Текст книги "Современная швейцарская новелла"

Автор книги: Фридрих Дюрренматт

Соавторы: Макс Фриш,Томас Хюрлиман,Вальтер Диггельман,Джорджо Орелли,Юрг Федершпиль,Адольф Мушг,Джованни Орелли,Жак Шессе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Она опять бросилась в воду, опять вышла на берег, и как раз в эту минуту вода выбросила на песок ветку пальмы. Уже почерневшую, увядшую. Маг подбирает ее, кладет на край скалы, чуть выступающий над водой. Но смотреть на эту ветку неприятно. Когда она лежит вот так, то наводит на мысль о могиле – могиле на берегу моря. Маг опечалена, но надеется, что это не предвещает, будто дети их знакомых умерли.

Настал пятый день поисков. Утром Маг заходила в комиссариат, но там о детях по-прежнему ничего не знали. А вечером она увидела, что навстречу ей идут знакомые в ковбойских шляпах – черной и цвета хаки! Подбородок у обоих обтянут шляпной резинкой, губы закушены, лицо окаменело от гнева. Какой контраст являли эти физиономии с шутовскими крылатыми шляпами! Маг не могла удержаться от улыбки. И тут на противоположной стороне улицы она увидела две знакомые фигуры: брат и сестра выходили из автобуса, таща за собой огромную гитару.

– Вот они! – крикнула Маг их родителям.

Те не обернулись. Они не желали видеть детей, не хотели с ними говорить, они были в бешенстве. Маг стала умолять их выслушать детей. Ведь брат и сестра наконец нашлись.

– Ну нет! Они посылают нас к черту, а мы их должны благодарить?! – сказал отец.

– Что же с вами случилось? – спросила мать.

Ничего не случилось. Оба вернулись веселые и счастливые – старшая сестра была в черной юбке, маленькие груди обтянуты белой шелковой шалью с длинной бахромой, на смуглой коже – индийское ожерелье с чеканным серебряным сердечком, как дар по обету в церкви, веки подсинены; Маг никогда еще не видела ее такой – она вся светилась. Брат положил гитару и свернутый махровый коврик посреди тротуара; он не загорел, лицо его затеняют рыжие кудри, а над пухлыми губами топорщатся белые волоски.

– Ох, до чего же вы красивые! – повторяла Маг.

Они все еще не могли опомниться. Они долго шагали по пыльным дорогам, спали под грохот прибоя на пляжах среди хиппи, слышали, как грезят вслух курильщики марихуаны, а в глазах у них отражались краски зари. Как-то ночью девушка закричала и проснулась: на них катила огромная волна, но это был только дурной сон. Да, они участвовали в двух фестивалях поп-музыки и будут помнить это всю жизнь.

– А сколько там на десять человек приходится курильщиков марихуаны? – спросила Маг.

– Там ее курят все без исключения, – спокойно отвечал юноша.

Сам он курил только «Голуаз». Бывший легионер подобрал гитару и положил ее на стул.

На ужин подруги купили себе арбуз, тяжелый, как пушечное ядро, и положили в тени, под скалой. Когда Маг смотрит на него, он чем-то напоминает ей череп. Но это так, пустяки. На самом деле она все полнее отдается упоительному, бездумному существованию, все больше сливается с морем, светом, песком, мелкой морской галькой, и чувствует, как все они любят ее – море, свет, песок, морская галька. Да, она сплавлена с ними, растворена в них, влюблена в них и глубоко равнодушна ко всему остальному.

Она погружается в могучую, но такую нежную стихию, обследует извивы морского дна, кусты водорослей, россыпи белых камешков. Подруга мечтает о своем возлюбленном, уходит с ним гулять, или же они оба устраиваются, словно в кресле, на двух торчащих над морем обломках скалы.

Оставшись в одиночестве, Маг может шумно вгрызаться в сочные арбузные ломти, и чем громче она чавкает, тем ей приятнее: ведь ее никто не может услышать. Знакомые вместе с детьми укрылись в тени крохотной бухточки. Все они перегрелись на солнце, у девушки, еще вчера такой красивой, раздуло губы, и купаться ей было запрещено.

– Не забывай, море тут грязное! – наставлял сына отец.

Они уже заскучали здесь и поговаривали о поездке по ближайшим городам. «Мы хотим провести отпуск культурно», – говорила мать.

