Текст книги "Современная швейцарская новелла"

Автор книги: Фридрих Дюрренматт

Соавторы: Макс Фриш,Томас Хюрлиман,Вальтер Диггельман,Джорджо Орелли,Юрг Федершпиль,Адольф Мушг,Джованни Орелли,Жак Шессе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Дело близилось к осени, и никто не знал, что будет дальше. Немногочисленные отбывающие от главного вокзала поезда, которые еще могли идти по средним путям, были набиты битком, багажные вагоны распирало от чемоданов и перевязанных тюков, а прибывающие были практически пусты. На автострадах функционировали лишь полосы, которые выводили за черту города, все въезды с недавних пор были похоронены под метровой толщей зелени.

Все надеялись, что рост растений приостановится за счет их увядания, и планировали грандиозную акцию по их вырубке и искоренению, в успехе которой я, честно говоря, сомневался. Гербициды, внесенные в почву в недостаточном количестве, должного действия не оказали, плющ продолжал зеленеть и зимой, и уже было заметно, что стебель хвоща, утрачивающий свою мягкость и ломкость, все больше становится похожим на древесный ствол. Оставалось лишь гадать, что будет зимой. Еще прошлая зима принесла с собой небывалые снега, а мой топливный бак наполнен только на четверть, потому что развозящая топливо цистерна не могла уже проехать по нашей улице, так или иначе я распилил наше грушевое дерево, рухнувшее подле гигантского папоротника, и теперь готов коротать холодные дни вместе с семьей в рабочем кабинете, где находится единственная на весь дом печка.

Когда я смотрю из окна рабочего кабинета, то между верхушек двух хвощей снова вижу того самого беркута на соседней крыше – он то взлетает, то опускается, чтобы разорвать клювом еще трепещущую добычу и по кусочкам вложить ее в глотку своему злобно орущему птенцу, а на горизонте, подобно могучему старому древу, возвышается отель «Интернациональ» – он рвется вверх из голубых и белых цветков клематиса и гречишки, с которыми недавно сплелись и настурции, чьи желтые и красные цветы прослеживаются уже вплоть до десятого этажа.

Перед окном моим стало тихо, опустела стройка нового торгового центра, по ветру, словно гигантский цветок, раскачивается рука подъемного крана, не ходят трамваи, последняя пригодная для проезда улица находится где-то рядом с зимним бассейном, покинут дом напротив, а я сижу здесь и думаю: есть ли какой-нибудь смысл в том, чтобы уехать из города, или все это лишь начало того, что неудержимо разойдется повсюду?

ШАРФ
Перевод с немецкого В. Седельника

Об этой истории мало кто знает, так как было сделано все, чтобы ее утаить. Но я о ней все же проведал. Ни один человек, которому доверяют тайны, не в состоянии хранить их для себя одного, а в Цюрихе тайн немало.

Цюрих – великий город, не по числу жителей, а по своему влиянию. Здесь торгуют золотом и драгоценностями, здесь обрекают на вырубку тропические леса и затопляют низины в чужедальних краях, устанавливают на бушующих морях платформы с буровыми вышками, обводняют пустыни и создают новые, распределяют кредиты, которые тут же стекаются обратно в виде платежей, здесь отдаленные земельные участки достаются тому, кто больше заплатит, по знаку отсюда закрываются фабрики в одном месте и открываются в другом, громоздятся запасы пшеницы, соли и кофе, здесь готовы пушки и тачки всучить за деньги друзьям и врагам, здесь политику не делают, а нейтрализуют ее с помощью сверхдержавы, имя которой «мировая торговля»; под ее крылышком в Цюрихе русские встречаются с африканцами, израильтяне с арабами, мафия с Ватиканом. Как все это происходит, увидеть почти невозможно, да и кому придет в голову, что невзрачные на вид грузовички, пристроившиеся колонной между автомобилями ремесленников и переполненными городскими автобусами, покрыты изнутри броней и везут тонну золота из аэропорта на Парадеплац или же несколько миллионов долларов, отмытых от крови и грязи в швейцарских банках, с Парадеплац в аэропорт. Отменно одетые господа с черными дипломатами в руках, едва появившись на Банхофштрассе, тут же растворяются в шумном потоке покупателей, благо от крупнейшего банка до крупнейшего магазина детских игрушек рукой подать, а универмаги, кондитерские и обувные лавки дают истинным хозяевам города самое естественное укрытие – укрытие в толпе. И все же чувствуется, что деньги ищут выхода: на площадях, где раньше стояли небольшие дома с квартирами внаем, растут высотные офисы из стекла и бетона, в сердце города упрямо вгрызаются автострады, а школьные классы становятся все малочисленнее, потому что не могут же родители и их дети жить в учреждениях, не по карману им и заново отделанные квартиры в старом городе – эти апартаменты предназначены для господ из Рио-де-Жанейро или Торонто, им ведь тоже надо где-то остановиться, когда они приезжают на пару недель в Швейцарию, чтобы совершить сделку на вырубку леса или сговориться о монополии на производство турбин.

