Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Глазам приподнявшейся Вики предстало жестокое и жуткое зрелище. Благородного хищника обложили шакалы и рвали его на части. Однако справиться с Дроздовым было не очень-то просто, гораздо труднее, чем они ожидали. Вика увидела, как его опять резанули, потом опрокинули наземь и начали бить ногами, но он схватил кого-то, закричавшего неожиданно тонко, по-заячьи, и поднялся. Вся рубашка у него была залита кровью. Вика вскочила и рванулась на помощь. Ей было все равно, что с нею может случиться, она об этом просто не думала. Драться Вика не умела, а закричать ей даже в голову не пришло. Она просто вцепилась в чью-то мерзкую рожу, зверея и ища ногтями глаза. Она увидела мелькнувший в ее сторону нож главаря, но его рука встретилась с окровавленной ладонью Дроздова, и нож улетел, звякнув в темноте об асфальт. В следующий момент с Вики сшибли очки, она услышала, как они хрустнули под ногами. Потом ее ударили так, что из глаз брызнули искры, и она обнаружила, что сидит на земле в нескольких шагах от дерущихся, просто не чувствуя половины лица, а Дроздова повалили опять.

Вика вскочила и снова бросилась в свалку. Опять посыпались удары, она никогда раньше не знала, что бывает так больно.

Сколько это продолжалось? Наверное, несколько минут, но счет времени Вика потеряла. Ее вновь отшвырнули прочь, и, поднимаясь, она увидела за перекрестком синий блик милицейской мигалки.

– Милиция, сюда!.. Сюда!.. – завопила она и что было сил побежала навстречу спасительному огоньку. – Милиция, помогите!..

Ее не увидели и не услышали. Патрульная машина свернула в другую сторону и скрылась из глаз. Вика поняла, что оставалось надеяться только на себя, повернулась обратно, равнодушно сознавая каким-то краем рассудка: это уже верная смерть. Стиснула кулаки и…

Под фонарем было пусто. Первый же намек на опасность спугнул шакалов, заставил кинуться врассыпную. Ублюдки удрали в темноту, бросив израненную жертву. И возвращаться, кажется, не собирались.

Вика побежала к Дроздову, не чуя под собой ног. Собственное тело в эти мгновения для нее как бы не существовало. Все еще заявит о себе в полный голос, и ушибы, и даже трещина в ребре, но это потом, потом. Дроздов медленно поднимался на колени, тянулся ей навстречу и хрипел:

– Вика! Вика…

* * *

Она никогда впоследствии не могла толком припомнить, как тащила Вадима обратно к нему домой. Именно тащила: его не только исполосовали ножом, он еще и капитально получил несколько раз по голове и еле шел, без конца теряя равновесие. Где-то на полдороге он выпустил ее руку, тяжело осел наземь, его вырвало. Вика помогла ему утереться, он заскрипел зубами, кое-как встал, и они, качаясь, в обнимку двинулись дальше. Кажется, Вика все время что-то говорила ему, но что?..

В случае, если бы шакалы вернулись, она бы совершила убийство.

Только войдя во двор, Вика поверила, что они с Вадимом были действительно спасены. У парадного переминался Монгольский Воин, заглянувший проведать своего командира. Вика моментально узнала его, несмотря на то что очки, вдребезги разбитые об асфальт, она даже не стала искать.

– Ваня!.. – разнесся по двору Викин отчаянный вопль. Монгольский Воин обернулся на крик, увидел и гигантскими прыжками помчался к ним через двор.

– Господи, командир… – простонал он, обнимая Дроздова. Габариты у обоих мужчин были примерно одинаковые, но Ваня без видимого усилия подхватил полковника на руки и чуть не бегом понес его по направлению к подъезду. Передав ему Вадима, Вика едва не свалилась от внезапно накатившего изнеможения и дурноты. Она справилась с собой и побежала следом за Ваней.

* * *

Первым подоспел на своей иномарке Антон Меньшов и с ним – поднятый по тревоге Ассаргадон. Потом примчался Алексей, выдернутый откуда-то звонком сотового телефона. Приехали Варсонофий, «националист» и Утюг… и только тогда Вика расплакалась. Слезы хлынули так внезапно, что она еле успела вскочить с кресла и выбежать в ванную. Плакать при Вадиме было решительно ни к чему. Эйно пошел было за ней, но его удержали.

