Текст книги "Хемлок, или яды"

Автор книги: Габриэль Витткоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Ночью маркиза отослала записку господину Деламару – защищавшему ее интересы прокурору из Шатле. Тот ранним утром явился к Пикару и принялся втолковывать, что шкатулка крайне важна для мадам де Бренвилье, готовой отдать за нее все на свете. Эти слова, более чем странные в устах юриста, случайно подслушал Брианкур, тоже пришедший к Пикару.

В пикпюсовском доме воцарились хаос и смятение – беспрерывной вереницей шли посетители, которым даже не удосуживались предложить напитки. Деламар умолял Мари-Мадлен уехать из Пикпюса и помог ей спрятать в надежном месте некоторые ценности. Сама же она вызывала к себе сержантов Клюэ и Крейбуа, стараясь убедить их, что хитроумный Сент-Круа подделал письма, но она сможет все исправить, так как у нее есть высокопоставленные друзья. Безусловно, невинность подбирает иные выражения.

По просьбе Мари-Мадлен в Пикпюс приехала Элизабет, которой та надменно сказала:

– На что мне сдалась шкатулка? Ведь там могут лежать разве лишь какие-то безделушки.

– Говорят, еще письма...

– Ну и что с того? С Сент-Круа мы давным-давно не виделись. Даже если там окажутся какие-нибудь подложные письма, лично мне оправдываться не в чем. И знаете что? Если тень падет на меня, Пеннотье не отмоется!

Элизабет ушла, и сердце ее сжалось в тревоге. Она опасалась, что преступления мужа подмочат ее собственную репутацию, и гадала, успеет ли обналичить хранившиеся в шкатулке векселя, пока их не заграбастали мужнины кредиторы.

Узнав, что ходят слухи о ее причастности к отравлениям, Мари-Мадлен принялась хорохориться.

– Парижские слухи недолговечны. Все быстро с ними свыкнутся и всё забудут. Когда вместе со мной обвинят другого, пусть незнатного, но богатого человека, он уладит этот вопрос за четыре-шесть тысяч ливров.

Теперь она уже понимала, что шкатулку не отдадут никогда.

– Я сделала все возможное, чтобы забрать ее у Сент-Круа при жизни, и если бы это удалось, тотчас приказала бы его убить.

Когда 11 августа гражданский наместник распечатал красную шкатулку, Деламар, представлявший маркизу де Бренвилье, сделал заявление: «Ежели там обнаружится подписанное мадам де Бренвилье обязательство на сумму тридцать тысяч ливров, это станет для нее полной неожиданностью, а в случае если подпись окажется подлинной, маркиза намерена обратиться в суд с жалобой, с целью признания оной недействительной».

Врачи провели эксперименты над животными с различными ингредиентами шкатулки – в частности, с загадочным порошком в маленьких пакетиках, и все подопытные умерли. Но яд (вероятно, знаменитый порошок наследования) был настолько неуловим, что не оставлял никаких следов, которые можно опознать с полной уверенностью. Совершенно непредсказуемо реагируя на испытание водой и огнем, он заставлял кардинально пересмотреть все известные в ту пору химические реакции. Видимо, после смерти братьев д’Обре Сент-Круа добился огромных успехов в токсикологии.

Весь Париж перемывал косточки Пеннотье, и против него заочно выдвигались самые несусветные обвинения. Мари-Мадлен набралась наглости явиться к человеку, которого всячески старалась опорочить, но он оказался в отъезде, а мадам Пеннотье презрительно выставила гостью вон: теперь уже с ней многое стало позволительным. Но Пеннотье не забыл об услуге, некогда оказанной семьей Бренвилье, и по возвращении спешно отправился к Мари-Мадлен в Пикпюс. Позже его спросили о цели данного визита, и к чести своей он ответил: не в силах поверить в то, что мадам де Бренвилье виновна в подобных преступлениях, он поехал поклониться ей, как обычно поступают в аналогичных случаях. Возможно также, он хотел договориться с ней о найденных в шкатулке деловых бумагах, так как знал, что вскоре обоих вызовут в суд. Когда гражданский наместник пригласил их для соблюдения этой формальности, Пеннотье находился за городом, а Мари-Мадлен представлял Деламар.

