспокоилась Света, заметив его движение, и продолжила речь, плавно вращая (от себя к нему, на уровне груди) руками: – Были времена (я не делилась с тобой, потому что это, конечно, смешно)… Было время, когда я всерьез опасалась, что ты мой брат. Ведь мы так феноменально похожи, все говорят…
«Кто – все? – спросил себя Игорь. У них со Светой не было ни одного общего знакомого, тем более – знакомой… – Или все – это они с ней? Но он никогда ничего подобного не говорил, хотя… Она права…» Игорь разговаривал сам с собой, но это не мешало ему слушать. Легкий стремительный голос Светы, как ветер, налетал на него и остужал горевший лоб. «Все говорят…»
– …И масть, и характеры… Ты такой же молчун… Да, видишь ли, это мой девический комплекс. О старших братьях я могу быть уверена, что не встречусь с ними в неподобающих условиях… Мама бы меня предупредила о наличии старшего брата. Но с младшими, а также с ровесниками надо было держаться очень осторожно, понимаешь?
Игорь не понимал. Ее старшинство, переживаемое как трагедия, смешило его своей призрачностью и часто служило предметом для его покровительственных шуток. Это старшинство ничего не значило для него… «Так вот что означало оно для нее!» – изумился Игорь и уже хотел пошутить… что–то насчет притягательности инцеста… Но вспомнил, опомнился… дослушал.
– Ты не поверишь, милый братик, но я лет до двенадцати была совершенно уверена, что мой отец погиб на войне. Уникальный случай. Петр Филиппович Кузнецов. Лейтенант. Артиллерист. Гражданская профессия – учитель. Год рождения – одна тысяча девятьсот семнадцатый… Твой отец какого года?
– Тридцать пятого.
– Совсем молодой… Вопрос снимается! Но забавно, как ты считаешь?
– Твоя мама…
– Мама после войны не имела шансов выйти замуж. Петр Филиппович, лейтенант, вечный муж моей матери и мой, так сказать, посмертный отец. О, а ты знаешь, что у меня был старший братик?
Света уже не делала пауз в своей речи. (Если бы он мог жалеть – как раньше, как два месяца назад! О, как было хорошо! Как сладка эта жизнь – сладка!) Она не давала и малой паузы. Говорила и крутила руками на уровне груди: от себя к нему, как будто отдавала – последнее…
– Он прожил неделю – целую неделю! Зимой сорок первого года, знаешь ли, это много для такого маленького мальчика. Такого маленького, что его можно было похоронить не на кладбище… Знаешь, где его похоронила мама?.. И я не знаю. Никогда не спрашивала… Может быть, в нашем дворе? Или в проруби? Нет, мама зимой была еще в здравом рассудке… Это весной, уж когда ее вывезли…
Игорь думал, что он будет делать, если она все–таки заплачет. Он никогда не видел ее слез и не знал, как поведет себя, если увидит. Он аккуратно сложил грязный платок и сунул в карман. В ресторане выключили музыку. Внезапная тишина остановила равномерное вращение Светиных рук, и они легли на колени, отдыхая. Света улыбнулась Игорю:
– Вот такая история! Мистическое сиротство, ничего не попишешь… А что ты вялый такой? Домой пора? Или еще куда?
– Я не хотел…
– Всегда не хотел или только сейчас?
И Света залихватски подмигнула ему. Нет, она не собиралась плакать.
– Да брось ты! Ну сколько можно обманывать друг друга! У нас с тобой… Особенно в последние годы… Идет непрерывная игра в благородство. Заметь, без всяких правил!
– Я не…
– Я так рада, что настал момент, когда можно наконец выработать минимальный набор этих правил. Я имею в виду… Да не пугайся!.. Никто не собирается делать тебе предложение. – Она состроила насмешливую гримасу. – Хотя… Поверишь ли, но я хотела сегодня… Весь этот твой ремонт я собираюсь просить у тебя прощения… Не перебивай… За свой отказ десять лет назад. Должно, оказывается, пройти десять лет, чтобы можно было оглянуться без страха туда, откуда мы вышли, наделав столько ошибок. Но ты был мальчиком тогда. Маленьким угрюмым мальчиком… С бешеным самолюбием!
Игорь не мог вспоминать. Что она сказала о правилах? Сейчас она откажется от ремонта. У него кончался отпуск. Оставалось доделать немногое – две стены ванной и кухню. Половины ванной и кухни хватило бы ему до Нового года… Какие правила? Игра шла без правил.
