Текст книги "Современная швейцарская новелла"

Автор книги: Фридрих Дюрренматт

Соавторы: Макс Фриш,Томас Хюрлиман,Вальтер Диггельман,Джорджо Орелли,Юрг Федершпиль,Адольф Мушг,Джованни Орелли,Жак Шессе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Главная черта (и беда) романдской литературы сегодня – отрыв от действительности. Отрыв, который вынуждает ее ходить по кругу одних и тех же проблем, мешает постигать конкретные проявления исторической истины. Автономность, независимость искусства от жизни на все лады проповедуется философами, литературоведами, писателями, религиозными деятелями (последние и сегодня имеют большой вес в обществе). Все, что не соответствует их взглядам и убеждениям, встречается в штыки. В этих условиях уже сам факт осознания пагубности разрыва между литературой и реальностью – шаг вперед, попытка вырваться из замкнутого круга.

Надо признать, что писатели французской Швейцарии сегодня уже меньше зависят от догм и постулатов кальвинизма, чем их недавние предшественники. В некогда едином, за редкими исключениями, литературном потоке заметно определились контуры расслоения, обострилась борьба направлений. Наряду с писателями, традиционно тяготеющими к морализаторству и воспроизведению особенностей местного уклада жизни, наряду с мастерами поэтизации микромира появились прозаики и поэты с высоким зарядом социального критицизма и обостренным чувством ответственности. Некоторые из них (Анн Кюнео, Александр Вуазар, Роже-Луи Жюно) пытаются – и не без успеха – преодолеть изоляцию и провинциализм, вывести романдскую литературу на уровень современного искусства, не растеряв при этом ее веками складывавшегося своеобразия.

«Моя жизнь поэта связывает меня с миром, а не с абстракциями, – заявляет Александр Вуазар. – Поэзия вправе давать обеты. Обязуюсь присоединять свой голос к голосам тех, кто встает на защиту справедливости и свободы везде, где они подвергаются опасности…» Ему вторит автор автобиографических повестей Анн Кюнео: «Я всегда рассматривала себя как отражение интересов определенной социальной группы… У меня никогда не было ощущения, что я живу в пустыне… Я не могу писать что угодно. Существует срочный заказ. Время торопит, и мне просто некогда воспевать яблони в цвету и полную луну, которая и в самом деле меня волнует и тревожит. Повседневные проблемы не терпят отлагательства…»

Однако их, так называемых «ангажированных», можно перечесть по пальцам. Куда больше тех, кто, оглядываясь на искания французских авангардистов, провозглашает принцип несовместимости литературы и жизни. Такие писатели, как Ваэ Годель, Жорж Боржо или, например, Этьен Барилье, убеждены, что сегодняшняя литература призвана творить новую реальность, не признающую никаких норм и установлений, опирающуюся только на тотальный субъективизм растерянного, смятенного индивида. «Я барахтаюсь в неспокойном море вместе со своим потайным фонариком, – признается Жорж Боржо. – Я дерзок и труслив… Я излучаю крошечный свет от спички, зажженной в задымленном литературном кабаре. По-моему, только тот поэт, кто в силу своей субъективности работает на „вечность“, кто отринул психологию, ясность, кто черпает из глубин бессознательного, кто отказался от анализа и освободил себя от логики…»

Под этим манифестом модернистской поэтики подписались бы многие литераторы сегодняшней Романдии. Правда, рассказу, новелле они предпочитают другие жанры. А если и прибегают к «малой прозе», то из-под их пера выходят «тексты» – обрывки впечатлений, аморфные наброски, не обладающие упругостью и емкостью реалистической новеллы. Подлинных мастеров этой формы нужно искать среди тех, кто не отворачивается в страхе от живой жизни, сводя творческий процесс к «самовыражению», к раскрепощению подавленных инстинктов. Но даже у этой группы писателей – такова уж особенность романдской литературы – робкий социальный анализ сплошь и рядом сопровождается сознанием беспомощности, бессилия что-либо изменить, неприспособленности к реальной жизни, чудесным и печальным заменителем которой выступает жизнь внутренняя.

