Текст книги "Хемлок, или яды"
Автор книги: Габриэль Витткоп
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
—Вот уж престранное любопытство!
Ее уже поджидала последняя в жизни «карета», запряженная старой клячей, – одна из тех крошечных тачек, на которых перевозили строительный мусор, столь куцая и узкая, что Пиро засомневался, все ли на ней поместятся. Но они взгромоздились туда вчетвером. Лакей с заячьей губой сел на передней доске и, поставив ноги на оглобли, взял поводья, а Гийом втащил Мари-Мадлен, подсадил Пиро и сам встал сзади. Смертница и духовник заняли места на ворохе соломы: маркиза прислонилась к передней доске и боковой перегородке, аббат прижался рядышком к доскам, согнул ноги, чтобы палач не задел их ступнями, и поставил на колени корзину с вином – он решил, что перед казнью им с маркизой не помешает глоток выдержанного шинона.
Гийом всучил Мари-Мадлен дешевое распятие и толстую восковую свечу.
***
На самом деле, верить следует не картам, а нашему внутреннему даймону, который всегда направляет наш выбор, пусть не раскрывая нам всего, а лишь отбрасывая на долю секунды покров темноты, дабы показать во сне образы, смысла которых мы не разумеем, и мельком явить в просвете бездонных туч картину, которую мы вмиг забываем. Переглянулись ли X. и ребенок в костюме белого кролика? Быть может, то был не взгляд, а лишь смутное ощущение? Легкий звонкий удар, будто насекомое задело листву? Они не признают друг друга и ничего не вспомнят. Двадцать лет спустя примут за начало уготованную с незапамятных времен тайную взаимосвязь. Неведение и тьма. X. и Хемлок не ведают, что на краткий миг увиденная в Ницце женщина в инвалидной коляске внушила отцу X. столь сильную страсть, что он подумывал на ней жениться, в каковом случае X. не довелось бы выйти из небытия. X. и Хемлок не знают, что мансарду, где таится для них смертельная опасность, сто лет назад занимал страдавший осложненной хореей человек, который однажды свалился с лестницы, а затем с вывихами и переломами три месяца промучился в больнице. Мы ничего не знаем. Ничего не можем предвидеть. Гадаем и ошибаемся. Неизвестно даже, когда и почему в мозгу X. зародилась болезнь. Мы не помним, куда ушли годы, целая жизнь – вся эта соль, не помним, сколько общих образов уже растворились в пустоте. Впрочем, некто Анинов действительно существовал: он владел фабрикой зубной пасты в Леваллуа, но не закрывал никакую книгу, а окончил свою долгую жизнь в Базеле – процветающим акционером предприятия, специализировавшегося на производстве барбитуратов.
***
В тот день не давали спектаклей, и все жители высыпали на улицу, а кабачки заполнились только после казни. Меж домами раскачивался серо-бурый океан толпы, чьи волны плескались вокруг неподвижных утесов карет с припавшими к дверцам лицами. Лубочники и торговцы кантиленами поднимали над головами бумажные стяги, щиты с вывешенной исповедью маркизы. Казнь изображалась грубыми красками – красной и синей: одетый по моде прошлого столетия палач размахивал над женщиной с завязанными глазами огромной шпагой. Крыши почернели от зрителей. Сдаваемые по десять пистолей окна загораживались физиономиями, расположенными одна над другой, точно висевшие на невидимой стене маски: камень и пространство сменила новая архитектура – сооружения из шевелящихся ртов и глаз.
Тачка с трудом прокладывала себе дорогу, медленно двигаясь по улице де ла Каландр, где суконщики закрыли в тот день свои лавки, затем миновала церковь Сент-Женевьев-дез-Ардан и направилась по Нёв-Нотр-Дам. Порой из толпы вырывались оскорбления и непристойности, а также слова сострадания, испуганные крики, молитвы. Лицо Мари-Мадлен исказила судорога:
—Сударь, – дрогнувшим голосом сказала она исповеднику, – неужели после того, что происходит сейчас, господину де Бренвилье не хватит мужества покинуть этот свет?
Аббат Пиро тщетно пытался ее успокоить. Она горестно замкнулась в себе.
