Текст книги "Синдикат киллеров"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

На вопрос, что здесь происходит, Шапошникова спокойно ответила, что сегодня обычный рабочий день. Идет выплата по вкладам, покупка и продажа акций. Правда, ремонт здания еще не завершен, особенно на втором этаже, но компания существует и возобновила свою деятельность. О чем, кстати, было уже неоднократно сообщено в печати и в рекламных роликах на телевидении. А что, разве товарищ – или господин, как теперь принято обращаться в их среде? – не читал, не слышал? Странно, очень странно. Тогда не будет ли он любезен объяснить, почему с подозреваемым Никольским не разрешают свиданий родственникам? Почему не допускают к нему адвоката? Что, разве законы уже отменили? И почему, кстати, до сих пор не последовало ответа из областной прокуратуры на неоднократные запросы и жалобы? Все это к тому, что в ответ на упорное молчание областной прокуратуры компания решила предпринять свои меры и обратилась к генеральному прокурору, считая, что в этом позорном для нашего государства деле, этой откровенной и безобразной травле, пора поставить точку.

Шапошникова говорила тихим голосом, будто бы спокойно, но ее напряженный взгляд выдавал ее. Жирнов видел, что она сдерживается изо всех сил, чтобы не сорваться, не закричать на него.

Та еще парочка, подумал он и вспомнил свою последнюю встречу с Никольским, когда тот вот так же посмотрел на него и вежливо припугнул голодовкой. Дурак-то еще! Нашел чем пугать! Да свяжем и силком накормим! И спасибо должен сказать, если этот демарш ему легко обойдется... Вот и эта тоже – ласково угрожает...

Что ж, значит, с помещением, можно считать, все уладилось? Жирнов тоже предпочел вежливо-снисходительный тон. Ну и прекрасно. А с финансами? Ах, перекрутились? А откуда они взялись, извините? Инвесторы... понятно. Акционеры тоже поверили... ну что может быть лучше! А как с документацией? Ах вот что, ночей, значит, не спали, все восстановили... И теперь, наконец, можно ознакомиться со всеми этими документами? Ах, они уже переданы в налоговые службы?

Ax-то ах, а ведь они обошли его, понял Жирнов. Хитры, бестии, умны... Черт его связал с этим делом. В гробу бы их всех видеть. Но пока, к сожалению, если он сам не поторопится и не предпримет встречных шагов, в том самом тесном деревянном месте могут его увидеть они.

4

В эти дни Татьяна вместе с Аленой возвратилась в свою восстановленную квартиру на Бескудниковском бульваре. Воспоминания о краткой жизни в доме Никольского скоро стали для нее волшебной сказкой, что-нибудь про прекрасного принца и его храбрых рыцарей. Алена, со свойственным молодости эгоизмом, жалела лишь о том, что потеряла хорошую компанию и прекрасного напарника для тенниса. А история с неудавшимся похищением даже возвышала ее в собственных глазах.

Здесь, в квартире Татьяны, и встретились Арсеньич с Гординым, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Больше всего Арсеньича раздражало тупиковое положение, в котором они оказались. Люди, готовившие это самое ГКЧП, отправили в тюрьму того, кто активно поддерживал российского Президента и демократию. А в чем еще обвиняют Никольского, можно только догадываться по тем вопросам, которые иезуитским тоном задавал Татьяне следователь Жирнов, молодой наглец, упивающийся своей властью. Но и его вопросы, в общем, продиктованы теми соображениями, которые были изложены в лживых и подлых газетных статьях. Даже дураку понятно, что те, кто писал эти статьи, были куплены с потрохами. Недаром же имена их авторов скрываются от читателей. Это тоже провокация. Иск же, поданный Никольским против газет и в защиту собственной чести, попросту не рассматривался, поскольку, как известно, сам истец оказался в тюрьме по обвинению в антигосударственной деятельности...