Герои Жака Меркантона (род. в 1910 г.) как бы застряли на распутье между материальным и духовным миром и не решаются сделать выбор. Они страдают от разрыва между глубинной сутью человека, его предназначением и теми жизненными условиями, в которых ему приходится обретаться. Неудовлетворенная потребность душевной широты, неразгаданные тайны человеческих сердец наполняют их существование трагизмом, неверием в себя и в других. Возникшую пустоту они пытаются заполнить религиозным чувством, но и оно не избавляет их от «любви к смерти», скорее наоборот. Одиноким, рефлектирующим людям не приходит в голову, что найти себя можно только в общении с себе подобными, в служении человеку (романы «Ни солнце, ни смерть», «Фома неверующий», сборники рассказов «Сибилла», «Роковая любовь»).

При всем том в романах и новеллах Меркантона много чисто внешнего действия. Герои странствуют по разным странам, гонимые смутной «охотой к перемене мест», желанием избавиться от внутреннего застоя. Меркантон и сам страстный путешественник, «очарованный странник», исходивший пешком и изъездивший многие страны Западной Европы, много повидавший и испытавший, встретивший много интересных людей. (В молодые годы, живя в Париже, он служил личным секретарем Джеймса Джойса, позже, уже в Лозанне, был учителем Жака Шессе.) Писатель любит необычные приключения, экзотические края, странные имена и трагические судьбы, любит изображать диковинные искушения, которые поджидают человека на его земном пути. Но главное в его рассказах все же не драматизм ситуаций и не своеобычность характеров, а глубокое сочувствие к страдающему человеку, боль за несложившиеся жизни и трудные судьбы, порожденные противоестественным общественным устройством.

Меркантон добивается слияния реального мира и реальности человеческих желаний, страхов и предчувствий, Корина Бий, наоборот, пытается «взломать» эту реальность, наполнить ее мечтами, фантазиями, причудливыми ассоциациями, сделать ее человечнее, теплее. Ее своенравные, мечтательные герои тоже одиноки, тоже отягчены внутренними, экзистенциальными проблемами. Это, как правило, люди «с отметиной», одержимые одной мыслью или одним чувством. В них таится внутренняя сила, которая, не находя выхода в действии, в поступке, обладает способностью «сгорать» в саморазрушительных мечтах.

Не одинаковы и источники творчества. У Меркантона это – загадка бытия, тайна человеческого сердца («Тайны ваших сердец» – так назвал он один из своих сборников новелл); его интересует человек вообще, а не швейцарец или итальянец, о которых он пишет. У Корины Бий – швейцарская реальность, помноженная на богатое и гибкое воображение. Именно оно помогает ей создавать красочный, удивительно живописный мир, выступающий противовесом унылой реальности. Писательница исходит от конкретной действительности, отталкивается от нее и незаметно соскальзывает в мир мечты. Сюжетные перипетии большинства ее новелл завязываются не в серой яви, а в царстве заветных мыслей, фантазий и грез. Все в них построено и держится на едва заметных переходах от действительности к мечте, от спонтанных реакций на причиняемые окружением обиды к «воспоминаниям о будущем», о том, что помогает выстоять, выжить. «Творчество – это лекарство от всего, что невыносимо, – писала она. – Только моя работа дает мне ощущение равновесия, необходимую опору, которую не могли мне дать ни общественная жизнь, ни религия, ни приключения, ни даже материнство. Вот почему литературное творчество остается для меня делом жизни. Я пишу, чтобы не умереть».