Маг выплюнула на песок мелкие темно-коричневые семечки и подумала о конкурсе «кто дальше плюнет». Вот странная идея! Она уже съела половину арбуза и глядит на бескрайнюю сияющую синеву, сейчас совсем безлюдную… В полуденном краю настал полдень. Только одинокий парус склонился над горизонтом, только мелкие камешки пышут жаром… Никаких отбросов, никаких зловонных испарений. До чего же хорошо здесь – кажется, никогда в жизни ей не было так хорошо.

А вечером, когда она улеглась в просторную ореховую кровать между двумя зеркальными шкафами, отражавшимися друг в друге, она ощутила глубочайший мир в душе. «Вечный покой…» – прошептала она, и эти слова ей понравились. Она снова оглядела супружескую спальню, все эти лепные завитушки в стиле рококо, охапки тростника и гирлянды роз, мраморный камин, на который хозяйка поставила вазочку с мирабелью, и монументальный туалетный стол с зеркалом в форме арфы и восемью ящиками с позолоченными ручками. Семейные фотографии были убраны. Впрочем, на стенах кое-что осталось – портреты внуков, портрет новобрачных. Он в черном, она в белом (Маг не суждено принять участие в этом странном таинстве: брак), муж уже тогда выглядел старым, неудивительно, что он умер раньше жены! Может быть, именно поэтому в комнате столько зеркал? Или же дело в том, что одно время у мелких буржуа зеркальный шкаф считался признаком богатства, респектабельности. Наверно, хозяйка унаследовала все эти шкафы от родственников. А вот ночной столик здесь только один, на высоких гнутых ножках, и на нем ваза – опять-таки в стиле рококо! Как замечательно жить в такой комнате, и притом в августе.

Подруга ушла и вернется поздно.

Маг сразу заснула.

Глубокой ночью Маг услышала, как подруга входит в комнату.

– Зажги свет, я не сплю, – сказала она. И снова погрузилась в сон. Но на рассвете она проснулась в необъяснимой тревоге. Обернулась и поглядела: в комнате – никого! Вторая кровать застелена аккуратно, без единой складочки. «Это ее дело, меня это не касается». Все же Маг встала и спустилась вниз.

Госпожа Мирабель сидела в кухне и встретила ее в штыки.

– Я не сомкнула глаз с трех часов ночи. Знаете, я очень чутко сплю. Ваша подруга заходила за шалью и плохо прикрыла дверь, а мистраль ее распахнул. Подумайте: глубокая ночь, а дверь распахнута настежь! Какому-нибудь вору ничего не стоило зайти… После этого я больше вас не удерживаю.

– Хорошо, – ответила Маг, – я схожу за ней, и мы соберем вещи.

Но где ее искать? Маг прошла весь поселок, поднялась на холмы, но это было все равно что искать иголку в стоге сена. Тогда она направилась к морю. Солнце едва поднялось над пляжами, было прохладно, необыкновенно чисто и тихо. Маг повстречались лишь три рыболова. «Может быть, она махнула на все рукой и пошла ночевать в кемпинг?» Знакомых Маг нашла в домике садовника, девушка лежала на матраце, и жар у нее усиливался. Нет, они никого не видали.

Маг вернулась в поселок, прошла мимо бистро и там в полутьме разглядела подругу. Грудь у нее была увешана эмалевыми ожерельями на кожаных шнурках. Она пила кофе со своим юным возлюбленным.

– Ну, все пропало! Хорошо ты постаралась! Хозяйка нас выгоняет… – налетела на нее Маг.

– Меня это не волнует. Куплю спальный мешок и пойду спать к нему.

– А я уеду!

Разговор был недолгим: «В жизни больше не поеду с тобой!» – «Вот и хорошо!» Потом еще хуже – наступило угрюмое молчание.

Когда они шли с чемоданами через маленькую площадь, Маг заметила, что молодой человек сидит в полном отчаянии, закрыв лицо руками. Ей стало его жаль. Наверно, он подумал, что подруги уезжают вдвоем.

В ожидании автобуса Маг села на скамейку. Подруга решила ее проводить и села рядом.

– Я знаю, зачем ты пришла! – горько сказала Маг.

– Зачем?

– Чтобы лишний раз показаться ему! – Маг тряхнула головой в сторону площади – молодой человек теперь встал и смотрел на них.

Внезапно она возненавидела его так сильно, что захотела его смерти.

– Убирайся к черту!