Прежде чем потратить хотя бы су, офицер полиции Тома Ренье по семь раз вертел монетку в кармане, однако, дорожа чувством достоинства, которое внушала ему собственная должность, упрямо носил парик и кружева, пусть даже парик был из козьей шерсти, а кружева – бумажные. Стремясь выслужиться перед господином де ла Рейни, Тома Ренье проявлял чрезмерное усердие и решил добыть решающую улику, доказывавшую виновность маркизы де Бренвилье, огорошив ее последними новостями. Мари-Мадлен встретилась с офицером напротив голландского сада, прогуливаясь в его прохладе.

– Сдается, мадам, мы завладели славной добычей. Сегодня в шесть часов утра я задержал Булыгу. Он выходил из гостиницы, пряча нос под плащом.

– Разве он под подозрением? – с напускным безразличием спросила Мари-Мадлен.

Она попала в самую точку: знакомство Булыги с лабораторией Сент-Круа позволяло предположить, что он целых семь лет активно пособничал отравителю. Проведав, что шкатулка описана полицией, Булыга сбежал от банщика Госсена, которому с недавних пор прислуживал, и, не желая уезжать из столицы, стал вести бродячую жизнь. Его арест дал новую пищу для слухов, но столь могущественную даму, как маркиза, пока еще не решались задерживать. Узнав, что Булыга найден, Брианкур невольно воскликнул: «Мадам де Бренвилье обречена!»

Тома Ренье искоса поглядывал на Мари-Мадлен.

– Что же вы молчите, мадам?

– А что я должна сказать? – покраснев, огрызнулась она.

Маркиза постаралась сменить тему, но затем снова вернулась к разговору о шкатулке.

– Зачем так волноваться, мадам? Или вы тоже замешаны в этом деле?

– Я?! С какой стати?

– На допросе у комиссара Пикара этот шельмец Булыга во всем признался. Вероятно, он дал показания против вас и, если его прижать, может их повторить.

– Надо было отправить этого негодяя в Пикардию...

Ренье уставился на нее непонимающим взглядом. Затем она без всякого перехода заговорила о Пеннотье, уверяя, что дела у них общие и содержимое шкатулки касается обоих.

Тома Ренье немного опередил события и потому упустил добычу. Его откровения укрепили Мари-Мадлен в решении бежать: как только он покинул Пикпюс, она велела закладывать карету. Мари-Мадлен пришла в крайнее смятение. Чего от нее хотят, в конце-то концов? Да, она сделала то, что сделала, но у нее были очень веские причины. Она ведь не первая и не последняя обрезала собственное генеалогическое древо: отцеубийство замышляла, например, Беатриче Ченчи... Эка невидаль!.. Вся разница в том, что Беатриче схватили, а Мари-Мадлен настолько умна, что ее никогда не поймают.

Она приехала на улицу Нёв-Сен-Поль уже глубокой ночью. В особняке было тихо и почти безлюдно: по воскресеньям бóльшая часть прислуги уходила смотреть представления театра марионеток. Но Арманда осталась дома: вместе с другой камеристкой они принялись второпях собирать чемоданы и дорожные сумки. Время поджимало, потому они обратились за подмогой к Марте Наплеч-нице – судомойке с лицемерным взглядом, которая растерялась от столь непривычного поручения: ее шершавые, потрескавшиеся ручищи цеплялись за шитье и шелковые юбки. Как обычно, когда Мари-Мадлен загоняли в угол, ее начинало тошнить. Она сложила в замшевую сумочку свои лучшие драгоценности, засунула в несессер ролики золотых монет и застегнула на шее опаловое ожерелье, после чего закуталась в широкий плащ и надела маску. Когда маркиза села в карету, уже светало. Наплечница стояла возле лошадей, Мари-Мадлен отрывисто приказала ей сесть рядом с кучером и, даже не попрощавшись с горничными, навсегда покинула этот Дом, который так любила. Свои мрачные тайны она оставила в замурованной клетушке.

В изнеможении Мари-Мадлен уснула и, покачивая запрокинутой головой, всю поездку провела в странном оцепенении, из которого выходила лишь изредка: вспотевшая и разбитая усталостью, она смотрела, как мимо проносились деревни с разбегавшимися в страхе гусями, леса и незнакомые города с колокольным звоном. Сразу по прибытии в Гавр она решила продать экипаж и сесть на какой-нибудь отплывавший в Англию фрегат. Мари-Мадлен не представляла себе дальнейший ход событий и, став пленницей тумана, не могла, да и не хотела ни о чем думать. Ночевки на постоялых дворах были кошмарными: ее грызли паразиты, терзали беспокойные сны, посещали страшные видения, которые беспрестанно множились, точь-в-точь как ее плодившие друг друга беды и преступления. Адские муки следовали нескончаемой чередой. Но однажды в лицо ей хлынул яркий свет. То было море.

