Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

– Я ему уже подобрал, товарищ полковник, – с готовностью вставил капитан Иванов. – Шакал.

– Что вас, капитан, все тянет на какие-то животные имена. – Полковник недовольно поморщился. – Юрий парень интеллигентный, а у вас все козлы да шакалы на уме. Вы говорите, его в аспирантуре хотят оставить? Назовите его «Доцент» или, еще лучше, «Профессор». Значит, пишите: «Подписывать свои донесения буду псевдонимом Профессор». Так, поставьте число и давайте лист мне. А задание у вас будет такое: встретьтесь с отцом вашей девушки, подробно поговорите с ним о решениях партии и правительства, самых последних, о дисциплине. Дайте ему выговориться. И все точно – нам нужны правдивые сведения – изложите на бумаге. Капитан Иванов объяснит, как писать отчеты и как выходить на связь.

Юрий шел в университет, и ему казалось, что весь город заглядывает ему в лицо. Больше всего ему хотелось засунуть голову в какую-нибудь щель и истошно, по-звериному завыть.

Когда он проходил мимо кинотеатра, оттуда вывели очередную партию задержанных, по-видимому, для уточнения места работы. Значит, облавы продолжались и те, кто в рабочее время болтался по городу, могли попасться в них. Он тоже мог попасться – ведь лекции в университете еще не кончились.

В те мгновения, когда в кабинете капитана Иванова он писал свое заявление под диктовку полковника, ему казалось, что главное – освободиться от них, выйти на улицу, а там он что-нибудь придумает.

– На связь со мной будешь выходить по понедельникам, вот мой телефон, – сказал капитан Иванов, когда полковник ушел. – Адрес квартиры, где мы будем встречаться, я тебе сообщу позже. Да, и на всякий случай, – проговорил капитан Иванов с неохотой, – у нас тоже бывают предатели. С ними мы поступаем четко. Самое мягкое – даем утечку. Доводим до сведения общественности, – решил он объяснить, – что этот человек – наш сотрудник. А вообще, с нами работает много приличных людей, есть и профессора настоящие, среди интеллигенции много наших, так что ты не скучай.

Вот так. За два часа он стал стукачом. Слово это было страшно и невозможно произнести.

Он четко знал, что, если бы кого-то на их курсе заподозрили в таком, все бы тут же на него посмотрели с презрением. Парни, наверное, втихую бы набили морду. И не один раз. Вход в любую компанию был бы такому закрыт.

В университет он в тот день так и не пошел. Несмотря на опасность быть пойманным в какой-нибудь облаве, он переходил с одной улицы на другую, потом шел по третьей и все пытался найти какой-нибудь выход.

Выхода не было.

– Некоторые пытаются спрятаться, переехать в другой город, – говорил капитан Иванов. – Наивная затея. В любом городе нужно прописаться, есть паспортный стол и есть наша контора. От нас можно уйти только на тот свет. Но и там наверняка есть своя служба безопасности. Вот так-то, парень. Будешь хорошо служить – получишь премию. Хотя уже одно то, что мы спасли тебя от исключения, можешь считать наградой судьбы и актом нашего доверия.

Наконец он пришел домой, лег в своей комнате на диван и, видимо, уснул. Часов в семь вечера он очнулся оттого, что мать несильно трясла его за плечо.

– Инга звонит.

Он почувствовал, что не может разговаривать ни с матерью, ни с Ингой, но все-таки взял трубку.

– Юрик, ты заболел, что ли? – Голос Инги звучал из другой, беззаботной жизни, в которой он теперь не мог быть хотя бы гостем. – У тебя температура?

– Да, голова болит сильно, – ответил он и почувствовал, что и в самом деле голова начинает болеть.

– Юр, слушай, – Инга заговорила тише, – а у нас на курсе у нескольких человек был домашний обыск, их, говорят, ночью забрали, и Яниса тоже забрали. Никто ничего толком не знает, а все только шепчутся и передают друг другу всякую чушь.

– Угу, – отозвался Юрий. Кроме этого «угу» он ничего выговорить не мог.

– Юр, слушай, – Инга заговорила еще тише, – у нас на факультете есть кто-нибудь с фамилией Козочка?

Юрий почувствовал, как страшно заколотило у него в висках, и пробормотал деревянным голосом:

– Не знаю.

– Ладно, ложись, я тебе потом позвоню. – Ей не очень-то понравилась такая манера разговора. Но что он мог сказать ей?

