Текст книги "Современная швейцарская новелла"

Автор книги: Фридрих Дюрренматт

Соавторы: Макс Фриш,Томас Хюрлиман,Вальтер Диггельман,Джорджо Орелли,Юрг Федершпиль,Адольф Мушг,Джованни Орелли,Жак Шессе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Эрнст Хальтер

МОДЕЛЬ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ
Перевод с немецкого С. Фридлянд

Нет, нет, здесь вы ошибаетесь: Локу такое и в голову не могло прийти. В игрушечном магазине! Нет, он только в зоопарке залюбовался на рельсы и вагончики. Понимаете, мы оба считали, что нас свела там какая-то высшая сила. Я до сих пор слышу его голос: «Это рука судьбы, не иначе. Значит, вас это тоже занимает, фройляйн Маттер?» Разговор шел уже в поезде; он помог мне утихомирить ребят; в день экскурсии они под конец становятся ну прямо сущие дьяволята.

Это был третий класс… Да… Так что я еще хотела сказать? Ах вот: накричавшись до хрипоты, они либо начинают боксировать, либо показывают язык проводнику. Но в тот раз они сидели тихо, что твои мышата, голову даю на отсечение, а как они на него глядели… Он, верно, был для них Доктор-Всезнайка, собственной персоной. Да и я тоже хороша! Господи, знать бы, к чему это приведет…

Ладно, попробую по порядку… Сороконожки… Ну, когда поднимаешь с земли камень, – мокрицы, пауки, сороко… Словом, так: мы выпили с ним теплый молочный коктейль, в ресторане, после зоопарка, само собой. До отправления поезда все равно оставалось целых полтора часа… Дети все больше шумели, а я обмирала от страха – они, того и гляди, разнесут все на кусочки, – и вдруг меня осенило. «Железная дорога! – подумала я. – Модель! У самого входа».

«Да, да! – завопили они. – Пожалуйста! Ну, фройляйн Маттер, ну пожалуйста!»

И кто же повернулся ко мне и заговорил со мной, едва я туда вошла? Да Лок же, то есть Фриц, Фриц Бонер.

«Фройляйн Маттер, неужто это вы? И вас сюда занесло? Вот здорово».

Можете говорить что хотите, но это была рука судьбы. Злой судьбы. Раньше-то я всегда хорошо к нему относилась, к Фрицу Бонеру, он служил кассиром на вокзале, хотя нет, не кассиром, за несколько недель до той нашей встречи его повысили, он стал помощником начальника станции, в красной фуражке.

И вдобавок он вел занятия по оздоровительной гимнастике. Попадались люди, которые уже величали его «господин председатель». Вот он и решил, что должен быть достоин своей новой должности. «Перед вами самая большая модель железной дороги во всей Швейцарии», – сказал он. Тем временем дети протиснулись вперед; и тут он начал объяснять, у него даже уши запылали, он провел меня и двадцать три моих сорванца через все эти чудеса. Сорванцы будто воды в рот набрали, я, между прочим, тоже. Вы себе не представляете, сколько он знал! А с каким восторгом они на него глядели, когда он переводил поезд на другой путь, опускал автоматический шлагбаум или открывал семафор.

«Лихо он с этим управляется, прямо как профессионал, – думаю я про себя, – и к тому же инструктор по гимнастике. По крайней мере он хоть на час займет детей, вот бы с таким за компанию проехать через горы Риги и еще где-нибудь». Понимаете, проводить экскурсию с классом – это все равно что держать на открытой ладони двадцать три кузнечика.

Сами понимаете, когда кто-нибудь им говорит: «Вот на готардском перегоне рефрижератор фирмы „Интерфриго“: мороженые овощи – фрукты – рыба; Генуя – Мюнхен – Милан – Амстердам, каждый день мимо проходит по двенадцать составов», дети разевают рот от восторга. «А вот трансъевропейский экспресс из Вены, стекла двойные, скорость – сто пятьдесят, а шума почти не слышно, из каждых тридцати пассажиров по меньшей мере двадцать занимают место у окна. Вот бы в таком поехать на экскурсию! Там даже и лежать можно. Боже милосердный, мне бы такое, когда я был ребенком, – это он мне говорит. – Впрочем, вы ведь знаете…»

Отец у него пил мертвую. И когда он пришел сюда, его словно в грудь толкнуло. «Ну почему наш брат должен оттрубить на свете тридцать восемь лет, прежде чем найти то, к чему стремился душой всю жизнь? Фройляйн Маттер! Вы мне только объясните. Ну почему?» Мне прямо жалко его стало. Вот уж никогда бы не подумала, что Фриц Бонер, здоровый, широкоплечий мужчина с черной щеточкой усов под носом, способен на такие чувства. «У него, оказывается, мягкое сердце!» – подумала я… Вот дьявол! Забавно, я знаете что сейчас вспомнила: я потом много раз видела во сне, будто он лежит голый, связанный по рукам и ногам, а я сижу на нем и соскребаю бритвой его щеточку. Мы еще совсем недолго были женаты, когда начались эти сны.