Один из главных героев Бий – природа. Лес, горы, река – лейтмотивные образы в ее новеллистике. Картины швейцарской природы в ее исполнении напоминают резьбу по дереву – столько в них объемности, четкости и какого-то по-сюрреалистически невероятного правдоподобия. Живописанию словом Бий училась у своего отца – художника Эдмона Бийя. Она мастер воссоздавать настроение в ритме фразы, в лексике, в интонации повествования, передавать его переливы, переходы от отчаяния к надежде и от надежды к отчаянию. Она умеет создать ощущение чуда жизни, показать хрупкость, уязвимость этого чуда, пробудить в читателе желание защитить его от посягательств пошлости, безверия и цинизма («Городок у моря»).

Жак Шессе на целое поколение моложе Меркантона и Бий, современнее, ближе к жизни и проблемы, которые его волнуют. Действие почти всех его книг происходит в кантоне Во. Это книги о нарушенных отношениях с родиной, с миром «отцов», об утраченных надеждах и неотвратимости смерти, о непримиримом разладе между кальвинистской верой и жизнью. В его рассказах и миниатюрах речь часто идет о смерти, живая действительность современной Романдии как бы отступает и меркнет перед всеохватностью мысли о небытии. Смерть присутствует даже в названиях двух сборников новелл Шессе – «Пребывание мертвых» (1977) и «Где умирают птицы» (1980). Но изображение смерти – не самоцель этих рассказов, пронизанных тревогой о сегодняшнем дне Швейцарии и о ее будущем. Смерть воспринимается как последнее избавление от невыносимых тягот жизни, и эти тяготы, их социальную обусловленность писатель изображает острее и агрессивнее, чем его предшественники.

Шессе – художник темпераментный и дерзкий, даже скандальный. Характерная примета его творчества – подкупающая искренность и шокирующая обывателя откровенность. Он любит изображать насилие, разгул разрушительных инстинктов, буйство страстей. Причем не выдумывает все это, а подсматривает в жизни и выписывает с той долей гротескного преувеличения, которая свойственна его творческой индивидуальности. Его герои похожи на своего создателя – они несдержанны, эмоционально неустойчивы, подвержены вспышкам гнева и наделены дюрренматтовским «вкусом к катастрофам». Сам Шессе особенности своей натуры и творческой манеры выводит из реакции на стерильное окружение, на бесчисленные кальвинистские запреты: «Меня породили гнев и угрызения совести… Моя необузданность – не вызов и не поза и уж ни в коей мере не игра воображения. Это материя, из которой я сотворен, это моя природа… Необузданность плоти и необузданность духа, в этой плоти сокрытого».

Разумеется, три автора, даже таких значительных и самобытных, как Меркантон, Бий и Шессе, отнюдь не представляют всю романдскую литературу. Сегодня она как никогда богата талантами, пусть не во всем бесспорными, мятущимися, ищущими. Но критический и художественный потенциал новой волны писателей внушает надежду, что им, наконец, удастся разорвать замкнутый круг областнических предубеждений, устоять перед искушениями авангардизма и приблизить свою литературу к уровню литературы немецкой Швейцарии.

Совершенно иная картина наблюдается в кантоне Тессин (Тичино), коренное население которого говорит на итальянском языке. О равнении на литературы Романдии или немецкой Швейцарии говорить не приходится: писатели этого крохотного уголка швейцарской земли, южной оконечностью врезавшегося в итальянскую Ломбардию, только начинают по-настоящему открывать мир вокруг себя. Почти восемь десятилетий в культурной жизни Тессина безраздельно царил прозаик и поэт Франческо Кьеза (1871–1973); он много сделал для становления италоязычной литературы Швейцарии, особенно в начале столетия, но после второй мировой войны своей укорененностью в традициях итальянской литературы XIX века и недоверием ко всему «чужому» отнюдь не способствовал появлению новых талантов. Под сенью непререкаемого авторитета долгожителя-неоклассициста в Тессине утвердилась литература особого склада – старомодная по форме и консервативная, даже реакционная по содержанию.