Отревевшись, Вика посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась опухшему от слез отражению. Полиловевший глаз, на лбу шишка, возле ноздрей – плохо смытая засохшая кровь. Ей, оказывается, еще и нос расквасили. О таких мелочах, как порванное и перепачканное платье и погибшие астигматические очки, уже вовсе не стоило говорить. Вика впервые подумала о том, который вообще час и что скажет мама. Отжав полотенце, она сунулась в комнату, но вспомнила, что телефон вынесли в кухню.

На кухне Вика увидела Алексея. Он стоял к Вике спиной, глубоко засунув руки в карманы. Фенечка, наконец-то переставшая мяукать, сидела прямо на его пыльных кроссовках. Вика протянула руку к телефону, покосилась на Алексея и неожиданно заметила, что его трясет. А также что он впервые не разулся. Он почувствовал ее взгляд и обернулся. Лицо было деревянное, ничего не выражавшее, только глаза показались ей двумя дырами в темноту за окном. Он нагнулся за кошкой и молча вышел, чтобы не мешать ей объясняться с родителями.

Поздно вечером

Объяснение с родителями вышло совершенно ужасным. Трубку сняла мама, по-видимому так и сидевшая у телефона. Наверное, звонок дочери доставил ей величайшее облегчение, но слушать мама ничего не захотела, а в голосе прозвучали ледяные рыдания:

– Немедленно марш домой!..

Последовали короткие гудки. Вика опять набрала номер. На сей раз трубку долго не брали. Потом к телефону подошел папа. Он был менее подвержен всплескам эмоций, но тоже не пожелал выслушивать никаких оправданий и объяснений. Зато Вика узнала, что целенаправленно вгоняет родителей в могилу. Что мама два раза пила валокордин, а ей нет до этого ни малейшего дела. Что она связалась с какой-то уголовной шпаной. И наконец, если она немедленно не прибудет домой…

– Я сейчас не могу! – сказала Вика. – Я у Вадима и… Папа положил трубку. Это означало – или этот тип, или мы. Вика снова всхлипнула, утерлась скомканным полотенцем и пошла обратно в комнату, ощущая странную пустоту.

– В милицию? Ой, да не смеши, – вполголоса говорил в прихожей Монгольскому Воину Варсонофий. – Фамилию Аристов слышал? Ага, тот самый. Депутат думский. В десяти комиссиях заседает.

– Вадька еще виноватым окажется, – все с той же неприятной улыбкой подтвердил стоявший рядом Алексей. – Не дай Бог, если в драке пальчик кому-нибудь поцарапал.

– Ну это ты уже палку перегибаешь, – усомнился Иван. – Герой все-таки…

– А ты не слышал, – спросил подошедший Утюг, – как таким героям говорят в кабинетах: катись колбасой, я тебя туда не посылал?..

Алексей молчал.

Вика села прямо на пол возле дивана, взяла руку Дроздова и прижалась к ней лицом. Вадим погладил ее по щеке, легонько взял двумя пальцами за нос. Вика подняла глаза и увидела, что он улыбнулся. Она чуть снова не разревелась при виде этой улыбки. Потом его ладонь обмякла: это начал действовать укол, сделанный Ассаргадоном.

– Спит! – шепнул ей на ухо беззвучно подошедший эстонец. И рассудительно добавил: – Давай-ка мы тебя домой отвезем.

Вика, полностью потерявшая способность к умственной деятельности, только тупо кивнула. Она погрузилась в меньшовский БМВ как была, в чьей-то объемистой рубахе поверх неприлично порванного платья. Эйно сел за руль. Расстояние было плевое, километра два с половиной, добрались в один миг.

Дверь открыла мама. От нее действительно пахло сердечными лекарствами. Известное дело: в интеллигентных семьях патрончик валидола есть редуцированный вариант скалки, с которой встречают загулявшую девицу люди попроще. При виде дочери, выглядевшей, как после кутежа с дракой, Анастасия Леонидовна выставила перед собой ладони и позвала мужа:

– Андрей! Андрюша!.. За что?!