Город, расположенный у нижней кромки озера, подобен спруту, щупальца которого опутали весь мир. Он дает и берет, но вместе с деньгами, которые он загребает, в него проникают беспорядки, недовольство, неравенство, тревоги мира, и тогда его сотрясают волнения. Банхофштрассе вдруг покрывается осколками битого стекла, и никто в этом прекрасном, жизнерадостном и совершенно здоровом городе, обильно расцвеченном клумбами тюльпанов, не может объяснить, почему такое случается. Но потрясения проходят, и приметы мировых бурь сокращаются до коротких газетных заметок о том, что в отеле «Хилтон» убит ливанец, что в Клотене арестован итальянский банкир или что в окружной тюрьме повесился подследственный.

Этот подследственный был пожилой немец, которого задержали во время летней проверки дорожного движения: его машина была битком набита серебряными слитками, а он не хотел говорить, откуда они взялись. Возникло предположение о связи с крупной противозаконной операцией по торговле серебром, при раскрытии которой застрелился цюрихский финансовый советник. Расследование затянулось, как затягивается большинство расследований подобного рода, срок предварительного заключения продлили, чтобы, как было сказано, исключить возможность преступного сговора, наступила осень, а дело не прояснилось, тем более что подследственный отказывался давать какие бы то ни было показания, и вот в воскресенье, за неделю до рождества, немец удавился в своей камере. И хотя самоубийство в тюрьме предварительного заключения юристам не по душе – оно дурно влияет на общественное мнение, – в нашем случае оно было принято к сведению с некоторым облегчением. Дело, правда, остается нераскрытым, но со смертью подследственного оно утрачивает актуальность, то, что требовало скорейшего решения, перестает существовать, и если вслед за этим ничего не происходит, то вся история вместе с сопутствующими ей темными обстоятельствами постепенно предается забвению.

И в самом деле, речь об этом человеке зашла только через несколько лет – в разговоре, который я вел с одним прокурором в его рабочем кабинете. Прокурор был другом моей юности, в тот день я пришел к нему в связи с правонарушением, случившимся по соседству; он занимался его расследованием.

Когда я рассказал ему все, что знал, мы поболтали немного, обменялись мнениями о своей работе, и я спросил его между прочим, что в его профессии ему в тягость. Признаться, я ожидал, что он заговорит о постоянном соприкосновении с дурными сторонами человеческой натуры, о бесполезности борьбы со злом. Но услышал нечто совсем другое.

– Нераскрытые дела, – не задумываясь ответил он. – Нераскрытые дела.

Таких дел у него полон шкаф, добавил он и тут же достал ключ, чтобы открыть дверцу. В нижней части шкафа был стеллаж, на котором стояли папки с документами и лежали различные предметы, имевшие отношение к нераскрытым делам, среди них бумажник, обшарпанная ручка от чемодана, старый велосипедный номер, фотография школьного класса, сплошь ненужные мелкие вещи, но оттого, что каждая была связана с преступлением, от них исходило какое-то излучение, в них таился упрек.

– А при чем тут вот это? – Я показал на сине-бело-красный шарф, лежавший рядом со сломанной пишущей машинкой.

Прокурор на мгновение запнулся.

– На нем в камере предварительного заключения повесился человек.

– И что же осталось нераскрытым? – расспрашивал я дальше.

– Все, – быстро ответил он. – Я так и не смог понять, что заставило его покончить с собой.

И он коротко рассказал мне об обстоятельствах ареста и о подозрении.

– И что же удалось узнать об этом человеке?

– Ничего. Западный немец с фальшивым паспортом на имя Ремана. Его настоящее имя мы так и не выяснили, но я не сомневаюсь, у него было кое-что на совести.

Я разглядывал шарф, не решаясь взять его в руки.