«А может, рассказать все отцу? Он переговорит с ее отцом, и втроем они что-нибудь придумают, он отнесет отчет как бы о разговоре, который будто бы был». На секунду эта мысль, приходившая уже не раз за последние часы, все же показалась спасительной. Но нет, это было невозможно. Так же, как невозможно было и другое – следить за отцом Инги и обо всем там докладывать.

К утру он придумал выход.

На следующий день вместо университета он пришел в кафе в центре города прямо к открытию.

Спиртное продавали только с одиннадцати, но он на глазах у растерявшихся официанток достал чекушку, прихваченную из дома, и выплеснул ее содержимое в стакан.

– Молодой человек, у нас так пить нельзя, – официантки подошли к нему вдвоем.

– А как можно? – закричал он, выпучив глаза.

– Никак нельзя, – сказала более пожилая с явным латышским акцентом.

– Молчать! Латышское отродье! Русскому человеку погулять не дают! – выкрикнул он и опрокинул столик.

Все это было проделано так естественно, что официантки немедленно бросились звонить в милицию. Он же, единственный посетитель в пустом зале, сидел на стуле, а рядом в луже валялись осколки вазочки и лохмотья цветов. Окинув мутным взором помещение, мгновенно захмелевший натощак Юра монотонно, перевирая мелодию, затянул:

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой! С фашистской силой темною, С латышскою ордой!

Работницы кафе испуганно смотрели на него из-за угла.

Только «ярость благородная» начала «вскипать, как волна», – появилась милиция.

Его привезли в отделение, но он и там продолжал кричать:

– Русского забираете! Да я сейчас позвоню дежурному, с вас погоны полетят! Я же их человек, я из органов, понятно?!

– Такой молодой и такой шумный, – говорил спокойный милиционер-латыш, запирая за ним решетку. – У нас здесь всякие бывают, и из органов тоже бывают, потом проспятся, просят прощения. Нам что, их свои не прощают.

* * *

Его исключали из комсомола и из университета с грохотом.

Долго обсуждали его аморальное поведение на комитете, причем сначала среди других обвинений мелькнула было фраза «оскорбление органов безопасности», но потом она как бы всеми забылась.

На комитет комсомола он сдуру пришел. А на собрание факультета не явился. Лишь написал заявление, что просит рассмотреть дело в его отсутствие.

Инга говорила, что собрание длилось почти два часа. Выступили по очереди все члены комитета. Каждый с удовольствием клеймил пьяницу и хулигана, да к тому же и прогульщика: «В тот момент, когда вся страна напрягает силы для наведения порядка и дисциплины, оторвавшийся от народа псевдопатриот порочит звание советского студента».

Он же, пивший раньше только сухое вино, и то понемногу, всерьез запил.

Некоторое время, когда дома звонил телефон, он боялся подходить – с Ингой отношения расстроились, боялся же он услышать голос капитана Иванова.

Но капитан Иванов больше не звонил. Никогда.

Отец устроил Юрия на станцию обслуживания автомобилей слесарем. Это было единственное место, куда его взяли – начальник смены прежде служил у отца старшиной.

Юрий протрезвел года через четыре, когда начались политические события. Назло всем он вступил в Народный фронт, от которого вскоре отпочковалась небольшая группка, выросшая в Партию национальной гордости. И Юрий был в ней не последним человеком. Отцу так и не дали полковника. Он ушел в отставку, вовремя успел обменять квартиру на Москву, приплатив все, что скопил за время службы. Юрию же досталась небольшая комната.

В январские дни и ночи девяносто первого года он строил баррикады в центре Риги и неожиданно для тех, кто знал его раньше, стал одним из руководителей националистического движения.

У него стали брать интервью, он сам стал писать зажигательные статьи в «Атмоде», зовущие покончить с оккупацией. В Ригу приезжали телевизионщики из Москвы. Это была молодая группа, успевшая приобрести популярность в СССР, но, как тогда показалось, навсегда отлученная от «Останкино». Материал, снятый ими в Риге в январе, дошел до зрителя только в самом конце августа. Интервью с Юрисом Петровсом, сыном советского офицера, внуком латышского стрелка, расстрелянного в сибирском лагере, предперестроечным диссидентом, исключенным из университета, занимал в этом репортаже одно из центральных мест.