—Это все взаправду?.. По-настоящему?.. – в ужасе повторяла маркиза, когда они остановились на паперти церкви Сен-Кристоф и ее спустили на землю. Какая-то искорка, растительный голосок, потаенное дуновение заставляли до самого конца надеяться на чудо. Неужели ей действительно посулили помилование? Сказали что-то в завуалированной форме, поддерживая эту иллюзию?
Тачку поставили за невысокой стеной паперти – невдалеке от величественного фонтана. Охранники пробрались сквозь толпу, Мари-Мадлен зашагала босиком, с веревкой на шее, к большому порталу Собора Парижской Богоматери и преклонила колена под изображением Страшного суда. Не задумываясь над собственными словами, она машинально повторила вслед за палачом формулировку признания в своих преступлениях. Ей просто хотелось, чтобы все поскорее закончилось.
Свеча в связанных руках казалась ужасно тяжелой. Распятие вдруг выскользнуло и упало на землю. Гийом поднял его и всунул ей между пальцами. Затем, шатаясь в изнеможении, маркиза вернулась к тачке под улюлюканье толпы. Случайно наступив левой ногой на гвоздь или осколок стекла, Мари-Мадлен мучительно захромала. «Уже недолго осталось, – говорила она про себя, – скоро все кончится». Она была плененным зверем, а смерть – выходом из темницы. Непокорная Мари-Мадлен уносила в могилу свой мятежный дух – избыточный балласт при падении в небытие. Она уже отдалялась: в памяти всплывали обрывки фраз, отдельные образы, бессвязные слова, музыкальные мелодии. Видя по пути толпы народа, она вдруг вспомнила, как во время казни Беатриче Ченчи рухнула трибуна, из-за чего погибло множество зрителей, и невольно улыбнулась – Пиро посмотрел на нее удивленно и безутешно.
Добравшись до моста Нотр-Дам, Мари-Мадлен заметила рядом с тачкой Дегре, скакавшего верхом на лошади, и лицо ее исказилось от ярости. Маркиза попросила палача стать так, чтобы не видно было этого человека, но, взяв себя в руки, разрешила вернуться на прежнее место. Она пожала плечами: «Что толку?..»
Шестьдесят восемь домов на мосту Нотр-Дам, с аркадами на первых этажах, красивыми вторыми и двумя рядами слуховых окон на крышах, были неотличимы друг от друга. Все окна заполнились головами. Никогда еще на мосту не скапливалось столько народу, и тачка порой застревала, точно карнавальная колесница, минут на семь. Но Шарлю Лебрену этого вполне хватило: протиснувшись меж двумя женщинами и тучным мужчиной, он ухитрился достать из карманов сангвину, грифель и альбомчик с бумагой верже. Затем он проворно, уверенными штрихами зарисовал маркизу де Бренвилье с натуры: она лежала на груде соломы, в низко надвинутом чепчике и большой рубахе смертницы, с исповедником и палачом по сторонам. Женщина лоснилась от пота и скалила зубы: художник изобразил ее пристальный взгляд, сжатые руки, похожие на лапы, и судорожную скованность во всем теле. Вернувшись домой, он обнаружил, что незаметно для самого себя поместил на скуле маленькую родинку.
Когда прибыли на Гревскую площадь, Мари-Мадлен не выказала ни малейшего страха при виде эшафота и костра.
—Ну что ж, мадам, – сказал палач, – следует проявить мужество. Одно дело – добраться сюда, беседуя с этим господином, – он указал на аббата Пиро, – и совсем другое – выстоять до конца, не потеряв самообладания.
Он произнес это чисто по-человечески, хотя сам тоже нервничал. Волнение публики ничего хорошего не предвещало: палач боялся, что промахнется, и его освищут, а то и намнут бока. Но метким ударом он, напротив, мог сорвать аплодисменты. Гийом обрадовался, что суд пощадил маркизу и не стал приговаривать ее, как отцеубийцу, к усекновению кисти. Сама же она вдруг ощутила предсмертную тоску и попросила разрешения сходить до ветру. Привыкший к подобным просьбам Гийом жестом указал место за эшафотом. Мари-Мадлен присела на корточки и опросталась, с таким громким шумом выпустив газы, словно испустила дух, а затем привстала, покачиваясь над теплым зловонием, и подтерлась крестьянской юбкой – больше было нечем.