– Надо же, на чем умудрился повеситься, – задумчиво проговорил я.

– Да, – сказал он, – меня это тоже поразило.

По пути домой я неожиданно припомнил, что у меня когда-то был точно такой же шарф. Я купил его более двадцати лет назад на Юге Франции, в Авиньоне, куда мы всем классом приехали после выпускных экзаменов. На тамошнем рынке можно было купить все что хочешь – от глиняной посуды до рыболовных принадлежностей. В одном из киосков женщина продавала шарфы. Ее маленький киоск только тем и отличался от других, что в нем можно было купить лишь один вид товара. Все шарфы были копией друг друга, и на каждом в уголке был вышит маленький слоник, своего рода товарный знак хозяйки. Этот шарф я поносил немного, а потом подарил своей первой большой любви, когда провожал ее однажды из кино домой. Она зябла, я набросил шарф ей на плечи, а потом спросил, не хочет ли она оставить его себе. Она обрадовалась, я обрадовался еще больше, теперь я всегда буду у тебя на шее, пошутил я, нет, смеясь возразила она, только когда у меня будет желание.

Вскоре желание у нее пропало, она уехала в Америку и вышла замуж за хирурга-косметолога, меня это почему-то задело за живое, и мы потеряли друг друга из виду.

Удивительная штука память, в ней с поразительной ясностью всплывают сказанные когда-то слова, оживают давно забытые чувства. Я снова стал много думать о той девушке, о том времени, когда мы закончили школу, и все чаще спрашивал себя, что же случилось с тем шарфом, висит ли он, пересыпанный нафталином, в платяном шкафу ее родителей, или его давно отослали куда-нибудь, вместе с другой поношенной одеждой, в помощь пострадавшим от землетрясения и он теперь согревает по утрам шею сербского крестьянина. А может, думал я, она все еще носит его, и от этой мысли у меня становилось теплее на душе.

Я решил навести справки. Родители девушки все еще жили на старом месте, я позвонил им и попросил ее адрес в Америке. Мне показалось, мать была тронута моим звонком и дала понять, что ее дочь не так уж и счастлива за американцем. Я охотно поверил этому, каждый мужчина убежден, что его бывшие подруги не находят счастья в замужестве.

Как бы там ни было, я написал в Америку длинное письмо, не свободное от легкого налета грусти. В нем я спрашивал о судьбе шарфа с маленьким слоником. Надо заметить, что слоник ей особенно нравился. Вечером того же дня, встретив в театре прокурора, я попросил его заглянуть в шкаф и посмотреть, не вышит ли на шарфе маленький слоник.

Он позвонил мне в восемь утра. Слоник был на месте.

– Выкладывай, что ты знаешь об этом шарфе. – В голосе прокурора чувствовалось легкое беспокойство.

– Он с Юга Франции.

– Ах, ты имеешь в виду национальные цвета? Нам это тоже бросилось в глаза. Но при чем тут Юг?

– Тут все дело в слонике, – сказал я.

Большего он от меня не добился, да, собственно, я и сам ничего больше не знал. Таких шарфов имелось множество, может быть сотни, и я мог только сказать, что двадцать с лишним лет назад они продавались в Авиньоне. Вполне вероятно, они и сейчас там продаются. Лучше всего съездить туда и убедиться самому.

Вскоре из Денвера, штат Колорадо, пришло длинное, окрашенное легкой меланхолией письмо, в котором моя бывшая пассия рассказывала о своей теперешней жизни (намеки ее матери подтвердились) и в конце сообщала, что мой шарф она в свое время взяла с собой в Америку, но потом подарила подруге, когда та, получив образование, возвращалась домой в Швейцарию. Подруга взяла его с удовольствием, несмотря на пятна лыжной мази, которые так и не удалось вывести до конца; он был для нее чем-то вроде талисмана. Далее американка писала, что охотно даст мне адрес своей подруги, поскольку тут нет никакой тайны. Каково же было мое удивление, когда в конце письма я увидел фамилию женщины-педиатра, лечащего врача двух моих мальчиков.

И тут мне снова припомнилась история с лыжной мазью. Однажды в зимние каникулы мы провели вместе несколько дней в горной хижине, я уже тогда, задолго до всеобщего увлечения этим видом спорта, занимался бегом на длинные дистанции и после каждого пробега покрывал лыжи новым слоем мази. Как-то я вскинул их на плечо, когда мазь еще не совсем просохла, и на шарфе, рядом со слоником, появились коричневые пятна, которые я, как ни старался, так и не смог вывести.