– Спокойно, – сказал на это Борис Сергеевич, внимательно слушавший сбивчивые и эмоциональные монологи Татьяны, перебиваемые рассуждениями Ивана Арсеньевича. – Давайте, друзья мои, начнем теперь все сначала и по порядку. Итак, сотрудничество с ГКЧП. Объясняю: это пока не обвинение, а сам Евгений Николаевич – не обвиняемый, пока оно не будет ему предъявлено в установленном законом порядке. Насколько я понимаю, закон уже нарушен. Продолжим. Вы что-то там говорили о поддержке демократии, «Белого дома» и товарища Ельцина? Я вас правильно понял?

Хитрое, с вытянутой вперед острой бородкой лицо Гордина в этот момент стало истинно мефистофельским, словно он только что, мудро и иронично, ответил Фаусту на его обидный намек: «Я знаю многое, хоть не всеведущ я...» Татьяна вдруг заметила утонувшую в его глубоких темных глазах странную насмешку над жизнью, вероятно, – над чем же еще? – в которой торжествующая пошлость довольно успешно и ловко научилась вскарабкиваться на пьедесталы античных героев.

– И как же это случилось? Пардон, как произошло? Расскажите подробно, ибо этот момент биографии может оказаться решающим.

Он действительно мудр, поняла Татьяна и поверила Гордину безоговорочно.

Арсеньич, стараясь не пропустить ни одной стоящей, с его точки зрения, детали стал рассказывать о своей экспедиции в «Белый дом», о состоявшихся там встречах и разговорах. Единственное, о чем он промолчал, это беседа с тезкой, на рассвете. Есть вещи, которые лучше не знать, целее, как говорится, будешь.

Гордин слушал, внешне не проявляя будто бы заметного интереса, но было заметно, что у него уже возник вариант какого-то решения и теперь он лишь уточняет для себя некоторые детали.

Закончив рассказ, Арсеньич замолчал в ожидании новых вопросов. Татьяна тем временем приготовила чай, поставила чашки, розетки для варенья, печенье в вазочке, сахарный песок в сахарнице. Подумала, что, будь они сейчас в просторной столовой Никольского, на столе бы появился тончайший китайский фарфор, павловский хрусталь, восхитительные Наташины печения-варения, не в пример этой скудости. Никольский хотел окружить ее жизнь красотой, а не необходимостями, как он называл всю эту бытовуху. Однажды процитировал ей одного из своих любимых поэтов, завету которого он старался следовать. Татьяна уже забыла, кого назвал Никольский. Кажется, это был Михаил Светлов, который сказал: «Я легко могу прожить без необходимого, без лишнего я прожить не могу».

«Да, – вздохнула про себя Татьяна, – он у меня такой...»

Покорно прошу прощения у дамы, – с неожиданной изысканностью сказал вдруг Гордин, – не найдется ли у вас в доме обычного сахара, такого, знаете ли, кусочками?

– Вы имеете в виду... а-а, есть, но он растворимый, – улыбнулась Татьяна.

– Вот именно, сделайте одолжение.

Она высыпала из пачки на блюдечко несколько кусочков сахара. Гордин взял один, неожиданно крепкими пальцами поломал его и стал пить чай, откусывая сахар, как это любили делать дедушки и бабушки. Закончив чаепитие, отодвинул от себя чашку и, сцепив пальцы, потер ладони.

– Итак, вы лично, Иван Арсеньевич, знакомы с Александром Владимировичем Локтевым?

– Да, я говорил, – кивнул Арсеньич.

– Тогда наш первый шаг будет следующим. Вам, Иван Арсеньевич, надлежит найти возможность в самое ближайшее время встретиться с вице-президентом. О чем вы будете с ним беседовать, я скажу чуть позже. Вопрос второй. Я, к сожалению, не держал в руках постановления, подписанного областным прокурором. Я знаю Максимова и могу высказать свое личное к нему отношение. Он, скорее всего, будет делать то, что ему посоветуют сверху. Увы, слаб человек, а ему до пенсии, по-моему, всего ничего. Дали указание ему, он, в свою очередь, тоже дал указание следователю, тот исполняет. Как может... – Гордин развел руки в стороны. Если в своих действиях следствие опирается на факт личного участия Никольского в данном погроме, он должен иметь достаточно серьезное алиби.

– Борис Сергеевич, я подтверждаю, – сказала Татьяна.

