Текст книги "Хемлок, или яды"

Автор книги: Габриэль Витткоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Мари-Мадлен не решалась продать опалы. Она увязла в долгах и не умирала с голоду лишь благодаря приглашениям на обеды, а Наплечница перебивалась подобранными на рынке объедками.

Как-то вечером, по возвращении из Спринг-Гарденз, у маркизы выпал зуб. Она приблизила лицо к запотевшему от дыхания зеркалу – как в детстве, когда, запыхавшись от беготни по коридорам, внезапно сталкивалась с собственным бездонным взглядом. Мари-Мадлен вдруг увидела себя увядшей, беззубой, осунувшейся, с извивавшимися на лбу выбеленными морщинами и свинцовым налетом на коже – лишь глаза еще оставались прекрасными, а волосы блестящими. С тех пор она старалась прикрывать улыбку веером, хотя изредка все же забывалась.

Как-то вечером, сидя наедине с вином, пока Наплечница продавала свое тело морякам с Темзы, Мари-Мадлен написала безумную исповедь – исключительно для себя, ведь собственные несчастья и преступления – единственное, что у нее осталось. Написала, бросив вызов судьбе. Написала в горячке от винных паров. Всякая мысль о раскаянии или хотя бы смиренном признании была ей глубоко чуждой. Своим крупным, энергичным почерком с мужским нажимом, словно сохранившимся от предшествующей эпохи, Мари-Мадлен откровенно, однако без лишних подробностей составила мрачный многостраничный перечень своих злодейств. Она признала себя виновной по шести пунктам: в том, что лишилась девственности в восемь лет (больше стыдясь своих невзгод, нежели преступлений, она не указала, как именно это случилось), в отравлении отца и братьев, в попытке отравления сестры, в поджоге, в кровосмешениях и абортах. Она с горечью вспомнила Сент-Круа. «Я признаю себя виновной в том, что помогала этому человеку материально, и в том, что он меня разорил». Но все описанное происходило помимо ее воли, словно преступления совершала другая – какая-то вселявшаяся в нее незнакомка.

Мари-Мадлен отложила перо и машинально взглянула на испачканные чернилами пальцы. Неожиданно затрещала лестница, и Мари-Мадлен прислушалась. В глубине шевельнулся давнишний страх.

«Однако милосердие, проявляемое государями к мелким правонарушителям, не распространяется на злодеев, заглушивших в себе всякие человеческие чувства...»

Шарль де Круасси в десятый раз перечитал письмо. Кольбер настаивал. По его словам, король официально требовал экстрадиции маркизы де Бренвилье. На письмо Кольбера Карл II ответил согласием, вместе с тем заявив, что английская полиция не вправе произвести арест. Стало быть, этим должны заняться французские власти. Посол удрученно посмотрел на окна, в которые молотил град, и призадумался. Его озадачило неожиданное осложнение, а упорство брата (скорее всего, повлиявшего на требование Людовика XIV) казалось чрезмерным и не совсем понятным. Сам бы он отпустил маркизу на все четыре стороны. К тому же посол вспомнил, как пару месяцев назад видел ее в Друри-Лейн [157]157
  Королевский театр Друри-Лейн – старейший из непрерывно действующих театров Великобритании.


[Закрыть](если, конечно, его не обманули и это действительно была мадам де Бренвилье). В любом случае она показалась ему красивой – насколько можно разглядеть издали, да еще и в полутемном театре.

Что ж, придется самому убеждать Карла И, что отравительницу необходимо все-таки арестовать. Он вздохнул и положил письмо брата на пирамидку из горного хрусталя: та сверкнула бриллиантовым перстнем в настенном зеркале, которое послало радужный зайчик к потолку, где восседал на облаках прекрасно выписанный в перспективе Зевс.

В этом деле было много всякой суеты. Мари-Тереза использовала все свои связи, чтобы заполучить оффемонское поместье. В феврале, а затем в марте король дважды повелевал Клеману покинуть замок и удалиться от него на три лье, дабы вдова могла спокойно вступить во владение имуществом. Маркиз де Бренвилье сложил свои скудные пожитки.