Когда я снял трубку, чтобы позвонить прокурору, моя рука дрожала. До сих пор мной руководило какое-то смутное чувство, предположение: если вдруг шарф в шкафу у прокурора окажется с коричневыми пятнами, то незнакомый мне немец, выходит, повесился на моем шарфе и между нами существует какая-то связь. Эта мысль была столь абсурдна, что мне тут же захотелось услышать ее опровержение, и я набрал номер прокурора.

– Что ты знаешь об этом шарфе? – спросил он, услышав мою просьбу.

– Посмотри, нет ли на нем коричневых пятен, – настойчиво попросил я.

Прокурор встал и отошел к шкафу. Через минуту он вернулся к телефону.

– Да, – сказал он, – на нем есть коричневые пятна, но что ты зна…

– Оставь, ради бога. – Я положил трубку.

Вечером прокурор явился ко мне домой. У него был озабоченный вид.

– Тебе придется рассказать мне все, что ты знаешь об этом шарфе, – потребовал он.

– А ты мне все рассказал об этом деле? – спросил я.

Он помедлил.

– Нет, – ответил он, – я не могу этого сделать.

– В таком случае и я не могу, – отрезал я, и на этом наше свидание закончилось.

Лишь некоторое время спустя я задумался над тем, что, собственно, помешало мне рассказать ему обо всем. У меня не было причин скрывать от него что-либо, в конце концов, это самоубийство не имело ко мне никакого отношения, кроме того, что я, по-видимому, оказался в самом начале цепи, звенья которой, причем звенья наиболее важные, были мне неизвестны. Но теперь мне захотелось узнать правду, я чувствовал, что прокурор мог бы рассказать мне о том, о чем рассказывать ему не положено, разве что в обмен на тайну, которой я владел только наполовину. Как он был прав, когда говорил о бремени нераскрытых дел! И хотя выяснение обстоятельств, с которыми я случайно соприкоснулся, лично мне ничего, абсолютно ничего не давало, мне вдруг невыносимо захотелось узнать, что же произошло с этим шарфом.

Прежде чем связываться с педиатром, я попытался еще раз оживить в памяти переживания, имевшие отношение к шарфу, и тут сразу всплыло нечто, что я до сих пор упускал из виду. У женщины за прилавком киоска был необычный, пронизывающий насквозь взгляд. Волосы уже поседели, но глаза глядели молодо, ей было тогда около пятидесяти, и она мне что-то сказала, когда я покупал шарф, даже обвязала им мою шею. Что же, черт возьми, она произнесла, вглядываясь в меня? Учитель французского языка, опекавший нас в путешествии, стоял рядом и потом несколько раз полушутливо-полусерьезно повторил эти слова всему классу, потому что женщина употребила не совсем обычную глагольную форму… Какие формы французского глагола больше всего досаждали нам в школе? Сослагательное наклонение? Да, оно, и тут я вспомнил. «Qu’il aille chercher son maître!» – сказала она. («Пусть он найдет своего хозяина».) И когда я в шутку сказал: «Il l’a déjà trouvé» («Он его уже нашел»), она спросила: «Est-ce que vous en êtes sûr, jeune homme?» («Вы в этом уверены, молодой человек?»). Неужели эта женщина с пронизывающим взглядом знала наперед, что ее шарф станет первым звеном целой цепи событий, и даже хотела этого? Неужели последнее звено цепи интересовало ее больше самого шарфа? Неужели у нее была определенная цель? Ни на одном рынке я не встречал больше киоска, в котором торговали бы одними только шарфами. Вероятно, этим нельзя было даже прожить.

Наконец я позвонил педиатру и попросил разрешения заглянуть к ней в конце приема. Она согласилась, и в тот же день я сидел перед ней в кресле пациента, которое предназначалось скорее для родителей, чем для детей, и рассказывал о том, как я совсем недавно узнал, что у нас есть общая знакомая. Я поведал ей о своем первом увлечении и спросил, помнит ли она о том шарфе. Врач сначала обрадовалась, когда я назвал имя, люди всегда радуются, неожиданно узнавая о своих знакомых от других людей, ведь среди тех, с кем поддерживаешь отношения, живешь как в сплетении улиц, которые исходил не до конца. Но когда я упомянул о шарфе, она смутилась.