До Вики не сразу дошло, – мама говорила совсем не о том, ЗА ЧТО могли отколошматить ее и Дроздова уличные подонки. Мама имела в виду совершенно иное: ЗА ЧТО НАМ ПОДОБНОЕ НА СТАРОСТИ ЛЕТ?.. Вика попыталась схватить маму за руки:

– Там компания была, пьяные, на Вадима напали…

Все это напоминало дурной сон. Мама, всегда такая понимающая и очень по-женски разумная, истерически вырвалась:

– Пока я жива на свете, ты с ним больше встречаться не будешь!..

Вика вдруг вспомнила, как много лет назад, студенткой, она собралась было с друзьями в поход на байдарках. Не куда-нибудь на Подкаменную Тунгуску – всего лишь на Истринское водохранилище, однако мама сочла невинное мероприятие смертельно опасным. Вика считала себя взрослым человеком и попробовала настоять на своем, но, как только мама с рыданиями схватилась за валидол, немедленно уступила. Но теперь…

К собственному изумлению, она наблюдала за событиями как бы со стороны.

– Извините за вмешательство, – деликатно подал голос громоздившийся за Викиной спиной «националист». – Вашей дочерью гордиться надо. Она человека спасла.

– А я не хочу, чтобы моя дочь кого-то спасала!.. – выкрикнула мама. – Я не хочу, чтобы она являлась домой в два часа ночи!.. Чтобы бегала к какому-то типу, как… животное, у которого срок наступил!..

Она не владела собой. С ней и раньше бывало подобное, но на сей раз происходило нечто особенное. Оказывается, она умела и визжать, и топать ногами. Вика смотрела на нее с тупым изумлением: неужели это тот самый человек, с которым когда-то обо всем можно было поговорить?.. Ее мама, знаток жизненных ситуаций, случавшихся в других семьях?..

– Вы не правы, – сказал Эйно. – Вы зря так говорите.

– Настенька, побереги себя, – уговаривал папа. – Слава Богу, ничего непоправимого не случилось. Я уверен, Вика одумается…

– Если мы тебе дороги, больше ты к этому алкоголику не пойдешь! – пополам со слезами крикнула мама. – А если нет – до свидания! Живи как хочешь!..

– Командир не алкоголик, – снова вступился Эйно. – Он в Афганистане воевал. Героем вернулся.

– Простите меня, – совсем без голоса сказала Вика. Повернулась и на странно негнущихся ногах пошла по лестнице вниз.

На какой-то миг родители остолбенело умолкли: ничего похожего они от дочки не ждали. Обычно запаха сердечных лекарств с избытком хватало, чтобы заставить ее отменить сколь угодно «твердо» принятое решение.

Потом Анастасия Леонидовна схватилась за ручку двери, чтобы с треском захлопнуть ее. Возможно, к утру придет отрезвление и она ужаснется, но пока хотелось лишь одного: сделать бесстыднице побольнее. Эйно легонько придержал дверь, ровно настолько, чтобы заверить:

– Вам совершенно не о чем беспокоиться… И побежал следом за Викой.

Он поймал ее уже на улице: она вяло уходила куда-то, явно не понимая, куда и зачем. Эйно обнял ее и повел к автомобилю. Впереди их ждал дружный восторг всех дроздовцев и тихий ужас самого Дроздова, когда он проснется наутро.

А пока Эйно Тамм по прозвищу Десять вел машину с немыслимой аккуратностью и всю дорогу, как это принято у эстонцев, молчал.

18 ИЮНЯ

Утро

Старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре Российской Федерации, старший советник юстиции Александр Борисович Турецкий вновь ехал по Щелковскому шоссе, держа курс на холостяцкую берлогу Дроздова. Сегодня, в воскресенье, он с утра был свободен, что вообще-то приключалось нечасто, особенно в последнее время. Однако, как и следовало ожидать, судьба вломилась в реальность настырным телефонным звонком, мгновенно вернувшим Сашу из сна.