– Вы – супруга, – улыбнулся Гордин.

– Борис Сергеевич, я не его супруга.

– То есть как это? – вскинул брови Гордин. – Я ничего не понимаю.

Я вам сейчас все объясню, – вздохнула она.

***

Выслушав рассказ Татьяны, Гордин задумался и кончиками пальцев начал накручивать свою острую бородку.

– А как должен, по-вашему, отреагировать ваш муж, узнав о том, что его жена вместе с дочерью живут... простите, жили в доме другого мужчины?

– А вот это, – решительно заявила Татьяна, – меня совершенно не интересует. Что же касается Алены, то... словом, она мне сказала так: мать, ты вольна поступать так, как захочешь. Как тебе подсказывают сердце и совесть. А я тебя не брошу. Этого достаточно?

– Что вы, милая, – Гордин вскинул бородку к потолкуй провел ладонью по своему гладкому черепу, – для меня более чем достаточно. Но... так называемое общественное мнение? Впрочем, оно сегодня уже, вероятно, мало что значит. Но вы должны будете объявить это в судебном заседании.

– Я уже сказала. Ту страшную ночь он провел со мной.

– Борис Сергеевич, – вмешался Арсеньич, – Татьяна Ивановна знает, о чем говорит.

– Тогда это алиби. А теперь вернемся к вице-президенту...

Жирнов доложил обстановку прокурору, что доказательства связей Никольского с ГКЧП выглядят весьма неубедительно и представляются ему голословными, поэтому не исключено, что красиво состряпанное дело рухнет в суде.

Василий Васильевич, честно говоря, уж и сам был не рад, что связался с ним. Но отступать было некуда и оставалось только идти до конца.

Между тем Жирнов, отметив, что прокурор явно мучается сомнениями, не ведая пока, какой предпринять ход, решил высказать, если, конечно, Василий Васильевич не возражает, свои мысли по этому поводу.

Максимов не возражал. И тогда Жирнов коротко посвятил его в свои соображения, возникшие после посещения финансовой компании «Нара», которая, как оказалось, снова и весьма активно возобновила свою деятельность. Налоговые службы, по представлению всех необходимых для проверки деятельности компании документов, уже занялись расследованием. Жирнов специально проверил – управляющая банком его не обманула.

Но, поскольку любая подобная ревизия длится не один день, а факты нападения на помещение компании, исчезновения денежных средств и всей документации имели место, у следствия есть основания предъявить обвинение в хищении общественного имущества, а также в незаконных валютных операциях.

– И объединить это дело с делом о налете, – подсказал прокурор.

– Вот именно, – улыбнулся Жирнов. – Я знаю, вас уже замучили протестами и жалобами на наши «противоправные действия» и нарушения законности, так?

Максимов только руками развел: мол, что поделаешь!

Мне кажется, Василий Васильевич, что всем им можно дать ответ такой: в следственном изоляторе Лефортово в настоящее время объявлен карантин. Ничего, подождут. А нам тем временем было бы неплохо перевести нашего подозреваемого в другой изолятор, скажем, в Бутырку. Там и условия содержания не те, и договориться можно о... некоторых мерах воздействия на нашего... упрямца.

«Способный малый», – подумал Максимов, разглядывая Жирнова. Когда-то и он сам был таким же молодым и востроносеньким. И тоже форму свою любил, как вот он. А теперь приходится надевать мундир только в исключительных случаях. Да и тесноват он стал, а государственному советнику юстиции третьего класса нужно прилично выглядеть, как-никак генерал-майор, если перевести на общеармейские звания. Выше не подняться, и не надо. Вот им, молодым, расти еще и расти. Способные ребята...

Ну что ж, – после долгого молчания, которое должно было изображать углубленное его раздумье, сказал он, наконец, и даже стол свой полированный ладошкой мягкой припечатал. – Предложение мне представляется дельным. Действуй как договорились. А я со своей стороны буду тебе всячески способствовать.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ ОТ СУМЫ И ОТ ТЮРЬМЫ

Октябрь, 1991

1

Арсеньич через помощника Локтева достал-таки Александра Владимировича. Но тот собирался в длительную командировку по Сибири и Дальнему Востоку и лишь исключительно из благожелательного отношения к Ивану Арсеньевичу согласился уделить ему не более пяти минут драгоценного вице-президентского времени. Для того, что нужно было Арсеньичу, хватило бы и меньшего. Локтев назначил час и сказал помощнику, что с Кашиным надо встретиться обязательно.

