Текст книги "Хемлок, или яды"

Автор книги: Габриэль Витткоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Он встал из-за стола, заперся в своей комнате и вечером появился мертвецки пьяным. Августа никогда не поймет, что на кону стоял не только практический интерес, что несмотря ни на что Иннндхия была страной Эдварда – тем миром, который он всегда знал. Но Августа уже приняла твердое решение, на следующий день села за свой бамбуковый столик и сочинила письмо миссис Гудвин. Ответ не заставил ждать:

«Дядюшка Фред не оставил ничего, даже завещания – одни только долги. Мне пришлось всеулаживать и взять на себяпохоронные расходы. Мало того, этот ужасныйчеловек с Доков св. Катерины пришел требовать деньги, которые задолжал ему дядюшка. Но он продал даже симпатичный лакированный шкафчик, что так любила тетушка Мёртл, поэтому не осталось ничего, кромепары подушек, а шелк был полностьюсожжен, не говоря уж о дырках от трубки– этой отвратительнойштуки, которую пришлось выбросить... В том, что касается нас с Мёртл, твой план неосуществим: извини, но мы пересдали чердак вдове полицейского – вполне приличнойособе, к тому же порекомендованной мистером Крамблом, который, пользуясь случаем, передает тебе привет. Люди, пожившие в Индии, с величайшим трудомвозвращаются к европейским привычкам. Здесь нет ни удобств для размещения кого бы то ни было, ни целого полчища слуг, которое есть в твоем распоряжении там. Стоимость жизни значительно возросла, и без больших доходовположение будет чрезвычайно непрочным. Ведь никто не согласится работать гувернанткой в семье или где-нибудь еще – это же так унизительно. В Индии живут широко и беззаботно, и все, кто там побывал, страдают потом ностальгией– вспомни хотя бы капитана Смита...»

Августа горько усмехнулась: ничего не поделаешь, ровным счетом ничего – подчеркнуто трижды...

—Перец – это очень вкусно и полезно, – сказал Эдвард, поглощая маллигатони. —Забавная деталь – его даже считают противоядием от цикуты.

Он продолжал в том же духе, помянул лейтенанта, утром выигравшего сотню в крикет (мастерски, мастерски!), и рассказал об интереснейшей статье по политэкономии.

Августа отмалчивалась. Хотя пошлость Эдварда порой внушала ей жалость, какую обычно вызывает калека, Августа все же испытывала презрение – признак врожденной противоречивости, которую кто-нибудь другой, повнимательнее, тотчас заметил бы и в самой Индии с ее многорукими смешанными божествами.

—Не жди меня к чаю, Эдвард. Я хочу прогуляться.

Зимой она иногда брала напрокат слона. Еще издали слышался качавшийся в ритме ходьбы колокольчик, затем слон останавливался перед входом в сад и с треском вырывал пучки травы, придерживая их лапой и слегка отряхивая. Подсадив Августу в седло, махут [227]227
  Погонщик слона. – Прим. авт.


[Закрыть]поднимал слона, после чего, схватив его за уши и поставив ногу высоко на хобот, одним махом вскакивал наверх.

— Маре... Маре... [228]228
  Но... Но... – Прим. авт.


[Закрыть]

Слона окутывало облако пахнувшей сеном пыли, и копыта волочились по земле с шелковистым шорохом. Мерное движение под седельный скрип казалось медленным, тогда как в действительности слон шел быстро, обгоняя стада буйволов с крашеными зелеными и красными рогами, коров– арнии коз, пешеходов и мотоциклистов, женщин в сари цвета индиго с латунными кувшинами на головах. Вскоре они выезжали из города и продвигались вдоль деревушек, глинобитных хижин в зарослях, высоких деревьев салс ибисами и грифами на ветках, мимо озер с отражавшимся одиноким силуэтом пастуха и табачного цвета людей, молча сидевших вокруг очагов с готовившейся на кизяках едой. Бескрайнее небо -точь-в-точь, каким его описывал дядюшка Фред, – над пыльными равнинами и саваннами, где на прогалинах валялись в примятой траве черепа ланей да челюсти кабанов.

– Шере, – лаконично командовал махут: слон фыркал и переминался с ноги на ногу, точно учуяв в воздухе едкий запах тигра.