—Я не предъявляю никаких письменных требований, – сказал он плачущей Луизе, – не составляю никаких судебных речей. Я лишь констатирую факты, дочь моя. И еще припоминаю, как на сен-жерменской ярмарке бродячие комедианты показывали тигра, который почему-то напомнил мне лицо твоей матушки, отраженное в странном зеркале. Словом, ничего красивее я не видел...

Клеман и его близкие погрязли в анонимном безденежье, впали в жалкую безвестность, с помощью которой обычно пытаются замять скандал. Они даже сменили фамилию.

После смерти Анриетты вдвое уменьшилась скромная пенсия в пятьсот ливров, которую получала Мари-Мадлен, и ей нередко приходилось занимать еще хотя бы пару гиней. Лондонские притоны были суровее и опаснее парижских, но маркиза умела мухлевать, и ей случалось выигрывать: пусть даже потом, в каком-нибудь вертепе, ее надувал другой шулер, который выкачивал половину выигрыша или даже добивался низменных услуг. Доводилось и возвращаться ни с чем, лишь зря потратив деньги на портшез или link-man– факелоносца, охранявшего клиента от воров (ну, или просто вступавшего с последними в сговор). Но даже если удавалось спастись от дерзких грабителей и необузданной золотой молодежи, любившей нападать по ночам на экипажи, колотить лакеев и наводить ужас на женщин, Мари-Мадлен все равно по колено забрызгивали грязью. Однако все эти превратности не пугали маркизу, и она оставалась дома лишь в тех случаях, когда не отваживалась выйти на лестницу, где маячила большая бесформенная тень, отбрасываемая невидимой свечой. Тогда Мари-Мадлен вспоминала об участи Прекрасной Ириды, а заметив у Уильяма Крамбла заячью губу, стала еще больше его бояться. Маркиза забивалась в угол, молча ловила малейший шум за дверью и прикрывала дрожащей рукой шею. Мари-Мадлен также страшилась предвечерних часов, когда плотная рыжеватая дымка, поднимаясь над землей, стелилась по мостовой, заволакивала стены, окутывала прохожих и экипажи.

Вскоре уже весь город утопал в этом липком бульоне, с легкостью призрака задевавшем кожу. Фонари в туманных ореолах казались далекими звездами, увеличившиеся в размерах предметы расплывались чернильными кляксами, а фасады запрокидывали крыши в непроглядную тьму. В такие вечера поблизости слышались вопли убиваемых жертв, от которых волосы становились дыбом.

Но нельзя же вечно сидеть взаперти! В Париже, после напугавшего ее приключения, Мари-Мадлен зареклась ходить в кабачки, но в Лондоне Тассило уговорил ее отведать пирожков с почками в одной ламбетской таверне. Название «Зеленый лев» воскресило в памяти улицу Пти-Лион, а главное, «зеленого льва», или меркурий алхимиков, да и само заведение оказалось респектабельным лишь отчасти: пусть и не «Звезда», где парни открыто договаривались с уличными девками, но рядом с оркестром всегда сидели украшенные султанами потаскухи. То было огромное строение с деревянными галереями на четырех этажах вокруг адского центрального колодца, где дымились супы и прели людские тела. В просветах этих переполненных, точно корзины, галерей мелькали готовые вывалиться туловища, веселые и растерянные лица, машущие руки, болтающиеся ноги, а яркие свечи по временам усиливали пестроту этого сброда на закопченных деревянных панелях. Внутри висел тяжелый, жирный, как масло, воздух, и стоял оглушительный гвалт, средь которого назойливо гудели волынки, да изредка раздавался предсмертный крик. Когда выпивохи принимались драться глиняными кувшинами или вонзать друг другу в живот ножи, которыми перед этим нарезáли окорок, они часто поскальзывались в лужах пива, вина, мочи и крови. Как и в парижском «Рве со львами», здесь встречались посетители всех мастей: мясники, паяцы, актеры, воры, купцы и даже остряки, напрасно тратившие свой талант в этом бедламе, где голоса доносились, словно из-под одеяла, и с трудом можно было расслышать собеседника.

Мари-Мадлен бесстыдно напивалась с Тассило де Паваном и его разгульными друзьями. В «Зеленом льве» время словно останавливалось – отступал даже страх, увязая в путанице обрывочных фраз. Здесь было покойно. Вино стекало в глотку, а наружу выходил смех: в пурпурной точке их столкновения надувался пузырь, откуда вылетали остроты, затем грубоватые шутки и сальности (пусть их никто и не слушал), и начиналось сладострастное скатывание в свинарник непристойностей – последнее испытание, посвятительное унижение перед окончательным прыжком в темную вакхическую бездну.

