Текст книги "Мизери"

Автор книги: Галина Докса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Обувь ее была еще хоть куда. В феврале сапоги запросили каши, но Света слазала на антресоли и отыскала там мамины ботинки фасона пятидесятых годов. Этот фасон поразительно точно попал в лад новой, очень милой моде, в девяностых превратившей всех женщин Петербурга в каких–то больших, наподобие цапель, птиц. Все они от мала до велика (мода была на редкость практична) сделались вдруг плоскостопы и голенасты, и их тонкие голые щиколотки плыли медленно, осторожно и низко над присыпанным скользкой крупкой асфальтом.

В феврале, победив бессонницу, обувшись в ботинки, расставшись с трамваем и получив прибавку к зарплате, которая в натуральном представлении исчислялась примерно тридцатью пирожными со сливочным кремом, Света почувствовала себя почти счастливой. Она поняла вдруг, что жизнь ее задалась и что проблемы, уныло выстроившиеся в очередь за ее спиной, могут расходиться несолоно хлебавши, поскольку они (наглые и требовательные еще каких–нибудь пару недель назад) не заслуживают даже извиняющегося взгляда через плечо: мол, не обессудьте, не те времена, товарищи посетители! С зарплаты Света купила два пирожных без крема, но не стала есть их в кафе у мраморного шаткого столика, а принесла домой, с тем чтобы одним поужинать, а другое оставить на ночь. Ко времени новолуния, совпавшего с возвращением ненастной, метельной, классически февральской погоды, Светины читательские аппетиты несколько повзрослели. Гастрономические остались на прежнем уровне: сухарь или карамелька не давали ослабеть свежему интересу, с которым она, не чинясь, глотала все, что подворачивалось под руку. В доме, слава богу, хватало книг. Попадались и очень хорошие. Теперь Света оценивала свой читательский возраст на уровне пятнадцати–шестнадцати лет и, упиваясь атмосферой бала, на котором Андрей Болконский влюбился в Наташу Ростову, старалась не выпускать изо рта сухарь, дабы не слетела ненароком с губ непозволительная, слишком взрослая улыбка. Сухарь, безусловно, обладал целительной силой, несравнимой с силой пирожного, которое, во–первых, таяло во рту очень быстро, а во–вторых, вызывало ненужную жажду. Света читала, как в первый раз. Ей трудно было оторваться от книги, чтобы поставить чайник на огонь. Не стерпев жажды и Наташиной измены, всю вину за которую следовало возложить на Толстого (Света с прохладцей относилась к автору «Войны и мира», но многое прощала ему, сама не зная за что), она захлопнула книгу, напилась чаю, расчесала свою тонкую недлинную косу и уснула на час до утра, ожидаемого ею почти с нетерпением, ибо за последние недели, проведенные в вечерней спячке и ночном обжорстве, изумлявшее ее самое упрямое желание жить и радоваться разгорелось, как дрожащее зарево над северо–восточной частью февральского неба, малый краешек которого был виден из окон Светиной квартиры.

В феврале Света ощутила небывалый прилив физических сил. У нее появился прекрасный аппетит – прорезался, как первые зубы у щенка, так что ей все время хотелось что–нибудь грызть, обсасывать, катать языком по нёбу и глотать, глотать… Никогда прежде она не испытывала такого истинно чувственного – прямо раблезианского! – томления по пище. Никогда еще ей не хотелось столь многого и так сразу, немедленно, тотчас вслед появившемуся желанию, жадному, как хищный птенец, и капризному, как избалованная кошка. Желания стократно превосходили возможности, и Света училась обманывать прожорливого, но глупого зверя, видимо, данного ей на откорм. Разлакомившись в мечтах и возжелав шоколаду, она разрезала ломоть черного хлеба на маленькие квадратные кусочки и называла их «плитками». А если вдруг ей хотелось «отведать икорки», она мелко терла вареную морковку и, круто посолив, накладывала получившееся яркое месиво на белый (все толще и толще!) ломоть. Когда же гастрономические фантазии приедались ей и хлеб снова становился хлебом, а сухарь – сухарем, Света питала зверя святым духом, рассчитывая образовать таким образом его первобытный, могучий вкус. Она читала Толстого вприкуску и Достоевского всухомятку, а в промежутках между трапезами шла к окну полюбоваться февральскими звездами. Иногда, в особенно сильных местах, звезды действительно походили на осколки сахара, а рассветное зарево, если она дожидалась его, пересилив голод, растекалось жидким розовым муссом по краешку круглого неба, северо–восточный уголок которого был доступен ее взгляду.