– Я все же хочу доделать ремонт. Осталось немного – полванной…
– И целая кухня! – весело закончила Света. – Мы еще поговорим.
Но разговор был последним. Улыбаясь, чтобы не дрожало лицо, Света подняла руку, подзывая официантку. Они еще произносили слова, но слова эти касались их не больше, чем вежливые движения рук, принимавших деньги.
Старик гардеробщик, сослепу перепутав номерки, предложил Свете взамен ее старого плаща чужой – роскошный, весь в разрезах и пелеринах, похожий на одеяние ночной бабочки. Света испуганно отмахнулась.
– Сколько ты получаешь? – спросила она, заметив, что Игорь подал гардеробщику купюру немалого достоинства. Не обзаведясь еще привычкой раздавать чаевые направо и налево, он ошибся и одарил старика щедрее, чем намеревался. Нищим он подавал меньше…
– <…> – ответил он.
Света недоверчиво покачала головой. При этом Игорь понимал, что она вряд ли успела умножить названную цифру на коэффициент, отделяющий уровень проглатываемых в скороговорке окончаний – «тысяч рублей» (в ее обиходе) от «долларов» (в его). И неумноженная, цифра поразила Свету, так что если б она могла оскорбляться, то оскорбилась бы небрежностью, с какой Игорь заявлял о своем богатстве.
Цифра была фантастической. Она не укладывалась в голове. Она не запоминалась. Некоторое время, пока они одевались, проблема имущественного неравенства очень занимала Свету. Она с любопытством припомнила, как восемь лет назад, не слишком долго, но все же достаточно долго, чтобы испортить отношения, она содержала Игоря, кормила и одевала Игоря, оставшегося без работы. Ей хватало маленькой зарплаты переводчицы в техническом бюро оборонного предприятия – трехзначной, с одним нулем на конце, – чтобы жить, есть и развлекаться вдвоем и еще платить за комнату, где жил Игорь, уйдя от родителей…
Тут Света устала вспоминать и сравнивать. Прошлое не имело к ней отношения, как и слова, произносимые ими с неохотой, вполсилы, точно вопросы и ответы читались по чужому, бездарно составленному тексту, но надо было дочитать, и отступление было запрещено, хоть ничего не стоило Свете шутя заменить вопрос ответом и наоборот. Никто б не заметил…
– У тебя там, в твоей фирме, берут на работу женщин? – спросила Света, путаясь в рукавах плаща.
– Не очень. К тому же возрастной ценз…
– Понятно, возрастной ценз…
– Разве что уборщицей. Ты хочешь, я узнаю? Это примерно сто…
– Не стоит. Я не для себя спрашиваю. Мне и в школе неплохо… Да! Что все–таки у вас с мальчиком? Почему ему не нравится школа?
Игорь ответил. Они вышли из ресторана. Небо над городом бежало прочь, выбеленное уличной подсветкой. Шло к полуночи. Он хотел успеть, пока не развели мосты, отвезти Свету и вернуться домой. В сущности, их последний разговор еще не набрал силу. Ему следовало повториться несколько раз – сто, двести раз! Все оставалось, как было. Ремонт продолжался. Слова не значили ничего ровным счетом. Ровным счетом – ничего.
* * *
Замечено: память может устать. Она может отказаться помнить. Тогда она не будет памятью, или жизнью (память – помнящая – есть моя жизнь, ибо что есть жизнь моя, как непомнящая память?), а будет как змеиная кожа: старая, с правильным, но мертвым узором, чулком слезшая, наизнанку вывернутая. Кто подберет ее, кому надобность в мертвой памяти?.. Ну!
* * *
Застать ее спящей…
Застать ее спящей…
Застать ее спящей он мог, если приезжал ранним утром. В октябре его повысили в должности. Ему удвоили оклад. Работать приходилось и по ночам. Днем он вел синхронный перевод на переговорах фирмы с представителями разнокалиберных провинциальных администраций, а ночью водил по ночным кабакам Петербурга веселые мужские компании, составленные из периодически наезжающих из метрополии ревизоров, консультантов, вышестоящих управляющих и сопровождающих их лиц. Ночная работа не котировалась в среде переводчиков его уровня и возраста. Это была работа для мальчиков, но Игорь соглашался на нее, когда бы его ни попросили. Он рисковал потерять статус, если бы не вел себя тонко и умно, давая понять всем, что «сам не без грешка», и играя – в вечернее время – эдакого анонимного алкоголика, который (не во вред, разумеется, дневным занятиям) не прочь пропустить стаканчик–другой за чужой – казенный – счет.