Слышался мотив ригодона, перед глазами мелькали чьи-то лица, и далекий голос (принадлежавший, на самом деле, ей самой), вопил, словно в рупор:

—В кувшине пусто!

—Пейте еще, мадам Гарпия! Бен Джонсон [158]158
  Джонсон, Бен (1572/73 -1637) – английский поэт и драматург, теоретик драмы.


[Закрыть]уверяет, что наши пороки похожи на скот, который вначале следует хорошенько откормить, а уж потом отправлять на бойню.

Она уже немного понимала по-английски и улавливала смысл пословицы murder will out [159]159
  Убийца выйдет наружу (англ.).


[Закрыть], которая, подобно некоторым другим, оказалась правдивой. Murder will out. Так и есть. Ее злодеяния вышли наружу, тайное стало явным, и теперь приходилось лавировать между расставленными повсюду ловушками, обороняться со всех сторон. «Murder will out», – пищали волынки. «Murder will out», – визжали шлюхи. «Murder will out», – тошнотворным хором орали пьянчуги. Но кто убил? И кого? Совесть Мари-Мадлен была чиста: она лишь помнила, что ее хотят схватить и наказать за преступления, совершенные незнакомкой. Почему бы не наказать, к примеру, мистера Крамбла с темно-красной грязью под ногтями, от которого всегда разило свежей кровью? Но, однажды увидев в замочную скважину неимоверно похотливый розовый глаз, она гнала от себя любые мысли о Крамбле. Мари-Мадлен знала, что по ночам хозяин выходит из дома, и слышала, как он волочил что-то тяжелое по лестнице.

Одним осенним днем к Мари-Мадлен ни свет ни заря явился Тассило де Паван. Ранний час, растерянность гостя и то, с каким видом он мял в руках перчатку, не предвещали ничего хорошего.

—Очень плохие новости, мадам. Сегодня ночью господин де Круасси добился от короля Карла разрешения на ваш арест английской полицией. Вас уже разыскивают, так что нельзя терять ни минуты. Бегите немедленно!

—Но куда?..

—Попробуйте добраться до Нидерландов. Вам будет не слишком уютно (на чаевые уходит больше денег, чем на пропитание, а назойливые местные жители не дают прохода иностранным путешественникам), но, по крайней мере, там вы будете в большей безопасности, нежели здесь.

Она почувствовала себя загнанным зверем, и вслед за страхом вернулась тошнота. Шевалье помог сложить в чемодан и дорожную сумку то немногое, что у нее оставалось. Уильям Крамбл вставал не раньше покудня, а его служанка как раз ушла на рынок, так что Мари-Мадлен послала Наплечницу в «Коронованную гарпию» за каким-нибудь олухом, который согласился бы донести ее вещи до реки, где всегда поджидали свободные лодки. Там-то Мари-Мадлен и попрощалась с Тассило де Паваном: вдобавок к ценным сведениям, он наградил ее сифилисом и подарил колье из фальшивого жемчуга.

Она путешествовала под именем баронессы де Нувар с новой служанкой Фридой – белобрысой фефелой с одним-единственным зубом, судомойкой, бесподобно хлебавшей суп прямо из кастрюли и топтавшей мышей пятками. Фрида понимала чуть-чуть по-французски и, на первый взгляд, была не из тех служанок, что сразу убегают, как только перестают платить и кормить или если нечего больше украсть.

Мари-Мадлен наматывала круги по воле случая – повсюду свирепствовала война, которую Король-солнце вел против могущественных Соединенных провинций. Переезжая с места на место -из Нидерландов в Пикардию, из Антверпена в Брюссель, с тучных земель на разоренные, с обугленных развалин в благоденствующие города, она видела обе стороны жизни и вспоминала двуликую маску над двором своего парижского особняка.

В Антверпене, где женщины, выделяясь черными силуэтами в густом меловом свете, скрепляли накидки на лбу маленькими застежками, Мари-Мадлен все-таки обменяла опалы на краюху хлеба. Она собиралась их вскорости выкупить, но так и не получилось. Маркиза ощущала себя неимоверно уязвимой и беззащитной. Тяжеловесная фламандская фривольность ей претила.