– Александр Борисович, доброе утро… – услышал он голос человека, задержать, а то и уничтожить которого его обязывала должность. Что именно сказал Турецкий в ответ, он сам потом не мог толком припомнить. Вероятно, это все-таки было нечто не слишком парламентское, потому что вражий сын Снегирев немедленно перебил: – Положи пистолет, Борисыч, и погоди палить, я с белым флагом. Тут у нас дело знаешь какого рода…

Он говорил серьезно и спокойно, без дурацких подначек. Турецкий стал слушать и постепенно забыл не только о разделявшей их пропасти, но даже и о том, что этот человек с некоторых пор стал его соперником.

– Сейчас буду, – сказал Турецкий. Положил трубку и полез вон из постели. Ирина с трудом приоткрыла слипающиеся глаза, потом встревожено оторвала голову от подушки:

– Саша, что?..

Он чуть не ляпнул: твое, мол, сокровище позвонило, – но вовремя удержался.

– Ничего, ничего, спи, – успокоил он, вытаскивая из шкафа свою прокурорскую форму старшего советника юстиции. – Скоро вернусь.

В воскресное утро машин на московских улицах немного, и через полчаса Турецкий уже припарковался на Амурской, поднялся на лифте и позвонил в квартиру Дроздова.

Ему открыл Алексей Снегирев по прозвищу Скунс, и какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга через порог. Потом Саша вошел. Он не стал говорить Скунсу, что тот сподвигнул его на поступок, здорово отдававший должностным преступлением. И так было все ясно.

Снегирев торчал в квартире один. Ребята разошлись по своим делам, Дроздова увезла вызванная Ассаргадоном машина, Вика уехала с ним.

– Один справишься? – спросил киллер.

– А пошел ты, – ответил Турецкий.

Обоим было решительно ни к чему, чтобы их видели вместе.

Вернувшись к автомобилю, Саша проехал несколько перекрестков и без труда отыскал нужный дом.

– Кто там?.. – тотчас откликнулся на звонок в дверь голос женщины, недавно плакавшей и готовой разрыдаться опять.

– Старший следователь по особо важным делам Прокуратуры Российской Федерации, старший советник юстиции Турецкий Александр Борисович! – как можно грозней представился Саша.

Естественно, ему мгновенно открыли. Из прихожей на него с немым ужасом смотрела супружеская чета лет шестидесяти с небольшим: он – лысеющий, седеющий, она – наоборот, без единой сединки.

– Анастасия Леонидовна? Андрей Павлович? – полуутвердительно поинтересовался он, показывая служебное удостоверение.

Они дружно закивали, потрясенные его формой.

– Что случилось?.. – медленно пятясь и ища руку супруга, почему-то шепотом спросила Анастасия Леонидовна. Впрочем, судя по выражению лица, она уже ЗНАЛА. С ее дочерью, Викой, произошло нечто абсолютно ужасное. Нечто такое, после чего остается только тихо проститься с жизнью и лечь в гроб.

Турецкий не стал разочаровывать несчастных родителей.

– Я к вам, – строго сказал он, – по поводу вашей дочери. Вернее, по поводу человека, с которым она последнее время встречается. Может быть, присядем за стол? Вы должны посмотреть некоторые документы.

– Мы сразу заподозрили, что это бандит! – с суровой решимостью заверил его Викин папа.

– Наша дочь не могла натворить ничего дурного!.. – скомкала насквозь мокрый носовой платок Викина мама. – Она просто… слишком добра… чистое создание… знаете, такой книжный ребенок… вбила себе в голову…

Турецкий вытащил из папки толстый конверт.

– Вот это Вадим Дроздов, а это ваш покорный слуга… – начал он с выпускной фотографии школьного класса. Гвоздем программы, которому предстояло появиться в кульминационный момент, был цветной снимок полковника Дроздова при полном параде и со Звездой Героя Советского Союза.

– А ты докатился, кишкоправ, – хмуро сказал Александр Борисович Снегиреву, когда тот вернулся в квартиру Дроздова.