Тессинские литераторы, в большинстве своем гимназические и сельские учителя, сторонились политической активности. Им, государственным служащим, она была противопоказана. По инерции они и в середине века продолжали воспевать патриархальный быт, не замечая, что он исчезает на глазах, с умилением вспоминали о деревенском детстве, не обращая внимания на то, что «солнечный Тессин» превращается в западноевропейскую курортную зону, что его плодородные земли продаются под летние виллы иноземным богачам, что деревни превращаются в дачные поселки, а крестьяне растворяются в сфере гостиничного сервиса.

К обострившимся социальным и политическим проблемам прибавилось чувство «бездомности»: считаясь швейцарцами, тессинцы в области культуры почти целиком ориентированы на соседнюю Италию. Удельный вес информации из Италии (радио, телевидение, кино, печатная продукция) во много раз превышает то, что идет из Берна, Цюриха и даже из Лугано. Для образованного тессинца Берн, столица конфедерации, в большей мере «чужбина», чем Милан или Рим. Когда он говорит о патриотизме, о любви к родине, то под родиной понимает не Швейцарию, а только деревню, в которой родился, или долину, где прошло его детство.

Только после смерти Ф. Кьезы, с середины 70-х годов, лучшие писатели Тессина решительно освобождаются от наваждения регионализма и поворачиваются лицом к конкретным реальностям своего кантона. Среди них и те, чьи рассказы вошли в настоящую книгу. Джованни Боналуми (род. в 1920 г.), историк литературы по основной специальности, в своих художественных произведениях тяготеет к изображению политической жизни, его волнует тема бегства из давящей узости провинциального мирка, который он рисует с симпатией, но без восторженного любования людьми, для которых даже недалекая, по нашим масштабам, поездка в Италию, к морю – событие на всю жизнь.

Двое других – школьные учителя. Джорджо Орелли (род. в 1921 г.) – самый известный тессинский поэт, Джованни Орелли (род. в 1928 г.) – крупнейший на сегодняшний день прозаик итальянской Швейцарии. Прозу первого отличают лирическая интенсивность, насыщенность зрительными образами, свободное владение арсеналом современных изобразительных средств. Второй предпочитает говорить об опасностях, нависших над Тессином и его обитателями, умеет увидеть и показать в курортной «идиллии» проблемы и беды, общие для всех швейцарцев и – шире – для Западной Европы в целом. В том, где он усматривает источник этих опасностей, чувствуется политическая ангажированность левого интеллигента, одним из первых выступившего против отлучения искусства от идеологии.

Литература ретороманского меньшинства решает, в общем, те же задачи, что и литература Тессина. Главные из них – преодоление вековых предрассудков и предубеждений и борьба за выживание. Причем вторая задача, пожалуй, важнее первой. Дело в том, что ретороманцы, составляющие менее четверти населения даже в своем родном кантоне Граубюнден, не имеют, так сказать, «тылового прикрытия» в культурах соседних стран. В отличие от трех других языковых ответвлений, питающихся соками от единого ствола «материнской» культуры – немецкой, французской или итальянской, – они могут рассчитывать только на самих себя. Собственно, это и не ответвление вовсе, а всего лишь маленькое вкрапление на карте европейской культуры, настолько маленькое, что его, бывает, не замечают и сами швейцарцы, не говоря уже о народах других стран.

Ему, этому реликтовому «вкраплению», чудом сохранившемуся в горных долинах, грозит полное исчезновение, растворение в языках и культурах соседних регионов. С незапамятных времен своим неповторимым колоритом ретороманская словесность была обязана формам жизни горцев, крестьян и ремесленников, говоривших на нескольких диалектах латинского языка. Под натиском современной цивилизации эти формы неуклонно вытесняются, и вместе с ними исчезает материя литературы – язык. Уже сегодня молодые ретороманцы, с юных лет врастающие в чужеродную языковую стихию, плохо знают язык отцов и дедов и с трудом читают произведения своих писателей. Есть слои лексики, которые в наши дни доступны далеко не каждому ретийцу.