С этой минуты Арсеньич, сидя в офисе, ни на минуту не отлучался от телефонного аппарата. Наконец раздался звонок помощника. Он сообщил, что вице-президент примет майора Кашина – вот так, без тени шутки, и говорил помощник – без пяти минут в час дня. На официальную часть уйдет около трех минут, а затем Александр Владимирович готов уделить две минуты личного времени и сколько получится, пока он дойдет до автомобиля.

Арсеньич ринулся на аудиенцию. Его встретил помощник, провел в кабинет вице-президента.

Здесь уже присутствовало несколько человек, у всех был торжественный и строгий вид, словно готовилось какое-то важное ритуальное действо и они все являлись главными его участниками. Вице-президент был осенен сзади огромным полотнищем нового российского трехцветного знамени. Помощник, подойдя сзади, что-то подал ему, и Александр Владимирович сделал шаг навстречу Арсеньичу.

Человек военный при виде генерала, хоть и в цивильной одежде, торжественно шагнувшего ему навстречу, Арсеньич легко принял подобающую стойку. И даже слегка мешковатый, штатский его вид говорил армейскому взгляду, что создан этот человек природой по идеальному военному образцу. Локтев даже шаг замедлил, с восхищением глядя на Арсеньича.

– Вот, – сказал он просто, – от имени Президента и Республики вручаю тебе, дорогой мой товарищ и соратник, эту почетную медаль, памятный знак защитника «Белого дома». Их немного, и все они будут вручены самым достойным. Поздравляю, Иван Арсеньевич, и благодарю за ту неоценимую помощь, которую ты и твои товарищи оказали нам, руководителям сопротивления, в те поистине судьбоносные для Родины дни и ночи.

Локтев обнял и трижды поцеловал Арсеньича, затем отошел, давая возможность остальным пожать руку герою, и сделал неприметный взмах ладонью. Сейчас же появился официант. В руке у него был большой поднос с высокими бокалами с шампанским.

– Прошу, – снова показал рукой вице-президент и взял бокал. Отпив глоток, он поставил его на свой огромный письменный стол и взглянул на Арсеньича, который чувствовал себя сейчас настолько неловко в своей простой куртке и в данном окружении, что не знал, куда девать глаза и вообще зачем ему нужна эта дурацкая шампань, когда он за рулем.

Локтев показал ему глазами на выход и, обернувшись к своим, сказал:

Благодарю всех вас, увидимся после моего возвращения из командировки. До свидания. Пойдем, Арсеньич, слушаю тебя.

Все-таки хорошо, что был Арсеньич человеком военной закалки. Уложить в две-три минуты все, что надо было сказать, при этом объяснить идиотизм ситуации, – такое надо суметь. И Арсеньич сумел. Локтев отреагировал сперва бурно, даже гневно: как это так, оскорбить, унизить, бросить в тюрьму достойного человека! Да за такое... Короче, решительно заявил вице-президент, что нужно сделать? Какая требуется помощь?

И вот тут Арсеньич выложил Локтеву соображения адвоката, которые Гордин изложил Арсеньичу в самом сжатом виде, ибо понимал, что высокое начальство обожает готовые формулы для утверждения их в виде своего собственного решения.

Локтев задумался и молча направился к своему автомобилю. Арсеньич уже потерял было всякую надежду: загорелся же человек, понял вроде, подхватился помочь – и вдруг... Да что ж с ними тут, наверху, со всеми происходит? А вице-президент, будто уловив каким-то внутренним чутьем сомнения и отчаянье своего боевого соратника, хитро сощурившись, неожиданно погрозил тому пальцем.