– Ой, правда? – обрадовался Снегирев. – А ты, Турецкий, успешно превращаешься в курьера на побегушках у криминала. – На кухне забормотал, вскипая, электрический чайник, и Саша вспомнил, как в прошлый раз пил чай у Дроздова и раздумывал, как бы попросить его нарисовать портрет Снегирева. – Пошли хлебнем, – мотнул Алексей головой в сторону кухни. И вдруг фыркнул: – Видел бы нас с тобой господин Аристов!.. Ведь инфаркт хватил бы беднягу. И наемного убийцу подсылать не придется…

– Новый способ сбора сведений осваиваем? – немедленно ощетинился Турецкий. – Извини за любопытство, и много тебе за него обещали?..

Скунс равнодушно пожал плечами.

– Да ни Боже мой, – сказал он. – Кто за него железный руль даст, за твоего Аристова?

– «Мой» Аристов! – невольно вырвалось у Турецкого. – Я его сам когда-нибудь придушу. Борец за правовое государство, черт бы его побрал!.. Поборник законности!.. Сынуля с дружками машину угнали, сбили кого-то, и хоть бы хны! Детская шалость, мол, пострадавший сам виноват.

– Может, и сам, – мудро кивнул Снегирев. – Знаешь, оно всяко бывает.

– Еще как бывает, – буркнул Саша. – Выбежал на дорогу и шасть под колеса! Я показания читал…

– Да уж, показания… – помешивая чай, пробормотал Снегирев. – Вот ты скажи, сыч-важняк, ты всерьез веришь, что это я Аленушку прибил? – Турецкий не ответил, и он продолжал: – Да откуси я собственную голову, если веришь. Иначе тут не сидел бы. Вам про меня-то мыслю инициативную небось тот петюнчик подкинул? Который все около нее ошивался?.. – Турецкий опять промолчал, и киллер вздохнул: – Вот сделает ему кто солнечное затмение, опять на меня станете думать? Потому что я про болтовню его догадался?.. А ведь он доиграется, чует мое сердце.

– А ты, ангельская душа, ну ни в чем, ну ни в чем не виновен! – взбеленился Турецкий. – Все-то на тебя, алмазного, наговаривают! Ты, может, и на Востряковском кладбище не был? И карате там не показывал?..

– Я?.. – изумился Снегирев. Он слышал кое-что от Дроздова, но Турецкого следовало раскрутить по полной программе.

– Головка от…! – передразнил Саша. – Я тебя, Скунс, скоро уважать перестану. Уже разводками для очаковских занимаешься. И ручки у тебя, я смотрю, зажили. Как зеленым следователям мозги сахарить, так больной, а как покрасоваться…

И Саша, щелкнув пальцами, попытался воспроизвести небрежно-повелительный жест «Востряковского Скунса». Злость придала вдохновения, получилось почти в точности так, как, описывая своего кладбищенского спасителя, показывал на допросе Шакутин.

Снегирев вдруг необыкновенно развеселился.

– Знаешь, – сказал он, – если я когда-нибудь в мелкие шаромыжники перейду, ты об этом первый узнаешь. Я тебе через Ирину Генриховну передам.

У Турецкого свело челюсти.

– Слушай… – выговорил он. – Ты… Если ты…

– Ой, как страшно, – хихикнул Скунс, прикрываясь забинтованными руками.

Сашу затрясло. Он почувствовал, что готов потерять остатки контроля над собой. Больше всего ему хотелось содрать туфлю с ноги и с хрустом врезать по мерзкой ухмыляющейся роже. Здравая часть рассудка удержала Турецкого от самоубийства. Он ограничился тем, что с размаху выплеснул в раковину недопитый чай, стремительно прошел к выходу из квартиры и хлопнул за собой дверью. Ненавистный голос Скунса догнал его на выходе из подъезда. Снегирев по пояс высунулся в окошко и злорадно заорал на весь двор:

– Так ты, Борисыч, не забудь супруге-то поклониться…

День. Кабинет криминалистики

Турецкий уже пару раз прокручивал «рижское» интервью Ветлугиной и ничего в нем не находил. Было ли из-за чего красть пленку… В конце концов он послал в «Останкино» машину, которая привезла Глеба – одного из двух операторов, снимавших это интервью.

Турецкий в очередной раз стал просматривать все с самого начала.

На экране возник очередной стол с очередным пирогом. Алена Ветлугина представила очередного гостя:

– Добрый вечер, сегодня у нас в гостях иностранец, один из руководителей партии Национальной гордости Латвийской республики Юрис Петровс; я познакомилась с ним на баррикадах в январе 1991 года.