К подножию эшафота подошел секретарь парламента, который объявил, что в ратуше собрались члены следственной комиссии, готовые выслушать показания, буде мадам де Бренвилье пожелает их дать. Она спокойно отреклась от клеветы, возведенной на Брианкура и Дегре, присовокупив, что созналась во всем, и прибавить ей нечего. Пока палач приставлял к эшафоту лестницу, Мари-Мадлен решительно поблагодарила аббата Пиро и весьма учтиво попросила не оставлять ее, пока не отрубят голову. Бедняга не смог ответить из-за душивших слез. Тогда, слабым кивком показав, что готова, маркиза поднялась по лестнице, приволакивая раненую ногу.
Она ступила на эшафот, где ее ожидал Гийом, будто на сцену, выставляя себя на всеобщее обозрение, хотя с ее точки зрения сценой была сама Гревская площадь – с ее крашеными домами, остроконечными черепичными крышами, измазанными бычьей кровью кабачками и большими фонарями у въезда на улицу дю Мутон.
Маркиза вспомнила перерезанные глотки, сваренную человеческую голову в сосуде, отрубленную кисть Клода Ле-Пти, приходившую по ночам Прекрасную Ириду и задумалась, бегают ли обезглавленные люди, подобно обезглавленным уткам? В памяти всплыла история о головах, которые ползали по земле, слизывая собственную кровь. Маркиза взглянула на целое поле бестелых голов – нелепое и необозримое капустное поле.
Повернувшись лицом к Сене, напротив большого креста, Мари-Мадлен преклонила колена на куче гревского песка – с какого еще песчаного берега? Она слегка увязла в мягкой холодной массе – в своей единственной и столь недолговременной могиле. Аббат Пиро произнес сакраментальную формулу отпущения грехов: они оба напрочь забыли про корзину с вином.
Гийом разорвал верх рубахи, обнажив еще красивые плечи Мари-Мадлен. Она застыдилась лишь после того, как палач распустил ей волосы, а затем обстриг их сзади и по бокам. Он вертел ее головой во все стороны – порой довольно грубо, больше получаса потратив на стрижку и бритье, поскольку в тот день выпил для храбрости. Публика усмотрела в этой медлительности бесчеловечную жестокость, заколыхалась, зароптала, разразилась поношениями, хотя нельзя было точно сказать, адресовались ли те Гийому или вызвавшей эту жестокость смертнице. Волосы Мари-Мадлен падали из-под ножниц, рассыпаясь по плахе меховым ковром, шерстью диковинного зверя. Вскоре их продадут цирюльнику, который сделает из них великолепный гигантский «бинетт» – тот самый, что уже год спустя наденет маршал Люксембург в день победы Месье над принцем Оранским в Касселе [174]174
Люксембург, Франсуа-Анри де Монморанси-Бутвиль (1628 -1695) – один из самых успешных французских полководцев старого режима, маршал Франции (1675).
Месье – титул представителя королевского дома Франции при старом режиме, давался родному брату короля, следующему за ним по старшинству.
[Закрыть].
Стемнело, и горизонт заволокли сернисто-желтые и аспидные полосы, пересекаемые вороньими стаями. В душный воздух поднялся речной туман, и вскоре запахло грозой. Все окна внезапно вспыхнули – то ли в последних отблесках заката, то ли в первых отсветах свечей. Пиро затянул «Salve Regina» [175]175
«Славься, Царица» (лат.). Богородичный антифон – песнопение в честь девы Марии.
[Закрыть], и толпа в унисон подхватила. Послышался слабый похоронный звон.
Прежде чем Гийом закрыл повязкой полные слез лазоревые глаза, Мари-Мадлен в последний раз обвела ими вокруг, увидела небо и крыши – только и всего. Захотелось еще разок помянуть Сент-Круа, с которым они когда-то катались вдвоем по земле – в незапамятные, затерянные века, но времени больше не было.
Отворотом рукава Гийом вытер капли пота со лба, перекрестился и схватил меч. Аббат услышал глухой удар. Мадам де Бренвилье держала голову прямо, пару секунд та еще оставалась на шее, но затем упала, и смертницу накрыло журчащим пунцовым плащом до пят. Хрупкое красное тельце пошатнулось и рухнуло на кучу песка. Гийом снова вытер лоб и повернулся к Пиро:
—Меткий удар, не правда ли, сударь?.. В таких случаях я вверяю судьбу Господу, и он всегда помогает. Я думал об этой даме дней пять или шесть: она не выходила у меня из головы. Теперь закажу по ней шесть панихид.