В тот же вечер отец резко отчитал его по телефону из Москвы и сказал, что не хочет его больше видеть.

С прошлым было покончено. По крайней мере внешне. И только сидела глубоко в сердце заноза – жизнь-то ведь не удалась. И Юрису Петровсу в отличие от многих других неудачников было кого винить – неизвестного, подавшего на него донос. Вся ненависть и злоба сконцентрировалась для него на слове «КОЗОЧКА».

Часть I
ANTEA

4 ИЮНЯ

Утро

Телефонный звонок зазвонил внезапно и немедленно вплелся в сон. И только через несколько секунд Турецкий сообразил, что телефон звонит наяву. «Хоть бы Ира сняла трубку, – подумал он. – Как вставать неохота».

Действительно, жена, которая уже встала и хлопотала на кухне, сняла трубку, но через несколько секунд подошла к кровати, где безуспешно боролся со сном Турецкий, и сказала:

– Саша, тебя мама. Она вчера звонила тебе весь день, но ты вернулся слишком поздно.

– Ну что там еще… – бормотал старший следователь по особо важным делам, спросонья вставляя ноги в старые шлепанцы и натягивая халат. Он прошлепал к телефону и, прижав трубку к уху, хрипловатым со сна голосом спросил: – Мам, привет. Ну что там у тебя?

– Саша! – раздался в трубке взволнованный голос матери. Турецкий по опыту знал, что этот голос, да еще в сочетании с ранним звонком, не предвещает ничего хорошего. – Саша! Случилась ужасная вещь!

– Ну… – буркнул Турецкий, гадая, не потерялась ли любимая мамина собачка-дворняжка по кличке Сандра.

– «Роника» внезапно прекратила платежи, – сказала мать. – У меня вчера был срок получать там деньги, я приезжаю, везде все заперто, никто ничего не знает… Неужели…

– Мама, я же тебе говорил, – устало проворчал Турецкий, – не отдавай деньги этим мошенникам. Это же все липа…

– Но ведь реклама же была по телевизору! – воскликнула мать, и Турецкий понял, что сейчас она расплачется. – Там же так все объясняли… И потом, Саша, мы с Павлом Петровичем люди уже немолодые, надо же иметь накопления, вдруг что случится… На черный день…

Турецкий, у которого никаких накоплений не было никогда в жизни, а потому эти проблемы его не занимали, смог сказать только:

– Ну, мама, успокойся.

– Как же я могу успокоиться! – волновалась мать. – Я так рассчитывала на «Ронику». Сначала МММ, потом «Тибет», теперь «Роника». Я уж думала, эти не подведут, я же два раза там уже получала… Они платили…

– Ну вот, значит, ты ничего и не потеряла, – ответил Турецкий, переминаясь с ноги на ногу.

Помочь матери реально он ничем не мог. Эта история повторялась уже в третий раз – сначала мать сдала свои небольшие сбережения, тысяч триста пятьдесят (которые год назад были весьма солидной суммой), в АО МММ, рассчитывая в августе деньги взять и отправиться с Павлом Петровичем в Крым. Однако не тут-то было. Правда, в конце сентября она получила деньги в «Тибете», так что отдых в бархатный сезон все же состоялся. Однако на этом все закончилось – «Тибет» вскоре также прекратил платежи. Но пока Елена Петровна продолжала надеяться, что в конце года получит дивиденды от инвестиционного фонда «Державный». Однако и фонд внезапно исчез в неизвестном направлении.

– Нет, Саша, ты только подумай, – говорила Елена Петровна, – какие были рекламы по телевизору, по радио, в газетах… Такие убедительные… И прежде чем вложить ваучеры, мы с Павлом Петровичем туда ходили, нам все объясняли вежливые молодые люди. Знаешь, Саша, при галстуках, солидные такие… А помещение… Они располагались на первом этаже гостиницы «Балчуг-Кемпинский». Это же самая дорогая гостиница. Все было так культурно обставлено. Я никак не могла подумать…