– Вы его кому-то отдали, не так ли? – осторожно осведомился я.

– Да, – сказала она, – я подарила его одному человеку.

– Могу я спросить – кому?

Она задумалась на миг, взглянула мне в лицо и сказала:

– Нет. Мы слишком мало знаем друг друга. Я не могу этого сделать.

Я снова столкнулся с тайной. На вопрос, почему я им интересуюсь, я ответил, что речь идет о человеке, повесившемся на этом шарфе, и я просто хотел бы знать, каким образом шарф попал к нему в руки. Она едва заметно побледнела и спросила, кто же на нем повесился.

– Арестант в камере предварительного заключения.

– О, – простонала она и закрыла лицо руками. Но даже когда я сказал, что все это я выясняю для себя лично, а не для общественности или по чьему-либо поручению, она осталась сидеть в прежней позе и не произнесла больше ни слова.

Но я и так знал достаточно. Очевидно, шарфу было предназначено идти к своей цели через дружеские связи и любовные истории. Такая история случилась и с педиатром, видно, на ее пути встретился кто-то, кто имел дело с заключенными, и она явно боялась, что ее возлюбленный окажется причастным к убийству. Но кто он? Был ли у немца адвокат? Я еще раз позвонил своему другу, прокурору, но неожиданно для себя самого спросил у него совсем о другом: я попросил у него фотографию подследственного.

На вопрос, зачем она мне понадобилась, я твердо ответил, что если у меня будет фотография, то я наверняка смогу выяснить, кто это был и почему он покончил с собой.

Прокурор немного помолчал.

– Ладно, – сказал он. – Я пришлю тебе фото. Но если поедешь во Францию – будь осторожен.

Именно это я и собирался сделать. Я чувствовал, что только тогда сумею отыскать недостающее звено, когда точно узнаю, откуда этот шарф взялся.

У меня было несколько свободных дней, и я решил использовать их для поездки в Авиньон. Предварительно я позвонил в авиньонское бюро путешествий и спросил, по-прежнему ли там проводятся ярмарки. Да, ответили мне, каждую субботу. И в одну из пятниц я отправился в Авиньон.

Как я и ожидал, киоска с шарфами на месте не было, но уже с третьей попытки мне удалось кое-что узнать. «Mais oui, la Josefine» («Ну конечно же, это Жозефина»), – воскликнула торговка сладостями и назвала деревушку, расположенную довольно далеко от Авиньона. Она всегда привозила на базар свои шарфы, с самой войны, продолжала торговка. Теперь ее уже давно здесь не видно, ходили слухи, что она заболела. Не куплю ли я у нее сладостей?

Я купил дюжину конфет с орехами, поблагодарил женщину и расспросил, как доехать до деревушки.

Во второй половине дня туда шел автобус, и уже за полчаса до отправления я был на привокзальной площади. Войдя в автобус, я сел у окна и стал наблюдать за движением на площади, рассматривал людей, входивших в автобус. В основном это были женщины, нагруженные тяжелыми сумками и полиэтиленовыми пакетами с покупками, которые они пристраивали рядом с собой на сиденьях, так как автобус был полупустой. Одна даже держала в руках метлу. Перед самым отправлением, уже после того, как водитель обошел ряды кресел и каждый пассажир назвал свою остановку и оплатил проезд, в автобус вошла женщина лет сорока, окинула взглядом пассажиров и села рядом со мной. Когда автобус тронулся, она спросила, не я ли искал на рынке Жозефину. Да, ответил я и в свою очередь спросил, знает ли она ее. «Bien sûr, – сказала она, – c’est ma mère». («Разумеется, это моя мать».)

– Очень рад, – сказал я. – Как она поживает?

Женщина в ответ промолчала и за всю дорогу не проронила больше ни слова.

Деревушка оказалась крохотной, автобус остановился на маленькой площади у бистро, перед ним, несмотря на холодную мартовскую погоду, за маленькими столиками сидели несколько человек и обменивались замечаниями о тех, кто выходил из автобуса. От них не ускользнуло, что дочь Жозефины приехала с иностранцем, правда, я не разобрал, что крикнул ей приземистый толстяк, с ухмылкой барабанивший пальцами по столешнице.