Мари-Мадлен не прельщали ни кассетные потолки, ни колоссальные камины, а буржуа казались слишком уж неотесанными: даже богатые дамы носили здесь передники, а мужчины не снимали шляп за столом – как полстолетия назад во Франции. По вкусу пришлась только еда, и Мари-Мадлен уплетала за обе щеки синие мидии, розовые креветки, пирожки с анчоусами, пикшу с луком-шарлот и зюдерзейских угрей с зеленью, матлот из трески, сладкие пироги с яйцом или грушами, кролика с черносливом, тушеного ската, толстый черный карбонад, обильно приправленный по-голландски пряностями, полные тарелки жирной капусты и медовых панке [160]160
  Французские сладкие блины, приготовленные из тестяного суфле особого состава.


[Закрыть], испеченных в небесно-голубых изразцовых кухнях.

Пусть эти люди туго соображали, энергии им было не занимать. Вопреки военной смуте, нетерпимости испанцев, религиозным распрям, непосильным податям и эпидемиям, они пировали за длинными столами в зарослях ивняка, где отбеливались разложенные на солнце штуки полотна. Плясали на ярмарках, устраивали языческие шествия, любовались фейерверками, играли в кольца и выходили на поединки. На рыночных перекрестках пестрели балаганы фигляров и театры марионеток, выступали канатоходцы и вожаки диких зверей. Едкий и затхлый запах пива спорил с горьковатосоленой вонью каналов. Все вокруг бесцеремонно рыгали. Женщины спотыкались в стоптанных туфлях, матросы блевали на стены, а детям больше всего нравилось гоняться за собаками и колотить их дубинами – это зрелище необычайно веселило взрослых. Безжалостный мир оглашался хлопаньем бичей и парусов.

Мари-Мадлен продолжила зигзагообразные скитания по Фландрии, северной Франции и все той же Голландии. Из Камбре написала Клеману, случайно обнаружив у себя его адрес, предложила встретиться и, возможно, вернуться к прежней совместной жизни... Тот не ответил. Больше никого не осталось.

Она поселилась в валансьенском монастыре: инокини сдали за бесценок комнату, где слышались только пение птиц и далекий колокольный звон, но вскоре превратности войны вынудили уехать и оттуда. Тогда Мари-Мадлен снова отправилась в путь, провела пару дней в Брюсселе с его недавно достроенными укреплениями, съездила в Лейден, где впервые увидела у цирюльника Самуила ван Мусхенбрека спринцовку с гибким шлангом – великолепную новинку, позволявшую самостоятельно ставить себе клистир, которую ей продали под видом «восточной лампы». На два месяца вернулась в Антверпен, где растерянно смотрела на людей, словно боясь увидеть на ком-нибудь свои опалы, а затем обосновалась в Делфте – в высоком кирпичном доме у одной вдовы. Мари-Мадлен занимала там большую комнату с черно-белым плиточным полом, откуда виднелись Роттердамский канал, колокольни и башенки. Целыми днями слышала она скрежет пырейных щеток, звон тазиков, стук деревянных ведер, позвякиванье веретен: вдова была кружевницей. В высокие окна лился свет особенного оттенка – не золотой и не серебряный, а смешанный: он напоминал хрусталь, но только влажный и дрожащий или, возможно, перламутровую вуаль – абсолютно прозрачную и трепетную, словно легкие. Этот одушевленный свет цеплялся за все. Он касался большой медной грелки, подвешенной к деревянной кроватной раме, зажигал отблески на кафельном полу, ложился на медовую стену, поглаживал складки алой накидки, скрепленной застежкой.

Как-то раз, когда воду каналов кололи иголки дождя, в комнату Мари-Мадлен вбежал промокший мопс, и она решила оставить эту роскошную собачонку у себя, чтобы добрать элегантности. Но не прошло и четверти часа, как явилась весьма опрятная служанка, которая спросила маркизу, не видела ли она случайно мопса доньи Фелипы де Морра – живущей по соседству знатной испанской путешественницы?

—Да вот же он! – воскликнула девушка.