Так проходил февраль. Света маялась и менялась, привыкая к маете. Все было ново в ней, и – неожиданно, желанно! – все становилось новым вокруг нее.

В феврале Света с радостью, равной удивлению, поняла, что живет она – буднями. Школьная лямка, та, что недавно так неприятно врезалась в плечи, перетерлась и лопнула. Случилось это невзначай, но было серьезно. В одно морозное февральское утро она проснулась, и первой мыслью слетело к ней детское: «Хочу в школу!» Как после весенних каникул в выпускном, истекающем году! Света не искала объяснений перевороту, произошедшему в ней. Возможно, он был подготовлен месяцами неудач, как цветение мертвого дуба пред очей молодого Болконского. Возможно, так же, что январский звонок из другого мира был билетом туда с еще не означенной датой отлета (захочу – полечу!). Не отпечатанный и не выданный на руки, но уже оплаченный, был он вовсе не столь нереален, как хотелось считать ей, привыкшей к тишине и неизменности мест обитания. Мысль о том, что она в любой момент вольна проставить дату, собрать чемоданы и покинуть навсегда свою бедную, размеренную жизнь (стоило лишь пожелать и набрать номер), делала эту жизнь таинственно чарующей. Так благосклонность Крестной, дарящей Золушке бальное платье, делает ее красавицей в наших глаз прежде, чем она получит это платье (в сущности, мы понимаем, что платье только испортит ее, а нам хватит башмачков, даже одного башмачка, спрятанного в камине). Как бы то ни было, обманувшая бессонницу, себя и еще что–то, стоявшее за ее спиной напротив зеркала, но не имевшее отражения, удивленная, проснувшаяся Света легко поднималась с постели, умывалась, варила яйцо и взглядывала за окно, проверяя, взошло ли солнце, с долгой, разумной улыбкой человека, несомневающегося, что ему открыта формула счастья, во всяком случае, хоть одна ее половина: «Счастье – это когда утром хочется на работу, а вечером – домой».

Она выбегала, хлопнув дверью, из подъезда и, сужая глаза, еще не привыкшие к утреннему блеску, смотрела далеко–далеко, куда хватало взгляда. Еще была зима. К концу февраля нападало снега, и оттого, что сроку ему оставалось – недели, он радовал сердце, как первый.

* * *

– Дэвид! – поторопила Света своего спутника. – Метро закроют через пятнадцать минут. У вас есть чем платить за такси?

– Но я только хотел предупредить, Светлана, что текст удлинять нельзя. Сорок минут – предел для восприятия. Понимаете, пожилые женщины…

– Какие пожилые женщины, Дэвид! Мамам ваших учеников чуть побольше тридцати. Сколько лет вашей маме?

– Сорок.

– Она пожилая, по–вашему?

– Я прошу прощения…

– Русский вам ответит: «Бог простит».

– Как? Подождите, я запишу…

– Зав–тра! Все – завтра, Дэвид! Вон мой трамвай, я должна бежать… Давайте текст! Дэвид, ну куда вы бежите – вам на метро! Дэвид, вы когда–нибудь бегали за трамваем?

– Не… уф… Не приходилось.

– Ну, так учитесь! За трамваем надо бежать быстро, старательно, с жалобным выражением лица, понятно? Тогда водитель вас подождет и не закроет дверь перед носом.

– Вот так?

– Нет. Не смешите меня. Прощайте. Дуйте к метро. С вами мои шансы догнать следующий трамвай равны нулю. До завтра!

– О’кей! А что такое «дуй–те»?

Света показала и вспрыгнула на подножку. Шел февраль. Ее любимый месяц.