Августа возвращалась, лишь когда на луга опускалась вечерняя мгла и заводил свои трели козодой. Словно повинуясь силе тяготения, солнце вдруг резко скатывалось по желтому небосводу, на котором жестикулировали черные деревья, а затем исчезало на каменистом дне мелкой дремотной реки. На небо мгновенно всходили Орион и Большая Медведица, и казалось, все звезды готовы обрушиться на землю.

—Ну вот и прошел еще один день, – неизменно говорил за ужином Эдвард.

Он не страдал от скуки, а напротив, приятельствовал с ней: о каком-либо сопротивлении даже речь не шла. Однако для Августы скука была самозванкой, которую она всячески прогоняла, но та и не думала отступать. Тем не менее, Августа упорно искала иллюзорные развлечения – то в книгах, то в составлении букетов. Гостей же побаивалась, остро чувствуя зачатки неприязни и подозрительности, порождаемых ее нервным возбуждением. Маленькую скоротечную радость приносили редкие письма да каталоги товаров, ну а Кэтлин так и не сумела привязать ее к себе. Августа безотчетно поджидала починщика с двумя макаками или дхоби [229]229
  Прачка. – Прим. авт.


[Закрыть], который носил на спине мешки белья, похожие на развевавшийся плащ, и, размахивая в вытянутой руке утюгом, пускался в нескончаемые истории, настолько запутанные и внешне бессмысленные, что они напоминали абсурдное волшебство сновидений. Порой из Кашмира приходили торговцы шелками, и их навьюченные огромными тюками верблюды объедали листья в саду или склонялись к подножию веранды. Расшитые серебряной нитью туники, переливавшиеся золотыми пальметтами покрывала, сверкавшие цехинами шапочки, крошечные, изгибавшиеся лепестками домашние туфли в блестках, пояса со звеневшими бубенцами, парчовые платья цвета сухой листвы, ниспадавшие цветочными каскадами шали, широкие подбитые ватой кафтаны – разделенные на поля, словно пейзажи, увиденные с горной высоты. Августа выбирала розовые и табачные шелка, которые странствующий дарзи, гениальный подражатель, кроил по английским образцам. Торговец игральными картами предлагал закругленные кожаные листы с золотыми оттисками, сложенные в сандаловую шкатулку, и, демонстрируя качество отпечатков, проводил ими по своим жирным волосам: золото не стиралось. Приходили заклинатели змей и бродячие артисты: одни показывали борьбу мангуста с коброй, другие – обезьян в одежде, расчесывавших свою паршу, а третьи заставляли танцевать ослепленных медведей. Но самое главное – торговцы диковинами и мирутские ювелиры, просившие разрешения продемонстрировать мемсахиб свои ценнейшие сокровища.

Августа не могла оторваться от пламенного ока пряжки.

—Из Агры, мадам, прекрасный образец могольских драгоценностей. .. Пятнадцатый век, великолепная эпоха... Я отреставрировал только застежку...

Ограненный изумруд был вставлен в широкую золотую оправу с подвешенной серой жемчужиной грушевидной формы.

—Она и впрямь очень красива, но не могли бы вы сбросить цену?

—Ах, мадам! Только из уважения к вам я и так запрашиваю льготную цену! Клянусь всем, что для меня свято: я никак не могу просить меньше... Поймите, я сделал огромную скидку, из-за того что пряжка разрознена... Подобные украшения, так же, как и серьги, всегда парные, ведь ими закалывают шарф на обоих плечах... Вот так, видите?.. Вторая либо сгинула в пучине веков, либо оказалась в другой части света... Кто знает?

Сгорая от стыда за свою непомерную расточительность, Августа не смогла устоять перед соблазном. Она поскребет по сусекам и заплатит в четыре захода, а Эдварду скажет, что нашла пряжку на базаре. Это большая удача, ведь в Европе такое сокровище уже ни за что не купить!