С этими слов палач схватил корзину с шиноном, откупорил бутылку и отхлебнул большой глоток вина.
***
Не зря Гийом отхлебнул вина.
– Мой дорогой Гийом, ты голоден?
– О нет, Мадам, я съел с утра паштет...
Казнив Мари-Мадлен (надо же хоть кого-то убить), Хемлок отхлебывает большой глоток виски с запахом горелого торфа -бурлящую воду.
Бунгало с плетеными креслами, тиковыми столами, чеканными латунными подносами, коллекцией туземного оружия на пыльной стене и впрямь выглядит уродливо. Здесь не только все видно, но и слышно. Слышны монотонный тягучий напев пошлости, бой вестминстерских часов и голоса боев, доносящиеся, как встарь, с кухонь. Единственная архитектурная достопримечательность бунгало – прямоугольный закуток, расположенный в северном углу веранды и захватывающий холл, от которого он отделен лишь четырьмя колоннами из красного дерева, увешанными зеркалами. Матовая древесина, темные папоротники сырости на позеленевшей амальгаме, тошнотворные кретоновые подушки в цветочек. Здесь-то Хемлок проводит большую часть времени и молча смотрит поверх парапета веранды в сад, где солнечный свет заливает резкой белизной мечевидные листья дерева ашоки и неутомимых пальмовых белок.
Не было никакого смысла переезжать отсюда на оставшиеся шестъ-восемь недель. Арендная плата умеренная, к тому же, как еще вчера заметил доктор Нал Нахар, нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди.
– Нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди. Впрочем, это не исключает возможности феномена...
– Она любила бывать именно здесь?
– Да, как раз там, где вы сидите. Похоже, ей нравилось носить розовую одежду. Розовую и табачную... Мой отец часто видел ее здесь.
– Еще... при жизни?
– Ну, конечно, – смущенно отвернувшись, отвечает доктор Лал Нахар.
Ну, конечно. Что за вопрос! Хотя возможность «феномена» не исключена...
Старинный скрежет – предвестник вестминстерского звона. Хемлок встает и направляется внутрь помещения: в декабре сразу после захода солнца наступает ледяной холод. Сразу после захода солнца уже не сыскать боев, которые убегают от теней, шагов, скрипов, шорохов. Отражение Хемлок ненадолго ловят зеленоватые зеркала, потом ее закрывают деревянные панели. Нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди. Тем более что умерла она вовсе не здесь, а в старом могольском каземате. 29 мая 1914 года она умерла без распятия и в помрачении ума.
***
—Прекрасный ростбиф с редисом! Что ты думаешь о прекрасном ростбифе с редисом, Эмма?
—Не далее, как этим утром, мадам, я видела ростбифы на рынке Леденхолл. И могу вас заверить, что они там на вес золота!
—Все нынче втридорога, бедная моя Эмма! Тогда, может, свиные почки?.. Или бараньи?.. Что скажешь?..
Засим последовал разговор о внутренностях и потрохах – с жалобными интонациями маменьки и грубым кокни Эммы, доносившимися в дверь столовой, где читала Августа. Девочка закрыла книгу в темно-зеленом холщовом переплете – трагедию «Ченчи» Перси Шелли [176]176
Трагедия «Ченчи» была написана Перси Биши Шелли в 1819 г.
[Закрыть]. Драматическое напряжение резко спало под натиском почек и окровавленной печени, палач обезглавливал уже вовсе не Беатриче, а овцу на скотобойне. Все это неприятно перемешалось с тем, что уже пару недель смаковала Эмма и о чем толковал весь Лондон. Августа вздрогнула, по коже побежали мурашки. Страх ждал только повода, чтобы выйти наружу, точно угри, вскакивавшие на лбу.
Было всего три часа дня, но уже вечерело: ноябрьский свет ложился тусклыми матовыми отблесками на обои с цветочным орнаментом, хромолитографию с Неаполитанским заливом, павлиньи перья, развернутые смехотворным излишеством над высокой керосиновой лампой, которую с тех пор, как провели газ, больше не зажигали, но оставили на всякий случай – из-за опалово-розового абажура.