* * *

Когда вдруг становится хорошо и даже очень хорошо, хочется знать, кому мы обязаны этим. Хочется поблагодарить (что там! – возблагодарить!) того, кто приносит нам покой, уверенность и несуетную радость каждого дня. Благодарность входит непременным условием в договор, который ежедневно и ежеминутно (как Света, в феврале думавшая так же много и быстро, как в январе) составляем, и подправляем, и готовим к подписи, и подписываем мы с нашим ненадежным союзником–миром, и следим, мысленно поторапливая события, как тщательно, два раза кряду дышит он на печать, как заносит руку, как кидает ее вниз, разгоняя… Ах! Кто это сдернул листок со стола? Кто залил его чернилами, что не разобрать ни слова? Кто шутит так скучно и неизобретательно? Но испорченный безнадежно, скомканный и выброшенный, никому не нужный больше листок все же хранит под пеленой чернильной тьмы размашистое «благодарю», и одно это слово из всего погубленного текста помнят несчастные авторы, принимаясь за новый проект.

Света знала, кого должна она благодарить за тропинку, выводящую ее из опасных топей прошлого. Недоверчиво вначале, но с каждым днем смелее и охотнее шла она за молодым своим проводником, мерившим убегающие назад недели длинными шагами страусиных ног, обутых в старые кроссовки поверх белых грубошерстных носков домашней вязки. Ей чрезвычайно повезло: лучшего вожатого она не выбрала бы из тысячи. Да она просто отступилась бы, убоявшись, если бы ей позволили выбирать, ведь всякий избранный рано или поздно становится предателем. Но этот, с волосами до плеч и с такими сильными, большими, размером с крыло, лопатками, этот, двигающийся беззвучно, как тень, этот почти призрак, образ, будто бы вычитанный ею прошедшей ночью из детской книги, этот Чингачгук, Следопыт, этот Маугли, этот юный и чуждый, нездешний и временный, этот нанятый, этот посланный Богом – не мог изменить.

Шел «классный час» в cедьмом «А». Дэвид Смит, оттеснив Светлану Петровну к окну, покрывал доску аккуратными рядами английских (нет, уж русских!) слов. Не сходя с места, он легко доставал мелом от левого края доски до правого.

– Дэвид! – шепнула Светлана Петровна, заметив, что он ошибся в русском слове. – Вы честолюбец. Пишите по–английски. Мы потом переведем все вместе.

На повестку дня классного собрания был вынесен вопрос о праздновании приближающегося дня Восьмого марта. Вчера Дэвид Смит принес Светлане Петровне пьесу собственного сочинения, а сегодня потребовал, не дожидаясь переделок в тексте (неизбежных, по ее мнению), распределить роли между участниками. Автор хотел работать с исполнителями в системе Станиславского (о которой на прошлой неделе выведал все у своего квартирного хозяина Бориса, актера эстрады), и дети сегодня же должны были начать вживаться в роли. Список действующих лиц быстро рос под рукой Дэвида. Двадцать. Двадцать пять… Хватит на всех… Двадцать восемь… Кажется, и Светлане Петровне, вопреки ее желанию отсидеться на вторых ролях, достанется «возрастная», но весьма выигрышная… «Кто? Господи! Мисс Корд, Фея Задумчивости!..»

Пока Светлана Петровна испуганно перебирала доводы, способные убедить Дэвида Смита отказаться от Феи Задумчивости в ее бездарном исполнении, список, не умещаясь на доске, переполз на стену. Мел стукнул в последний раз и исчез, превратившись в известковую пыль.

– So¹, – сказал Дэвид.

Класс сдержанно гудел в предвкушении схватки за роли.

– Ну, – сказал Дэвид. – Начнем с девочек. Кто…

– Я! – закричали Марина, Оля и Света Тищенко. – У меня коса!

(Первой на обсуждение выносилась роль Царевны, по описаниям – русской красавицы. Необходимая коса сужала поле выбора.)

– Так, – сказал Дэвид, жестом сажая Марину и Олю (Света не села). – А у кого длиннее? Пусть отвечают мальчики.

(Он подмигнул учительнице. Светлана Петровна погрозила пальцем, сама не зная кому.)

– Письман? Будешь Парисом, – не помедлив ни секунды, разрешил ситуацию Смит.

– У Тищенко, – сказал Письман – Парис.

Светлана Петровна покраснела. Она волновалась за Свету. Она часто волновалась в последнее время и краснела, не замечая того, но волнения ее были тихими и нежными, как поцелуи маленького ребенка, еще не умеющего говорить. Дети кричали по–английски и по–русски. Снизу пришла нянечка и ругалась, что не забирают куртки. Мальчики побежали за куртками. Стало потише. День угасал за окном. Сумерки громоздили дом на дом, крышу на крышу. Вороны метались над крышами, размазывая чернильную тьму февральского неба. Усталость дрожала в висках и страшила, как неизвестность. Но день выходил, по следам вчерашнего и добавив своих – свежих и глубоких. Он выходил и выводил Свету, и ей не хотелось назад.