Но он не пил, гуляя с американцами за одинаковыми столами пяти–шести ресторанов, которые обходил, не нарушая очередности, в месяц, оплаченный ему вперед. Он не баловал себя разнообразием, выбирая место гулянья, и работа эта, кроме денег, давала ему только то удовольствие, что, совершенно трезвый, он с грубым презрением мог наблюдать, как напивались до своих американских чертиков его корректные, превосходно одетые и скорые на улыбку «гости». Он с трудом выносил их днем, ночью же брал реванш.
Он не был пьян, но когда Биллы и Джоны, объевшись икрой, просились домой и он развозил их по квартирам (удобно было, если Билл предлагал Джону продолжить у него, а Джим присоединялся; тогда обратный путь укорачивался втрое; он освобождался раньше трех и, перелетев через мост)…
Когда он, хлопнув по спине последнего Билла (бывало, тот спьяну совал ему tip, Игорь отводил дающую руку… наутро Билл долго извинялся, тряся в знак благодарности за скорое прощение обе длани русского коллеги)…
Когда он, перелетев через последний мост, выносился на проспект, прорубленный в глыбах столпившихся тесно домов (почему–то не ровно – в плоскости реки, как велось в Петербурге от века, – а странно, косо, убегающим вверх желобом, по которому катились навстречу Игорю мигающие янтарные светофоры)…
Когда, завидев поворот, который мог взять с закрытыми глазами, он притормаживал и руль толкал его в грудь, напоминая: вот твое тело, хозяин; вот это – твое тело, а не я – круглый, дрожащий, оплетенный душистой кожей, связанный крепко и тайно с невидимыми колесами… так крепко и так властно–мягко, будто я – мысль, а они – слово; я – желание, они – осуществление; я – …
…не был пьян, но когда, осадив у парадной (листья, спавшие у поребрика, взлетали, потревоженные, и тут же обмякали, сплющивались под колесом), он видел себя идущим по узкой растрескавшейся дорожке так ясно, так со стороны, как бывает только в момент мгновенного выхода из темноты опьянения (вот как если б голос, забытый навек годы назад, вдруг окликнул тебя, невидящего, плетущегося редкими перебежками от столба к столбу, от двери до двери, и ты выпрямился, вспоминая, и – или, как будет, мне говорили, после смерти, а на девятый день, кажется так, можно отвернуться и не смотреть на тело, можно убраться отсюда – прочь, прочь…), – он не был пьян и не забывал вернуться к машине и отключить сигнализацию, и, осторожнее вора прикрыв за собой тяжелую дверь, чтобы не хлопнула, пустив эхо по этажам, он делал свои три шага к лифту, и там, уже закрыв глаза, нащупывал кнопку, пальцем пробежав по всем, и вот последние три шага от лифта к двери, обитой слабо пахнущей кожей, с волоконцами войлока, окружившими замок (я обил эту дверь, думал он, доставая ключ, это дверь – моя), – и, доставая ключ без звона, еще до того, как вложить его в узкую скважину и повернуть… дважды, нет… единожды… почему?.. ах, я уходил отсюда вечером, я закрывал дверь, я возвращаюсь… – до поворота еще, до полного поворота… до короткого, всегда неожиданного, до бесконечно короткого, бесшумного, полного, размыкающего железные недра, послушные недра… все, что внутри… все, что за… все, что за этим…
До поворота еще. До бесшумного – «Ах!».
* * *
«…Ну! – подстегнула она змею, слишком затянувшую линьку. Или это режиссер решил помучить ее замедленной съемкой? К чему эти фокусы? Кожа на лбу змеи лопнула, чепчик сполз с головы, открылись немигающие глаза… Змея вздрогнула и заструилась по камням, выворачивая наизнанку то, что было ею всего пять… – нет, замедленная съемка смазывает ритм! невозможно, чтобы все происходило так медленно! невыносимо!
– Видеть не могу! – прошептала она, выключая телевизор.
По комнате ползли, сгущаясь по углам, первые сумерки. Снег залепил окна. Она не заметила, когда начался снегопад. За снегом пришел вечер и, помешкав у зеркала, поймавшего луч дворового фонаря, впустил скрипучую ночь. Она на цыпочках пошла от окна к двери. Глаза молодо блеснули из угла, недоступного лучу. Старый паркет под ногой подавался нежно, устойчиво, знакомо. Она бродила по квартире, натыкаясь на свои отражения: в окне, в полировке шкафа, в зеркалах, умножающих свет, вдруг брызнувший с потолка. Она оттягивала время приема снотворного. У нее оставалась последняя таблетка, и она все катала ее в пальцах, пока не уронила на пол. Таблетка закатилась под стол, но она запомнила место.