В этих условиях прозаики, поэты, драматурги, публицисты становятся хранителями языкового богатства. Именно так понимают свою основную задачу Йон Семадени, Тони Хальтер, Джон Деплацес, Кла Бирт и многие другие. Они пишут для своего народа и хотят быть им услышанными. Кла Бирт (1920–1981), издав роман «Поворот», своего рода энциклопедию ретороманской жизни, с плетеной корзиной за спиной ходил из селения в селение, из дома в дом и продавал книгу землякам. Иного способа пробиться к их умам и сердцам у него не было.

Но Кла Бирт – не только рачительный хозяин духовного наследия отцов, не только хранитель литературного очага своего народа. Он еще и смелый новатор, замечательный реформатор ретороманской прозы. Он стал писать о ретороманцах, как никто до него, – без игривой велеречивости гида по музею раритетов, с искренним любопытством к людям и глубокой тревогой за их судьбы, с желанием выяснить причины трагического поворота в жизни ретийского населения Граубюндена.

А причины, как можно убедиться, сопоставив собранные в этом сборнике произведения, одинаковы для всех языковых частей Швейцарии. Они не только в том, что, несмотря на этнические и другие различия, объединяет разноязычные литературы в противоречивое, спорное, но тем не менее реально существующее целое. Не только в общности истории и государственности, но и в обострении кризисных явлений, в растущей разобщенности людей, в дегуманизации человека, условиями жизни понуждаемого уходить от себя самого или, наоборот, вступать в схватку за себя с анонимными и вездесущими силами зла.

Случайно ли, что именно эти силы стали «мишенью» сатирической полемики, объектом критического разбирательства в рассказах и новеллах, переведенных с четырех национальных языков Швейцарии и собранных под одной обложкой?

В. Седельник

Петер Биксель

ДЕТСКИЕ ИСТОРИИ
Перевод с немецкого В. Сеферьянца

ЗЕМЛЯ КРУГЛАЯ

Оказавшись не у дел на склоне лет, лишившись жены и детей, не имея больше никаких занятий, человек проводил свой досуг, перебирая в памяти все то, что он знал.

Он не довольствовался тем, что у него было имя. Он хотел непременно знать, почему его зовут именно так и откуда пошло его имя. Он целыми днями перелистывал старые книги, пока не нашел в них упоминания своего имени.

Затем он суммировал все свои знания, и оказалось, что он знал то же самое, что знаем и мы.

Он знал, что нужно чистить зубы. Он знал, что бык бурно реагирует на красное и что в Испании существуют тореадоры.

Он знал, что Луна вращается вокруг Земли, и что у Луны нет лица, и что то, что мы принимаем за ее глаза и нос, на самом деле кратеры и горы.

Он знал, что существуют духовые, струнные и ударные музыкальные инструменты.

Он знал, что на письмо нужно наклеивать марку, что нужно ездить по правой стороне улицы, что пешеходы должны ходить по тротуарам, что нельзя мучить животных.

Он знал, что, когда люди здороваются, они подают друг другу руку и что при приветствии нужно снимать шляпу.

Он знал, что его шляпа сделана из фетра, а фетр изготовлен из верблюжьей шерсти, что верблюды бывают с одним и с двумя горбами, что одногорбый верблюд называется дромедар, что верблюды живут в Сахаре, а в Сахаре кругом песок.

Это все он знал.

Об этом он читал или слышал, это он видел в кино. Он знал, что в Сахаре песок. Правда, сам он там никогда не был, но он читал об этом, и он также знал, что Колумб открыл Америку потому, что верил, что Земля круглая.

Земля круглая. Это он знал. С тех пор как люди об этом узнали, она стала шаром, и если идти по ней все время прямо, то всегда возвратишься в то же самое место, с которого ты начал свое путешествие.