Я глянула на часы. «Батюшки! Теперь бегом!» Час с четвертью пролетел совсем незаметно. Лок мне помог усадить детей, в вагоне мы пересчитали наших ягняток – все тут, мы раздаем детям билеты, я протягиваю ему руку – благодарю, – падаю на сиденье, закрываю глаза. Рывок. «Теперь бояться нечего!» – думаю я и облегченно вздыхаю. Становится светло, я открываю глаза, мы уже выехали из-под сводов вокзала. Дети галдят, я оглядываюсь и вижу, что возле меня стоит Бонер, держась за багажную сетку. «Вы же вроде собирались в кино на „Приключение в ночном экспрессе“?» – спрашиваю я. Он пожимает плечами. В конце концов, приключений и дома хватает, а в холодильнике у него есть молоко и масло, для кофе с бутербродами хватит. «А как насчет телячьего жаркого, у меня?» – предложила я. «Ах, как хорошо, когда рядом есть женщина, которая о тебе заботится…» Примерно так все это началось, а два месяца спустя мы обменялись кольцами.

Нет, игрушечной дороги у него не было; только после того, как он побывал у меня… «Словно в грудь толкнуло!» Да я ведь вам уже это говорила.

Нет, не я, это он… я хочу сказать, это было в Цюрихе, мы поехали с ним покупать кольца. Между прочим, за мои кровные. Если пятнадцать лет вкалывать на ниве просвещения, пожалуй, можно откормить упитанную свинью-копилку. А он… я даже не поняла сначала. Ах, если б я могла предчувствовать… Кольца лежат перед нами на прилавке, и вдруг он заявляет: «Экономить! Мы должны беречь деньги, Лиди». – «Да что ты, Фриц, ты ж у нас помощник начальника, и потом, кольца – это ведь на всю жизнь…» Тут он краснеет, становится прямо багровый, и я до того пугаюсь, что уступаю. «Ладно, – утешаю я себя, – бережливость тоже добродетель, уж лучше слишком, чем недостаточно». Мы купили кольца с тонкой позолотой, похожие на те, что раньше клали в коробки с мылом… может, вы знаете, о чем я говорю. Вот и наши через несколько месяцев выглядели точно так же, серые и пятнистые. Потом уже я часто думала про себя: «Вот и с них облетело золото, точь-в-точь как…» Да-да!

«Для маленького! – говорит Лок, когда мы дома выкладываем покупки. – Сейчас я ее налажу, это у нас будет вместо свадебного путешествия». Я-то думала, это шутка, и рассмеялась. Так возникла в нашем доме железная дорога.

Неужели непонятно? На сэкономленные деньги он купил модель железной дороги, системы «Мерклин». Фриц обожал «Мерклин». Хотя «Леман» во сто крат лучше, там даже есть пластмассовые горшочки с цветами на окнах в зале ожидания и пороги отделаны под дерево! Только для высокогорных участков: Бриенцер-Ротхорн, Горнерграт, Юнгфрау – он употреблял «Везу». Всего, если не ошибаюсь, он купил восемь прямых и шесть изогнутых рельсов, маневренный паровоз, два двухосных пассажирских вагона, старомодные такие колымаги, ну, и небольшой трансформатор… После чего мы поженились.

«Для ребенка!» Наврал он все, так он меня улещал.

«Почему женщинам вечно не хватает терпения? – это он вдруг так заговорил. – Им сразу подавай гнездо, чтоб откладывать яички. Птенцов выводить! Какие тут птенцы? Сейчас нам птенцы не по карману!»

Я в лицо ему готова была… но приберегла слюну для себя. Тоже мне помощник начальника! А мой старик выкормил нас шестерых, хоть и был всего подсобным рабочим! Ну, само собой, мать ходила по людям стирать, а мы помогали в жнивье и в молотьбу, но меня никто не убедит, что мы с Локом не смогли бы прокормить одного или двоих. Он, видите ли, ждал надежных времен, чтобы рискнуть. Я готова была с горя вспороть себе живот. Мы, видите ли, еще слишком молоды. «Почем знать, Лиди, можем ли мы уже сейчас дать нашим детям максимум того, на что способны? Бремя ответственности за чужую жизнь очень велико».