В шесть лет Кэтлин Фулхэм была застенчивой девочкой с очень слабым зрением и боялась медведей, которых вожак заставлял плясать у садовой калитки, даже если айя смеялась и хлопала в ладоши. Узнав, что, вопреки обычаю, ее не отправят в Англию, а оставят с родителями, Кэтлин обрадовалась и в то же время расстроилась: обрадовалась, что ей не грозит неизвестность, а расстроилась, что не увидит страну, где в усеянных маргаритками лугах резвятся ягнята и где на Рождество все покрыто мягким, словно вата, снегом – точь-в-точь как в альбомах. Отца она очень любила, но разговаривал он с ней редко. Мать никогда не ругала ее, но и не лелеяла: если дочка подходила, Августа аккуратно ее отпихивала – мол, и так жарко. Но Кэтлин была очень похожа на мать, не считая более светлых, отливавших медью волос. Девочка носила крахмальные штанишки, крахмальные нижние юбки, большие белые платья из крахмального линона, спускавшиеся колоколом от шеи и перехваченные на талии фаевым поясом, который завязывали бантиком на спине. Тропический шлем закрывала гигантская шапочка из крахмального батиста, очень быстро опадавшего от сырости блином. Кэтлин всегда носила белые чулки и опойковые ботинки с ободранными носками, но изящества ей прибавляли перчатки. Она любила играть одна в саду или, реже, с другими девочками вываривать цветы, чтобы получить желтую краску, где они вымачивали носовые платки, ленты и даже клочки бумаги. Этой же краской, оставлявшей на детских платьицах невыводимые пятна, индийцы окрашивали саваны покойников, которых относили к погребальным кострам.

Кэтлин отличалась весьма живым воображением и каждый вечер с большим трудом засыпала. Едва айя уносила лампу, под кроватью оживал Ногоед, который откусывал ступни встававшим по ночам неразумным детям. Кэтлин прислушивалась: не скребется ли о жалюзи чья-то когтистая лапа? Не пытается ли проникнуть в комнату Лесовик – черный косматый призрак, способный защекотать ребенка до смерти? Она оставалась наедине со своим страхом, а Августа – со своим.

После полудня время тянулось еще медленнее и однообразнее из-за пения copper-smith [230]230
  Красноголовый бородастик (англ.).


[Закрыть]: Кэтлин гладила кухонных котят, хотя ее кусали блохи, или сооружала странные алтари, которые не посвящала никому, а просто украшала розетками из гальки. В 1907 году, по окончании муссонов, Кэтлин поступила в школу мисс Райс – очаровательной пожилой дамы с кривоватым ртом, мягким характером и неизменной веселой искоркой в левом глазу. Кэтлин очень быстро научилась читать и вскоре увлеклась книгами. Она любила басни, рассказы, и ей нравилось декламировать стихи. Очень наблюдательная, как и многие близорукие, Кэтлин не только была послушной девочкой, но и мудро пользовалась своим положением ребенка. От Эдварда она унаследовала определенный прагматизм и потому не мечтала о невозможном: так, например, ей никогда не хотелось завести пони. Хотя, возможно, дело было просто в страхе...

В тот день миссис Коттон устроила чаепитие на террасе своего садика, расположенного на углу Эспланады. Августа приняла приглашение (хотя для нее это было нечто из ряда вон) и, сидя у балюстрады, слушала полковника Бирса, который объяснял, как индийские принцы дрессируют каракалов, гепардов и орлов для охоты на антилоп. Желая продемонстрировать практическое знакомство с предметом, полковник вдавался в отталкивающие подробности, и Августу вновь затошнило, как когда-то в юности при одном упоминании потрохов. Она нередко видела, как пепельно-аспидные грифы метались с распушенными шеями над едва заметной падалью, валявшейся в листве или сухом тростнике, под зыбким перьевым куполом, который усеивали «зайчиками» пробивавшиеся сквозь ветки солнечные лучи. Побледнев, Августа положила маленькую пакору обратно в тарелку и постаралась сменить тему. Вдоль балюстрады прошмыгнула ящерица. На другом конце террасы, которая гудела от разлетавшихся во все стороны фраз, слуга Коттонов объяснял бою, какие неряхи эти европейцы, ведь если они никогда не отхаркиваются, значит, глотают всю свою грязь. За кустом шумно приземлилась стая каркающих галок, а слуги, окликая друг друга («тс, тс, тс»), разносили чай и сандвичи. Полковник Бирс, обожавший всевозможные ужасы, приступил к лекции о секте тхугов, которые под видом безобидных купцов убивали людей во имя богини Кали [231]231
  Тхуги, или душители – средневековые индийские бандиты и разбойники, посвятившие себя служению Кали как богине смерти и разрушения.