– Я отведу вас к своей матери, – проговорила моя спутница и пошла вверх по улице, к выходу из деревни. Деревушка прилепилась к холмистой гряде, служившей как бы террасой вздымавшегося на горизонте горного хребта. На его вершинах еще лежал снег. За деревней домов больше не было, и я не мог представить себе, где тут может жить Жозефина. Лишь когда мы подошли к кладбищу, мне все стало ясно.

У входа были свежие могилы, те, что уже начали ветшать, виднелись дальше, внизу. Железные кресты с овальными коричневыми портретами усопших успели уже слегка согнуться. Мы остановились у мраморного камня, на котором были высечены имена:

Франсуа Удайе 1940–1943

Марсель Удайе 1911–1944

Жозефина Удайе 1910–1976

С правой стороны камня над именами покойников была вырублена ниша, и в ней виднелось сине-бело-красное французское знамя, тоже из мрамора; в его верхнем углу был выгравирован маленький черный слоник.

И вот что рассказала мне дочь Жозефины. У супругов Удайе было двое детей: она, Стефани, родившаяся в 1938 году, и маленький Франсуа, появившийся на свет два года спустя. Когда началась война, Марсель Удайе был бургомистром деревни, кстати одним из самых молодых в округе. После капитуляции французской армии он подался в партизаны, командовал большим отрядом, сплошь крестьяне из окрестных деревень. Однажды, когда партизаны пустили под откос немецкий эшелон с оружием, в деревне появились эсэсовцы. Молодых парней и мужчин на месте не оказалось, тогда фашисты согнали на площадку перед кладбищенской стеной женщин, стариков и детей, расстреляли маленького Франсуа и уехали. Год спустя в перестрелке с немецким патрулем погиб отец Франсуа, и Жозефина осталась одна с дочерью. Это была необыкновенная женщина, она исцеляла от некоторых болезней простым прикосновением рук, и окрестные крестьяне шли к ней со своими тайнами, как идут к исповеднику. Всю свою жизнь она мечтала об одном – отомстить за смерть своего малыша. Она не сомневалась, что убийца еще жив. Я сразу почувствую, когда он околеет, твердила она. О розыске она и слышать не хотела. Я разошлю своих собственных гонцов, и один из них его выследит, заявила она и принялась за работу. Она ткала свои шарфы по ночам, никого не допуская к себе, она заговаривала их, пытаясь передать им свою силу. Она разговаривала с шарфами, как разговаривают с собаками-ищейками, гладила и даже целовала их, вышивая в уголке слоника.

– Почему слоника?

– Мама утверждала, что слоны никогда и ничего не забывают.

В 1976 году Жозефина скончалась, подхватив на рынке воспаление легких, но перед смертью успела сказать, что даст нам знать, когда убийцу настигнет заслуженная кара. Это случилось через три года, не так ли? И поэтому вы здесь?

– Точно, – подтвердил я. – Именно потому я и здесь. Но откуда вы узнали, что это случилось в тысяча девятьсот семьдесят девятом году?

– Благодаря вот этому. – Она показала на кустик пахучего волчника, распустившегося на могиле. – Мама просила посадить на могиле этот цветок, так как он предвещает приход весны. Три года он не цвел, а весной 1980 года распустился, и я поняла, что Франсуа отомщен.

– Вы видели того, кто стрелял?

Ее глаза наполнились слезами.

– Мне было тогда пять лет, но я и сегодня, через сорок лет, узнала бы его узкое лицо и холодный взгляд. Он внушал ужас.

Когда я показал фотографию, она впилась пальцами в мой локоть и отвернулась. Стефани всхлипывала, кивала головой и смеялась одновременно.

– Вы уверены, что это он? – спросил я, помолчав.

Она еще раз всмотрелась в фотографию.

– Absolument. (Абсолютно уверена.)

– Тогда все в порядке. – И я рассказал ей все, что знал о смерти этого человека.

– А вы тут при чем? Вам какое дело до всего этого? – спросила она.

– Двадцать лет назад я купил у вашей матушки шарф, на котором он повесился, – сказал я. – А потом шарф сам настиг его.

К ее волнению прибавилась гордость, и, когда мы спускались в деревню, она лучилась покоем и удовлетворенностью. На полпути нам встретился священник, он посмотрел на нас как-то странно, и я подумал, что надо бы и ему рассказать обо всем, но Стефани потянула меня дальше.

Останусь ли я в деревне, спросила она, или же уеду автобусом, который отправляется через четверть часа. Когда она выговаривала последние слова, в глазах у нее была просьба, и мне вдруг захотелось уехать отсюда как можно скорее.