***

Почему ее никогда не вставляют в букеты?.. Она бы так красиво смотрелась – скажем, в вазе Голубого семейства... Но она была разбита X. Но цикута сейчас не цветет. Но когда луна становится такого же цвета, она навевает опасные грезы.

– О чем ты думаешь, Хемлок?

– О большом пучке цикуты. О вазе Голубого семейства, напоминающей мне об Оскаре Уайльде и его строчке: «Yet each man kills the thing he loves».

– He о Беатриче?

– Пожалуй, нет... Чужая душа – потемки. Хоть глаз выколи... Но камни – уж они-то не забывают ничего.

***

В городе пахло крупой, пеплом, приливом и свечным салом. Этот холодный, тяжелый запах приставал к вещам заодно с пресной отдушкой крови и приятной темнотой гниения, разносился угольным дымом и плотным желтым туманом, поднимавшимся с болот вдоль Темзы. Толпа выплескивалась шумной рекой в русла улиц между каретами, портшезами, стадами, возами. То был непрерывный поток: торговки имбирным печеньем и яблоками, перекупщики париков и старой одежды, водоносы и носильщики хвороста, точильщики ножей, пастухи гусей, хватавшие птицу за шею длинными крюками, торговки рыбой с корзинами синих мидий и больших серебристых угрей на головах, крысоловы, сгорбленные под бочками торговцы чернилами, семенившие в деревянных сандалиях служанки, продавщицы баллад с листами в руках, исполнительницы жалостливых песен с мальчуганами на плечах, лубочники, мещанки в больших черных фетровых шляпах поверх чепцов, подавальщики салепа [142]142
  Салеп – напиток, приготавливаемый из клубней пальчатокоренника, использовался как обволакивающее средство при отравлениях и для питания ослабленных больных.


[Закрыть]и отваров для телесного здравия. Под гам волынщиков и слепцов с трещотками махали колокольчиками разносчики пирогов и булочек. Скакали на костылях горбуны, пробирались между бродячими собаками безногие калеки, а шлепавшие босиком по грязи худосочные дети предлагали бараньи уши или требуху на решете. Все они толпились посреди сырных груд и бархатистой от мух ветчины, теснились у прилавков, где вечером, в красноватом свете фонарей, продавалась желтоватая копченая пикша, или выскакивали под дождевую воду, стекавшую с крыш без желобов. Казалось, этот черный город никогда не спит, а молчат здесь разве что карманники. Но запруженные ломовыми дрогами узкие проходы, лабиринты складов, где по закопченным фасадам поднимались мешки и бочки, неожиданно приводили к лесу торчавших в серебристом свете мачт. У дверей таверн цыгане продавали лаванду и птичьи гнезда, вдалеке крутили лопастями ветряные мельницы, а с наступлением сумерек по берегам растекалось жемчужное тепло – русалочье дыхание. Однако над городом веял безумный ветер Реставрации Стюартов, ведь после аскетичной эпохи Протектората, ужасов Чумы и Великого пожара весь Лондон охватила мания обжорства и кутежей [143]143
  Реставрация Стюартов – восстановление в 1660 г. на территории Англии, Шотландии и Ирландии монархии, упраздненной указом английского парламента от 17 марта 1649 г. Новым королем стал Карл II Стюарт – сын казненного во время Английской революции Карла I.
  Протекторат отца и сына Кромвелей (1653-59) – переходный период английской истории между Английской революцией и Реставрацией Стюартов.
  Великая Чума (1665 – 1666) – массовая вспышка болезни в Англии, во время которой умерло приблизительно 100 тыс. чел., или 20% населения Лондона.
  Великий пожар в Лондоне продолжался 4 дня – с 2 по 5 сентября 1666 г.


[Закрыть]. Удержу тут не знали ни в чем. С одинаковым пылом следили за петушиными боями и участвовали во всеобщем веселье, когда в великие дни казней в Тайберне [144]144
  Тайберн-деревня в графстве Миддлсекс, с 119 6 по 1783 гг. являлась официальным местом проведения казней осужденных города Лондона.


[Закрыть]на каждом глаголе умещалось до девяти висельников, и лишь самые зажиточные покупали себе привилегию: их трупы утаскивали за ноги родственники и друзья.

Пожалуй, не познакомься Мари-Мадлен на фрегате с попутчиками, крупнейший город Европы выбил бы ее из привычной колеи. Но французские и английские кавалеры предавались разврату и участвовали в бесчинствах герцога Монмутского [145]145
  Герцог Монмутский (1649 -1685) – побочный сын короля Карла II Стюарта.