[Закрыть].

—Эти изверги щадили только музыкантов, прокаженных и женщин... Я имею в виду индийских женщин... Расчленяли тела, чтобы те скорее разлагались... Клали в мешок и бросали в реку... Просто жуть, но мы видали и не такое... Лишь семьдесят лет назад лорд Бентинек и сэр Уильям Слимен сумели их разгромить... Но что такое семьдесят лет для Индии, дорогая миссис Фулхэм! По нашим представлениям – не больше часа... Они никогда не изменятся.... Это же Иннндхия...

Она вспомнила дядюшку Фреда, который никогда не наблюдал часов. Иннндхия... Фантасмагория. Дядя Фред смотрел на все сквозь пахучий дым из своей трубки – дворцы из розовой молассы, мраморные фонтаны... Августа тоже слышала речи и гул голосов, словно сквозь какую-то пелену. Отпив чая, она пошевелила пальцами на скатерти, ногой под столом.

Тощая нога неестественно изгибалась, и на плюсне, прикрытой большой квадратной пряжкой, явственно проступали жилки. Стальная пряжка с зеркальными пирамидальными гранями, доходившая до подъема ноги, спускалась к союзке туфли-лодочки из красновато-коричневой кожи с бронзово-пурпурным отливом. Пятка выгибалась с неожиданной чрезмерностью, после чего переходила в прямую линию и становилась вогнутой – как у туфелек рококо, а затем, словно раскаявшись и внезапно опомнившись, искривлялась назад, касаясь пола и напоминая в профиль вопросительный знак. Поднимаясь вдоль хрупкой, худосочной, как у ребенка, а потому волнующей лодыжки, взгляд вскоре натыкался на двойную ниспадавшую юбку из шифона табачного цвета, сквозь который просвечивало персиковое шелковое белье – так первые заморозки приглушают яркость лепестков. Далее – прослойка камчатной скатерти, пара перчаток на краю стола, свесивших языки над полом, и, наконец, запястья, овеянные дыханием того же табачного шифона, загадочное четырехугольное декольте и повернутая голова.

Проходя под балюстрадой, лейтенант Генри Ловелл Уильям Кларк из Индийской медицинской службы замедлил шаг, чтобы получше рассмотреть ступню, лодыжку, юбку и неожиданно повернувшееся к нему компактное круглое личико в тени огромной полупрозрачной шляпы, украшенной шелковыми розовыми розами.

—Какое сегодня число? – рассеянно спросил слуга боя, расставлявшего чашки на подносе.

—Тринадцатый лунный день, – ответил тот.

Небесное чудище сначала пожирало луну, а затем мало-помалу ее изрыгало, после чего преследовало дальше, чтобы снова сожрать. Оно уже проглотило зимнюю, летнюю и муссонную луны. Всю ночь по крыше с металлическим грохотом барабанил дождь, сплетавший завесу из толстых канатов и журчавший в оврагах. К утру зловоние сточных вод стало нестерпимым и, достигнув апогея, мгновенно рассеялось, словно сыграв свою роль до конца.

Августа проснулась, чиркнула спичкой и, взглянув на часы, поняла, что пора вставать. Она вспомнила сон, который видела еще в Лондоне: теперь он приснился ей вновь, пусть и с некоторыми отличиями. Августа вошла в большую комнату с множеством смятых постелей. Постели были старинные: отчетливо виднелись пологи, балдахины, перевернутые подушки и даже стенные обои над изголовьями кроватей. На обоях изображалась растительность, которая вскоре развернулась лиственным пейзажем, а каждая из кроватей оказалась фигурой, лежавшей на перроне вокзала – распростертой мраморной скульптурой под балдахином с могольской башенкой. Августе захотелось убежать, но, повинуясь загадочному устройству комнаты, усыпальница закрылась деревянной дверью, чья защелка чуть не впилась Августе в запястье, и в сумраке засаженного деревьями вокзала угадывались тайком подстерегавшие силуэты. Она заметила, что дверь заперта на очень древние, огромные засовы типично индийской формы. Августа отодвинула эти запоры, которые скользнули в железных скобах, и собралась наконец выйти наружу, но кто-то демонстративно задвинул засовы обратно – она заметила только руку. Внезапно проснувшись в холодном поту, Августа задумалась над тем, что же означали эти видения и не ошибалась ли Глэдис Гамильтон, считая их бессмысленными миражами?