«Удачно, что сей момент пришелся на воскресную ночь, – подумала Света. – Прорепетируем будущую жизнь. В конце концов, надо выбираться… Надо выворачиваться. Выползать. Как жаль, что никто не увидит!»
* * *
Перед рассветом ей удалось задремать. Сон был неглубок. Она подергивала руками, как бы отгоняя ночной кошмар. Но сны не тревожили ее. Может быть, в последнюю секунду перед тем, как открыть глаза и услышать похоронный гимн вороньего торжества, в момент, когда пальцы ног, выпятившие ритмичным узором круглые багровые капли, уменьшающиеся от середины к краям, дрогнули, осознав холод, и судорожно сжались, как хвост скользнул, прячась под камень, в тот момент возвращения памяти – новой с каждым новым настигающим днем, но все той же: с прежним твердым узором по хребту ее, с цепью бледных пятен по светлому брюху, с темным колпачком у затылка, со всем, что пристало к ней прежде рождения и с чем обещала справиться только cмерть, – в секунду, замедленную ею до той степени, когда ждем мы, что, покачавшись на острие, лента, сорвав перфорацию, откажется двигаться дальше и оператор должен будет пустить ее вспять, без звука, быстро–быстро… в единственно существующую секунду меж беспамятством и полной, не спросясь, присужденной нам жизнью Света… вспомнила, забывая, как нечто грозное и жалкое, нечто жегшее и знавшее, нечто малое, но растущее, подобно страху, вошло и задрожало в ней лучом… лучом, отброшенным зеркалом в угол, куда, прячась, отползали зимние сумерки.
* * *
Света проснулась от голода. Было воскресенье. Как–то очень строго и отстраненно она подумала, что, даже если бы у нее появились вдруг деньги, она не могла бы купить новую упаковку …ина. Нет. Слишком легко. Слишком легко ошибиться дозой. Слишком легко. Она не может позволить себе этого. Не может. Не должна. Не может позволить.
Света пошла к соседям и взяла в долг немножко денег. Соседи ее были очень хорошие люди – бездетные молодые пенсионеры, в общем, побогаче Светы. Соседка угостила Свету пирогом. Проглотив, не жуя, кусок горячего пирога с капустой, Света замычала от наслаждения и, не причесавшись, не подкрасив губ, бросилась вниз по лестнице. Она купила в универсаме сыра, масла и хлеба. Взяла еще банку концентрированного молока, но, покрутив в руках, раздумала и поставила обратно на полку. Дома, съев три подряд больших бутерброда с сыром и развеселившись от сытости, она включила радио и под звуки штраусовской «Летучей мыши» в два счета убрала квартиру. Протирая телефонный аппарат, она обнаружила, что он отключен, и отругала себя вслух: «Кажется, со среды…»
Она включила телефон и, переполненная жаждой деятельности, оглядела свою крошечную квартирку. Сделано было все – абсолютно. «Летучая мышь» оборвалась городскими новостями. От новостей слегка испортилось настроение, но Света опять сварила кофе, навернула три бутерброда с сыром и обвела повеселевшим взглядом чистую квартиру. «Летучая мышь» возобновилась. Когда Света мыла чашку, ей вдруг страшно захотелось разбить ее, чтобы услышать, какой будет звук. Она почти замахнулась, готовая запустить чашкой в стену, но тут зазвонил телефон.
– Кто? – спросила Света, как будто ей звонили в дверь.
– По объявлению, – ответил приятный женский голос.
– Чудесно! – воскликнула Света, очень довольная. – Вы потеряли перчатку?
– Да.
– А какого цвета?
– Серого.
– Должна вас разочаровать, – огорчилась Света.
1 Я стучу сейчас.
2 Почему?
3 Она дурно пахнет. Они не хотят, потому что она дурно пахнет.
4 Настоящее длительное, Слава? Если ты можешь…
5 Настоящее неопределенное. Она делает это в настоящем неопределенном.
6 Заткнись!
7 Откройте учебники.
8 «Покидать». «Жить». «Любить». Настоящее неопределенное. Кто может составить предложение, используя эти слова?
9 Привет, Света. Что ты здесь делаешь?
10 Я гуляю.
11 Настоящее длительное. Ты гуляешь. Настоящее длительное.
12 Настоящее завершенное.
13 Счастливо.
14 Привет.
15 Музей, дворец, библиотека.
16 Сделано в США.