Ответственность! Черта с два! Ему бы просто ограничить свой бзик, поменьше накупать железных дорог. Так нет, он не пожелал. Каждую субботу с тупой бараньей мордой сует мне в руки пакет. «Для тебя, моя радость». Рельсы, локомотивы, товарные вагоны, пассажирские, вокзалы, туннели, стрелки, паровозные депо, будки, мосты, автоматические шлагбаумы и здоровенный трансформатор. Под конец я вообще перестала разворачивать пакеты, но он все равно вырывал свои игрушечки у меня из рук и исчезал в столовой. «Можешь и вообще не показывать», – говорила я, а про себя думала: «Вот шмякнуть бы их об стенку».

Если бы вы спустя два года после нашей свадьбы заглянули к нам в столовую, вам бы пришлось с лупой в руках отыскивать клочок свободного места между рельсами и ножками комодов, стульев и столов. А знаете, какие мысли приходили мне в голову, когда я открывала дверь? «Вот они лежат, оба ребенка, которые могли бы у меня быть». Мне так хотелось вырастить хотя бы двоих детишек.

Южная сторона, балкон во всю длину гостиной и столовой, целых десять метров – вы себе можете это представить? – ухлопаны на такое… Первые шесть лет я вела учет: 157 тысяч он вышвырнул в окошко, почти все жалованье, все мои сбережения…

Да, совместное владение имуществом – это была большая ошибка. Потом я перестала вести учет, когда он ухлопал последний пфенниг из моих сбережений на покупку двадцать пятого начальника станции. Помнится, это был Тунер.

Нет, как помощник начальника Фриц Бонер никогда не давал оснований для жалоб. Правление дороги считало его вполне исправным служакой. Хотя, между прочим, когда умер Ховальд, на его место через голову Фрица посадили Бюргина, мальчишку, птенца желторотого… сопляка двадцати восьми лет… Ах, как я тогда разозлилась… А Локу было на все наплевать, у него дома была собственная психушка, где он мог по своему усмотрению командовать всеми начальниками всех станций Швейцарии. Да, Бюргину, между прочим, тоже под сорок… Как бежит время!..

До чего я испугалась, когда мы с Локом отправились посмотреть новорожденного у Мауреров, их Сузи… Вы ведь знаете, Мауреры – это которые живут на первом этаже… Малютка раскрыла синие глазенки – кстати, через два месяца они стали карие – и захныкала. Я перевела взгляд… «Господи, какая развалина! – подумала я. И только потом: – И это мой муж!» Серые волосы, серая кожа, плешь, вокруг носа и на руках – красные пятна. «Вот за это ты вышла замуж! Вот за это самое, а ребенка у тебя до сих пор нет!..»

Вы, верно, думаете, он помогал мне по хозяйству? Как бы не так. Вы ведь нашли несколько счетов за субботние покупки. В каждом написано: «Бахман – 3 фр.». Я не видела другого выхода: не выделяй я ему каждый раз по три франка из денег на хозяйство, чтобы он мог купить пару прямых рельсов и пару гнутых, он бы куска хлеба в дом не принес.

Да, Бахман – это магазин игрушек. А двенадцать акров земли: морковь, козелец, шпинат, салат, цикорий, капуста коническая, латук, помидоры, бобы, ревень, клубника, малина, крыжовник да вдобавок три клумбы летних цветов, – все тащила я на своем горбу. Ничего не скажу, мне это было в охотку, но ох как нелегко, уж можете мне поверить, весной перекопать двенадцать грядок, осенью все подготовить к зиме; меня после этого ноги не держали, а он знай себе сидит в столовой и мастерит. Вот они, мужья-то наши…

Я знаю, попадаются и другие. Причем на словах Лок тоже всегда занимался нашим садом. У него хватало даже наглости, едва я заведу речь об отпуске, говорить, будто его нельзя бросать без присмотра. А на деле он просто не хотел расставаться со своими игрушками. Я ведь договорилась с Маурером Альфонсом, это который живет под нами, что, если кто из нас уедет, другой будет за него поливать. А на курорте каждый раз одна и та же песня. Ему все было не по вкусу. Если на небе облака, он ворчит, что дождь льет без продыху, если солнце, он не выходит на улицу, боится солнечного удара. Питание его не устраивало, вечные жалобы в дирекцию. А потом и вообще стало не хватать, я имею в виду – денег стало не хватать. Я только одно помню: когда истекли четырнадцать дней последнего отпуска, я возблагодарила бога… И сама потащила домой с вокзала два тяжелых чемодана, чтобы ему успеть до закрытия побывать у Бахмана и купить еще пять тупиковых упоров. К концу отпуска он уже ни о чем другом не мог ни говорить, ни думать. Вернулся, сияя во весь рот, – я еще не успела разобрать вещи, – сообщил, что нигде не чувствует себя так хорошо, как дома, и скрылся в столовой.