Когда Маг очень страдала, она становилась грубой. Подруга не шелохнулась.

– Убирайся к черту! – стиснув зубы, повторила Маг.

Подруга ушла.

Маг едва успела влезть в автобус – он уже тронулся, она потеряла равновесие, зашаталась, и какому-то мужчине пришлось ее подхватить. Она упала на кожаное сиденье.

И вот она одна. Действительно одна. Одна на вокзале большого города, где ей наконец удалось позавтракать. В кафе какой-то мальчик играл на аккордеоне и – господи, ну зачем он пел именно это:

 
К чистому источнику я пошел гулять,
Так хороша была вода, что я в ней искупался…
Я давно люблю тебя, никогда я тебя не забуду.
 

Было десять часов утра. А скорый поезд в Швейцарию уходил только вечером. Маг решила дождаться его здесь, на вокзале. Маленькая девочка пошла между столиками с перевернутым тамбурином, Маг открыла сумку, выгребла всю мелочь, какая там была, и, не считая, бросила в тамбурин. Брат и сестра удалились: на сегодня они заработали достаточно. А у Маг день только начинался… Кто-то заворчал:

– Они даже не калеки!

И вдруг она увидела – но почему она ее увидела? – актинию, морской анемон, цветущий перед хижиной гардиана, откуда они сбежали. Кругом был мусор, цементная пыль, но актиния сияла белизной…

Задул мистраль, и на террасе кафе пальмы захлопали листьями. Все громче и громче. Легкие металлические стулья задвигались, отъехали на целый метр, со стола скатилась бутылка лимонада, за ней – рюмка. Рюмка разбилась. И Маг не слышала больше песни:

 
Я давно люблю тебя, никогда я тебя не забуду.
 

Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой. Отчего она не может утешиться? Есть в ее жизни что-то такое, из-за чего ей никогда не найти утешения.

Кла Бирт

© 1981 Benziger Verlag, Zürich/Köln

МИШЕНИ
Перевод с ретороманского В. Седельника

Сар Джозуэ отвечал в своей общине за военную подготовку, в том числе и за стрельбу по мишеням.

Раньше мишени изображали нарисованного на картоне солдата в натуральную величину. Тыльная сторона картона крепилась к деревянной рейке с острым металлическим наконечником внизу. Наконечник втыкали в землю, и солдат стоял во весь рост. Когда такого рода мишени вышли из моды, cap Джозуэ погрузил их на тележку и свез со стрельбища к себе домой. Пейдер помогал отцу таскать солдат на чердак. Там хранился всякий хлам – вдруг что-нибудь пригодится в хозяйстве. В этот день cap Джозуэ был настроен благодушно. Он сказал, что выбросить эти штуки было бы чертовски жаль.

– Понимаешь ли, сын, швейцарский солдат видит на этих мишенях врага таким, как он есть, в чужом мундире.

Мундир был зеленого цвета, белый ремень и золотые эполеты, турецкая феска на голове, на брюках красные лампасы. У солдат вытаращенные глаза и усы до ушей.

– Взгляни-ка, – сказал отец, – разве не приятно всадить пулю в этакого вот мамелюка? Ведь сразу видно, что это паршивый мамелюк. Разве не так? Куда приятнее, чем в два наложенных друг на друга четырехугольника, в эти теперешние мишени. Никак не поймешь, мышеловка перед тобой или абажур! Вот видишь, – показал он на отверстия от пуль, заклеенные маленькими клочками зеленой бумаги, – швейцарский солдат сразу после выстрела видел, куда он попал. Он мог поправить прицел, взять выше или ниже, правее или левее, чтобы угодить прямо в сердце или в лоб.

– Я тоже хочу стрельнуть по этим мишеням, – сказал Пейдер.

– Молодец, сынок, – похвалил отец. – Подойди-ка сюда и послушай. Вот этот кружок – сердце, а кружочек сверху – лоб. В лоб надо целить очень точно. Чуть в сторону – и пуля пойдет в молоко. Большинство берут на мушку сердце. Вот здесь! Вокруг сердца есть круги побольше, попадешь в них – тоже неплохо. Вот это желудок, а это легкие, где-то здесь печень, а здесь почки, вмажешь – и голубчик недалеко уйдет, ха-ха. Кружок пониже означает область живота, примерно от желудка до мочевого пузыря. Продырявить кишки – тоже вполне прилично, кишки и горло.