* * *

Дэвид Смит, стажер, считал, что ему повезло с русской учительницей. Мисс – звал он ее про себя, а в глаза – Светлана (поражаясь, как дети, не сморгнув глазом, произносят скороговоркой: «Светлана Петровна»). В прозвище Мисс не было ничего уничижительного для Светы. Дэвид, добровольно разделивший с ней обязанности классной дамы, находил, что у нее есть чему поучиться. Например, тому, как она держит себя с начальством: очень корректно и независимо. Или как она умеет тихо пошутить на его счет (он сознавал за собой недостаток, то есть, наоборот, избыток громкости), поставить на место (да, не следовало ему устраивать на распределении ролей заседание парламента: бывают ситуации, когда диктатура предпочтительнее демократии, но, кажется, все кончилось превосходно, так что он, как всегда, оказался прав… Или она?..); и детей она, хоть они и делают у нее, что хотят, все же в конце концов обводит вокруг пальца… А потом сама удивляется, что обвела. Или притворяется? Дэвид, не усложняй!..

Глагол «усложняй» был любимым в лексиконе Бориса. Он замыкал список русских глаголов «imperative», который первым вызубрил Дэвид, зная, что любое общение держится на десятке–другом таких глаголов, обычно коротких и легких. Ему нравились «дай» и «стой». Первый звучал жалобой, а второй, произнесенный с английской восходящей интонацией, означал, должно быть, угрозу. Интонация – это самое сложное, что есть в чужом языке. Его Мисс путала английские слова, могла вместо «чай» сказать «слеза», а вместо «соль» – «душа», но интонация ее была вне критики. Хотел бы Дэвид уметь так быстро перенимать интонацию! Эта русская адаптивность… Вообще, прожив месяц на частной квартире (квартира была коммунальной, но Дэвид принимал молчаливых соседей хозяина за членов его многочисленного, не очень дружного семейства), протоптав с дюжину надежных троп в дебрях города и потихоньку, с небольшой помощью Светы (огромной – своих учеников), выучив пятьсот русских существительных и десять прилагательных, он находил, что у русских есть чему поучиться и что, пожалуй, он не будет рад, если летом его перебросят в Китай. Дэвид был очень добрым мальчиком. Он быстро привыкал к людям, и люди любили его. Особенно дети. И Света.

* * *

Пьеса была ужасна. Света потратила на исправление три ночи и два выходных дня, но пьеса была неисправима. Убедившись в этом, она вернулась к первоначальному, Дэвидову варианту и только чуть упростила реплики, пожалев актеров, которым на выучивание ролей давалась жестоким режиссером всего неделя. Ну и, разумеется, Фея Задумчивости, предназначенная к воплощению на сцене самой Светой, никуда не годилась. Света без колебаний вычеркнула этот персонаж из списка действующих лиц. Тем самым она, можно сказать, одним росчерком пера лишила главного героя пьесы, носившего гордое имя Духа Мщения, его единственной собеседницы (Дух, грозное создание Дэвида, не опускался до разговоров с рядовыми героями). По мнению Светы, купированная пьеса много выигрывала в смысле оригинальности фабулы. Дух Мщения получал с уходом Феи Задумчивости ничем не ограниченную власть над планетой (Господи! Ну и название!), а причины его феноменальной мстительности приобретали еще большую загадочность, ибо все реплики, в прошлом обращенные к Фее, повисали в воздухе и становились практически недоступны расшифровке. Недоговоренность и перенасыщенность монологами обогащала сюжет мистическими полутонами, столь модными в драматургии двадцатого века. На последнее обстоятельство особенно напирала Светлана Петровна, возвращая автору отредактированный текст и соглашаясь во искупление самоуправства на неблагодарную должность помощника режиссера, он же администатор, он же костюмер и работница сцены.