Но вот настало воскресенье, когда чаша переполнилась. Все вдребезги… На нашем красивом персидском ковре – жаркое, соус. Я рухнула вместе с полным подносом: споткнулась о паровозное депо. Тут я первый раз в жизни здорово рассвирепела, сказала все, что я о нем думаю, и пригрозила никогда больше для него не стряпать, если он немедленно не уберется из столовой со своим чертовым хламом. Это произвело впечатление. В тот же день он размонтировал несколько путей и строений. Я торжествовала: вот, мол, я ему дала понять. И правда, несколько дней он ползал передо мной на брюхе. Я уже думала, что теперь моя взяла, как вдруг однажды он приходит и говорит: «Знаешь, Тендер, а Бахман…» У меня прямо в глазах потемнело… Понимаете, вечером, прямо с порога: «Знаешь что, я построю модель Швейцарии в гостиной. Семь метров на пять». С жильем нам здорово повезло – второй этаж, дом двухквартирный, построен в двадцать шестом году, комнаты просторные. «Бахман поставит мне все оборудование, орех и дуб индийский. Можно будет открыть движение сразу на двух или даже на трех уровнях, а столовая целиком перейдет в твое распоряжение. Здорово! Скажешь, нет?» Что я могла сказать?

Итак, он демонтировал все устройство, набралось пять полных ящиков, потом начал скатывать ковры, притащил пылесос. «Лок, – запротестовала я. – Лок, это ты хватил через край, теперь послушай меня. Ковры ты не сдвинешь ни на миллиметр. Ясно тебе? Я купила их на свои сбережения, я их купила, я!..» Он снимает картину, это была «Швея» Анкера, выносит ее в холл и возвращается с длинным пакетом. Разрывает обертку, и оттуда выкатывается карта Швейцарии, из больших, мы такие вешаем в классах. «Масштаб – один к четырем, сантиметр на карте равняется четырем сантиметрам комнаты», – заявляет он и кнопками прикалывает карту к стене. Я предпринимаю еще одну попытку: «Лок, наш дом все-таки дом, а не Швейцария. Образумься, Лок». Лок в ответ снимает и второго Анкера, «Бабушку». Я повисаю у него на руке. Тут он оборачивается и шлепает меня по лицу тыльной стороной ладони. «А вот теперь ты послушала меня! – рявкнул он. – Картину покупал я, стало быть, мне и распоряжаться, скажешь, нет?» Я задрожала всем телом, клянусь вам. «И нечего тебе было позавчера выступать, – добавил он. – А теперь довольно хныкать, надоело».

Нет, бить он меня после этого никогда больше не бил. С меня и одного раза хватило. Он для меня стал вроде домашнего дурачка… Когда я была молодой, такие еще встречались. Их считают безобидными, не держат под надзором, а они вдруг ни с того ни с сего поджигают амбар либо насилуют родную сестру… Помню, у Бухеров такое случилось. После этого жалости как не бывало, их начинают бояться, но об этом никто не должен знать. Для меня всего важней был не сам удар, а глаза – они вспыхнули таким зеленым светом, прямо ледяным. Тут я рухнула возле стены, как продырявленный воздушный шарик, я сдалась. Мне чудилось, будто лавина увлекает его за собой, мимо меня, а я стою рядом, протягиваю руку, нет, это не рука, а сухая ветвь… Смешно, правда? По стенке, ощупью я пробралась на кухню… мне надо было за что-нибудь держаться… Я громыхала крышками, суетилась, кашляла. И вдруг мне разом полегчало: «Слава богу, у нас хоть детей нет». По крайней мере от этого меня бог избавил – ко всем бедам еще тащить на своем горбу полное гнездо недоумков. С того вечера я его больше к себе не подпускала. Теперь это уже ни к чему! Пусть брюхатит свою железную дорогу. Стол и стулья перекочевали на чердак, картины и ковры – в спальню. Явился Бахман и смонтировал основание модели, четыре двадцать на шесть двадцать, с каждой стороны осталось по сорок сантиметров для прохода. Когда деревянные козлы уже были доделаны и стояли посреди пустой комнаты, на Лока вдруг напали сомнения. С чего начать? Я пожимаю плечами. Среди ночи он будит меня. «Отдых в Тессине, – говорит он. – Как это я сразу не сообразил? Конечно, мы начнем с солнечного Тессина, тогда через полтора месяца я смогу провести там очередной отпуск».

Люди тыкали в нас пальцами. «Придурок вокзальный!» – кричали дети. И еще: «Вон Лок тащит свой Тендер!» Это они у старших подцепили, паршивцы эдакие.

Вы спрашиваете, откуда взялось «Лок и Тендер»? Вы, конечно, знаете, что такое тендер? Это полувагон с припасами для локомотива – водой, углем. Но Фриц отыскал в каком-то словаре, что «tender» по-английски значит «нежный». Это было еще в те времена, когда он ластился ко мне. Он и в постели говорил: «Тендерчик, для нас открыт зеленый свет!» Или: «Иди ко мне, Тендерчик, семафор поднят». Идиотские шутки. Верно? Ну, я в ответ и назвала его «Лок», сокращенное от «локомотив». А уж под конец мы только так друг друга и называли. Я ему «Лок», он мне «Тендер». Мауреры, что живут под нами, это проведали и разболтали людям.