Августу не на шутку испугали картошка с множеством глазков, которые следовало вырывать, вымачивавшиеся в уксусе мозги и звон посуды.
Она вышла на небольшую, крутую, как стремянка, лестницу, ведшую на площадку четвертого этажа, куда открывались двери ее комнаты и комнаты дядюшки Фреда. Поднималась девочка медленно. Она любила поболтать с дядюшкой Фредом, но тот просыпался лишь к чаепитию: маленькими глотками выпивал пару чашек, съедал один тост или вообще ничего не ел, так как целыми днями сидел голодным, рассказывал об Индии либо жестом показывал, что хочет остаться наедине со своей трубкой.
Аромат чувствовался уже на площадке, но на маленькой лестнице пахло только деревом и обойной бумагой, а затем вдруг вас обволакивало благовоние. Черновато-зеленый запах, проникавший из комнаты дядюшки Фреда, затапливал прихожую, просачивался под дверью и, словно гамак, убаюкивал Августу грезами. Запах обильного растительного сока, глубокое дыхание сырой земли – чистое и резкое, как аромат самшита под дождем, только загадочнее. Благоухание исходило от бамбуковой трубки с серебряным ободком: им пропитывались все книги, стоявшие в комнате дядюшки Фреда. Августа вдыхала его при чтении, читала при цветном освещении запаха, путешествовала по текстам, пробираясь сквозь запах, точно через сад с красноземом, где росли неведомые деревья и длинные мохнатые стебли с белыми чашечками, распустившимися в виде юбок. На ветках висели золотые луны и сидели птицы с человеческими лицами и переливающимся радужным оперением. Из храмов со скульптурами богов, светил, людей, зверей, заполняющих космическое пространство со всем, что было, есть и будет, доносилась музыка грохочущих волн. В этом мире, который Августа смутно различала сквозь ползучие пары, обитал ее дядюшка Фред, приветливый и худой, как скелет, уже многие годы не вставая с постели. Этим же запахом были насыщены рассказы о детстве, проведенном в Индии, где, как и его брат Джим, отец Августы, он родился. В той далекой стране никогда не приходилось скучать: над джунглями, где водились тигры, нависал бескрайний небосвод, никто не знал ни горя, ни оков, и когда мир казался таким прекрасным, что мальчик не мог уснуть, айя [177]177
Нянька из местных. – Прим. Автора.
[Закрыть]с розоватокоричневыми руками капала ему на язык немного сока, уводившего в еще более восхитительный мир. В том-то мире дядюшка Фред и решил остаться навсегда.
Пока братья еще изучали медицину в Калькутте, Джим Гудвин выбрал для себя иной рай. О покойном маменька всегда говорила сконфуженно и неохотно, в осторожных парафразах воскрешая образ супруга, который, – «вследствие некоторых особенностей, при том, что определенные привычки способны вызвать критику начальства, ввиду того, что некоторые черты характера подрывают общественные взаимоотношения, и по причине ухудшения здоровья в результате того, что можно в известном смысле назвать чрезмерным стремлением к маленьким радостям жизни», – был вынужден уйти со службы и обосновался в Лондоне, где занимался независимой врачебной практикой (слава Богу, профессиональную репутацию он не потерял) и умер от какого-то «приступа», когда Августе едва исполнилось три года. Она не помнила отца и никогда не расспрашивала о нем дядюшку Фреда. Но сестра миссис Гудвин – тетушка Мёртл, жившая в той же квартире, – часто вспоминала страшного человека, который разгромил в пабе механическое пианино. “Это был весьма сомнительный паб, – продолжала тетушка Мёртл, – бесславная таверна «Агнец и флаг», куда порой наведывался призрак убитого матроса”. То обстоятельство, что тетушка Мёртл была лишена даже намека на подбородок, не только придавало ей сходство с гусем, но и наделяло ее слова исключительной серьезностью, отличающей любые реплики этой домашней птицы. Словом, Августа поняла, как следовало относиться к отцу.
Девочка зажгла газовую лампу подле фанерованного комода красного дерева, над которым висело зеркало, где отражалась комнатка четырнадцатилетней англичанки: с орнаментом из букетов, кумачовой кроваткой и «Памелой, или Вознагражденной добродетелью» [178]178
«Памела, или Вознагражденная добродетель» (1740) – эпистолярный роман английского писателя Сэмюэла Ричардсона (1689 – 1761), родоначальника сентиментальной литературы.