[Закрыть], нисколько не уступая в порочности своему господину.

С этими галантными кавалерами, или painted men [146]146
  Накрашенные мужчины (англ.).


[Закрыть], которые носили на руках маленьких спаниелей и ходили играть в шары под посаженными в шахматном порядке деревьями, Мари-Мадлен сразу почувствовала себя как дома. Они познакомили ее с городом, как знакомят с человеком: показали недавно восстановленный Лондонский мост с рядами новых домов и изысканных лавок. Отвели на стройку собора святого Павла, который, по слухам, должен был стать красивейшей церковью, спроектированной Кристофером Реном – ветеринаром по профессии [147]147
  Собор святого Павла – англиканский собор на Ладгейт-Хилл, самой высокой точке Лондона, резиденция лондонского епископа. Сгорел во время Великого пожара 1666 г. и был построен заново по проекту архитектора Кристофера Рена в 1675 -1708 гг.


[Закрыть]. Сводили к Уайтхолльскому дворцу и в Спринг-Гарденз – увеселительное место, пришедшее на смену старому Воксхоллу в Ламбете [148]148
  Уайтхолльский дворец – основная резиденция английских королей в Лондоне с 1530 по 1698 гг., когда он сгорел.
  Спринг-Гарденз – небольшой публичный парк на части территории Воксхолл-Гарденз.
  Воксхолл-Гарденз – большой развлекательный сад в Лондоне, одно из главных мест общественного отдыха с сер. XVII до сер. XIX вв.
  Ламбет – боро Лондона на южном берегу Темзы, напротив Вестминстерского дворца.


[Закрыть]. Научили играть в вист, мухлевать и даже проигрывать. Водили в театр на спектакли, хоть она ни бельмеса не понимала, но часто смеялась над кульбитами лакея Симплтона, фигурой Фальстафа или Хозяйки и просто-таки влюбилась в выступления танцующего скрипача. Все было прекрасно видно: кавалеры всегда занимали места at the spikes– у решеток, защищавших сцену от разбушевавшейся публики, если та проявляла недовольство.

Мари-Мадлен постепенно обвыкалась. Ей нравилось смотреть на реку, кишевшую кораблями со всех уголков света, и она уже знала, что на затянутом копотью небе в любую минуту могли появиться большие лазурные просветы. Полагая, что денег хватит на всю оставшуюся жизнь, Мари-Мадлен поселилась в одном из самых красивых кварталов Лондона, рядом с французским садом, который Карл II недавно приказал разбить у Сент-Джеймсского дворца [149]149
  Сент-Джеймский дворец – один из старейших в Лондоне, после уничтожения в 1698 г. Уайтхолльского дворца – основная резиденция королевского двора.


[Закрыть].

***

Хемлок замечает на лице несущего чемодан таксиста изумление, даже испуг: на пороге появляется X. – вставшая из гробницы мумия, которую уже ничто не способно обрадовать, хотя возвращение Хемлок как нельзя кстати. Ведь X. связывает с жизнью только боль: я страдаю, следовательно, существую.

Таксист, человек примитивный, гадает, какие родственные узы их связывают: до самого вечера, наматывая километры, он сохранит в памяти неподвижный взгляд затуманенных серых глазищ, отвисшую под собственным весом челюсть, слабый, смущенный голос, неловкие жесты. Ему не по себе, будто повстречал призрака. Таксист родом из Катаны, его отчий дом стоит на месте того самого постоялого двора, где триста лет назад прислуживала Катарина Эджиди, и в детстве он часто слышал рассказы об упырях и ламиях: как в былые времена святой бросил одну в фонтан, и вода превратилась в кровь. В наши дни предпочитают обсуждать последние футбольные матчи или шансы коммунистической партии на ближайших выборах, но если о каких-либо явлениях перестали говорить, это еще не значит, что их больше не существует.

Хемлок быстро забывает напуганного шофера и переходит к другим потрясениям, новым катастрофам, которым всякий раз удивляется X., не в силах привыкнуть к собственному состоянию:

– Как это странно... Как странно...

«Но я-то, – думает Хемлок, – просто обязана к этому приспособиться, пусть даже к некоторым обстоятельствам приноравливаешься с трудом. Я могу тянуть и тянуть лямку, а потом в один миг свалиться от чудовищной, невыносимой усталости. Да, после длительного напряжения всех сил я могу сдаться, упасть на пол и спать без просыпу. В такие минуты нервы взвинчиваются до предела – как у младенца, который плачет оттого, что хочется спать. Я становлюсь нервной и злой. Что мне думать о себе самой? Как я окончу свою жизнь? Возможно, тоже буду пугать людей и читать на их лицах страх? Как говорила Лолита, мы всегда умираем в одиночестве».