Отказавшись от всяких поползновений на творчество, пугавшее ее в любом, самом незначительном виде, Света вздохнула с облегчением, и этих пор пьеса Д. Смита «Победивший мир» (английский язык убирал возможность двоякого толкования: «мир» означал «вселенную», и ничего более) стала нравиться ей тем сильнее, чем дальше продвигалась труппа по короткой дистанции от читки до премьеры. К марту Света была полностью очарована «Победившим миром» и могла возразить любому, кто посмел бы иронизировать над текстом его, а также подтекстом, очень глубоким, как объяснял автор, и даже глубже, как судила сама Света, думая о пьесе, двадцати восьми мужественных ее героях и несчастном, одиноком Духе Мщения, которого ей одной (потихоньку от класса) было жаль, в чем и призналась она учителю физкультуры, зашедшему к ним на генеральную репетицию с очевидным для Светы намерением выступить в роли театрального критика.

– Но, Светочка, – спросил учитель, – зачем столько краски? Особенно негритята у вас… Это Письман, что ли?.. Ну и ну, как похож!..

Света догадывалась, что учитель завидует ей, поэтому легко простила сарказм, прозвучавший в его замечании. Учитель немного мешал и немного… слишком шептал ей в ухо, но был уже март; Света давно выбралась на твердую почву, а все ждущие, шепчущие далеко отстали от нее.

– …Негритята ваши рискуют здоровьем. Лучше бы им приспособить черные капроновые чулки: прорезать глаза, рот, дырки для носа – и здорово, и красиво…

– Вы правы, Сережа! Так и сделаем! Мне и самой… Смотрите, смотрите… сейчас будет сцена братания по индейскому обычаю. Совершенно натурально сделано… Вы знаете, что у нашего Дэвида предки – североамериканские индейцы?

– М–м–м… Похож. В профиль.

– С материнской стороны – французы.

– Да, что–то есть в шевелюре этакое, французское… Опять же галантность в крови…

(На сцене Дэвид – Дух изящно целовал руку у Царевны, с недоступным видом восседающей на троне и по всему знающей истинную цену его поцелую…)

– …С отцовской – шотландцы, ирландцы…

– Вот откуда у вас с ним этот безудержный интернационализм…

(Тридцать представителей рас и народов Галактики, включая десять земных, с Царевной – Лебедь во главе и Духом Мщения на запятках, братались по обычаю североамериканских индейцев…)

– Я как в пионерское детство вернулся, честное слово! Просто захотелось исполнить: «Взвейтесь кострами, синие ночи…». Но Письман в шотландской юбочке… Чья юбочка?

– Моя.

– Детская?

– Да. Отстаньте, Сережа! Лучше подмечайте недостатки. Вы здорово придумали с чулками… Где только взять столько чулок? И китайцам тоже можно чулки, кремового цвета. Индейцам…

– Индейцам вы надрайте мордочки сырой морковью. Это полезно.

– Какой вы умный!

Света с чувством, близким к влюбленности, пожала Сережину руку у локтя. Увлеченный действием, учитель не заметил ласки. В эту минуту на сцене Дэвид – Дух, готовясь к смерти, неотрывно смотрел в зал через головы Мирового Синклита. На лице его застыла маска страдания. Руки, изображавшие крылья, медленно поднимались…

– To be or not to be², – вполголоса продекламировал Сережа. Света больно ущипнула его через свитер. На секунду в зале воцарилась гробовая тишина. Все ожидали казни поверженного Духа. Царевна взмахнула жезлом, и со сцены вразнобой, подпрыгивая и осыпаясь фальшью, понеслось детское альтовое «Аллилуйя», поддержанное еле слышным аккомпанементом рояля. Играл Письман. Петь ему не разрешили, так как у него не было слуха, а голос был слишком густым, гуще, чем у Дэвида Смита, который тоже безмолвствовал, стоя на коленях перед царским троном. Царевна, не говоря ни слова…

– Простит? – Сережа ткнул Светлану Петровну в бок с искренним азартом наконец–то побежденного зрителя. – Неужели простит?

– А-а! – торжествующе воскликнула Светлана Петровна. – Вот тут–то у нас самое интересное, Сереженька… Тут вам такой Станиславский, что куда там самому Немировичу – Данченко! Это последнее изобретение Дэвида. Понимаете, никто не знает, что решит Света, то есть Царевна. Никто: ни режиссер, ни один актер, ни я, ни тем более вы, зритель…

– А что же будет? Открытый финал?

– Нет! Свете дано право каждый раз решать, как она сочтет нужным, представьте…

– Ну и как же она решает, черт побери?