Люди только не видят, что она круглая, и потому долго не хотели этому верить. Ведь если на нее смотреть, то она кажется плоской и либо поднимается вверх, либо опускается вниз. На ней растут деревья и стоят дома, и нигде она не закругляется. Там, где дальше видно, – например, на море – море просто прекращается, превращается в узкую полоску, и мы не видим, что море и Земля круглые.

Все выглядит так, как будто утром солнце встает из моря, а вечером садится в него обратно.

Но мы знаем, что это не так. Солнце стоит на месте, а только Земля вертится, круглая Земля. Каждый день она совершает один оборот.

Мы все знаем об этом, и человек тоже знал это.

Он знал, что если все время идти прямо, то пройдут дни, недели, месяцы и годы, и ты вернешься на прежнее место; если сейчас он встанет из-за стола и отправится в путь, то через какое-то время он возвратится к своему же столу, только уже с другой стороны.

Это так, и мы это знаем.

– Я знаю, – сказал человек, – что, если я все время буду идти прямо, я вернусь к этому же столу. Я это знаю, – сказал он, – но я в это не верю, и потому я должен проверить. Я пойду прямо! – воскликнул человек, которому больше нечего было делать. Ибо тот, кому больше нечего делать, может с таким же успехом позволить себе идти прямо.

Но самые простые вещи порой оказываются самыми сложными. Возможно, человек знал это, но он не подал виду и купил себе глобус. Он прочертил на нем линию. Сначала в одну сторону, потом в другую.

Затем поднялся из-за стола, вышел из дома, посмотрел в направлении, в котором хотел отправиться в путь, и увидел там другой дом.

Его путь должен был пройти как раз через этот дом, и он не мог его обойти, ибо тогда потерял бы направление. Поэтому он не смог начать путешествие.

Он возвратился к своему столу, взял лист бумаги и написал: «Мне понадобится большая лестница». Затем вспомнил, что за домом начинается лес и что как раз на его пути к дому растут еще несколько деревьев, через которые ему необходимо будет перелезть. Поэтому он приписал: «А также веревка и когти». Лазая по деревьям, можно легко и травму получить. «Нужна походная аптечка, – записал человек. – Еще плащ, горные и туристские ботинки, сапоги, зимняя и летняя одежда. Кроме того, повозка для лестницы, веревки и когтей, для аптечки и обуви, для зимней и летней одежды».

Вот теперь, кажется, всё. Но за лесом была река. Правда, через нее был мост, но он не лежал на его пути.

«Мне понадобится лодка, – записал он, – повозка для лодки и еще одна лодка для обеих повозок и третья повозка для второй лодки».

Но так как человек мог управиться только с одной повозкой, ему нужны были еще два помощника, которые бы тащили остальные повозки. А для этих двух помощников также нужны были обувь и одежда. Для перевозки этой обуви и одежды нужна была повозка и человек, который бы вез эту повозку. А повозку нужно было переправить через дом, для чего потребовался бы кран и человек, который бы его обслуживал. Нужна была лодка для крана и повозка для лодки. И помощник, который бы тащил повозку для лодки. А помощнику этому нужна повозка для его одежды и помощник, который бы вез эту повозку.

– Теперь у нас наконец-то есть все необходимое, – произнес человек, – теперь можно отправляться в путь.

И он обрадовался: теперь ему не нужно было ни лестницы, ни веревки и ни когтей – теперь у него был кран.

Ему нужно было намного меньше вещей: только одна аптечка, плащ, ботинки, сапоги и одежда, повозка, лодка, повозка для лодки, и лодка для повозок, и повозка для лодки с повозками, два помощника, и повозка для одежды помощников, и человек, который бы тащил повозку, кран и крановщик, и лодка для крана, и повозка для лодки, и помощник, который бы вез повозку для лодки с краном, и повозка для его одежды, и еще помощник, который бы тянул эту повозку и который бы смог разместить на этой же повозке и свою одежду, и одежду крановщика, так как человек стремился взять с собой как можно меньше повозок.