Саша вспомнил, что действительно краем глаза видел как-то по телевизору рекламу этого фонда (если только не путал его с другим, все время мелькали какие-то – «Столичный», «Отечественный»). На экране телевизора возникла карта России, сначала пустая. Затем, как по мановению волшебной палочки, на ней начали возникать заводы и фабрики, а приятный баритон за кадром говорил: «Вы не знаете, куда вложить свой ваучер? Мы сделаем это за вас. Вы станете акционером не одного, а многих прибыльных предприятий своей страны. Чековый инвестиционный фонд «Державный» сделает ваш ваучер золотым. Мы хотим, чтобы каждый гражданин стал настоящим хозяином своей державы». В конце концов на экране появлялись счастливые лица людей и играла торжественно-бравурная музыка. Еще тогда Турецкого поразила эта реклама, настолько она била прямо в лоб, но он тут же о ней забыл. И когда в очередной раз мать спросила сына, куда он собирается вложить свои ваучеры, он безразлично ответил, что понятия не имеет, а Елена Петровна, как всегда, несколько таинственно сообщила ему, что «компетентные люди» посоветовали ей один абсолютно надежный фонд, куда она собирается отнести свой ваучер и Павла Петровича, а может прихватить и три ваучера Сашиной семьи. Турецкий даже нетвердо помнил, отдал ли он тогда свои ваучеры матери или нет, а может быть, Ирина отдала… Он сделал над собой усилие и снова вслушался в то, о чем взволнованно говорила трубка голосом Елены Петровны.

– А ведь, Саша, когда мы с Павлом Петровичем туда приходили, да ты у него сам спроси, мы все подробнейшим образом расспросили – куда уйдут ваучеры, что мы получим. Нам выдали документ, очень красивый сертификат с номером, я сейчас посмотрю, он у меня записан в книжке.

– Мама! Не надо ничего смотреть! – взмолился Турецкий.

– У меня все записано, – продолжала Елена Петровна. – Нам все так подробно объяснили. Ваучеры будут вложены в предприятия, и мы будем получать доходы не от одного какого-то завода, а от нескольких.

Турецкому пришлось сдерживаться, чтобы не высказать прямо, что он думает в этой связи о матери и о ее Павле Петровиче.

– Кто же мог предположить, что так кончится. Мы-то думали, что на десять ваучеров мы сможем безбедно существовать на старости-то лет, будет к пенсии прибавка…

– Что-что? – В первый момент Турецкому показалось, что он ослышался. – Какие десять ваучеров? Откуда?

– Ну как же, Сашенька, – замялась мать. – Наши с Павлом Петровичем, потом твои, Ирины, Ниночки… Ну а потом… – она виновато помолчала, – мы еще подкупали…

– Что?! – не выдержав, заорал Турецкий. – Вы покупали ваучеры? Да вы с ума сошли! Что же вы меня не спросили?

– Ну Саша, – голос матери звучал умоляюще, – ты же всегда так занят… Мы не хотели тебя отягощать нашими заботами.

«Всегда так, – подумал Турецкий. – Сначала они не хотят отягощать, когда несут последние деньги невесть куда, а потом, когда все их липовые банки и фонды лопаются, тогда начинают жаловаться».

– Мама, – только и сказал он, – я очень тебя прошу, теперь ты научена опытом, пожалуйста, ничего никуда не вкладывай. Не слушай никаких компетентных людей. Я тебя умоляю. Ты поняла меня?

– Хорошо, Сашенька, – ответила мать. – Но я думала, что получу в «Ронике» и отдам долг Марье Николаевне… Я у нее заняла на три месяца, думала, долг верну и…

– Сколько ты ей должна? – сквозь зубы спросил Турецкий.

– Ну, там, – снова замялась мать, – не так много. Всего четыреста тысяч, ну и проценты… Я-то рассчитывала в «Ронике», раз «Тибет»…

– Хватит про «Тибет»! – зарычал Турецкий.

В трубке воцарилось молчание. Саша представил, как мама сейчас с обиженным лицом сидит у телефона.

– Мама, – стараясь говорить спокойно, продолжал Турецкий, – Марье Николаевне деньги, безусловно, нужно вернуть. Я постараюсь сегодня же достать необходимую сумму. В самом крайнем случае – завтра. Так что не беспокойся.

– Саша, мы с Павлом Петровичем получим пенсию и постараемся отдать, может быть, в два приема… – пролепетала Елена Петровна.

– Посмотрим, – буркнул Турецкий.

Повесив трубку, он сел на табуретку и закурил. Нужно за день достать примерно полмиллиона. У самого Саши таких денег не было, вряд ли кто из ближайших приятелей по прокуратуре сможет безболезненно выложить в долг такую сумму, зарплата бюджетных работников по-прежнему обеспечивала только элементарный прожиточный минимум.