Сар Джозуэ прицелился пальцем в сердце, прошипел «пчиу-у!» и проткнул бумажку, которой было заклеено отверстие от пули.

– Видел? Вот так-то, с этими трусливыми зайцами мы не будем церемониться, пусть только сунутся.

Пейдер внимательно смотрел и кивал головой, потом задал вопрос, который уже давно вертелся у него на языке:

– Скажи, отец, ты конфедерат?

– Конечно, конфедерат, гражданин Швейцарской Конфедерации! А почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

Сар Джозуэ на мгновение задержал на Пейдере ставший недобрым взгляд и принялся укладывать мишени. Потом еще раз взглянул на сына и стал спускаться по лестнице, что-то ворча себе под нос.

Пейдер не решился вытащить мишени в тот же день, но его так и подмывало прицелиться в солдат. Когда отца не было дома, он взял из шкафа в комнате наверху охотничье ружье, тихонько поднялся по лестнице на чердак и стал вытаскивать картонных солдат. Потом он поставил их в ряд перед стеной мансарды, примостился с ружьем напротив, взвел курок, прицелился в сердце, щелкнул курком и прошипел «пчиу-у!».

Как-то после обеда он позвал на чердак своих лучших друзей. Нуот принес арбалет, Джахен захватил свой американский лук, настоящего «индейца», а Дури – духовое ружье марки «гитлерюгенд», которое его отцу прислали из Германии.

Стрелы из арбалета Нуота застревали в картоне. У Джахена стрелы были подлиннее, они буквально дырявили картон, попадая в руки, голову и живот солдата; глаза у мамелюка стали величиной с чашку. Ружье Дури имело настоящий прицел. Из него можно было попасть в самое сердце, стоя в конце чердака. Пульки с металлическим наконечником и разноцветным оперением глубоко впивались в картон, и по ним можно было сосчитать попадания.

Однажды, когда Пейдер брал на мушку своих солдат, к нему подошел батрак-итальянец, который спал в мансарде. Он понаблюдал за тем, что делает Пейдер, потом спросил:

– Sono i tedeschi, quelli?[3]3
  Это ведь немцы, да? (итал.)


[Закрыть]

Затем он вытащил из кармана брюк складной нож. Это был довольно длинный нож, он открывался нажатием на пружинку, закрыть его можно было точно таким же способом, но нажимать надо было с другой стороны.

– Взгляни-ка, – сказал Филиппо и показал нож Пейдеру.

Легкое нажатие на пружинку – и длинное сверкающее лезвие то выскакивает, то захлопывается с сухим щелчком. Филиппо согнул ноги в коленях, прицелился и метнул. Он угодил мамелюку точно в горло и крикнул: «Morto!»[4]4
  Готов! (итал.)


[Закрыть]

– В горло это что, нужно в сердце, – сказал Пейдер.

Филиппо объяснил, что, во-первых, горло, как правило, ничем не защищено и, во-вторых, в нем нет костей и в него легко проникает лезвие. Кроме того, там расположены крупные артерии, прямо под кожей, поэтому удачный бросок означает мгновенную смерть противника. Пейдер решил попробовать сам, но нож то летел мимо, то шлепался плашмя, то попадал в цель не острием, а рукояткой.

– Ну, это дело так быстро не освоишь, – сказал, смеясь, Филиппо. – Но я тебя непременно научу.

Пейдер был в восторге. Еще бы, нож – это тебе не игрушка, а настоящее, смертельно опасное оружие!

С тех пор Филиппо всегда брал с собой нож – и на прополку картофеля, и на заготовку подстилки для скота. Иногда, позавтракав, они шли к деревянному забору или к дереву и упражнялись в бросках. Филиппо знал два способа метания в цель. При первом, прямом броске нож надо было держать за рукоятку. Он научил Пейдера, как держать руку: запястье напряжено, пальцы мягко обхватывают рукоятку, указательный лежит сверху. Перед самым броском предплечье слегка отводится в сторону, чтобы нож летел острием вперед и не вращался в полете.

Второй способ назывался «il circolare»[5]5
  Здесь: с вращением (итал.).