– Каждый раз по–новому. Вчера, например, пощадила, а сегодня… Сегодня кто ее знает? Тут такие пари, Сережа! Со ставками, превышающими пределы возможного. За исключением денежных… Ну, Светлана, давай!..

Дух пал ниц к ногам Царевны. Все замерло вокруг. Рояль грохотал басом. Царевна сошла с трона, протянула вперед жезл, коснулась им головы осужденного, улыбнулась и сказала:

– Прощен.

– Ура! – громко шепнула Света учителю. – Хороший конец! Вы как, Сережа, за хорошие концы или против?

– Я – как вы, Светочка… Но мне, честно, понравилось. Финал – выше критики…

– Да–да, именно финал, а без него все теряет смысл, хотя дети были бы довольны любым финалом. Они так влюблены в театр, и в Дэвида, и…

– Я подозреваю, Светлана Петровна, что вы сами влюблены в театр или в Дэвида…

– Точно! Я влюблена в него… без памяти, Сережа. Так я была влюблена только один раз в жизни!

– Ну? Это интересно… Когда?

– Дайте сосчитать… Да, тридцать лет назад… Двадцать восемь…

– Вам было…

– Достаточно лет, чтобы влюбиться… Но мне нужно на сцену, Сережа, вы извините… А с чулками – гениальная идея. В вас погиб костюмер… Только где ж нам взять столько чулок… Если сказать детям, они притащат новые, из семейного сундука… У меня столько не наберется…

– Спокойно, Светочка! Только попросите, и я – тридцать пар, любого размера…

– Да что вы? А откуда у вас?

– Как откуда? Вы что, не знаете? Вся школа знает…

– О чем?

– О моей коллекции…

– ??????

– Я фетишист, Светочка. Увы. Но вам со мной – повезло, не так ли?

Света смеялась тихонько, заливисто. От смеха ей трудно было проститься с учителем физкультуры. Как он всегда умел рассмешить ее! Она только махнула рукой, отпуская его, и отрицательно покачала головой на предложение проводить ее до трамвая. Она уж давно не ездила трамваем. До метро – не до ближайшей станции, а в центр – ее в последние недели февраля неизменно провожали Дэвид Смит (живший в коммуналке на Невском) и Света Тищенко, с которой Света начиная с января исподволь занималась английским языком, притянув к этому и Дэвида. Получасовой дороги через мост, Марсово поле и Михайловский сад хватало им на то, чтобы взахлеб, споря и почти ссорясь, обсудить подробности репетиции, подучить Дэвида новым русским выражениям, прочесть ему коротенькую лекцию познавательного характера и, наконец, если дело шло к пятнице, разработать маршрут экскурсии по городу или за его пределами – как того желалось Дэвиду. В конце этой легкой, короткой дороги ждало Свету крепкое рукопожатие ее молодого спутника и гордый, но подозрительный взгляд маленькой спутницы: девочка гордилась беседой, в которой принимала больше участия, нежели Светлана Петровна (предпочитавшая молчать, лишь изредка направляя разговор в сторону тем, интересных всем троим), и подозревала учителя в том, что он охотнее отправил бы ее, Свету Тищенко, на метро, а потом пошел бы провожать на обратный трамвай Мисс, а не ее, Свету Тищенко. Но Дэвид опять возвращался к репетиции и принимался поругивать свою приму (по–русски, что очень смешило ее), и она обижалась, для начала понарошку, а там и всерьез: ведь роль у нее была труднее всех из девочек, и он должен был понимать это, и он не смел угрожать ей, что передаст роль Семеновой – нет, конечно, он не посмеет, ему никогда не позволит Светлана Петровна…

…………………

– Прощайте! – помахали рукой Света, Дэвид и Света учителю физкультуры, расходясь с ним за квартал до моста. – Через три дня спектакль. Вы придете?

«Четвертый лишний, – подумал учитель. – И хоть бы третий, понимаешь! Третий себе – и третий…»

Пересчитав деньги, учитель поплевал на руки и направился в ближайшую галантерею выбирать чулки. Падал редкий, невесомый снег. Недавно кончился февраль, но весна не торопилась с обещаниями. Все вокруг было мглистым, сомнительным. Зима в Петербурге длилась семь месяцев. Она начиналась в октябре и продолжалась до апреля. К марту люди привыкали к ней и не скучали о лете. Ведь, положа руку на сердце, зима была для них самым беззаботным, самым веселым временем года.