– Здравствуйте, друзья, – промолвил обладатель белозубой открытой улыбки и национальной гордости; именно промолвил – трудно было применить другой глагол к его неторопливому, аккуратному выговору с заметным акцентом.

– Юрис, еще несколько лет назад МЫ с вами были почти что земляками, и вот: границы, визы, посольства, взаимные претензии… Проблемы с русским языком в вашей стране.

– Это недоразумение, которое, к сожалению, любят журналисты. У нас в стране нет проблем с русским языком. Другое дело, что у некоторых временных жителей нашей страны есть проблемы с государственным языком.

– Не могли бы вы пояснить?

– Проще взять для начала какой-нибудь посторонний пример. Скажем, в Бразилии все говорят по-португальски. Точнее, почти все; например, недавно в газетах промелькнуло сообщение, что в джунглях нашли племя людоедов, с которыми трудно найти общий язык. Ничего страшного, пусть живут в джунглях. Если кто-то захочет приехать в столицу, он неизбежно научится говорить по-португальски. Если же мы с вами соберемся в Бразилию, то сначала выучим тот язык, на котором говорят все в этой стране. Так и у нас в Латвии: каждый претендующий на цивилизованное существование должен знать тот язык, на котором говорят все.

– Но ведь еще шесть лет назад, по данным переписи, по-русски свободно говорили 91 процент жителей Латвии, а по-латышски – только 62.

– Я вам очень благодарен: вы употребили замечательное слово – свобода. В Латвийской ССР почти никто не говорил свободно, хотя вы правы, 90 процентов говорили по-русски. И могу вам сказать, как это случилось. У вас лично есть свой дом? Или хотя бы квартира?

– Есть квартира, моя собственная, а дом есть у родителей. Они, правда, иностранцы.

– Как так? Вы так хорошо говорите по-русски, а родители иностранцы? Я думал – вы русская.

– Я и есть русская, и родители русские. Отец бывал в Москве, а мать – домосед. Удивительное дело – из родного города дальше нескольких десятков километров и не уезжала. Родились оба в России, в РСФСР. Где родились, там и живут. А живут они в Феодосии, то есть, по современным понятиям, – за границей. Так что проблемы русских за границей я знаю не по слухам и не из газет.

– Ну что же, это хорошо. Значит, вы меня поймете. Мы, латыши, очень привержены своему дому и незыблемым порядкам в доме. Почти как англичане. Знаете, англичане любят говорить: «Мой дом – моя крепость». Латыши тоже так говорят и всегда говорили. Я думаю, многие из тех, кто нас видит на экране, бывали раньше в Риге. Приезжают к нам обычно на поезде. И вот возле самого вокзала на одном доме написано: MANS NAMS MANA PILS. Я всегда удивлялся: почему большевики не убрали эту идеологически невыдержанную надпись. Но не убрали. Они думали, что на языке дикарей-аборигенов можно писать что угодно: аборигенов не перевоспитаешь, а остальные не поймут.

– А что это значит?

– Это почти как у англичан: «Мой дом – моя крепость». Но вернемся к аналогиям. Вы живете в своей крепости или хотя бы в московской квартире. И вот согласно решению партии и правительства в ваш дом, в вашу московскую квартиру подселяют десяток цыган. Они приходят, распоряжаются вашими вещами, ставят у вас в квартире свои кибитки, и заметьте – в отличие от настоящих цыган не хотят учить ваш язык. Вы не нужны им иначе, чем готовить для них сыр и радиоприемники. А потом проведите у себя перепись населения и узнаете, что девяносто процентов жителей вашего дома говорят по-цыгански, причем и у вас лично не было возможности не выучить этот язык, поскольку их численно больше, а уж они-то точно ни слова на вашем языке выучить не собираются. Так и у нас в Латвии: есть много русских, которые не хотят говорить по-латышски. А мы по-русски научились. А теперь – Mans nams mana pils. To есть хочешь быть частью нашего латышского дома – будь латышом по языку. Учить наш язык мы никому не запрещаем.