– Хочешь прилечь?.. Выпить немного молока?.. Послушать музыку?.. Что я могу для тебя сделать?..

Ничего не отвечая, X. качает головой, роняет подбородок на скатанный воротник пуловера. Это само отчаяние качает головой, пускает слюни.

X., ты помнишь Венецию? Фиолетовый город с неравномерными зубчиками, как на венчике гвоздики или зонтичке цикуты? В шесть вечера он сияет в барочном освещении. Помнишь нашу поездку на Сан-Микеле – коричневато-бежевое кладбище из экзотического, причудливого, гофрированного картона: Сан-Микеле, напоминающий Ворота в Индию, с лоснящимися во время отлива, открытыми всем ветрам мшистыми стенами [150]150
  Сан-Микеле – остров Святого Архангела Михаила в Венеции, где находится городское кладбище.
  Ворота Индии – базальтовая арка в индо-сарацинском стиле, заложенная на морской набережной Бомбея в честь коронационного визита короля Георга V в 1911 г.


[Закрыть] ?..

Хотя они много месяцев не говорили о Венеции, X. снова угадывает мысли Хемлок:

– Больше всего я жалею о том, что никогда не увижу Венецию.

И через пару минут:

– Хочу, чтобы после смерти меня кремировали.

– Не думай об этом. Только не сегодня...

В памяти, точно в фильме, быстро проносится образ женщины в инвалидной коляске, и вмиг наступает вечер – под окнами чернеет вода канала. Летом, каждый вечер в десять часов, по этому Стиксу движется нелепая флотилия. Ни ив, ни камышей – лишь негромко хлюпает чернильная вода, и гондолы везут не знакомых между собой людей, слушающих пение немолодой бабы под аккомпанемент аккордеона. По Стиксу плывут только веселые, восхищенные японские семьи с выбеленными оперным освещением лицами да пожилые американки. Даже если эти люди вернутся сегодня в отель, они уже умерли, неведомо для себя. Когда все смолкает, X. и Хемлок видят из окна лишь высокие глухие фасады, темную воду, городской фонарь.

Всякое воспоминание так же отвратительно и сладостно, как мушиный мед.

***

Узнав о происходящем, Мари-Тереза д’Обре поспешила в Париж вместе с двумя адвокатами и кормилицей, носившей в закрытой траурным крепом корзине восковое дитя. Резко щелкая веером, чернобровая и черноглазая вдова в черной робе подала гражданский иск против Булыги и мадам де Бренвилье. Этот поступок насытил ее отвратительно-сладким мушиным медом, и она успокоилась.

Рассмотрение дела Булыги завершилось 23 февраля 1673 года: судьи вынесли решение, что презренный негодяй должен быть подвергнут предварительному допросу с пристрастием, manentibus indiciis [151]151
  С сохранением всех улик (лат.).


[Закрыть]. Но, выдержи Булыга пытку, он вполне мог спасти себя, а заодно и маркизу. Следовало учитывать эту вероятность, ведь у людей такого пошиба, как Булыга, шкура обычно толстая, и Мари-Терезе стало дурно. Уязвленная вдова обратилась к Парламенту с новым заявлением, из которого вытекало, что, раз обвинение полностью доказано, не следует прибегать к методу, способному обеспечить злодею безнаказанность. У Мари-Терезы были друзья в Парламенте, и дело повторно рассмотрел суд Ла-Турнель. Уличенного в отравлении Булыгу приговорили к обычному допросу и пыткам, после чего должны были колесовать, а маркизу де Бренвилье заочно приговорили к обезглавливанию.

Во время пытки испанским сапогом Булыга пару раз терял сознание, но говорить отказывался. Лишь когда его сняли с дыбы и перенесли на тюфяк, он решил рассказать все, что знал о преступлениях маркизы и Сент-Круа, признавшись, что сам отравил братьев д’Обре белым и рыжим растворами. Быть может, по примеру Шахерезады, он просто хотел отсрочить собственную кончину? Так или иначе, в тот же вечер его колесовали на Гревской площади.