Когда наша гостиная превратилась в Швейцарию, мои коллеги по школе начали обегать меня стороной, три закадычных дружка Лока – они с ним всегда сидели за одним столом, – Бюлер, Каррер и фон Альмен, тоже постепенно скрылись. Не хотели стать всеобщим посмешищем, да и то сказать: кроме сыра, масла и картошки в мундире, я им ничего предложить не могла. Это стоило бешеных денег, я хочу сказать – стройматериал для его модели. Едва речь заходила о чем-нибудь другом, Лок начинал сверкать глазами, как тигр в клетке, – прямо жуть брала. Меня они, конечно, от души жалели. Но кто осмелится пожать руку дьяволу, а потом живым и невредимым выйти из преисподней?

Дольше других продержались эти горлодеры из клуба моделистов «Эдельвейс». Я ненавидела их лютой ненавистью… Это они были во всем виноваты… Это они поддерживали безумие Лока, «безоговорочно поддерживали», как нынче принято говорить. Я и сейчас не против ребячества, пусть их, пусть некоторые умельцы до пятидесяти лет не вылезают из детских ползунков, но вот их тупость… Вы себе даже представить не можете.

Как вы сказали? Мне следовало их разогнать? Нет, об этом вы судить не можете. Кто ни разу не видел, как собираются в кружок несколько чокнутых… Непосвященный таращит глаза, посвященный диву дается. Если их соберется пять-шесть, они способны целый вечер дискутировать – под конец с помощью кулаков, – должно ли незапланированное увеличение модели сказываться на расстоянии между рельсами, и если да, то до какой степени. Понимаете, дело в том, что расстояние это само по себе слишком велико, если сравнить с масштабом карты… Ну, коли на то пошло, пусть сами и варят себе кофе для своих собраний. Впрочем, их восторги тоже со временем не устояли против голода и пересохших глоток.

А что они с собой приносили… Лок ведь начал собирать железнодорожные расписания. Только этого мне не хватало. И все место, которое не занимала черная доска… Ах да, про это я вам тоже должна рассказать. Слушайте внимательно.

Итак, допустим, у вас есть модель железной дороги размером с целую комнату. Следовательно, вы не можете дотянуться с края до любого предупредительного блока, любого семафора, указателя заграждения либо стрелочного сигнала, не говоря уже о стрелках и красном свете. Тут нужна подводка и нужны выключатели, тогда вы сможете при помощи электричества управлять всей моделью с одного места. Поэтому Лок велел выломать заднюю стену нашей комнаты и вмонтировать на ее место распределительный пульт. В результате у него набралось примерно с полтысячи переключателей – ведь надо было управлять всеми крупными вокзалами Швейцарии. Лок изобрел специальный код… Что-что, а дураком он не был… Вот послушайте, прописное «ПЦЮ»… тире… строчное «бё»… двойная вертикальная черта… прописное «ОЛ»… вертикальная черта… прописное «ВИ»… означает: поворот на Цюрих, через Бёцберг, линия не пересекается с олтенским направлением, но пересекается с винтертурским…

Да. Так о чем я начала говорить?..

Верно. Значит, все свободное место на стене, которое оставалось от пульта и от карты, он заклеил листами, вырванными из расписаний. На многих ничего, кроме цифр, и прочесть было нельзя. Среди них были персидские… «Да, шах, он такой, честь имею…» – часто повторял Лок. Были таиландские и даже китайские, напечатанные на красной бумаге.

Каждый вечер он часами отыскивал в своей модели так называемые факторы риска, согнувшись в три погибели и с каким-нибудь инструментом в руках. Потом он вдруг скрывался из виду, а секунду спустя посреди Центральной Швейцарии либо Бернских Альп откидывалась крышка, и он выглядывал на свет божий весь красный и злобно пялился на меня, не натворила ли я какой беды за время его отсутствия… Всех, кто мог слишком близко подойти к его творению, он ненавидел лютой ненавистью, и меня – в первую очередь. Зажатая между стеной и моделью, я всегда с ужасом ждала, что он вот-вот схватит меня за горло. Никаких упущений он ни разу не обнаружил, но от этого его злость только становилась сильней.