Те, кто не хочет учить, конечно, представляют известную проблему. Но только для самих себя. В конце концов, они имеют возможность уехать туда, где не надо знать латышского языка, – в Россию, в Германию, в Америку, в Израиль – пожалуйста, поезжайте, если вас там ждут.

– А как ваша партия относится к возвращению на родину таких уроженцев Латвии, корни которых находятся там? Ведь многие из тех, кто родился в Латвии и чьи предки тоже там родились, сейчас живут в России, на Украине, в других странах.

– О, в этом вопросе у партии нет разногласий с исполнительной властью. У нас сейчас много репатриантов, некоторые даже находятся членами правительства. И вы знаете, у них тоже бывают проблемы с языком, один мой новый друг родился в Перте, в Австралии, и его латышский звучит очень по-деревенски. Но он старается, ходит на курсы…

– Я скорее имела в виду тех, кто сейчас живет в бывших республиках СССР.

– Тут тоже нет проблем. Конечно, если человек не занимался антигосударственной деятельностью, не сотрудничал активно с оккупантами.

– Не состоял в комсомоле?

– Зачем так передергивать? Комсомольцами не были только единицы. Даже в коммунистическую партию вступали не только предатели интересов нации и откровенные мещанские приспособленцы, были просто слепые люди. Пропаганда действовала и у вас, и у нас. Одним словом, если человек был честен, он может в любой стране прийти в посольство Латвии, подать заявление и документы, подтверждающие проживание их предков в Латвийской республике, и это все. Можно получить латвийский паспорт.

– И не обязательно ехать для этого в Латвию?

– Латвийский гражданин может вообще постоянно жить за границей, но он не может иметь другого гражданства. Либо ты русский, украинец, белорус, либо ты латыш.

– Михаил Семенович Гринберг, мой знакомый московский предприниматель, как раз хотел сменить российское гражданство на латвийское. И очень сожалел, что у него ничего не вышло. Сам он родился в Риге, отец с матерью – тоже. Его прадед был ковенским купцом второй гильдии и перебрался в Митаву в конце прошлого века, держал там крупную пивоварню. Предки по матери – из Витебской губернии, но из той ее части, что отошла в восемнадцатом году к независимой Латвии. У деда Михаила Семеновича в тридцатые годы была небольшая обувная фабрика в Риге, так что с приходом, как у вас говорят, оккупантов он несколько пострадал. Так что ваши родители могли ходить в обуви Гринберга, они ведь родились в Латвии?

– Да, у меня и отец и мать настоящие латыши.

– Они сейчас с вами живут?

Видно было, как Петровс весь напрягся.

– Это провокация, я не буду отвечать на такой вопрос.

– Ну, извините, пожалуйста, я никак не предполагала, что подобный вопрос может вас задеть. А о фамилии можно вас спросить – нашим зрителям, скорее всего, будет непонятно, почему у латыша русская фамилия.

– Петров – русская фамилия, Петровс – не русская.

– Извините, нам потом придется компоновать интервью, так что, если позволите, я спрошу еще раз. – Алена выдержала паузу и повторила: – Знаете, многие наши зрители недоумевают: вы латыш, а фамилия у вас русская.

– Это заблуждение. Никому ведь не приходит в голову считать русской фамилию Петерсон. Моя фамилия Петровс – тоже не русская. Это обычная фамилия среди латышей из Латгалии.

– Боюсь, что многие наши зрители толком не знают, что такое Латгалия. Не могли бы вы пояснить?

– Это Восточная Латвия. Латгальцы – те же латыши, но только они раньше попали под славянское иго. Сначала нас душили поляки, потом русские.

– Давайте пока оставим национальный вопрос, поговорим о политике. Как вы пришли в политику?

– Национальный вопрос трудно оставить, поскольку в политику я как раз пришел через национальное движение.

– Но вы росли в обычной советской семье, отец ваш, как я знаю, был подполковником Советской Армии…

– Если бы многие латыши не были офицерами, мы не смогли бы создать свою армию.

– То есть советские военнослужащие латышской национальности так запросто стали военнослужащими в независимой Латвии?

– Не все, конечно, только патриоты. Но я не военный, мне трудно говорить об этом.