В этот же день Клеман велел снести на пикпюсовский двор все изображения Мари-Мадлен: портрет с мускатным виноградом кисти Анри Бобрена и квадратный детский – на мадеровом фоне, с приоткрытым ртом и нежной, как воск, шейкой, выглядывавшей из-под скромного белья, завязанного черными лентами. Там же очутились барельеф, карандашные наброски, выложенная по краям рубинами крышка шкатулки с лицом анфас, и еще один портрет, на котором Мари-Мадлен блистала в фаевом золотисто-желтом платье: декольте прикрывала газовая ткань, приколотая тройной жемчужной подвеской, похожей на те, что пристегивались к рукавам, а на белоснежной коже, отливавшей синевой, сверкало опаловое ожерелье. На всех портретах лицо обволакивала, точно скорлупой или коконом, красота, разрушаемая лишь неприятной складкой губ, способной напугать... Портреты сначала сбросили в брезентовый мешок, после чего высыпали, будто хворост, на землю и подожгли. Они потрескивали, коробились, источали странное благоухание – запахи масла и гари, а полыхавшие рамы испускали снопы искр, изредка со вздохом просыпая горсточку пепла. Порой картина сдвигалась, словно кто-то ее подталкивал, и тогда веретенообразные пальцы, цветы, ткани, драгоценности, мускатный виноград исчезали в пламени или медленно покрывались коричневатым соком и копотью. Неожиданно вспыхнул голубой глазище, который смерил взглядом окружающий мир и затем провалился в раскаленный кратер.

Опираясь на руку такой же безликой, как он сам, Луизы, Клеман отвернулся от смехотворного аутодафе:

—Моя бедная Луиза...

Едва Луиза обручилась, разразился скандал: не прошло и трех дней, как ее помолвка была расторгнута. А для Жана навеки закрылась военная, судейская и духовная карьера.

Конфискованный кредиторами Мари-Мадлен особняк Бренвилье продали с торгов за 58 тысяч ливров. Доброе имя Клемана было опорочено, богатство растрачено, а здоровье подорвано. Забрав с собой детей и бастарда, он удалился с несколькими верными слугами в оффемонский замок. Что же касается Анриетты д’Обре, она принесла в жертву поруганному Христу собственный позор – всю ту грязь и плевки, что обрушивались на сестру преступницы.

Мари-Мадлен познакомилась с шевалье Тассило де Паваном -галантным французом, имевшим некий загадочный и нерегулярный источник доходов. Шевалье утверждал, будто выполнил несколько деликатных поручений герцога Монмутского, но, похоже, в любом деле предпочитал двойную игру. Впрочем, это двурушничество подвело его с перчатками, так навсегда и оставшимися без пары: давным-давно он где-то потерял один кремовый замшевый экземпляр и теперь беспрестанно теребил второй. Тассило де Па-ван любил как женщин, так и мужчин – точнее, души в них не чаял. В карманах он постоянно носил высохшую апельсиновую кожуру, чей аромат накладывался на бараний запах самого шевалье, никогда не смешиваясь и не заглушая его: одним словом, в этом человеке все было двойственным.

—Я родился под знаком Близнецов, – с радостью пояснял он.

Из любопытства Мари-Мадлен приспособилась к столь еретическому образу жизни, пусть иногда и порицала его. Шевалье изображал удивление:

—Полноте, мадам! Что поделаешь, если вы худосочны, как античный пастушок? Впрочем, вам это очень идет, ну а мне ненавистна докатившаяся уже и до Франции фламандская мода, которая требует, чтобы женщины буквально лоснились от жира.

После чего они помирились, ну а впредь, если и говорили о праведном пути, то лишь затем, чтобы посетовать на сопряженные с ним опасности.

В вопросах моды Тассило де Паван был превосходным советчиком. Он уговорил Мари-Мадлен отказаться от тяжелых вышитых подолов, корсетов на китовом усе, обшитых сутажом крестьянских юбок, высоких воротников и принять текучие робы с высокой талией, мягкие пелерины, грациозные шарфы, рукава из простой бельевой ткани и естественные прически с ниспадавшими каскадом волосами: словом, принять английскую моду, что поддерживала гармонию между телом и одеждой.

Он преподал Мари-Мадлен немало уроков, в частности, рассказал о basket judges [152]152
  Судьи с корзинами (англ.).


[Закрыть], которые, не получая жалованья, жили исключительно на щедроты сутяг и выносили соответствующие решения; предостерег от хитрых карманников и показал на берегу реки Флит, так напоминавшей Бьевр, тюрьму для несостоятельных должников.