Выйдя в сад, Августа Фулхэм увидела, что мир преобразился: небосвод высоко поднялся над деревьями, а чистый свежий воздух предвещал осень. Скоро прибудут рождественские каталоги. Скоро все заполонят мириады невесть откуда взявшихся зеленых мух – упертых, взбудораженных, садящихся везде и всюду. Скоро домá затянет дымным шлейфом от костров. И скоро Августа внесет последний платеж за пряжку.

Осенний ветер быстро высушил дороги и тропинки, леса приобрели сиреневый оттенок. Августа возобновила прогулки верхом на слоне, и поскольку она никогда не звала с собой других мемсахиб, те постоянно шушукались с понимающим видом. За ней следили, но ничего не обнаруживали – разве что очередной приступ нервного возбуждения.

Слон размахивал хоботом, обрывал на ходу листву и переходил вброд наллы [232]232
  Реки с сезонными руслами. – Прим. авт.


[Закрыть], забрызгивая наездницу грязью.

—Что там наверху? – спросила Августа.

—Храм Шилы-Деви [233]233
  Шила-Деви – знаменитое изображение богини Дурги, размещенное в Амбере.


[Закрыть], мемсахиб, – ответил махут и неопределенно махнул рукой, словно предупреждая об опасности.

Августа еще не знала, кто такая эта Шила-Деви, величаемая также Мумба-Деви, Кали-Мата, Кали-Дурга: имен у нее было столько же, сколько рук, и ей ежедневно приносили в жертву черную козу.

Обычно Августа сторонилась храмов из-за непристойных изображений и воришек-обезьян, но в этот раз ей вздумалось осмотреть небольшое святилище, выдолбленное в скале на середине крутого подъема. За скользкой от затхлой воды и растоптанных цветов площадкой находился порог – символическая межа, отделявшая внешний мир от сакрального. Перистиль двора украшали фрески с изображением богини – с десятью головами, двадцатью руками и ногами, синими лицами, ожерельями из человеческих голов, испепеляющими взорами. Решетка отделяла распростершихся верующих от святая святых – слабо освещенного грота, напоминавшего декорацию для восковых фигурок. В глубине почти невидимая большая кукла поблескивала в свете лампы металлическими глазами. Монотонные песнопения возносились вместе с парами ладана, сгущаясь в ожидании жертвоприношения. Само по себе присутствие Августы было кощунственным и возмутительным, дело пахло скандалом: обнаженный садху с выцветшими волосами направился к огромному глиняному кувшину, а зазвонивший пару минут назад серебряный колокол мало-помалу затих. Перед алтарем бесшумно рассыпали лепестки, и тогда Августа вышла из храма – без спешки, но и без промедления.

—Мемсахиб, – воскликнул махут, – наконец-то вы вернулись...

Пройдя полпути, он сказал:

—Шила-Деви любит человеческие жертвоприношения... Еще двадцать лет назад...

Августа побледнела. Двадцать лет... «Но что такое семьдесят лет для Индии, дорогая миссис Фулхэм! По нашим представлениям – не больше часа...»

—С меня довольно!.. Вечно ворчишь, ноешь, и вдобавок такая скупая, что кормишь в час по чайной ложке. Да еще и ужасной бурдой...

—А сколько ты мне выделяешь на хозяйство? Где мне, по-твоему, брать деньги?

—Замолчи!

—Все деньги уходят на твоих баб, а я... я... я... это с меня довольно каждые полтора месяца новая на примете строишь из себя сердцееда донжуана великого обольстителя а эти приглашения на обеды загородные прогулки все тратишь на свои наряды сапоги помаду а я покупаю уцененный рис и ругаю прислугу а они требуют рупии они воруют а мне самой-то где брать деньги?

—Замолчи, я сказал!

Он замахнулся, чтобы влепить ей пощечину, но жена была выше, и над ним нависла ее голова с прической «бриошь» и злобным взглядом за овальными линзами пенсне.

— Адха сир [234]234
  Букв, «полкниги». Одно из уничижительных прозвищ англо-индийских метисов. Существует множество вариантов в зависимости от цвета кожи. Термин «англоиндиец», вначале применявшийся к рожденным в Индии англичанам, официально сохранен с 1900 года за евразийцами, хоть и не потерял при этом изначального значения. В общем, все очень сложно. – Прим. авт.