– Хорошо; итак, как вы попали в национальное движение?

– Во времена Андропова я был студентом; у нас образовалась группа думающих молодых людей. Мы думали о свободе и однажды на 23 февраля расклеили в городе соответствующие листовки. Однако среди нас нашлись и предатели. Был один агент КГБ, к сожалению, до сих пор мы знаем только его кличку.

– Но ведь архивы КГБ Латвии остались у вас?

– Многое осталось, но многое таинственно исчезло.

– Давайте вернемся к вашей судьбе. Вас посадили в тюрьму?

– Нет. Мне повезло, и – буду откровенен – мне помог отец. Впрочем, его военная карьера после таких событий закончилась. Меня долго таскали в КГБ, допрашивали, но в конце концов ограничились тем, что исключили из университета. Правда, никуда не брали на работу… Сами понимаете – у меня оставалась только одна дорога: из мальчишки-романтика становиться настоящим борцом за свободу.

– А другие члены вашей группы?

– Несколько человек посадили, двое эмигрировали, судьба остальных напоминала мою. Сейчас одни занимаются бизнесом, другие работают в науке. В общем – жизнь продолжается.

– Очень интересно. Знаете, а ведь один ваш сокурсник живет сейчас в Москве. Может быть, мы еще раз встретимся за этим столом втроем, вы вспомните молодость…

– Я не нуждаюсь ни в каких встречах! Прекратите съемку, – почти выкрикнул Петровс, почему-то утратив акцент.

Экран потух, и Турецкий обратился к Глебу:

– И что было дальше?

– Латыш немного пошумел, а Алена пообещала скомпоновать более спокойную пленку, показать ему, может быть, что-то доснять. Он долго отказывался, потом она обещала съездить в Ульяновск, что-то узнать там для него; я к разговору не прислушивался, сматывал кабели, ну и все такое. В Ульяновск она действительно ездила, потом в Ригу. Дня через два после того, как Петровс уехал, они приходили в студию вместе с этим Гринбергом, пленку смотрели. Тот то смеялся, то плевался, а уходя сказал что-то примерно такое: «Большинство этих деятелей как были, так и остались или фашистами, или красными стрелками. Вот только не возьму в толк, в чем разница». Вот, собственно, и все.

– Попробуйте все-таки вспомнить, чего он от нее хотел в Ульяновске?

– Помнить-то я помню, да ерунда какая-то: они про коз говорили.

– Про коз?!

– Ну да, все «козочка» да «козочка». Бред, в общем.

– Понятно, – только и сказал Турецкий. – А кто еще присутствовал при записи?

– Пока запись шла – осветители еще были, двое. А потом – то один заглянет, то другой. У нас же проходной двор. Максим Сомов здесь толокся. Этот рекламный мальчик. До чего противный, – Глеб даже поморщился. Ему, поклоннику таланта Ветлугиной, было особенно неприятно, что она выбрала себе в друзья этого скользкого типа. – Потом Асиновский с приватизатором ждали, когда Алена освободится. Приватизатор – это Придорога. Он еще чуть всю аппаратуру мне не свалил.

Турецкий хотел еще о чем-то спросить Глеба, но тут зазвонил стоявший на столе телефон. Это была Лора.

– Саша! – игриво сказала она. – Что ты делаешь?

– Извините, – ответил Турецкий сухо. – Идет совещание.

– А ты скажи мне, что ты меня любишь, и я повешу трубку. Ну, господин комиссар!

– Извините, – повторил Турецкий и разъединился. Когда через минуту телефон зазвонил снова, Турецкий даже не стал подносить трубку к уху. Он просто приподнял ее и опустил снова.

18.00. Рекламное агентство «Пика»

Никакого желания встречаться еще раз с «петюнчиком», как назвал Максима Снегирев, у Турецкого не было. Он не верил в то, что рекламный мальчик сможет, а главное, захочет помочь следствию. Александр Борисович уже после их первой встречи пришел к выводу, что единственное, чего хочет Сомов, – это выйти сухим из воды. Выглядеть чистеньким мальчиком в то время, как все вокруг барахтаются в дерьме. К сожалению, в таком случае очень трудно не запачкать костюмчик.