Торопишься, друг. Такие вещи с наскоку не делаются. А у меня времени – сам видишь, в обрез. Значит, так договариваемся: через две недели я возвращаюсь, подсылай мне твоего адвоката, чтоб объяснил все более конкретно. Мы ж с тобой законы знаем, только когда они нас не касаются. А там столько всяких тонкостей и нюансов, черт ногу сломит. Вот и пусть он мне все еще раз толком объяснит, а я сделаю звонок куда следует. Все ж таки к мнению вице-президента должны прислушаться, как ты считаешь? – И, уловив в своем тоне хвастливые нотки, посерьезнел: – Я в том смысле, что вице-президент не должен выглядеть дураком в юридических хитростях, понял? Ну еще раз поздравляю – и до скорой.

Он пожал Арсеньичу руку и ловко, как будто в свой боевой самолет, нырнул в правительственную машину.

Две недели! Нет, все же верно говорят, что им, наверху, никогда не понять нас – земных и грешных. Они в облаках витают – в прямом и переносном смысле, а мы тут ползаем, под ногами мешаемся. Две недели восторженных приемов по всей России-матушке и две недели издевательств моральных и физических в лефортовском изоляторе! Есть, наверное, разница. И Арсеньич в сердцах пожелал даже, чтоб и они, эти новоявленные вожди, хоть когда-нибудь испытали на своей собственной шкуре то, что приходится терпеть другим.

Он снял медаль с лацкана куртки и сунул в карман, а коробочку от нее швырнул в урну.

Одного еще не знал Арсеньич: в Лефортове Никольского уже не было. Он-то считал, что в следственном изоляторе объявлен карантин, как ему в неофициальном порядке сообщил следователь Жирнов, а на самом деле накануне ночью Евгения Николаевича перевели в другой СИЗО – Бутырку.

2

За ним пришли ночью. Последовал приказ: «С вещами на выход?» Сердце словно сжалось от непонятного предчувствия – еще не понимая, хорошо будет или плохо. И какие тут вещи! Надел брюки и пиджак да сунул ноги в туфли. Вот и при параде.

– Выходи! – И пошла знакомая песня.

Привели в «отстойник», так называлось узкое помещение, весьма отдаленно напоминающее аэрофлотский «накопитель». Было холодно, и Никольский скоро почувствовал, что его стало знобить. Охранник, или контролер, черт знает, как их надо называть, всех этих не то конвойных, не то конвои ров, время от времени поглядывающих из-за решетки на подследственного, сжалился и, открыв дверь, швырнул ему совсем старый, но вроде чистый, бывший когда-то черным, а теперь уже серый зековский бушлат. Никольский накинул его на плечи и почувствовал, что озноб проходит.

Наконец охрана открыла дверь и Никольский увидел автомобиль с крытым металлическим кузовом. Повинуясь приказу, пошел к нему, но от сильного толчка в спину буквально влетел внутрь и едва не грохнулся об стенку. Сжались непроизвольно кулаки, но решетчатая дверь уже с лязгом захлопнулась, и машина резко тронулась с места.

Везли долго. Никольский ничего не мог понять: если в суд, то почему среди ночи. А если нет, тогда куда же? Наконец машина, по звуку понял Никольский, въехала в какое-то тесное помещение с гулким эхом.

Его вывели из машины, и под конвоем он вошел в кирпичное здание, в небольшую комнату, где сидели четыре женщины в военной форме с погонами сержантов и старшин, а также буквами «ВВ».

У Никольского тут же отобрали все, что ему выдали по описи при отправке из Лефортова. И та же процедура пошла в обратном порядке. Все снова переписали и дали расписаться. Потом приступили к медицинскому осмотру. И эта длительная унизительная процедура уже настолько убила в Никольском все нормальное, естественное, мужское, что он отрешенно, словно кукла, выполнял команды, даже и не стыдливо, а чисто механически прикрываясь ладонями, наклонялся, раздвигал ноги...