А этот вечный страх перед неизвестным, невидимым… Он так крался по комнате, словно на ногах у него было много длинных пальцев, а на руках щупальца. Мне казалось, будто я нечаянно могу на них наступить или раздавить их… Да, такой вот страх; каждую ночь этот страх заставлял его дважды, а то и трижды вскакивать с постели. «Стой, – пронзительно вопил он. – Он же так с рельсов сойдет!» Или: «Таможенный контроль! Что, опять без документов? А ну, марш на выход!» Иногда же он просто вопил: «Ой-ой-ой! Только не бейте!» И еще: «Капут!» Или: «На помощь! На помощь! Воры!» А когда я его будила, он впивался когтями в мое плечо: мол, не слышу ли я внизу террористов? И мне приходилось вставать и проверять, все ли в порядке. Вот так лежать, без сна… Он теперь стал спать только при свете, а я при свете не могу уснуть. Порой мне чудилось, будто я лежу в комнате, где умирает мой отец. За ширмой тоже все время горит лампочка… И рядом тоже лежит мертвец, но вдруг мертвеца словно кольнет, он застонет и сядет в постели… Тут можно только закричать… Нутром кричать, чтобы он ничего не слышал, словно белая сосулька заткнула горло… И дышать нечем…

Нет, погодите, я… Понимаете, это словно черный занавес… Последнее время, когда мне задают вопросы, он иногда падает… Значит, спрашиваете, как у нас все было по вечерам? Я теперь не могу себе представить его лицо… Пуля прошла через верхнюю челюсть… разорвала сверху донизу… попала как раз в то место, где у него над губой черная щеточка… я бритвой ее… Нет, я не целилась, вот это неправда! Я даже не знала, что он заряжен… Я просто оборонялась… Бессмысленный спектакль все, все…

Необходимая оборона? Да, да, одну минутку. Звонило, звонило каждый вечер. Этот дьявол приучил меня закрывать за ним все щели. «Смотри не вздумай никого впускать!..» Я ему открываю. Едва дверь открыта, он поворачивается ко мне спиной. Не крадется ли кто за ним? Не прошмыгнул ли кто украдкой? Пятясь задом, он вступает в холл, захлопывает дверь и закрывает ее на цепочку и лишь тогда оборачивается и глядит мне в лицо. Прислонившись спиной к двери. «Добрый вечер!» – говорит он, но звучит это так, словно он спрашивает: «Ну ты небось опять чего-то натворила?» Я молча киваю. Он устремляется вперед и при этом всегда старается не коснуться меня, я для него преступница, низкое существо. Размашистыми шагами – к дверям гостиной. Бесшумно открывает и закрывает снова. Я про себя ликую. Вы только представьте себе каждый вечер его разочарование: ведь он каждый раз втайне надеется, что кто-нибудь или что-нибудь… А тут все, как на грех, в полном порядке!

Внося в комнату ужин, я слышу сопение – уж верно, он лежит где-нибудь на спине под своей моделью. «А, чтоб тебе пусто было» – его излюбленное ругательство, и потом сопение. «Есть пора!» – выкликаю я. Он яростно хрюкает, но тотчас вылезает из-под модели и садится за стол.

Любезно? Какое там любезно. Наоборот. Просто он хотел как можно скорей развязаться с ужином. Он жевал, жевал и безостановочно барабанил пальцами по столу, ни разу не поднял взгляда, ни разу не сказал «спасибо». Еда стала для него тягостной необходимостью. Такие, как он, ненавидят все, что становится между ними и их безумием, все как есть, я хочу сказать – такие, как он, то есть ненормальные. Да он бы растоптал мои глаза, как… как кротовый холмик, окажись я у него на дороге. Он воспринимал слухом только одно слово – «вокзал», он только его понимал, он накалывал голубцы на вилку, словно это был кошачий помет. Помню, я однажды спросила его, понравилась ли ему моя стряпня.

«Лёчбергер – мастер своего дела! – ответил он на мой вопрос, не переставая уписывать голубцы. – Как по-твоему?» В ту пору он тянул линию через Бернские Альпы, а Лёчбергером окрестил шеф-повара, которого купил у Бахмана и вмонтировал в вагон-ресторан Берн – Бриг.

Помыв посуду, я включаю радио, хотя и не на полную громкость, чтоб был слышен живой голос, потом иду в гостиную, протискиваюсь с вязаньем в узкий проход между стеной и моделью, сажусь на табуретку. Теперь Лока немного отпускает страх: теперь я у него под надзором. Иногда он даже насвистывал старомодные шлягеры вроде «Стамбул – Константинополь» или даже обращался ко мне: «Готово!»

«Что готово-то?» – думала я про себя.

«Полюбуйся, Тендерчик, линия до Романсхорна завершена, чтоб тебе пусто было! Вот только завтра надо скоренько прикупить у Бахмана три тормозных упора, не то мои экспрессы прямиком сиганут в Боденское озеро. Если, конечно, до завтра ничего не случится. Углядеть трудно».

«Да», – отвечаю я.

Он стирает пыль с озера либо начинает прокладывать очередной кабель – не настоящий, разумеется, а проволочку.