– Сашка, ну что ты, в самом деле! – с упреком сказала Ирина. – Только встал – и сразу же за сигарету. Хоть бы кофе выпил сначала. Доведешь ты себя.

– Да тут опять такие дела, – неопределенно махнул рукой Турецкий.

– Елена Петровна чем-то тебя расстроила? – заволновалась Ирина.

– Да опять эти ее игры с банками, фондами… Лопнул очередной мыльный пузырь, а она в него вложила пенсию. – Турецкому не хотелось говорить, что мама даже влезла в долги, чтобы обогатить каких-то бессовестных мерзавцев.

Ирина сокрушенно покачала головой.

– Слушай, ну почему им всем это просто так сходит с рук, а? Куда ваша прокуратура смотрит, МУР, ФСБ, наконец? Я, наверно, ничего не понимаю, но у нас преступники преспокойно по улицам ходят, да что ходят – на иномарках разъезжают! Почему? Что, они все за границу сбежали и их теперь найти невозможно?

– Найти-то их можно, – ответил Турецкий, который на протяжении последних нескольких дней только и делал, что обсуждал эту проблему с Меркуловым, – да только нет такого закона, по которому их можно было бы привлечь… Частная контора занималась некоторой деятельностью на свой страх и риск, так сказать, типичные гражданские правовые отношения. Не получилось, ребята, что поделаешь. С каждым может случиться…

– Будь моя воля, я бы их… – в сердцах сказала Ирина.

– Все мы умеем руками махать, – устало ответил Турецкий и уже в дверях ванной повернулся и сказал с напускной иронией: – А мы должны действовать в рамках законности. Мы же не мафиози какие-нибудь.

– Да, – покачала головой Ирина. – Но иногда думаешь: вот бы мне в руки ружье.

– Лучше гаубицу… – добавил Саша через дверь и включил воду.

11.00

Всю дорогу до Прокуратуры РФ Турецкий думал, где бы занять полмиллиона. Можно было, конечно, взять по сто тысяч у пяти разных людей, но тут Александр Борисович вспомнил про Моисеева. Да, благодаря поддержке сыновей, живущих в Израиле, старый прокурор-криминалист стал едва ли не самым состоятельным из людей, с которыми Турецкий ежедневно общался (если не считать, конечно, разного рода подозреваемых и подследственных, но у них он никогда бы не взял и копейки).

Семен Семенович с сочувствием выслушал историю Турецкого и, порывшись в бумажнике, извлек зеленую купюру с портретом президента Франклина в овальной рамочке.

– Вот, Саша, это как раз четыреста пятьдесят тысяч.

– А вы ничего, Семен Семенович… Вы можете… Ведь я раньше чем через месяц, возможно, и не отдам…

– Успокойтесь, раз даю, значит, могу, – грустно улыбнулся Моисеев. – Видите, я человек обеспеченный в отличие от большинства людей моего поколения. Людям вашего возраста легче. Вы вот на маму жалуетесь, а ведь это возрастное. К старости хочется иметь хоть какие-то гарантии, какую-то кроху на черный день. Мало ли что – болезнь, несчастье, беда… На это и расчет у всех этих молодых жуликов – понимают, что старики им последнее понесут. И понесли же! Вот это и называется деловая хватка. Знание человеческой психологии. Бизнес, одним словом.

– Неужели совести совсем нет?

– Какая совесть, Саша, когда речь идет о больших деньгах. Ну вы меня прямо удивляете – сколько лет работаете в правоохранительных органах, а от своей наивности все никак не можете избавиться.

– И все-таки должна быть на них управа! – стиснул кулаки Турецкий.

– Знаете, Саша, если бы передо мной сидел не «важняк» из прокуратуры, я бы еще понял. Но вы же не хуже меня понимаете, что наше законодательство не рассчитано на этих махинаторов. А что не запрещено – разрешено. Даже в Соединенных Штатах многих мафиози удавалось упечь за решетку исключительно за неуплату налогов. Даже там их очень трудно поймать, а ведь у них с финансовыми мошенничествами борются десятилетия, а не три года, как у нас. Найдите, за что их можно задержать. Они ведь не ангелы.

– Найду, – ответил Турецкий.

12.00

– Да что ты, Костя, кислый какой-то. Возьми себя в руки, – говорила Александра Ивановна Романова Меркулову.