Дальнейшее прошло как во сне. Он уже ничего не помнил и ни на что не реагировал. Очевидно, поняв его ужасающее состояние, одна из женщин – кудрявая и с веснушками по всему лицу, – спросила: курит ли он? Он слабо кивнул. А курево есть? Он так же безразлично качнул головой из стороны в сторону. Тогда она открыла ящик стола, достала пачку сигарет «Прима» и коробок спичек, подвинула ему по столу, бери, мол. И вот уже эта простая человеческая забота, да какая там забота – обычное участие так тронуло Никольского, что он едва не разрыдался вслух. А женщина только глубоко вздохнула и отвернулась.

Новое испытание кончилось под утро. Ему выдали нечто свернутое в небольшой рулон – не то короткий матрасик, не то длинную плоскую подушку, алюминиевую чашку и ложку-черпачок, которой он научился пользоваться в Лефортове. Еще у него спросили в канцелярии, где проходило его новое «оформление», имеются ли у него какие-то претензии, на что он попросил лист бумаги, ручку и написал на имя начальника тюрьмы просьбу разрешить ему свидание с адвокатом и родными. А также на те небольшие деньги, которые у него изъяты при аресте, позволить приобрести зубную щетку и порошок.

В камере, куда привели Никольского, все еще спали. Это было огромное помещение, рассчитанное, видимо, человек на тридцать, но набито в нем, как оказалось, было около сотни арестованных. Вонь стояла невыносимая – какая-то жуткая смесь запаха хлорки, застарелого табачного дыма и перепревшей одежды. Контролер, который завел его в камеру, небрежным толчком сапога подвинул укрытого с головой человека, скорчившегося на крайних нижних нарах, и показал, где должен отныне обретаться Никольский. Разбуженный недовольно заворчал, высунул из-под старого пальто лохматую голову и хрипло приказал новичку:

– Твое место под парашей!

Поговори мне! – оборвал его контролер и толкнул Никольского в плечо, показывая, что спор исчерпан.

Дверь затворилась. Никольский присел на край нар, держа под мышкой бушлат и матрасик. Сосед выбрался из-под своего пальто и стал пристально рассматривать Никольского. Потом спросил:

– Откуда тебя?

– Из Лефортова, – буркнул Никольский, не имея сейчас никакого желания вступать в беседу.

Как странно, думал он, еще недавно за человеческое общение, да просто за живую речь, готов был, кажется, отдать все что угодно, а сейчас, попав в это ужасное скопище сонных тел, окутанных вонючим туманом, который в буквальном смысле можно было осязать пальцами, с непонятной ностальгией вспомнил свою одиночную камеру.

– А статья какая? – продолжал допытываться сосед.

Никольский еще не знал, что таков неписаный порядок, и он должен отвечать, если не хочет на свою голову больших неприятностей. Но он не знал и лишь обреченно махнул рукой.

– Как хочешь, – с непонятной многозначительной угрозой прохрипел сосед, однако подвинулся и отвернулся от Никольского.

А Евгений Николаевич разостлал на узком краю свой жидкий матрасик-подушку, прилег, натянул на голову бушлат и тут же провалился в глубокий сон.

Проснулся он от боли, лежа на цементном полу лицом вниз. Вероятно, во сне он выставил колени и кто-то, проходя в тесноте между нарами, так «нечаянно задел» его, что он свалился на пол. В камере стоял хохот, разноголосый шум, было жарко, даже душно, и еще эта вонь, от которой в горле застрял острый ком.

Никольский поднялся, огляделся и, наконец, с трудом пришел в себя. Соседа, похоже, не было. Или Никольский просто не смог узнать его в этом многоликом, малоопрятном человеческом месиве. Он скатал ватник, снял пиджак и пошел к раковине, чтобы умыться. К параше уже выстроилась очередь, и это новое унижение опять полоснуло Никольского по сердцу: он понял, что и ему вот сейчас придется, подобно остальным, оправляться при всеобщем обозрении.

Вернувшись к своему месту, не обнаружил пиджака. Огляделся. Оказывается, его рассматривали двое сидящих на нарах довольно крепких молодца и комментировали вслух свою неожиданную находку.

Никольский подошел к ним, вежливо извинился и взял свой пиджак.

– А этот еще откуда? – послышался сбоку сиплый голос. – Что-то мне эта личность незнакома!