Придворные герцога Монмутского иногда приглашали Тассило и Мари-Мадлен на оргии в домишках, недавно построенных в лесу Сохо. Публика там была разношерстная: богатые вельможи, трактирные шлюхи, остряки, вертопрахи, painted menс жемчугами в ушах, едва расцветшие юнцы, монахи-расстриги, разгульные мещане, состарившиеся в банях гермафродиты с потрескавшимися на морщинистых лицах румянами – потрепанный, затрапезный, но полный жизни народец.

Пока музыканты (включая одного с жирными волосами и заячьей губой) исполняли мелодии Джеймса Пезибля и гальярды Джона Доуленда [153]153
  Пезибль, Джеймс (ок. 1656 -1721) – французский барочный композитор, живший в Лондоне.
  Гальярда – старинный итальянский танец.
  Джон Доуленд (1563 -1626) – английский композитор и лютнист.


[Закрыть], на стол подавали жареную форель, которую гонец доставлял живьем прямо из Эдемского сада, тушеную в испанском вине солвейскую тюрбо, персикового цвета окорок и большие куски запеченной в жженом сахаре ветчины, просяную похлебку, сваренные в тряпке и залитые мятным соусом ягнячьи ноги, розовые мидлендские сосиски с перцем и майораном, овсяное печенье, шотландских куропаток, а также замаринованное в рассоле и поджаренное пряное говяжье филе с гарниром из капусты, свеклы и плавающей в масле моркови.

Играли мадригалы прошлого столетия – «Графа Солсбери» и «Скажи мне, Дафна», затем отплясывали ригодон с обнаженными девицами и переодетыми юнцами. Гости почти не слушали музыку, а кое-кто напевал себе под нос, стуча ножом по бокалу. Выкликали клоуна, и тот нес свою бритую голову в малиновой маске на брыжах шириной в локоть, перегораживая дверные проемы. Внезапно, словно протрубил ангел Страшного суда, гости в величайшей спешке бросились раздеваться. Впрочем, многие продолжали есть, а музыка не смолкала. Одну уже немолодую даму с отвисшими грудями громогласно вырвало на китайский ковер. Опрокидывались бутылки и горящие канделябры, которые быстро тушили лакеи. Какая-то девица, заткнув нос, вылила целый флакон мускуса на клубок совокуплявшихся гостей с намертво спутанными руками и ногами, что напоминал «крысиных королей» в корабельных трюмах, источающих омерзительный запах разврата. Один распутник мочился на спину упавшей в обморок барышни, а другой посыпал солью рухнувшего на тарелки голого юнца с соусом в волосах.

К чему рыдать, нежнейшая Филлида,

В сей рощице, где властвует Амур?..

Музыканты сбивались.

Он ей манилку распердолил,

Потом парилку запроторил,

Махерку ей замалосолил

И хлюпалку наканифолил...

Взобравшись на стол и задрав до пояса юбки, Мари-Мадлен распевала песенку псарей, пока незнакомец целовал ее маленькие округлые ягодицы, ляжки и даже красные чулки, закрепленные под коленями черными подвязками в блестках. Сей номер имел оглушительный успех, и воспитанный иезуитами либертин с крашеными желтыми волосами затянул ту же песню на мотив «О Salutaris Hostia» [154]154
  «О, спасительная жертва» (лат.) – один из евхаристических гимнов, написанных Фомой Аквинским.


[Закрыть], который тотчас подхватили все разом, заунывно и нескладно заорав под стоны блудодеев и под икоту блюющих. А затем радостными возгласами и воплями встретили голого горбуна, полюбовались его изумительными пропорциями, после чего с надрывным смехом и пуканьем заставили совокупиться с беременной девицей на шестом месяце. Старик напомнил гостям, как в присутствии герцога Монмутского кое-кто из них оприходовал еще свежего и единодушно одобренного висельника, и все дружно это подтвердили. Потом мужчины стали в круг, именуемый «Венком добродетелей», а накрашенный, словно для сцены, но слишком тощий для этого богопротивного венка гермафродит отбивал такт ударами в живот по примеру желтовласого либертина.

К вечеру Мари-Мадлен мало-помалу пришла в себя. Вскоре она покинула сборище вместе с Тассило де Паваном, который даже пьяным сохранял остроумие и вызвался отвести ее домой, так как гулять одной по лесу крайне опасно. В сумерках они вышли на улицу, и там их овеял восхитительно чистый воздух. Высокие деревья купались в жидком ультрамарине, прояснившемся до мыльной синевы над поляной, где у распряженных карет конюхи поили лошадей.