Мы молча стояли на деревенской площади, старики за столиками перед бистро рассматривали нас, низкорослый толстяк все еще барабанил пальцами по столешнице и напевал одну и ту же мелодию. Потом подошел автобус, я протянул ей на прощанье руку и увидел, что она вложила мне в ладонь цветущую веточку волчника.

Через два дня я уже стоял у дверей дома священника маленькой деревушки в кантоне Тургау. После короткой встречи с французским священником на пути с кладбища меня вдруг осенило: передать заключенному шарф мог только тюремный священник, именно он был тем человеком, о котором не хотела говорить детский врач. Бывший тюремный священник служил теперь в этой общине, в Тургау. Он появился в дверях и спросил, чему обязан моим визитом.

– Ведь это вы отдали тогда немцу шарф, на котором он повесился? – спросил я, когда священник усадил меня в кресло.

От удивления он раскрыл рот, но не произнес ни слова.

– Я хотел бы знать, зачем вы это сделали, – сказал я.

Только когда я добавил, что раньше шарф принадлежал мне и что вся эта история касается меня в той же мере, что и его (а ведь ему, кажется, пришлось из-за этого сменить место работы), он согласился рассказать кое-что.

– В то воскресенье, – начал он, – я завершил обход заключенных и уже собирался уйти, но тут начальник тюрьмы предложил мне навестить Ремана: он изъявил желание исповедаться, но ни с кем другим разговаривать не хотел. Я был уже в пальто и в таком виде отправился в камеру. Исповедавшись, Реман вдруг пожаловался, что его знобит. Я знал, что заключенным нельзя ничего давать, тем более одежду, но я почему-то не удержался и предложил ему свой шарф. Так уж вышло, ведь исповедь была тяжелой, и мне захотелось хоть чем-нибудь помочь ему. Я предложил ему шарф, и он с благодарностью его принял.

– Он сознался в убийстве ребенка?

Священник вздрогнул.

– Я не могу выдавать чужие тайны, – тихо проговорил он.

– Но кивнуть-то вы можете?

Он посмотрел мне в глаза и кивнул.

На следующий день, ближе к вечеру, я сидел в кабинете прокурора. Шкаф с нераскрытыми делами был распахнут, и на письменном столе перед нами лежал шарф, мой шарф, в этом я больше не сомневался.

– Ну, – спросил он, – кто же этот человек?

– Бывший эсэсовец.

– Так я и думал. Видимо, его серебро было награблено еще в годы войны. Оставшиеся в живых мародеры эсэсовцы все еще держатся друг за друга. А что ты узнал о шарфе?

– Заключенному дал его тюремный священник, – объявил я, гордый своим открытием.

– Это я давно знаю, – сказал прокурор. – Одно время мы даже подозревали его, но время смерти Ремана было установлено точно, а священник имел неопровержимое алиби. Я спрашиваю, откуда взялся этот шарф.

Я рассказал ему все, что знал. Когда я закончил, он долго молчал. По-видимому, история произвела на него сильное впечатление. Наконец он заговорил:

– Раз уж ты рассказал мне все, я сделаю то же самое, хотя мне это и не положено. Но только сейчас я уверился в том, о чем тогда догадывался.

– А именно?

– Самоубийство Ремана – это официальная версия, но не истина.

– Как так?

– Истина была столь необъяснимой и невероятной, что ее не решились предать огласке. Когда я вошел в камеру, я сразу понял, что о самоубийстве не может быть и речи. Реман не висел на оконном переплете, а лежал на полу, удавленный этим самым шарфом, и я могу поклясться, что никогда ни до, ни после этого я не видел на лице мертвеца выражения такого ужаса. Наши лучшие сыщики несколько дней искали убийцу. Но никто не видел ни малейшей возможности проникнуть в камеру подследственного после ухода священника, и мне пришлось закрыть дело. О своих догадках я не решился говорить вслух. Но теперь-то я знаю, что был прав. По положению рук было видно, что между убитым и убийцей произошла отчаянная схватка. Он изо всех сил защищался от чего-то, что было сильнее его, ибо это был не убийца, это был судья.

– И кто же выступил в роли судьи? – спросил я.

– Шарф, – ответил прокурор. – Только шарф, и никто другой.

Он встал, осторожно взял шарф в руки, положил на полку рядом с другими предметами из коллекции нераскрытых дел и закрыл шкаф на ключ.