Мари-Мадлен стойко выдержала этот удар судьбы и даже вытерла мопса скатертью с персидским узором, чтобы вернуть собачонку хозяйке сухой. На следующий день маркиза получила большую корзину инжира, цукатов и бархатцев, вместе с запиской, в которой испанка просила принять ее благодарственный визит.

Донье Фелипе нужно было уладить в Делфте какой-то вопрос, связанный с наследством, и потому она на пару недель уехала из Неаполя, где обычно проживала. Донья занимала небольшую виллу на горе Позилиппо, с квадратной террасой над заливом. Ее углы украшали четыре старинные, разваливавшиеся статуи: Европа в античном наряде, Азия с тигром у ног, Африка с фруктовой корзиной в руках и Америка с перьями на голове. Если хорошо присмотреться, на подобранном подоле Европы можно было прочитать почти стершееся имя, видимо, начертанное встарь детской рукой: «Ули... скати...» Но камень раскрошился, как торт, покрывшись узорами и арабесками рыжего лишайника.

Донья Фелипа обожала стоять на террасе, любуясь морем и забывая обо всем на свете. Эта скромная особа с тусклой желтой паклей на голове и удлиненными, блестящими, как острие пики, глазами всегда носила серые шелковые кринолины со свисавшими розовыми бантами, в одной руке держала большой носовой платок, а в другой – веер с изображением распятия. Она старательно изъяснялась на устаревшем, затейливом французском и, не в силах подыскать нужных слов, умело заменяла их взглядами или вздохами. Испанка была такой же приятной и непрозрачной, как шоколад, которым она объедалась. Осыпая Мари-Мадлен прекрасными комплиментами, донья весьма изящно скрыла любопытство, вместе с тем проявив интерес. По ее представлениям, светскость заключалась в том, чтобы не позволить застигнуть себя врасплох.

Мари-Мадлен и донья Фелипа очень часто встречались. Они вместе дышали свежим воздухом, покупали кружева и полотно, ходили в Ньивекерк к надгробию Вильгельма Оранского [161]161
  Ньивекерк – церковь в Делфте, усыпальница представителей оранской династии. Первым в ней был погребен Вильгельм I Оранский (1533 -1584) – первый штатгальтер Голландии и Зеландии, один из лидеров Нидерландской буржуазной революции.


[Закрыть], и донья Фелипа не раз опускала ладонь на руку своей спутницы, распрямляла ее воротник, теребила манжеты либо рассеянно водила рукой по ее локонам, словно поправляя их. Однажды, застав подругу в постели, Мари-Мадлен решила, что та приняла лекарство, но донья Фелипа вывела ее из заблуждения, пояснив, что испанские дамы носят до семи-восьми нижних юбок летом и не меньше двенадцати зимой, причем одна краше и дороже другой. Последняя, сабенке, шьется из грубого полотна и надевается прямо на рубашку, а поскольку у каждой дамы такая юбка всего одна, приходится лежать в постели, если ее неожиданно постирают.

С тех пор подруги сдружились еще крепче, но вскоре донье Фелипе вместе с мопсом и юбками пришлось уехать обратно в Неаполь, где, по ее собственному признанию, она ужасно скучала.

Словно швыряемую волнами щепку, Мари-Мадлен выбросило на берег в Льеже: она почувствовала себя забытой, покинутой, оставленной за пределами мира – вдалеке от его красот и сокровищ. Она поселилась на полном пансионе у сбежавших из Лотарингии урсулинок – в монастыре со старинными зубцами из серого камня, где в застекленных нишах плакали измученные мадонны в парчовых одеждах, а пастухи звонили Ангелус [162]162
  Angelus Domini(лат., «Ангел Божий») – католическая молитв а, читаемая трижды в день.


[Закрыть]в новехонькие колокола. Толстоногие монашки ничего на свете не видели, потому даже шелковое тряпье и украшения из фальшивого жемчуга казались им признаками благородства. Из вежливости Мари-Мадлен ненадолго появлялась в часовне, но большую часть времени читала в обогреваемой неярким пламенем комнате, с оттиснутыми на двери длинными блестящими узорами, благоухавшими пчелиным ульем.