Теперь ему нужен был еще только один кран, с помощью которого он смог бы перемещать свой кран через дома. То есть ему был нужен еще и более мощный кран. Кроме этого, ему требовался еще один крановщик, и лодка для нового крана, и повозка для этой лодки, и кто-то, кто вез бы эту повозку, повозка для его одежды, и еще кто-то для обслуживания этой повозки, кто бы сумел погрузить в нее свою одежду и одежду второго крановщика, чтобы можно было немного сократить количество повозок.

Итак, ему нужно было всего два крана, восемь повозок, четыре лодки и восемь помощников. Первая лодка предназначена для малого крана. Вторая лодка – для большого. Третья лодка повезет первую и вторую повозки, четвертая лодка – третью и четвертую повозки.

Таким образом, ему не хватало еще одной лодки для пятой и шестой повозок и еще одной лодки для седьмой и восьмой повозок.

А кроме того, и:

двух повозок для этих лодок,

лодки для этих повозок,

повозки для этой лодки,

трех возчиков,

повозки для одежды этих возчиков,

возчика для этой повозки с одеждой.

И эту повозку с одеждой можно будет затем погрузить в лодку, в которой уже будет стоять одна повозка.

О том, что для второго большого крана ему потребуется третий, еще более мощный, а для третьего – четвертый, затем пятый, шестой и т. д., человек совершенно не подумал.

Но зато он подумал о том, что за рекой начнутся горы и что через горы повозки уже не перевезти, а лодки тем более.

Но лодки обязательно нужно переправить через горы, потому что за горами начинается озеро, и ему потребуются люди для переноса лодок, и лодки, которые бы перевезли этих людей через озеро, и люди, которые бы перетаскивали эти лодки, и повозки для одежды этих людей, и лодки для повозок с одеждой этих людей.

Теперь ему понадобился еще один лист бумаги.

На нем он написал цифры.

Аптечка стоит 7 франков 20 раппенов. Плащ – 52 франка, горные ботинки – 74 франка, туристские ботинки – 43 франка, сапоги стоят столько-то, и столько-то стоит одежда.

Повозка стоит дороже, чем все это, вместе взятое. Лодка тоже стоит дорого, а кран стоит больше дома, а лодка для крана – это целый большой корабль, а большие корабли стоят дороже, чем маленькие, а повозка для большого корабля должна быть огромной, а огромные повозки стоят очень дорого. И люди захотят хорошо получить за свою работу, и этих людей нужно еще найти, а найти их очень трудно.

Все это очень расстроило человека, так как ему уже исполнилось восемьдесят лет, и если он хочет вернуться из своего путешествия живым, то ему следует поторопиться.

Поэтому он купил только одну большую лестницу, положил ее на плечо и медленно двинулся в путь. Он подошел к первому дому, приставил к нему лестницу, проверил, прочно ли она стоит, и медленно полез вверх. И лишь тогда я понял, что он всерьез задумал свое путешествие, и я крикнул ему:

– Остановитесь, вернитесь, это бессмысленно.

Но он меня больше не слышал. Он был уже на крыше дома и подтягивал лестницу вверх. Он с трудом подтащил ее к гребню крыши и опустил на другую сторону. Он даже не оглянулся, когда перелезал через щипец крыши, и скрылся за ней.

Я больше его никогда не видел. Это случилось десять лет назад. И тогда ему было восемьдесят. Сейчас ему должно бы быть девяносто. Может, он понял это и прервал свое путешествие, еще не дойдя до Китая. А может, он умер.

Иногда я выхожу из дома и смотрю на запад. Вдруг однажды он выйдет из леса, устало улыбаясь, медленно подойдет ко мне и скажет:

– Теперь я верю, что Земля круглая.