Никольский повернулся, чтобы идти на свое место, но его остановила за плечо чья-то крепкая рука. И она же потянула к себе пиджак. Пришлось обернуться. Какой-то молодой человек с откровенным недоумением уставился на него.

– Ты кто такой? – спросил скороговоркой. – Тебя кто сюда звал? Или ты закона не знаешь? Кося, – молодой обернулся к напарнику, – он, оказывается, закона не знает. Научи его. А я подскажу, если чего забудешь.

Еще один крепыш лениво поднялся и медленно шагнул к Никольскому. Но Евгений Николаевич тоже ведь не зря жил на свете и кое-что необходимое мужчине в экстремальных ситуациях усвоил из постоянных уроков Арсеньича. И потому, когда крепкий кулак молодого вдруг обрушился ему в лицо, успел уйти в сторону, а сам молодец рухнул, нарвавшись на такой же силы встречный хук. Другое не рассчитал Никольский – здесь он был не в честном бою, один на один, а одиноким волком против стаи. На него одновременно, словно по чьей-то команде, бросилось с десяток человек, и с этой дикой сворой справиться он, конечно, не мог. Он сумел отшвырнуть одного-другого, но его задавили, прижали лицом к полу и стали обрабатывать ногами, целясь в основном по печени. Шум свалки и крики достигли ушей надзирателя.

Он степенно вошел в камеру и гаркнул:

– А ну прекратить, сейчас в карцер отправлю!

Потом подошел к лежащему на полу Никольскому, приподнял его за шиворот.

– А, новенький! Что с ним?

—Дак ведь, гражданин начальник, закона не знал человек, полез на верхние-то нары, а там и так трое сидят, а он давай права качать, ну и упал сверху-то, носом ушибся, ничего, гражданин начальник, поживет с нами, поумнеет, куда денется, верно, гражданин начальник?

Никольский между тем медленно, чувствуя сильную боль под ребрами, поднялся с пола, огляделся, увидел свой пиджак на соседних нарах и забрал его.

– Иди на место, – толкнул его в спину надзиратель. – Почему драка, отвечай?

– Они ж все объяснили. – Никольский нашел в себе силы криво усмехнуться разбитыми губами.

– Смотри мне, – пригрозил тюремщик, – будешь драки затевать, живо в карцер угодишь!

Никольский обмыл лицо, прижал к губам мокрый носовой платок и вернулся на нары. Сосед сидел, привалившись к стене спиной, и с явной насмешкой наблюдал за Никольским,

– Да, – заметил он наконец, – все бы ты сделал правильно, если бы не полез в гущу. Ну ничего, не горюй, здесь всякий урок – впрок. С крещеньицем тебя, значит, Женя.

Никольский оторопел.

A-а... откуда вы меня знаете? – только и смог произнести, шепелявя быстро вспухающими губами. В это время из дальнего конца камеры крикнули:

– Барон, отдай нам мужичка! Нам во как «петушок» нужен! Душа истосковалась! А, Барон?

Сосед только молча махнул рукой: заткнитесь, мол.

– Понятно! – крикнули снова. – Себе приберег! Давай пользуйся, мы не жадные! Потом оставь, что не жалко! – И дружный лошадиный какой-то гогот.

– Чего им от вас надо? – спросил Никольский.

Сосед засмеялся.

– А это им не от меня, а от тебя надо. Истосковались мужички, вот их на липкое и потянуло. А тут ты со своими претензиями. Вот и повод есть: и похоть свою удовлетворить, и тебе твое место указать. Ох, озорники!

– Это что же... – У Никольского потемнело в глазах. – Вы говорите, что они хотят меня?..

– Вот именно, – просто подтвердил сосед, и эта простота окончательно добила Никольского.

Он слышал всякие рассказы, читал, конечно, но представить себя жертвой мужеложства! Видимо, оценив его состояние, сосед небрежно хлопнул Никольского по плечу:

– Ничего, не боись, как говорится. Перебьются! Эй, Сипатый! – крикнул «озорникам». – Я этого мужичка в свою семью взял! Все слышали? – Там, вдали, похоже, недовольно загудели. – Ну вот, теперь порядок. – Сосед пятерней взлохматил свои буйные переросшие кудри и снова повернулся к Никольскому. – Ладно уж, не стану тебя томить. Давай по новой знакомиться. Черт его дери, никогда не угадаешь, где соседа встретишь... Так ты, Женя, не узнал меня?