Несмотря на захват Льежа французами, Мари-Мадлен чувствовала себя в безопасности: едва берега Урта и Мёза покрылись красивым сухим инеем, она стала гулять по епархии, пряча руки в местами протершуюся муфту. Все было (или только притворялось?) нереальным. Льеж казался декорацией из раскрашенного дерева, где гримасничали средневековые святые, с которых заживо сдирали кожу, где девы-мученицы в золотых коронах иллюстрировали презрение, испытываемое к ним Леонардо, а бледные ангелы с выпученными глазами проливали на лазурном, усеянном звездами фоне огромные слезы. Льеж выглядел каким-то бесполым. Возможно, в этом городе хорошо было встречать старость, забившись в кирпичный домишко с цветущими геранями на темных деревянных подоконниках, и дожидаться смертного часа под тонкий перезвон колоколов, наблюдая за проходящими девушками со светлыми ресницами и за парнями с воткнутой в шляпу глиняной трубкой. Возможно. Но Мари-Мадлен никогда не задумывалась о будущем.

Терия был скрипичным мастером и жил напротив льежской ратуши. Каштановые волосы, карие глаза, унизанные перстнями пальцы. Он жил бобылем – без семьи и каких-либо обязательств, и потому многие считали, что он скрывает какую-то тайну. Не желая отвечать на нескромные вопросы, мастер лишь беззаботно посмеивался, хлопая ресницами, как пойманная стрекоза крыльями.

Однажды открыв окно, чтобы выветрить запах варившегося лака, Терия услышал ангельский голос, приказавший подать карету, но когда мастер перевесился через подоконник, ангел уже скрылся за углом. Терия был потрясен. Никогда в жизни не слышал он подобного голоса, никогда прежде не встречался ему столь темный бархат, столь богатый металл, столь теплая древесина... Мастер безуспешно пытался представить обладателя этого голоса: перед мысленным взором взмывал трепетный ангелочек, громко шурша крыльями и материей в безбрежной лазури. Случалось, Терия забывал голос, но тот упорно всплывал в памяти, когда мастер сидел за столом, лежал в спальне или трудился за верстаком. Терию словно околдовали, и он пытался понять, из какой арфы, гобоя, виолы извлекаются подобные звуки? Шли неделя за неделей, Терия уже отчаялся встретить своего ангела, но как-то вечером, даже не успев поднять глаза на вошедшую посетительницу, вновь услышал сказочный голосок. Мари-Мадлен заказала остолбеневшему мастеру ноты недавно написанной Робером Балларом куранты для клавесина [163]163
  Баллар, Робер (ок. 1525 -1588) – французский композитор. Куранта – придворный французский танец XVI – XVII вв.


[Закрыть]. Ангел назвался баронессой де Нувар – лицо уже немолодое, пелерина поношенная, но Терия по уши влюбился.

Скрипичного мастера не смутила разница в статусе, он решил испытать судьбу и вскоре добился своего. Теперь к нему почти ежедневно заходила прекрасная дама, от одиночества ставшая меломанкой. Она тоже с ним флиртовала, проницательно учуяв какое-то темное дельце, бурное прошлое и, без всякого сомнения, незаурядные жизненные обстоятельства. Тем сильнее он дорожил знакомством и готов был рискнуть всем, вынести, что угодно, только бы ей угодить. Пару раз попросил ее спеть, но это оказалось излишним: каждая нота голоса и так была совершенна.

Мари-Мадлен рассказала, что она разорившаяся вдова, а чуть позже добавила, что возведенная на нее клевета вынуждала ее некоторое время скрываться. Она также намекнула на совершенные в прошлом глупости, тяжело вздыхала и даже всплакнула, чем при-зоб вела мастера в отчаяние. В утешение он подарил ей органчик из позолоченной меди, зеленые сафьяновые туфельки с серебряными застежками и иллюстрированную эстампами Библию.

Маркиза привлекла к себе внимание из-за одной нелепой истории. Фрида сбежала, выманив у меховщика отороченное белым кроличьим мехом темно-фиолетовое бархатное матине, якобы предназначавшееся для мадам де Нувар. Меховщик пришел за деньгами, но возмущенная и сидевшая без гроша Мари-Мадлен отказалась их выплатить. Он настаивал, она сердилась, тогда он подал жалобу, что, впрочем, ни к чему не привело, но этот незначительный случай ускорил разоблачение маркизы. Люди зашептались об иностранке – знатной даме, которая живет в нищете, бранится с меховщиком, но не гнушается скрипичным мастером. Сплетни расползлись, как мыши, множась, набирая весомость, и наконец достигли ушей каких-то французских чиновников. В начале года Лувуа узнал, что маркиза де Бренвилье скрывается под другим именем в Льеже, и поручил это дело Ла-Рейни.