Надо признаться, что ее оптимизм также был, мягко говоря, наигранным. Да и откуда бы взяться оптимизму у нее, начальника МУРа, в 1995 году?

– Ладно, – отмахнулся Меркулов, курировавший как замгенерального Следственное управление, то есть расследование всех дел по стране. – Какая разница, кислый я, маринованный или соленый, преступников-то все равно ловить не могу. Права не имею, Шурочка. Да что я, они и не преступники вовсе, а предприниматели. Работают в рамках закона.

– Константин Дмитриевич, а может, их как-нибудь по другой статье, по другому составу преступления оформить? – вмешался Турецкий. – Знаете, как в Штатах…

– Да что ты все «Штаты», «Штаты», – махнул рукой Меркулов и добавил: – Ты не в Чикаго, моя дорогая, – припомнив строчку из «Мистера-Твистера», которого когда-то читал на ночь дочке. – У нас нет никаких оснований, чтобы привлечь финансовых преступников к ответственности, ни-ка-ких! Законодательство на этот счет подготовлено, но не принято. Кое-кто в Думе все эти начинания блокирует. И, возможно, не случайно. А ведь это преступники похуже бандитов с большой дороги! – Меркулов начал волноваться, на щеке проступило красное пятно, которое всегда появлялось, стоило Константину Дмитриевичу потерять душевное равновесие. – Понимаете, идет разбой средь бела дня, а мы – законники даже не имеем возможности вмешаться.

– Костя, да не кипятись ты, – сказала Романова. – Если ты сейчас сляжешь с инфарктом, от этого никому не будет легче, кроме этих самых преступников.

Романова вздохнула. Она была начальником МУРа, и ей не приходилось непосредственно иметь дело с экономическими преступлениями, с расследованием деятельности всех этих пирамид, фальшивых банков и инвестиционных фондов, однако на собственном муровском опыте она знала, как трудно стало доказать вину обвиняемого в финансовых махинациях даже тогда, когда эта вина очевидна всем, в том числе и непосвященным в юриспруденцию гражданам. И даже тогда, когда преступники попадали-таки за решетку, их почему-то очень быстро освобождали на поруки или за денежный выкуп.

– Константин Дмитриевич, – продолжал Турецкий, – все-таки послушайте. Вы подходите, так сказать, глобально – раз законов нет, значит, не получится. Но в каждом конкретном случае можно найти зацепку и все-таки засадить хотя бы одного-двух из этих мерзавцев. Нет; вы вспомните, как они народ облапошивали!

– Вот, кстати, Костя, – поддержала Турецкого Романова, – вспомни про Кандалакшу. Тебе все нужно изменить глобально. А мы будем действовать по фактам. Вот вернется из Кандалакши ваш молодой следователь Золотарев, может быть, разберемся с одной шайкой-лейкой. А там, глядишь, со второй, с третьей…

– Какая ты все-таки наивная, Шура, а еще милиционер… – безнадежно махнул рукой Меркулов.

Люди, знавшие Константина Дмитриевича Меркулова давно, еще до того, как он стал заместителем Генерального прокурора Российской Федерации по следствию, в один голос утверждали, что характер его за последние годы сильно испортился. Тут сказывалось, конечно, и здоровье – то сердце, то давление; давали о себе знать и старые ранения. Да и жизнь была теперь не та – неукротимый оптимизм опытнейшего следователя Меркулова, верившего в высшую справедливость, в то, что в конце концов жизнь все расставит по местам, испарился, уступив место мрачным взглядам на жизнь как на тяжелую и несправедливую штуку, где хорошо устраиваются лишь те, кто умеет.

Если раньше, еще в доперестроечную эпоху, Меркулову казалось, что достаточно сменить правительство и идеологию, и бал в обществе будут править совершенно другие люди, то события последнего десятилетия окончательно убедили его, что есть такой особый сорт людей, которые хорошо живут при любой власти и любой идеологии.

Не добавили оптимизма и последние месяцы, когда Меркулов по поручению Президента возглавлял следственную группу, проводившую расследование деятельности чековых инвестиционных фондов, или, как их сокращенно называли, ЧИФов, очень многие из которых занимались просто-напросто неприкрытым грабежом простых россиян. С началом эпохи ваучеризации их появилось по всей стране сотни, и обещали они чуть ли не золотые горы. Сам Меркулов, получивший, как и все другие российские граждане, свой законный ваучер, так никуда его и не вложил, и три розовые бумажки – собственность его семьи – продолжали лежать в ящике его письменного стола.