[Закрыть]на стене. Отражалась в нем и сама хозяйка с округлой и компактной, точно яблоко, головой, узким веснушчатым лбом в тисках золотисто-каштановой шевелюры, толстоватым носом и болыиеватым ртом. Лицо покрывал незаметный пушок, в котором позднее будет застревать пудра, и вдобавок оно свидетельствовало о невероятной слабохарактерности. Прекрасно это сознавая, в минуты растерянности Августа умышленно напускала на себя твердый, решительный вид.
Комната не обогревалась, так что Августа закуталась в плед и продолжила чтение. Но буквы и строчки разбегались, она перестала понимать смысл слов, и, как нередко с нею бывало, странно растревожилась. Эти толки о потрохах, пересуды о почках... Весь город говорил обиняками, порой вслух, но ничего не уточняя. Зато уточняла Эмма, которая пересказывая сплетни с потрясающим лаконизмом и достойными прессы эффектами, давая изумительные ответы на косноязычные девичьи вопросы.
Не может быть!.. Августа ненавидела Эмму с ее непристойной улыбочкой и жесткими мутными зрачками, которой так нравилось сеять смуту в душе девочки.
—У меня есть все газетные вырезки. Я вам дам их – только нужно уметь читать между строк, мисс Августа, надобно обладать воображением...
Она выжидающе, словно что-то вынюхивала, следила за лицом Августы. Отвращение боролось с любопытством, а страх и так был всегда уверен в победе.
—Будьте поосторожнее! Покамест страдали только девицы легкого поведения, но Джек может переключиться (и наверняка переключится) на жертв иного рода – детей, молодых девушек... Как знать?.. Зарубите себе это на носу, мисс Августа.
Девочка стыдилась того, что внимательно слушает рассказы Эммы обо всех этих ужасах, но понимала, что не в силах заткнуть уши. Ей хотелось узнать как можно больше. На прошлой неделе произошло еще одно зверское убийство: зарезали, расчленили и выпотрошили Мэри Келли – грешницу из неназываемого мира, грязного, подлого и порочного, который даже невозможно себе представить.
—Да, мисс Августа, кромешный ад! Отрезал нос и уши, вспорол живот и грудную клетку, удалил печень и выложил на правой ляжке... Органы... ну, вы понимаете... нижние органы, откуда течет кровь, как обычно, вырезал, а груди, сердце и почки разложил на столе... В прошлый раз он убил Кейт Эддоуз, послал комиссару Ласку кусок почки и написал, что остаток пожарил и съел...
Августа провела по лицу рукой, словно отбросив вуаль. Девочка отгоняла от себя все эти мысли, но вместе с тем не хотела расставаться со столь непривычными образами. С некоторых пор она не ела ничего, кроме овощей, но не могла довериться матери или тетушке и не смела заговорить о Джеке с дядюшкой Фредом. Августа скрывала свой страх, неодолимое влечение, тревогу и время от времени незаметно листала трактаты по анатомии, некогда принадлежавшие отцу, а теперь расставленные в глубине дядюшкиного книжного шкафа. Там встречались цветные рисунки с вырезанными частями телами, изображенными во всей красе. Самое ужасное – сознавать, что внутри у тебя точно такие же органы!
—Я сохранила газеты, мисс Августа... «Пенни», «Иллюстрейтед Тайм», «Иллюстрейтед Пейпер»... Достаточно взглянуть на гравюры, чтобы додумать все остальное... Двойное убийство 30 сентября и убийство в Миллерз-корт! Ах, Джек, мы еще нескоро тебя забудем...
***
– Я хочу, чтобы после смерти мое тело кремировали...
– Не говори, X... Замолчи, прошу тебя.
«Тело положили в костер, и когда оно сгорело, а прах развеялся, народ стал собирать обугленные кости. Те, что не смогли подобраться к эшафоту, видели над головой преступницы ореол и впоследствии называли ее святой. Аббат Пиро твердил об этом каждому встречному...»
– А если обязательно нужна могила, я хочу, чтобы она осталась заброшенной... Никакой надписи – ничего...