[Закрыть]!

Пощечина все-таки прогремела, миссис Джойс Кларк пронзительно вскрикнула, пенсне взвилось в воздух, после чего разбилось вдребезги на полу.

Генри Кларк выбежал из комнаты, и решетчатые створки навесных дверей еще долго качались ему вдогонку. Он снял с рогов антилопы тропический шлем, сел на велосипед и покатил в сторону больницы. Сегодня он опять опоздает.

Генри Кларк, среднего роста и красивого телосложения, выглядел моложе своих сорока четырех лет. Его слегка матовая кожа была лишь слегка грубее средиземноморской, а неправильность черт искупали ослепительная улыбка и живой горящий взгляд. Он познакомился с Джойс – санитаркой из больницы Калькуттского медицинского колледжа – еще студентом, и плодом их двадцатидвухлетнего брака стали трое детей и полнейшее взаимное отвращение. Миссис Кларк изливала душу каждому встречному. Стремясь забыть о семейных неурядицах, лейтенант Кларк коллекционировал любовниц, но его коллекция была передвижной и напоминала, скорее, временную выставку. Что же касается детей Гарри, Уолтера и Мод, всем им было в районе двадцати, и они открыто поддерживали мать. Поначалу Генри Кларк от этого страдал, но затем, постепенно свыкшись с их желчной неприязнью, всегда первым упоминал о ней с напускным безразличием. «Мало того, что дети меня терпеть не могут, так еще и строят против меня козни», – обычно говорил он, пожимая плечами. Описание бедственной супружеской жизни вызывало сочувствие, и он широко этим пользовался в личных целях.

Статус евразийца, вкупе с заурядными способностями, помешал ему добиться высокого положения, и потому он работал ассистентом хирурга в Индийской медицинской службе. В гарнизонном госпитале Мирута лейтенанта Кларка ценили за нерадивость, идеально гармонировавшую с небрежностью коллег и подчиненных. Хотя некоторые врачи и относились к своей работе серьезно, они вовсе не собирались устраивать дворцовый переворот, а всего-навсего старались сгладить последствия чужой халатности.

Генри Ловелл Уильям Кларк был чрезвычайно обидчив: его недреманное тщеславие могло сравниться только с его гордыней. Несмотря на отсутствие ироничной дистанции, с которой мы обычно наблюдаем за собой, он был приятен в обхождении, что объяснялось желанием нравиться. Способность нравиться придавала ему вес в собственных глазах, служила гарантией и неопровержимым доказательством его высоких достоинств. Но она была еще и важным стимулом для любовных похождений, обусловленных тягой к разнообразию, новизне, переменам, беспрестанными попытками самоутверждения, а, возможно, и стремлением к реваншу у человека, для которого навсегда закрыты двери британских офицерских клубов. Англоиндийский клуб, конечно, поуютнее, да и члены его относятся к чистокровным индийцам с беспощадным расизмом, но положения это не меняло, и, что гораздо хуже, оно не становилось от этого менее двусмысленным. «Только для европейцев» или «Только для индийцев» – гласили большие дощечки над скамьями и на стенах приемных. А как же англоиндийцы с их обидным прозвищем «двенадцать ан в рупии»?.. [235]235
  Ана – денежная единица, равная 1/16 рупии.


[Закрыть]

***

Как далеки те времена, когда от Х. веяло лихорадочным риском, хотя, в отличие от Хемлок, X. ненавидит приключения и решается на них неохотно, с поразительным мужеством. Теперь же их помыслами владеет страх. Хемлок боится быть связанной по рукам и ногам. X. ужасается при мысли об опасностях, которым случайно подвергнется Хемлок. Неожиданно встреченный в индийских джунглях тигр брызжет слюной и рычит в каких-нибудь трех метрах. Она чудом спасается от эбеновых разбойников на развалинах голландского форта Уджунг-Панданг. При купании в Скранге ее чуть не уносит течением. Безумные мотоциклетные гонки на безымянных дорогах суматранских возвышенностей. Авантюризму Хемлок в крови, она пропитана им до мозга костей. С этим ничего не поделаешь. X. в растерянности: если когда-нибудь она исчезнет навсегда, как отреагируют люди, ухаживающие в ее отсутствие?.. Разумеется, она составила завещание, но суть не в этом: знать, что она не вернется – все равно что заранее осиротеть или слепым заблудиться в лесной чаще. X. дрожит и пускает слюну. А что делать Хемлок, если она однажды окажется в таком же состоянии, как я?