Больше всего Меркулова раздражал тот факт, что никаких форм воздействия на ЧИФы, даже на те, которые были основаны явными мошенниками, не было: не существовало еще в стране законов, по которым можно было бы привлечь этих преступников (Меркулов ни минуты не сомневался, что многие из основателей всех этих ЧИФов – «Великодержавный», «Народный», «Экономический прогресс» и т. п. – являются самыми натуральными преступниками-коррупционерами). Никаких видимых преступлений с точки зрения существующих законов они не совершали – частные компании привлекали вклады (в данном случае ваучеры) населения на свой страх и риск, затем разорялись, и концов найти было попросту невозможно. И все же Меркулов не терял надежды поймать хоть кого-нибудь из этих «приватизаторов» за руку.

В глубине души он был совершенно согласен с Турецким и при этом глубоко убежден в том, что все эти легальные грабители, будучи людьми нечистоплотными и лишенными моральных устоев, наверняка совершают и другие деяния, которые уже подпадают под действие существующего уголовного кодекса.

И вот такой повод, похоже, представился. В далекой Кандалакше, небольшом городе за Полярным кругом, выстрелом в спину был убит Степан Иванович Прокофьев, пожилой работник рыбоконсервного завода. Стало известно, что этот правдоискатель «копал» под местную администрацию, которая что-то там мухлевала с приватизацией.

Степана Прокофьева застрелили, когда он возвращался поздно вечером от друзей, где он, кстати, в который уже раз поносил директора завода, а заодно с ним и главбуха, которые, по словам Прокофьева, «обвели простого рабочего вокруг пальца».

Действительно, как удалось выяснить Меркулову через местную прокуратуру, хотя предприятий в городе было не так много, жители Кандалакши непостижимым образом «пролетели» мимо приватизации. Только некоторые стали держателями одной-двух акций, на которые не получали ровно никакой прибыли. Как это водится в нашем государстве, большинство лишь почесали в затылках, побухтели на кухнях и махнули рукой. Въедливый Степан Прокофьев, однако, все никак не успокаивался, а напротив, даже начал своего рода частное расследование того, как и почему контрольный пакет акций захватили директор рыбоконсервного завода Новиков, главбух Дарья Мазуркевич и еще никому не известный гражданин Голуб, проживающий аж в самой Москве. Этот-то гражданин особенно и заинтересовал Степана Прокофьева, который стал ходить по Кандалакше и во всеуслышание заявлять, что этот тип не иначе как функционер Госкомимущества. Степан Прокофьев не остановился на пустых разговорах и выведении жуликов на чистую воду за бутылкой дешевой водки местного розлива, а написал несколько писем – в Госкомимущество, Президенту России, в ФСБ и в Прокуратуру РФ.

Были люди, видевшие эти письма, но вот что интересно – ни одно из них, насколько Константину Дмитриевичу удалось установить, не дошло до адресата.

Это означало очень многое – во-первых, за Прокофьевым следили, во-вторых, его угрозы, казавшиеся смехотворными соседям и друзьям Степана, кому-то вовсе не показались такими уж смешными, а в-третьих, раз не дошло ни одно письмо, значит, чья-то ловкая рука изъяла их из почтового потока.

Выход оставался один – ехать и расследовать все на месте. Но с другой стороны, появление в Кандалакше опытного московского прокурора сразу же насторожит всех тех, кого настораживать как раз не следовало. На совете в кабинете Романовой было решено отправить в Кандалакшу молодого следователя Олега Золотарева, недавно окончившего юрфак. Предполагалось, что он на месте разберется в том, что произошло, и накопает кое-какие улики.

В тот же день Золотарев фирменным поездом «Белый медведь» выехал в Кандалакшу. О том, что задание исходит от самого Меркулова, он не знал, а был спешно включен в группу следователя по особо важным делам Александра Борисовича Турецкого. Через три дня он позвонил в Прокуратуру РФ и сообщил, что ему удалось достать кое-что очень и очень любопытное, что именно – он уточнять не стал, да это было бы и опасно, учитывая, какой проницаемой оказалась в Кандалакше почта. Наверняка телефон, тем более междугородный, там также прослушивается.

Единственное, что сказал Олег, – выезжает в Москву поездом «Белый медведь». Просил встретить.