Друзья уселись на траву. Мари-Мадлен была все такой же бледной, еще не успела поправить шиньон, и волосы ниспадали вялыми локонами, длинными распрямленными прядями до самого пояса. Тассило подозвал проходивших мимо молочниц с ведрами на коромыслах и купил пинту свежего молока. Они молча выпили, не заметив за спиной высокой цикуты, покачивавшей кремово-белыми, как молоко, зонтичками.

Мари-Мадлен узнала, что Булыга раскололся, а ее саму заочно приговорили к смертной казни. Плохие вести принес шевалье – со всеми знакомый и всегда в курсе всех событий, происходивших в мире – от Рима до Амстердама.

—Я знаю, мадам, что по воле Людовика Великого государственные секретари, не дожидаясь признания Булыги, потребовали у британского правительства вашей экстрадиции. Мне также известно из надежного источника, что несколькими письмами по данному вопросу обменялись Кольбер [155]155
  Кольбер, Жан-Батист (1619 – 1683) – французский государственный деятель, интендант финансов, член Французской академии.


[Закрыть]и его брат Круасси.

Она не на шутку встревожилась, ведь маркиз де Круасси, посол Франции при дворе Карла II, пользовался большим влиянием.

—Что же делать?

—Для начала подождать. Самое главное – не бросайтесь в волчью пасть: вы же знаете, что говорят о вас во Франции, – сказал он, аккуратно натянув перчатку. Маркиза покраснела, так как уже не раз подумывала вернуться в Париж инкогнито.

Лондонская жизнь оказалась еще дороже парижской, а бережливостью Мари-Мадлен никогда не отличалась, так что деньги утекали сквозь пальцы. Наибольшей роскошью стало вино: даже несчастное шампанское от мозолей на ногах или какое-нибудь местное красное, у которого с пиренейским понтаком общим было только название, покупались по заоблачным ценам. Мари-Мадлен продала парочку драгоценностей, а затем решила покинуть квартал Сент-Джеймс с его красивыми домами и гасильниками для факелов на дверных наличниках и поселилась в Саутуарке, у Лондонского моста – в просторном домине прошлого столетия, который склонял над зловонной улочкой свое чело, распухшее консолями, словно от менингита. Здание принадлежало бывшему торговцу кожами и шкурами Уильяму Крамблу. Этот кривобокий старик носил высокий пикейный колпак, низко нахлобученный на розовые насмешливые глаза и защищавший их от яркого света. Крамбл сдал Мари-Мадлен высокую комнату с красным плиточным полом и вечно сырыми стенами, которой придавал некое подобие изящества расстроенный вёрджинел [156]156
  Вёрджинел – небольшой столообразный клавишный струнный инструмент, разновидность клавесина.


[Закрыть]с продавленной сидушкой. Дверь вела в конуру, куда два-три раза в год заглядывало солнце. Там-то Мари-Мадлен и спала на обитой войлоком кровати, а Наплечница располагалась на тюфяке в углу. По воскресеньям звонили колокола церкви святого Спасителя, и ночью сизые крысы, прибывавшие на больших судах из Азии, устраивали баталии.

Навестив как-то Мари-Мадлен в Саутуарке, Тассило де Паван рассказал, что она занимает те самые комнаты, где жила Прекрасная Ирида – куртизанка, умевшая тайком выворачивать чужие карманы. Недавно ее нашли с перерезанным горлом и наполовину отрубленной головой в луже крови, которая, просочившись под дверью, вытекла на лестницу. Среди великого множества клиентов убийцу найти не удалось, и, поскольку все произошло при закрытых дверях, сильное подозрение пало на старого хрыча Крамбла, хотя никаких улик против него не было.

Не призрак ли Прекрасной Ириды трещал иногда половицами и громко дышал за дверью? Мари-Мадлен уже порядком задолжала Крамблу и потому не могла выходить незаметно: дрожа от страха, она закрывала отверстия в деревянной двери плащом.

—Вот, у меня ничего нет! – растопырив ладони, твердила она.

Все исчезло безвозвратно. Куда подевались пузырьки с рыжеватым раствором, порошки из шкатулки, пропитанные мышьяком рубашки, смертоносные перчатки? У нее не осталось ничего.

При мысли о том, что придется зарабатывать уроками менуэта, Мари-Мадлен расплакалась от досады, но кармелитка все же окольными путями передала ей деньги. Впрочем, немного, ведь хотя Анриетта научилась прощать оскорбления, она, как и все, кто презирает удовольствия, была порядочной скрягой.