Распространившиеся повсюду слухи, естественно, совершили полный оборот. Терию встревожили неясные толки – часто и мелко семенившие мышки. Тогда, закрыв все двери, он решил погадать на картах таро – это и был его секрет. Именно карты долгие годы подсказывали ему, как поступить, мистико-поэтическими образами мечей, денариев, победоносной Колесницы, Звезды или Повешенного. Лица, предметы и пестрые карты обнадеживали или предостерегали, утешали и уводили возвышенными путями в мир подлинной реальности. Терия открыл шкаф, ключ от которого прятал, достал обитую кожей коробку и вынул магическую египетскую колоду. Это было дело первостепенной важности, потому он решил погадать на пяти старших арканах и собрался с силами, но вдруг почувствовал пустоту внутри, перетасовал и вытащил карты. Оракул его ужаснул: Луна, символ опасности, врагов и предательства, находилась в благоприятной позиции – рядом с Императрицей, образом возлюбленной, но Шут, означавший слепое доверие, очутился в позиции неблагоприятной, а Башня, предрекающая катастрофы и несчастья, дополнялась Судом, сулящим великие потрясения. Увидев прямую угрозу, Терия поделился опасениями с той, кого они касались в первую очередь.

—Но откуда вы все это знаете, дорогой Терия?

—Ах, мадам, знаю, и все тут. Позвольте вам не рассказывать, откуда, – смущенно рассматривая свои перстни, ответил мастер.

Мари-Мадлен встревожилась, но отказалась от его гостеприимства. «Просто не надо выходить и мозолить глаза, – подумала она, – монастырский приют – священная обитель, и никто не посмеет туда вторгнуться».

—Тем не менее, тем не менее... Вы должны спрятаться именно здесь, иначе я не дам за вашу безопасность ломаного гроша. Подумайте, мадам...

—Я тронута и благодарю вас, но, по-моему, вы преувеличиваете... К тому же осталось всего несколько дней...

Она намекала на недавние события: по-прежнему удерживая принадлежавший Австрии Льеж, французы наконец объявили о своей готовности передать город испанцам. Стало известно, что власть Людовика XIV здесь перестанет признаваться с вечера 25 марта 1676 года – на следующий день после Благовещения. Так что оставалось лишь проявить немного благоразумия и запастись терпением.

После этого разговора Мари-Мадлен решила покинуть Льеж, как только его возвратят Испании, и добраться с занятыми у Терии деньгами до Неаполя. Донья Фелипа обрадуется, что хоть кто-то сможет развеять ее тоску, ну и на месте Мари-Мадлен наверняка отыщет проверенное средство, чтобы завладеть имуществом дамы, избавившись и от ее скучного общества, и от рассказов о сабенке. По слухам, неаполитанцы неплохо разбираются в ядах.

Целую неделю до Благовещения Мари-Мадлен не выходила из дома, хотя с приближением заветного срока нервы начинали шалить. Маркиза знала, что Ла-Рейни отправил на ее поиски эмиссаров. Нужно было выиграть время. Вечером 25 марта, когда она ложилась в постель, складки брошенных на табурет чулок сложились в знакомое лицо. В отблесках свечи выделялись шишковатый лоб, полые орбиты косых, разного цвета глаз – пока еще, правда, незрячих, приплюснутый нос и огромная заячья губа. Ну, вылитый Угрон: Мари-Мадлен непроизвольно вскрикнула. Она встала, чтобы переложить чулки, но то было зловещее предзнаменование. Когда она попыталась забыться и уснуть, из глубин памяти всплыли некогда услышанные или прочитанные стихи:

Гнездится в сердце страх, рассудок омрачен,

Повсюду багрецом мой грех запечатлен...

Но их тут же захлестнуло волной сна, заволокло больше не подчинявшимися ей образами.