«Нет, так ничего не выйдет. А ну, Тендер, перешли-ка мне с „Часовщиком“, – (так назывался у него один поезд), – перешли-ка мне с „Часовщиком“ тормозной упор из тупика в Валлорбе. Прицепишь платформу, а того лучше, возьмешь полувагон из депо и зажмешь упор между стойками. Сейчас переведу стрелку».

«Да», – говорю я.

Он нажимает какие-то кнопки, достает форменную фуражку начальника станции и водружает ее себе на голову. Когда я готова, он подает мне знак щитком и включает ток.

«Все Управление швейцарских дорог могло бы равняться на Фрица Бонера», – возвещает он, когда поезд автоматически меняет направление в Лозанне и Цюрихе. На въезде в Романсхорн он вырубает ток и хватает тормозной упор. Я продолжаю вязать. Вдруг он вопит: «Семафор 84, путевой сигнал 3, немедленно поднять! Ты что, оглохла?» Судя по всему, поезд надо отправить назад. Я щелкаю контактами на распределительном пульте и переключаю ток. Поезд трогается. Он провожает поезд глазами. Вроде бы все идет как должно. Изменение маршрута – через Берн (вместо Биля), – кажется, тоже удалось, и тут происходит катастрофа. Между двумя домишками и церковкой, изображающими Берн, поезд проскакивает в южном направлении. Мы забыли перевести стрелки. Фриц делает гигантский прыжок к распределительному пульту и вырубает ток. Потом он ныряет под модель, откидывает крышку люка под Эмменталем и дрожащими пальцами снимает поезд с неправильного пути. Он сам виноват. Правда ведь? Вы согласны со мной? Но он слишком труслив, чтобы признать собственную вину.

«Бабье, оно все безмозглое, – шипит он сквозь зубы, – чтоб тебе пусто было, не будь меня, не избежать бы столкновения в Шпице с „Оберлендером“. Крови было бы… Но тебе на все плевать…» И он злобно глядит куда-то вбок. Иногда он добавляет еще несколько слов про чувство долга и про то, что это занятие только мужчинам под силу. Я уже предчувствую, ночью он расквитается со мной за свою ошибку…

Нет, нет, вы меня неправильно поняли. Бить он меня не станет. Но когда мы ляжем, он, вместо того чтобы повернуться ко мне спиной и захрапеть, навалится на меня.

Довольно, ради бога, довольно!

Так называемые звездные рейды без конечной цели могли продолжаться по нескольку дней. Для этой оказии Лок всегда надевал парадный мундир. Он сшил себе на заказ форму начальника станции первого класса, то есть с золотыми дубовыми листочками. Он взмахивает щитком, свистит в свисток, ревет в микрофон, потрясает компостером. Он теперь начальник поезда, проводник, начальник станции, но прежде всего он машинист. Несколько раз он даже приглашал на это представление Альфонса Маурера. Я, помнится, со стыда чуть сквозь землю не провалилась.

Как все это выглядело? Попытаюсь изобразить одну такую поездку, думаю, что еще не забыла, мне ведь столько раз приходилось это слушать. Итак…