[Закрыть]. В этом случае нож берется за лезвие, в полете он делает полуоборот и впивается в цель, как палка в землю, когда дети соревнуются в меткости. Этот способ позволял сильнее размахнуться, и нож глубоко вонзался в дерево. Все дело было в том, чтобы высчитать расстояние, от расстояния зависел захват лезвия. При дальнем броске лезвие нужно захватывать пальцами примерно до середины, при ближнем – брать за самый кончик. Пейдер усердно осваивал технику бросков. Филиппо был хорошим наставником, он никогда не подгонял ученика и искренне радовался, когда у того получалось.

К исходу лета Пейдер уже легко попадал с десяти шагов в верх столба. В конце сентября Филиппо взял расчет, cap Джозуэ выплатил ему заработанные деньги да еще добавил десять марок за усердие. На прощанье итальянец вытащил свой нож и вложил его в руку Пейдеру со словами:

– Prendilo, caro Pietro, e ricordati di Filippo[6]6
  Возьми его, дорогой Пьетро, и помни о Филиппо (итал.).


[Закрыть].

Наступил ноябрь. На чердаке и в сенях запахло зерном. Пошел снег. Через окошко в крыше сеновала было видно, как вокруг оголенных веток яблони пляшут снежинки. Пейдеру вдруг вспомнилась сцена, которая разыгралась на крыше. Он видел перед собой искаженное злобой лицо отца, слышал крик: «Поднимайся немедленно, не то…» Там, на самом краешке ската, Пейдеру удалось впервые напугать отца.

«Ему пришлось уступить, этого он мне никогда не простит».

С порывами ветра в окошко залетал снег, кружась, белые хлопья опускались на стропила и медленно таяли, оставляя после себя едва заметные темные пятна.

«Мать говорит, что у отца неприятности. Дом все еще не поделен, братья требуют свою долю в соответствии с новой оценкой. Мы не можем выплатить такие деньги, вот что мучает отца».

Под сильным порывом ветра заскрипела балка, снег долетел до середины чердака.

«Мама недавно плакала и долго не хотела говорить – из-за чего».

Стало холодно. Только лезвие ножа, подаренного Филиппо, еще хранило тепло и блестело. Потом и оно затянулось мутной пленкой.

«В последнее время он меня просто терпеть не может. Почему? Что я ему сделал? Уже с самого утра он не в духе, ничем ему не угодишь, чуть что – начинает орать, пускает в ход кулаки».

Чтобы согреться, Пейдер похлопал себя руками по спине и плечам – крест-накрест, как делают лесорубы, когда приступают к работе. С каждым выдохом изо рта у него вылетало облачко пара. Он провел пальцем по лезвию – лезвие сверкнуло. Острие задело складку на коже и стало липким.

Нож надо точить как можно чаще, учил его Филиппо, но чуть-чуть, достаточно пару раз провести бруском по лезвию и вытереть его кусочком кожи, чтобы убрать отделившуюся полоску стали.

«„Ты мне за это заплатишь!“ – сказал я ему вчера. Видно, чересчур распустил язык. Ну да ладно, там видно будет».

Пейдер выстроил перед собой картонных солдат, прислонив их к стене мансарды. Все пятеро таращили на него глаза.

– Вы кто? Немцы? Или конфедераты?

Пол чердака скрипнул. Отошла деревянная распорка, и одна доска слегка спружинила под ногой. Из щели поднялось облачко пыли.

Пейдер прижал указательный палец к тыльной стороне лезвия, отвел плечо кверху до angolo cento е trentacinque[7]7
  Угол в сто тридцать пять градусов (итал.).


[Закрыть]и метнул. Получилось удачно, лезвие вошло наискось, чтобы лучше перерезать вену, – совсем так, как учил Филиппо.

«Да и мать кричит на меня почем зря. Хватит, надоело!»

Пейдер вытащил нож из мишени, отмерил семь шагов назад. С улицы донесся стук колес. Отец вывозил на тачке навоз. С огорода долетел запах свежего перегноя. Перед глазами Пейдера встала картина: желоб для стока навозной жижи, жижа, разбрызганная по страницам нотной тетради.

Урок музыки всегда был в среду, с трех до четырех пополудни. Вот уже почти год Пейдер обучался игре на пианино. Отец тогда сам поговорил с учителем и очень обрадовался, узнав о способностях Пейдера к музыке. «Но в четыре ты должен быть в хлеву, как всегда. И никаких разговоров!» – предупредил cap Джозуэ сына. Все получалось неплохо, вплоть до вчерашнего дня, когда учитель велел Пейдеру прийти к четырем. Пейдер хорошо подготовил домашнее задание, и они взялись за новую вещь, сарабанду. В ней было что-то необычное, она напоминала мелодию, которую Пейдер подобрал на своей окарине. Но на пианино выходило куда лучше, с сопровождением и контртактом, которые были как порывы ветра в ноябре и первый снег на крышах. В пять Пейдер уже шел домой, насвистывая мелодию сарабанды. Вдруг ветер донес издалека удары колокола на церковной башне, и Пейдер вздрогнул от испуга. Что ему скажет отец?