– Замолчи, умоляю тебя... И ничего не бойся...
Кто там еще говорил «ничего не бойся», тогда как было множество причин для страха?.. X.?.. Хемлок?.. Ничего не бойся, я с тобой...
– Когда я умру...
– Прошу тебя, когда умрешь, являйся ко мне. Я родилась в доме с привидениями и сама кишу призраками.
***
Они занимали четвертый этаж и часть чердака в темном, чопорном кирпичном доме на углу Брайд-лейн – прямо за церковью. В окна виднелась лишь верхушка дерева, но стоило свернуть за угол, и вы сразу попадали на шумную Флит-стрит с переполненными knifeboard-omnibuses [179]179
Омнибусы с империалом в стиле «садовые скамьи» (англ.).
[Закрыть], траурными шапокляками кебов, стремительно мчавшимися двухколесными экипажами, крытыми брезентом повозками и большими тачками с баранами, которых привозили фермеры из Кента. Люди шагали очень быстро и в ненастье соприкасались зонтиками, образуя длинную колышущуюся кровлю – наподобие той, что составляли из щитов римские легионеры. Под каждым окном висели огромные таблички из черного фаянса с золотыми именами производителей спиртных напитков, механических игрушек, канцелярских принадлежностей, искусственных цветов или хирургических инструментов – в частности, тех, что изготавливал мистер Крамбл. Когда зимними вечерами Августа возвращалась из школы, улицы сверкали всеми своими фонарями, зажженными окнами, глянцем, лужами, и один лишь туман затапливал их желтым бульоном.
В такие вечера все звуки словно замирали, и вдалеке едва угадывался рев кораблей да изредка шум погони на невидимых улочках. Верхние этажи домов исчезали во тьме, захваченные ничейной территорией, выкраденные из мира живых, и, поднимая взор, Августа, словно в кошмаре, видела вместо фасада непроницаемую пустоту. Девушка проворно поднималась по лестнице с чугунными перилами, перескакивала через ступеньки, опасаясь, что не успеет добраться до своей двери, и умирала от страха при мысли о случайной встрече с мистером Крамблом.
Домовладелец мистер Уильям Крамбл жил на третьем, но часто наведывался на верхние лестничные площадки. Этот кривобокий старик неизменно носил охотничью фуражку с двойным козырьком, нависавшим над розовыми надменными глазами, словно ослепленными ярким светом. На загаженной ист-эндской улице он владел небольшой фабрикой хирургических инструментов, куда отправлялся ежедневно, нередко прихватывая пачки проспектов, которые оставлял у него под дверью печатник. Эти проспекты с кричащими иллюстрациями приводили Августу в ужас, но, не в силах удержаться, она мимоходом их подворовывала, а затем, обливаясь от волнения потом, склонялась над листками, представляла, как мистер Крамбл следит в замочную скважину (Августа могла поклясться, что встречалась с похотливым взглядом его розовых глаз), и накрывала ладонью с обгрызенными ногтями рисунок акушерских щипцов либо скальпеля из шеффилдской стали высшего качества, скидка шесть процентов за дюжину. Застраховавшись от любых неожиданностей, Августа рассматривала добычу: ее воображение и невежество шли нога в ногу рискованными путями. Под конец девочка прятала листок в старой тетради по арифметике.
Она училась в маленькой частной школе, где ни с кем не водила особой дружбы. Августа была хорошим товарищем, средненькой ученицей, пела в приходском хоре и была записана в теннисный клуб. Она любила историю, географию, баллады Теннисона, читала тайком романы и плакала от умиления перед полотнами Уильяма Холмана Ханта [180]180
Теннисон, Альфред (1809 -1892) – знаменитый английский поэт викторианской эпохи, носил почетное звание поэта-лауреата, за свои заслуги получил от королевы Виктории титул барона.
Хант, Уильям Холман (1827 – 1910) – английский живописец, один из основателей Братства прерафаэлитов.
[Закрыть]. Ну а математические правила стали внушать ей относительную уверенность, с тех пор как она усвоила алгебраический метод Эммы: множимое показываем на пальцах левой руки, множитель – на пальцах правой, складываем на обеих руках числа, превосходящие цифру пять, прибавляем к сумме нуль, затем перемножаем оставшиеся пальцы и складываем результат в виде десятичных дробей. Миссис Гудвин утверждала, что полученные Эммой результаты были правильными.