– Снова отправляться в путь – в высшей степени безответственно, это чистой воды эгоизм, это просто неслыханно, – резким, решительным фальцетом говорит один из волнующихся за X. Вздохи. Чьи-то физиономии на углу. Многозначительные взгляды. Нравоучения. Разумеется, за спиной у Хемлок. Но, будучи наиболее заинтересованным лицом, X. никогда не читает нравоучений. Точь-в-точь как Хемлок, X. терпеть не может проповедников, миссионеров, святош, благонамеренных консерваторов и любит повторять, что без изрядной доли цинизма жизнь была бы невыносимой.

Однако нельзя отрицать, что X. роковым образом приближается к затянувшейся развязке. Они вспоминают начало болезни, сравнивают этапы ее развития. Поначалу – странные симптомы, ненормальные жесты, вывернутая наизнанку одежда, мучительные гримасы, провалы в памяти. Они думали, что это возрастное. Но все оказалось не так просто, и Хемлок помнит первые жуткие часы, когда болезнь проявилась открыто. Хемлок снова видит, как X. подскакивает и обреченно выгибается на кровати, выбрасывает ноги к потолку, невнятно вскрикивает, бьет себя кулаком в грудь (да-да, точно так же, как Гэван Кэхир О'Бирнс) – в гулкую, полую, жалкую грудную клетку. Час за часом – необузданные, отчаянные движения, пока прописанные лекарства не приносят, наконец, покой – точнее, мрачное оцепенение, унылое блуждание во мгле. Но света вполне хватает, чтобы друг друга видеть, хватает сознания, чтобы еще изредка разговаривать, – словом, хватает сил для страданий. Хемлок вновь переживает собственное горе, тоску-да, именно душащую тоску, ощущение катастрофы, сопровождавшее приступ, который случился как назло в гостинице. Затем долгое и запутанное обследование, больничные коридоры, лица специалистов, томография, при которой Хемлок видела мозг X. на экране компьютера, а врач показывал пальцем пораженные участки, которые мало-помалу рассасывались и с неумолимым ходом времени должны были исчезнуть бесследно.

Лекарства – розовые пилюли, зеленые драже, двухцветные капсулы во всевозможных цветовых сочетаниях (были даже полосатые и со спиралями) – более или менее помогали X. в течение двух лет. Медикаментов все больше, дозы все сильнее, результаты все незначительнее. Что-то вроде беспрерывного крещендо. Каждодневная эскалация. Уныние прибывало, как вода в реке – медленный, но сильный поток уносил старые воспоминания и приносил новые страхи.

Так как Х. проявляет огромную силу воли и все вокруг пытаются помочь, Хемлок сдерживает данное маркизу слово и в самом деле разрабатывает систему, которую, правда, приходится без конца совершенствовать и улучшать, но теперь болезнь развивается столь стремительно, что уже чувствуется неминуемое поражение: скоро все рухнет. Не люби Хемлок X., было бы гораздо легче. Возможно, было бы легче, если бы Х... Но – увы...

Кто не отверг вас, сопряженных вместе,

Порожний череп и застывший смех? [236]236
  Поль Валери, «Морское кладбище» (пер. Б. Лифшица).


[Закрыть]

***

—Мисс Кэтлин кашляет, – грустно сказала айя, —ее лихорадит.

Августа почувствовала раздражение. Если Кэтлин заболела, скажут, о ней плохо заботилась мать. Но зачем же тогда нанимать айю?

Она склонилась над кроваткой, где лежал апатичный ребенок с нездоровым блеском в глазах: по пепельно-бледной коже текли ручейки пота, оставляя улиточьи следы.

—Хамида, отправь Гур Бакша за доктором Монро.

—Доктора Монро нет на месте, мемсахиб, он поехал за город на охоту.

—Тогда за врачом из гарнизонного госпиталя.