Чтобы не терять времени, он побежал в хлев сразу, с портфелем в руке. Отец как раз подметал сарай. Его, Пейдера, работа! Сар Джозуэ метнул в сына злобный взгляд, отшвырнул метлу и крикнул, задыхаясь от гнева:

– А вот и господин пианист явился, в чистеньких ботиночках! Он думает, я буду делать грязную работу за него и за его детей.

Пейдер хотел что-то сказать, все объяснить, но глаза сара Джозуэ уже налились кровью, он размахнулся и с такой силой ударил Пейдера по лицу, что тот отлетел в сторону и шлепнулся в навозный желоб. Лошадь в стойле испуганно вскинулась и противно заржала. Нотные тетради вылетели из портфеля и упали в навозную жижу. Пейдер не заплакал. Он встал на колени, собрал измазанные навозом листки, взял в свободную руку портфель и, не говоря ни слова, поднялся на ноги. Потом посмотрел на отца и буркнул:

– Ты мне за это заплатишь!

– Что? Угрожать мне? Сейчас я тебе покажу, кто кому заплатит, ты, грязный барчук!

В этот миг дверь сарая распахнулась, вбежала испуганная мать и встала между отцом и сыном.

– Это было вчера, сегодня – другое дело, – пробормотал Пейдер и взял нож за лезвие, острием внутрь, чтобы метнуть способом circolare. «Tira subito»[8]8
  Бросай сразу (итал.).


[Закрыть],– любил повторять Филиппо. Само собой, subito, иначе лезвие увлажнится, станет скользким, и бросок не получится. Он метнул. – Кажется, слишком занизил, – сказал он, разглядывая воткнувшийся в картон нож. – Попал в ямку под кадыком, едва не задев кость. Лезвие чуть скошено влево. Passabile[9]9
  Сойдет (итал.).


[Закрыть].

Пейдер вскочил. Ему послышались чьи-то шаги. Или это скрипнули чердачные балки? Погода постепенно разгуливалась. В разрывах туч показались горы. Вечернее солнце осветило вершины, ярко сверкал белый снег.

«Если бы не мать, он бы меня прикончил».

Пейдер отсчитал восемь шагов. Снова скрипнула доска. Он прислушался. Колокол на башне пробил четверть. Звуки унесло ветром, заключительные аккорды напомнили ему сарабанду, танец, который и не танец вовсе, а нечто торжественное, с ударением на второй доле вместо первой, как в мазурке, а за третьей идет подъем и новое начало.

Пейдер представил себе длинные, тонкие руки учителя. Рукоятка ножа матово блестела, как клавиши пианино. Пейдер прицелился и метнул. «Riuscito male». Лезвие вонзилось в челюсть. «Sei un bimbo! Ma pensa, figliuolo, il nemico, quello non dorme, sei morto tu, questa volta!»[10]10
  Не получилось… Ты еще мал! Но помни, сынок, враг не дремлет, на этот раз умирать тебе! (итал.)


[Закрыть]

Должно быть, Пейдер произнес эти слова вслух. Или голоса донеслись с улицы? Он снова прислушался. Издалека долетал лай собаки, над крышами разносился крик ворон. Пейдер вздрогнул. Внизу на огороде заржала лошадь, противно, как вчера в стойле. Пейдеру показалось, что из-под брюха лошади на него глядят отцовские глаза.

– Смотри-ка, у него тоже красные глаза, у этого картонного мамелюка! И усы как у отца. И пялится на меня, как он, и руку на меня поднимает…

Пейдер отсчитал десять шагов и прицелился в крайнего солдата. Стало темнеть. Опять что-то скрипнуло? Наверно, чердачная дверь, она все время поскрипывает.

– Смотри, сейчас будет il circolare. Можешь пялиться сколько влезет, не боюсь я твоих красных глаз, отец.