СТОЛ ДОЛЖЕН НАЗЫВАТЬСЯ СТОЛОМ

Я хочу рассказать вам об одном старике. О старике, который разучился говорить. У него усталое лицо. Оно устало улыбаться, устало сердиться. Наш герой живет в небольшом городе, в конце улицы или вблизи перекрестка. Вряд ли стоит описывать его внешность. Его ничто не отличает от других. Он носит серую шляпу, серые брюки, серый пиджак. Зимой надевает длинное серое пальто. У него тонкая шея с сухой и морщинистой кожей. Шея его такая тонкая, что воротнички его белых рубашек всегда ему велики.

Он занимает в доме комнату на последнем этаже. Возможно, он был когда-нибудь женат и даже имел детей, возможно, раньше он жил в другом городе. Несомненно, он был когда-то ребенком. Но это было в то время, когда детей одевали как взрослых. Такими они смотрят на нас со старых бабушкиных фотографий. В комнате у него два стула, стол, ковер, кровать и шкаф. На небольшом столе – будильник, рядом лежат старые газеты и альбом с фотографиями, на стене висят зеркало и картина.

Утром и днем наш герой совершал прогулки, обменивался несколькими словами с соседом, а вечерами просиживал за столом.

Такой распорядок дня у него был всегда, он соблюдал его даже по воскресеньям. И когда он сидел за столом, он слушал, как тикал будильник. Он всегда слушал, как тикал будильник.

Но вот однажды наступил особенный день. Светило солнце, было не очень жарко и не очень холодно. Пели птицы, люди были приветливы, весело играли дети. Но самым особенным в том дне было то, что все это ему вдруг понравилось.

Он улыбнулся.

«Теперь все изменится», – подумал он. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, снял шляпу и ускорил шаг. У него даже появилась пружинистая походка, и он радовался происходящему вокруг. Он вышел на свою улицу, кивнул игравшим детям, подошел к дому, поднялся по лестнице, достал из кармана ключ и открыл дверь.

Но в комнате все было по-старому. Все тот же стол, те же два стула, та же кровать. И когда он сел, он услышал то же тиканье, и его радость тут же прошла. Ведь у него в жизни ничто не изменилось.

И от этого он пришел в ярость.

Он увидел в зеркале свое побагровевшее лицо и прищуренные глаза. Затем он сжал кулаки и с размаху ударил ими по столу. Вначале один раз, потом еще раз, а затем стал непрерывно колотить по столу, не переставая кричать:

– Все должно измениться, все должно измениться!

И он уже не слышал будильника.

Он стучал и кричал до тех пор, пока у него не заболели руки и не сел голос. Прекратив бить по столу и замолчав, он вновь услышал будильник, и все осталось без изменения.

– Все тот же стол, – произнес он, – те же стулья, та же кровать, та же картина. И стол я называю столом, картину – картиной, кровать – кроватью, а стул – стулом. А почему это должно быть так? Ведь называют же французы кровать «ли», стол «табль», картина у них – «табло», а стул – «шэз», и понимают друг друга. И китайцы тоже понимают друг друга.

«А почему кровать не зовется картиной?» – подумал он и рассмеялся. Он смеялся до тех пор, пока соседи не начали стучать в стенку и кричать «потише».

– Теперь все изменится! – воскликнул он. С этого момента он стал называть кровать картиной.

– Я устал, я хочу в картину, – говорил он. По утрам он часто подолгу лежал в картине и думал, как ему теперь назвать стул, и он назвал его будильником.

Он вставал утром, одевался, садился на будильник и опирался руками о стол. Но стол теперь назывался не столом, а ковром.

Итак, утром он вставал с картины, одевался, садился за ковер на будильник и думал о том, что еще он может назвать по-другому.

Кровать он назвал картиной.

Стол – ковром.

Стул – будильником.

Газету – кроватью.

Зеркало – стулом.

Будильник – альбомом.

Шкаф – газетой.