—Если умело взяться за дело, обязательно достигнешь цели, – говорила Эмма.
Миссис Гудвин одобрительно кивала и с понимающим видом поглядывала на девочку, чье малодушие распознала очень рано: вот уж и впрямь «Джимова дочка»...
Столь же рано Августа почувствовала и материнскую неприязнь. Девочка могла бы почерпнуть в ней огромную силу, но так и не сумела: зародыш энергии оказался слишком хилым, и одиночество замкнуло свой круг с мягкостью бархата. Об отце Августа не скорбела, тетушка Мёртл для нее практически не существовала, а дядюшка Фред одиноко бродил по дворцам опийного мака. Что же касается умершей пару лет назад бабушки, она никогда не проявляла каких-либо нежных чувств, потому образ вечно серьезной дамы в неизменной шляпке с фиалками и с расправившей крылья роговой стрекозой оставался в детских воспоминаниях расплывчатым и зыбким. Августа хорошо помнила только каникулы в Танбридж-Уэллсе да прогулки по Лоуэр-уок с ее бело-золотыми кондитерскими, где продавались мятные сливки. Бабушка жила на окраине города, в неприметном доме: в памяти от него сохранился лишь сад.
Сад был чрезвычайно тенистым и словно покрытым кровлей с видневшейся в просветах синевой. Ноздреватая, поросшая жирным мхом почва, в которой увязали ноги, полого спускалась к едва шептавшему, а вовсе не рокотавшему либо журчавшему ручейку. На этом лягушачьем болотце росли кресс-салат, рогульник, ряска, кудрявая мята, плакун-трава и вероника. Меж дрожавшими от течения листьями и синими, как морская пучина, тенями пробегали безукоризненно матовые саламандры, покрытые цехинами и золотыми лунами. Когда садилось солнце и дрозды прилетали охотиться на слизней, со дна ручья поднимались длинные нитки жемчуга, который лопался на поверхности, изборожденной водяным пауком, зигзагами убегавшим от курносых русалок. Лягушки с раздувавшимися шеями, приютившиеся на руках неряшливых баб, оставляли на камнях влажные следы, которые горячий воздух впитывал, точно промокашка.
Августе было лет шесть, когда она провалилась в воду по пояс. Девочка кричала, барахталась, увязала по щиколотку в иле. Плача, она ухватилась за крепкое, словно трос, цветущее растение. То была ядовитая цикута, чей отталкивающий запах пропитал руки: крайне опасная водяная разновидность, зловонная трава, которая, тем не менее, выручила ее из беды, так как Августа дотянулась по стеблю до суши. Малышка вернулась домой продрогшая, измученная, но даже после того, как она приняла теплую ванну и надела свежее белье, зловоние никуда не исчезло и на долгие часы поселилось в ее ночных сновидениях. Впрочем, с течением времени зловещая сторона происшествия изгладилась, и Августа вспоминала лишь о своей победе.
—Гусси!.. Чай дядюшки Фреда...
Августа взяла протянутый тетушкой Мёртл поднос и поднялась на чердак. Дядюшка Фред сидел впотьмах, и на бледных подушках выделялся его смешной силуэт.
—Уже светает, – словно извиняясь, сказал дядя.
Августа вслепую поставила поднос и зажгла газовую лампу, которая залила комнату холодным светом, резко отделившим бледные поверхности от тяжелых теней.
—О чем ты думаешь, дядюшка Фред? – спросила Августа, когда он поставил чашку.
Этим вопросом она порой вынуждала его нарушить молчание. Если дядюшка был в настроении, он говорил весьма пространно, а она слушала, сидя на вытертом кожаном пуфе и подпирая ладонями подбородок.
—Мы приходим в этот мир вовсе не для того, чтобы разгадывать загадки. Наша задача – даже не пытаться их разгадать. Огромная разница! Что касается загадки британского презрения к тем, кто слишком долго прожил в Индии (под словами «слишком долго» я подразумеваю краткий срок, позволяющий перенять обычаи, лексикон, жестикуляцию, а вовсе не ту вечность, что требуется для глубокого и всестороннего знакомства с подлинной Индией), признаюсь, я изучал природу этого презрения, но, увы, безуспешно...