Он изо всех сил метнул нож. Лезвие впилось солдату в горло, нож затрепетал и остался торчать в картоне. Пейдер подбежал к мишени и крикнул:

– Bravo figliuolo mio, colpo magistrale![11]11
  Браво, сынок, мастерский бросок! (итал.)


[Закрыть]

Ему пришлось поднатужиться, чтобы вытащить нож, который глубоко вошел в деревянную рейку.

– Colpo massimo![12]12
  Бросок – лучше не надо! (итал.)


[Закрыть] – крикнул он еще раз. И тут за своей спиной он услышал чье-то учащенное дыхание. Пейдер обернулся и оцепенел. На предпоследней ступеньке лестницы стоял отец, он был бледен и тяжело дышал; из его открытого рта дыхание вырывалось толчками, как после бега. Но он не бежал, он стоял там уже несколько минут. Отец смотрел на Пейдера застывшим, стеклянным взглядом, глаза были огромные и неживые, как у картонного солдата. Пейдер заметил, что виски у отца седые, а лицо серое, пепельного цвета.

Сар Джозуэ одной рукой оперся о доску чердачного пола, а другой вытер пот со лба. Он все еще не мигая смотрел на сына. Потом очень медленно покачал головой, отвернулся и стал спускаться вниз. Пейдеру показалось, что при этом он слегка пошатывался и вроде стал ниже ростом.

Пейдер еще раз обернулся, в глубине ему почудилось движение. Картонный солдат с глухим стуком упал на пол. Поднялась пыль, защекотало в носу.

За весь вечер cap Джозуэ не произнес ни слова.

– Тебе нездоровится? Болит что-нибудь? – спросила мать за ужином.

Он отрицательно покачал головой и допил свой черный кофе. Пейдер заметил, что чашка в его руках слегка дрожала. После ужина они пошли в хлев, кормить скотину. Никто не проронил ни слова.

Пейдеру в этот вечер долго не удавалось уснуть. Ему привиделся странный сон: издалека доносятся звуки гитары, играет отец, но лица его не видно. Он стоит посреди лужайки, повернувшись к Пейдеру спиной. Видны только его руки, белые отцовские руки. Потом Пейдер вдруг очутился рядом с ним. Теперь и у него в руках гитара, и он тоже играет на ней. Отец улыбнулся и погладил его по голове. Глаза у него такие же, как раньше, – большие, синие и добрые. Затем послышался голос матери. Она принесла еду в корзинке, покрытой белым полотенцем, и повела головой, как бы спрашивая, не хотят ли музыканты поесть. Хотят, и еще как! Они положили гитары в траву, и по ним тут же запрыгали веселые кузнечики. В корзине можно было выбрать кушанье по душе – альпийский сыр, ржаной хлеб, ливерную колбасу, пышки, пирожки. Когда мужчины поели, мать попросила их сыграть мелодию Фидрика, маленького сицилианского батрака, который не умел косить и все просил: «Per l’amor di Dio, padrón, datemi un giardin!»[13]13
  Ради бога, хозяин, поручите мне ухаживать за огородом! (итал.)


[Закрыть] И отец вспахал только для него одного участок пустоши. Как дивно звучали гитары – в ритме вальса, с сицилианскими синкопами. Чуть подальше, в траве, блеснул нож. Нож Филиппо? Пейдер проснулся, обливаясь потом.

День спустя Пейдер и cap Джозуэ молча кололи в саду дрова. Поработав с час, отец всадил топор в чурбан и направился к сыну. Пейдер резко повернулся, отложил топор, напружинил ноги и потянулся рукой к карману брюк. Сар Джозуэ сразу остановился.

– Спокойно, сын, давай потолкуем с тобой.

Пейдер бедром чувствовал в кармане нож Филиппо. Он отгреб в сторону сучок под ногами, отставил одну ногу назад и опустил пальцы правой руки в карман – так, как учил его Филиппо. Отец сделал шаг назад, руки его повисли, он покачал головой и сказал со вздохом:

– Я знаю, сынок, il circolare, colpo massimo, все так. Но ты же видишь, я тебе не угрожаю.

Пейдер ничего не ответил. Колокол на башне пробил шесть. Между ударами были большие паузы, звук последнего удара долго висел в воздухе. Пейдер все еще стоял как вкопанный, не спуская глаз с отца. Старик провел рукой по лицу, будто хотел отогнать что-то от себя, потом вернулся к чурбану и принялся колоть дрова.

Удары его топора звучали глухо.