—Никольский стал внимательно разглядывать парня. Что-то очень знакомое было в нем, но старое, давно, кажется, забытое. Может быть, видел. Но где, когда? Смотрел, вспоминал, а парень, мягко посмеиваясь, отчего лицо его становилось каким-то кротким, умиротворенным, ждал и не торопился с помощью.

– Ну ладно, – не выдержал наконец, – с вами, товарищ академик, все понятно.

Академик! Вот оно! Так его звали в школе, дразнили, другими словами, если это слово подходило под обидную дразнилку.

Но кто ж его так звал? Да еще с очень похожей интонацией!

Вспомнил: Игорь Брагин! Но нет, не может быть, чтобы перед ним здесь, в тюремной камере, сидел Игорь, известный врач, хирург, эстет, умница... Но кто же тогда?

Парень, вероятно, понял, что Никольский очень близок к разгадке, но никогда не хватит у него сил перейти через одну невидимую границу – границу своего возраста.

– Да Валька я. Или, если хочешь, Валентин Михайлович Брагин. Меньшой твоего школьного дружка братец. И чтоб окончательно поставить точку, добавлю: вор в законе и вечный позор бывшей родной семьи.

– Валька... А что с тобой случилось? Почему?

– Ну вот видишь, и ты туда же... А сам здесь чего делаешь? На курорт приехал, да? «Петухом» давно не был? – В Валькиных словах зазвучала неподдельная злость.

Валя, – ринулся смягчать ситуацию Никольский, – ты же меня неправильно понял. Я тебе все расскажу, и ты... не будешь иметь ко мне претензий, честное слово! Я же никого вообще не хотел обижать... А тем более – тебя. Ну прости, если обидел, – Никольский как-то обреченно пожал плечами, и Валентин Брагин, он же Барон, понял, что неожиданный знакомый говорил вполне искренне.

– Да я не обижаюсь, – буркнул Брагин. – Ну ладно, давай начинай все по порядку. Тут, Женя, необходимо знать и уважать законы камеры, иначе часу не проживешь. Ну вот, к примеру, если хочешь на парашу, беги сейчас, пока свободно. Но как только жратву принесут, хоть в собственные штаны клади, к параше ни на шаг. Этикет тут такой, понимаешь? – И он так ловко показал это плавным движением рук, что Никольский, впервые, может быть, за все дни, проведенные в тюрьме, весело рассмеялся.

– Ну а еще чего нельзя делать? Расскажи. Я ж в одиночке сидел больше двух недель, в Лефортове. Кто научит-то?

– И-их, мать! – покачал головой Брагин. – Это за что ж тебе честь-то такая высокая выпала? Да это ж действительно – курорт. Книжки, поди, читать давали, да? Простыни чистые?

Никольский вздохнул и покачал головой.

– И простыни были, и баня, и книжку одну дали, когда я им хай устроил. Но еще и жуткое, Валя, одиночество было, от которого ум за разум заходит. Не дай тебе Бог испытать... Тут хоть люди, обрадовался, когда вошел, а вон что вышло...

– Люди, – согласился Брагин. —Убийцы, грабители, воры, хулиганы, и даже я – рэкетир. Ну не в том, обиходном смысле, сам понимаешь, который с бабки трешку выколачивает. Но тем не менее. Так что резвая здесь компания, а все – люди, вот тут ты прав, Женя... Ну рассказывай, какая статья.

Ты знаешь, – усмехнулся Никольский, – когда ты меня еще на рассвете спросил, я подумал мельком, что вот наконец появится возможность бедой поделиться, но спать так хотелось, что уснул, едва голову положил на подушку. Надо ж, как повезло! И ты – Валька! Ни в жизнь бы не узнал, честное слово. Как она нас всех меняет... А насчет статьи... Я ведь и сам путем не знаю. Следователь – какая-то сволочь, то одно говорит, то другое.