«На календаре у нас 23 июля, жарко как в тропиках, центральная метеостанция в Цюрихе предсказала 31 градус в тени. Рельсы словно раскаленные провода. – (Представляете, он говорил таким литературным слогом.) – Вот почему на Бонере… – (Лок всегда называл машиниста собственным именем.)—… сегодня в порядке исключения солнечные очки. Сейчас Бонер начнет свой звездный маршрут навстречу солнцу. Путь открыт! Зеленый свет! Щурится орлиный глаз Бонера под солнечными очками. – (Лок взмахивает щитком и свистит.) – Поезд незаметно трогается, совершенно незаметно благодаря непревзойденному мастерству Бонера. 372 пассажира скорого „Виньерон“ не могут опомниться от изумления, когда замечают, что, даже не проснувшись, выехали из-под величественных сводов вокзала. Бонер уверенно маневрирует через сорок восемь стрелок на перегоне Цюрих – Дитикон, ибо в полной мере сознает свою ответственность за вверенные ему 372 жизни. Спокойным взором Бонер озирает на ходу территорию будущей товарной станции Цюрих, а про себя думает: „Вот славно! Покамест здесь торчат капустные кочаны, но скоро здесь наведут порядок!“ Веттинген. – (Лок свистит и поднимает руку.) – Бонер приветствует Веттингера. – (Всем начальникам станций Лок давал имя города, где они служат.) – Приветствует Веттингера, а также и потливого Грампера, и ничтожного Чингена. – (Тут Лок отвешивает поклон.) – Ибо Бонер не высокомерен, Бонер придерживается до того прогрессивных взглядов, что едва ли сыщутся ему равные во всей маленькой Швейцарии. На полной скорости пролетает „Виньерон“ Бонера через извилистый курортный городок на берегу Лиммата. Вот уже поезд прогрохотал по мосту, справа осталось гордое слияние трех рек – Лиммата, Ааре и Ройса. У Бонера радостно забилось сердце. О родина! – (Лок ударяет себя по губам.) – Нет страны прекрасней, чем Швейцария. – (Лок запевает: „Рука крепка, и в сердце верность тебе, Швейцария“.) – Бругг! Бонер пытливым взором окидывает стрелки, ему хорошо известно, что Бруггер ненадежен, что Бруггер безответственный халтурщик, бездельник и портач. Достаточно поглядеть на его всклокоченные волосы. – (Лок морщится и сплевывает.) – По чистой случайности стрелки в порядке. „Бруггер знает свое дело! – восклицает Бонер. – Бруггер у нас молодцом“. Бонер вихрем пролетает через Хольдербанк и Вильдегг. Наконец-то взят курс на запад, Бонер выпускает на волю все шесть тысяч лошадиных сил своего АЭ6/6 „Хоенклинген“ и несется через состыкованные два километра рупперсвильского леса. У пассажиров кружится голова, проводник удивлен, на столах пляшут бутылки. Арау! „Виньерон“ ныряет в туннель. Шененверд, Деникен, Дулликен… Бонер включает первую ступень тормозной системы. Одним мизинчиком укрощает он дикий локомотив и заставляет все четырнадцать четырехосных вагонов застыть у ольтенского перрона. Громыхают стеклянные своды. Бонер благосклонно машет рукой и осушает бутылочку кока-колы. 372 пассажира восторженно благодарят его. – (Лок подбрасывает свою фуражку, смеется, кивает.)—108 человек покидают поезд, 75 новых садятся, итого, начиная с Ольтена, их 339. Бонер и Ольтнер заводят сугубо профессиональный разговор. – (Тут Лок делает вид, будто хлопает кого-то по плечу.) – „Что скажешь насчет погоды? Через Люцерн, как по-твоему?“– (Лок поворачивается к распределительному пульту.) – Бонер знает свое расписание назубок. Знает он и еще одно: в этот прекрасный июльский день он должен с честью оправдать доверие 339 пассажиров. Ну, я поехал, решает он. – (Лок нажимает кнопки, двигает рычаги, гасит одни лампочки, зажигает другие.) – „Через Люцерн, Готард, Беллинцону, Лугано, Кьяссо!“ Бонер подмигивает Ольтнеру, тот кивает в знак согласия, потому что, собственно говоря, Бонер и есть Ольтнер, а Ольтнер и есть Бонер. Загорается зеленый свет, шипит пантограф; уже вспыхивает неприкрытым ужасом лицо Арбургера. Но Бонер уверен в победе, он мчит от успеха к успеху. В Цофингене он широко распахивает двери и ненадолго выпускает триста тридцать девять своих подопечных погулять по красивому старинному городку. По второму пути с лязгом проносятся рефрижераторы „Интерфриго“. Бонеру можно двигаться дальше по фруктовым и водочным угодьям вокруг Люцерна. Лето выдалось раннее. Уже шумят на полях комбайны. Крестьяне собираются в кучки, подбрасывают в воздух свои шапки с кисточкой и выкликают: „Бонер!“ Всем известно, что Бонер ведет „Виньерон“, это только Бонеру по плечу, недаром же он знает расписание как свои пять пальцев. Бонер улыбается в ответ и приподнимает фуражку. Уже завиднелся вдали Город света на Рейне, уже блеснули воды Лемана, бесчисленное множество парусников испещрило флажками рябь волн, кивнул облачной шапкой Пилатус, бесшумно вознесся подъемник на вершину Бюргенштока. „Дышите, детки, воздух чист“, – говорит Бонер и откидывается на спинку сиденья. О солнечная страна под защитой Альпийского гребня. Но вот уже снова раздается свисток. Пассажиры стекаются назад, теперь их всего лишь 312, ибо 27 не устояли перед соблазнами Светлого города. Кюснахт. „По этому ущелью он поедет…“ Однако Бонер объезжает массив Риги и продолжает свой маршрут через сердце нашего священного союза, через Швиц, покоящийся в колыбели мифов. Он мчит на Бруннен, он минует заносчивый Аксенштайн, и вот уже расстилаются перед ним галереи, мосты, платформы, а внизу перед глазами завороженных зрителей лежит священный очаг, шелковистая гладь, водная колыбель клятвенного союза. Полна мистического сумрака часовня Телля, высится камень Телля, искрится памятная доска Телля. В черных соснах – фьорд, весь в окружении вершин и роковых ущелий… „Сияет озеро улыбкой, манит прохладная волна“. Рютли».