Утреннее небо 26 марта было абсолютно белым, в садах щелкали ножницы. Погода стояла еще холодная, но в лужах с таявшим кругами льдом отражались голые ветки, а в воздухе разносился запах рыхлой земли, обнажившегося перегноя. Заслышав дверной колокольчик, привратница поставила лейку, вытерла о фартук руки и побежала взглянуть в окошко. Она увидела капитана в сопровождении жандармов и человека в черном, которого приняла за аббата. Тот очень вежливо попросил о встрече с матерью-настоятельницей, но, едва открылась дверь, все они бесцеремонно ворвались внутрь.

—Преподобная мать сейчас в часовне, – пролепетала привратница.

—Мы не отнимем у нее много времени, – сказал человек в черном.

Лувуа возложил это деликатное поручение на весьма осторожного, опытного капитана Дегре и велел поторопиться, если он хочет застать пташку в гнезде. Сразу по прибытии Дегре встретился с Декарьером – агентом французской полиции в Нидерландах и бывшим секретарем суперинтенданта Фуке [164]164
  Фуке, Никола (1615 – 1680) – суперинтендант финансов, выходец из третьего сословия, в первые годы правления Людовика XIV один из самых могущественных и богатых людей Франции.


[Закрыть], после чего оба направились к льежским властям. Дегре предъявил Совету шестидесяти королевское письмо и потребовал разрешения на законное проникновение в монастырский приют для ареста маркизы де Бренвилье. Бургомистры прочитали письмо и без малейших возражений предоставили Декарьеру карт-бланш, даже не осведомившись о причинах ареста, который Дегре решил поручить самому Декарьеру.

Мать-настоятельницу пришлось дожидаться, и она явилась, слегка шаркая ногами. Сухое, заскорузлое лицо с близко поставленными черными глазками, похожими на яблочные семечки. Известно ли преподобной матери, что мадам де Нувар – не кто иная, как маркиза де Бренвилье? Нет, настоятельница даже не слышала такой фамилии, так что эффекта неожиданности не получилось.

—Эта женщина отравила мужа и всю свою семью.

—Господи! – воскликнула настоятельница и перекрестилась.

—Вот именно, мадам.

Они постучали в дверь маркизы.

—Войдите! – сказала Мари-Мадлен, решив, что послушница принесла завтрак. Когда они вошли, она сидела против света у окна, спиной к ним, и казалась крошечной.

—Именем короля, мадам!

Она обернулась, словно кошка в прыжке, и, увидев их, с громким криком опустилась на стул.

—Я проиграла...

Так и сказала: не «погибла», а «проиграла»... Словно просто пошла не с той карты. «А, если б у меня были мои опалы – мои счастливые камешки!»

Ей сурово приказали сесть и приступили к обыску: рылись в ношеных рубашках, хранивших ее запах платьях, старых перчатках, еще сохранившихся веерах, открывали банки с румянами, нюхали полупустые флаконы духов, переворачивали домашние туфли и разлезшиеся нижние юбки. Под кроватью, рядом с ночным горшком, нашли лакированную шкатулочку с какими-то грошами и документами, один из которых назывался «Моя исповедь».

—Вы не имеете никаких прав на эти бумаги! Сейчас же верните

их!

—Нет, мадам, я не верну их, при всем уважении к таинству покаяния. Мой долг – передать все, что касается вас, в руки правосудия.

—Верните мою исповедь!

Она прыгнула к Дегре и попыталась вырвать ларчик, но ее тут же схватили за руки толстые лапищи. Двое полицейских наложили на шкатулку двойную печать.

Маркиза отчаянно отбивалась, так что пришлось связать ей руки и донести до кареты, где от кожаной обивки исходил едкий запах пота. Почему нельзя, как в детстве, перегрызть веревки? Мари-

Мадлен вдруг вспомнила тот день, когда на мосту Пти-Пон арестовали самого Сент-Круа. Подле нее поставили чемодан и кошелек с несколькими пистолями: оторопев, она уставилась невидящим взором в одну точку. Ее убили, уничтожили, растоптали. Она же была почти уверена в своей безнаказанности. Почти... Но всегда слышала минорный отзвук, слабое эхо, ощущала смутную угрозу, которая порой забывалась, но никогда не покидала насовсем. Тайная агония тянулась так долго, однако теперь все стало явным.