Хоть Августа и заметила его тогда под террасой, но не запомнила, а уж он-то узнал ее в первую же секунду и, ненадолго задержав взгляд на лице, перевел его на ноги Августы, в то утро обутые в простеганные ботинки из белого шевро. Завязанные бантиком широкие шнурки не закрывали костлявую стопу полностью, и под ними виднелись несколько миллиметров запыленного язычка. Больше всего на свете Генри Кларк любил худые женские ножки в европейской обуви.

Августа показалась ему необычайно милой – ему приглянулись отливавшие синевой волосы, горящий взор и мягкий приятный голос. Он снова пришел на следующий день и потом еще через день. Без труда подыскивая предлог, Кларк приходил даже после того, как Кэтлин выздоровела.

—Кларк – превосходный врач, а хорошие врачи на вес золота, – говорил Эдвард Фулхэм. – Пусть он евразиец, зато отличный доктор... Говорят, они с женой живут, как кошка с собакой, но какое нам до этого дело?

Занимая промежуточное положение между средним классом и высшими слоями подчиненных, Фулхэмы могли позволить себе свободу, недоступную ни тем, ни другим. Конформизм Эдварда, проистекавший, главным образом, из страха перед новшествами и осложнениями, не способствовал развитию расистских предрассудков, поэтому он любезно согласился сыграть с Генри Кларком в шахматы и не отклонил приглашения в клуб унтер-офицеров и вспомогательного состава, где были представлены все оттенки кожи.

Клуб располагался в длинном красном здании с верандой на самом краю, и над нею была надстроена огромная внутренняя лестница. Большую гостиную украшали знамена, спортивные трофеи и ветви. Столы были заставлены цветочными композициями, разноцветными рисовыми скульптурными изображениями зверей, памятников и даже людей, которые сверкали крошечными свечами, а переполненные глянцевитыми лакомствами корзины из просвечивающего сахара поблескивали драгоценностями в неярком свете маленьких индийских ламп. Игра света превращала банальное клубное веселье в неземную феерию, потустороннее волшебство. Эти многокрасочные засахаренные фрукты, эти розовые и голубые торты – вычурные и потрясающие, словно гопурам [237]237
  Гопурам – надвратная башня в ограде индуистских храмов, отличительная черта индийской средневековой архитектуры.


[Закрыть], где хотелось отыскать все тридцать три миллиона триста тридцать три тысячи триста тридцать три божества вместе с их шакти, сплетающихся в запутанных объятьях, залитых желе и украшенных фруктовой массой; эти ослепительные сладости, перемигивавшиеся с изумрудной пряжкой Августы; наконец, эти сооружения, которые казались вовсе несъедобными, – вот она, истинная суть праздника, его причина и цель. Неслышно размыкая круг повседневности, они воплощали в себе невозможное и непредвиденное.

В этой половинчатой среде столь строгие в Индии правила старшинства отходили на задний план, а после обязательного тоста за здоровье ее величества свойственное незнакомым людям смущение совершало неожиданный пируэт.

Сюда никто не приходил в штатском: мундиры цвета хаки резко выделялись среди букетов из платьев палой листвой. Даже зимой жесткие воротники размягчались уже после нескольких танцев: их тайком переодевали в темном, точно склеп, гардеробе, где старый дворецкий предлагал картонную коробку с целым ассортиментом запонок, клипсов и английских булавок.

Миссис Кларк почти не танцевала – кавалерам не охота было выступать в роли носильщиков. А миссис Фулхэм, напротив, танцевала хорошо, и ее без конца приглашали. Она пообещала все вальсы доктору Кларку и чувствовала себя счастливой в своей телесной оболочке, в камчатном пастельно-розовом платье и юбке, обшитой бахромой из бежевой синели: пришитое к кайме кольцо позволяло во время танца придерживать мизинцем шлейф. Веер из розовых страусовых перьев напоминал небо Бамни-Дадара, а кремовый шарф наполовину прикрывал худые плечи, от которых она словно жаждала избавиться. Августа собрала волосы в пучок на греческий манер, скрепив их пастельными лентами, подчеркивавшими золотисто-каштановый цвет. Летом кожа лоснилась от пота, но в остальное время Августа казалась слишком сильно напудренной, покрытой бархатным пушком – будто персик или восхитительное лакомство, хотя слой и выглядел толстоватым.