Текст книги "Небесные всадники"

Автор книги: Фридеберт Туглас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

В БЕЗДНЕ СНОВ{11}

1.

Я снова проснулся – нет мне покоя в эти страшные ночи! Мне снился все тот же сон – кошмарный сон:

Угрюмые всадники скачут по снежной равнине. Кони по колено утопают в шершавом снегу. Седоки упрятали руки в рукава, а сабли, тускло отливающие в сумерках, держат под мышкой. Хмуро оглядывают они серый, безжизненный ландшафт.

Как обезлюдела земля! Какой жуткой была равнина! Голые деревья чернели обочь снежных полей. Тут и там среди деревьев и сугробов темнели приземистые домишки. Но ни в одном оконце не мерцал огонек, и когда всадники подъехали ближе, все было мертво.

Открыв ворота, они въехали в подворье и стали у дверей. Ни одна собака не бросилась к ним с лаем, нет, ни за одним окном не белело испуганное со сна лицо. Они спешились, привязали коней к забору и пошли друг за другом, в темноте держа обнаженные сабли прямо перед собой.

Они вошли в сенцы. От ворот задувало, снег скрипел под сапогами. Ощупью через высокие пороги прошли они в овин. Тьма здесь стояла кромешная, пахло торфом и каменкой. Закоптелые жерди над головой будто подрагивали на морозе.

Оттуда они перешли в комнату. Сквозь заледенелые окна пробивался тусклый свет, на полу крестами лежали тени от рам. Большая глиняная печь на ощупь была холодней льда. Руки в перчатках пошарили в постели – солома зашелестела, словно сухие листья. Потом уселись за большой обеденный стол и долго молчали.

Головы в высоких шляпах чернели в оконном свете, изо ртов в простылой комнате вырывались клубы пара. И кивали их песьи морды{12}: ни души! Безлюдна была земля, как глухой лес. Дни и ночи напролет рыщут они и ни единой живой души. Вымерли люди – все до единого!

Тишина росла, в неверном снежном свете комната становилась все более жуткой. С земляного пола поднимались старозаветные запахи. Над столом точно зубья льночесалки тускло отсвечивали сабли всадников. Но вот они будто пошли ржавчиной, густо покрывшись бурыми пятнами. И, как кровавые слезы, пятна стекали ниже, ниже. Сабли источали кровь.

Страх обуял меня, недвижимый, беспомощный, как у заживо погребенного. Я чувствовал, как шевелятся волосы у меня на голове. Потом на дворе заржала лошадь – резко, пронзительно – и я проснулся.

2.

Дрожа от жутких сновидений, я зажег огонь.

Довольно долго я был словно парализован и, превозмогая дремоту, только радовался свету и тому, что я существую. Бездонная пропасть лежит между сном и явью, но в минуту пробуждения она не шире трещинки в зеркале. Один ее краешек – реальный, другой – невиданный мир, и ты в отчаянии мечешься между ними.

В ночной тиши я снова увидел надежные предметы и успокоился. Я увидел синюю кафельную печь, пол, покрытый клеенкой, старинные картины по стенам и заряженный револьвер на тумбочке. Увидел запертую дверь и окно на запоре и понял, что хоть как-то защищен.

Но квартира, где я находился, была чужой. Как я попал сюда? Что привело меня в эти гнетущие стены? Почему я так нервничаю? Отчего отчаиваюсь, испытывая неприкаянность и бесполезность, и такая безнадежность, что даже самый наиреальнейший мир кажется призрачным?

Да, теперь я снова все вспомнил. Свернувшись в клубочек, я натянул одеяло, оставив снаружи одни глаза. Я видел лишь дрожащее пламя свечи. Хотелось закопаться, похоронить себя, чтобы не знать этой реальности – агонии задушенной революции. Ужасающе было ощущение времени – как лезвие гильотины над вздыбившимися волосами…

Для того ли восстала однажды эта юная, страстная сила с песнями и знаменами, чтобы опять рухнуть под натиском старого, закоснелого, заледенелого гнета, в отчаянии потрясая попранным оружием? В воздухе витали настроения отступничества и бегства.

Они чувствовались в том, как проскальзывали друг мимо друга людские тени на завьюженных улицах, в том как настороженно подкарауливали их вокзалы и замерзающие порты. Они виделись в колючем клубке вздоха и в перепуганных столбцах газет, где только хроника говорила своим безжалостным языком.

Как обмельчал, как обесценился человек под колесом времени. Больше он не стоил ни гроша. Лист, летящий по ветру, – бессмысленный, бесцельный, бесполезный. Словно на нитке, повис он над бездонной пропастью. Лихое, одичалое время!

Казалось, легче биться в бою, пасть в поле. Но жить, видя, как все гибнет, дышать самому, видя, как все вокруг задыхается… Геройский порыв глохнет в кровавой круговерти насилия…

И упрятанный здесь, в чужой квартире, утративший все связи с событиями и соратниками, словно подвешенный в воздухе, я снова мучаюсь неизъяснимым вопросом о смысле и бессмысленности жизни. Каждым мускулом, каждым нервом я чувствую леденящее прикосновение пустоты. Даже химера могла показаться понятнее, чем такая реальность.

3.

Нет, не могло это длиться вечно. Мне надо было выспаться, отдохнуть, чтобы хоть как-то прийти в себя. Я затушил свет и снова лег. Но и то словно лишь затем, чтобы еще острее ощутить свою беспомощность под бременем времени и пространства.

И правда, какова была моя роль во всем этом? Виня действительность в призрачности, насколько однако реален был я сам? Много ли стоила моя реальность рядом с реальностью мира? И снова проблема моего «я» на фоне этой кровавой драмы…

В таком смятении я постепенно тонул в черной бездне сна. И словно ответом на все, что было, опять начал раскручиваться свиток жуткого сновидения.

Меж сосен, высоких и редких, безмолвно двигались всадники. В отраженном снежном свете стройные стволы казались темными железными колоннами. И снова по колена утопали в сугробах длинношерстые кони, и всадники вдыхали ледяной воздух через большие рукавицы.

Они долго кружили, то съезжаясь, то снова разбредаясь, и наливались жгучей злобой. Их лица пылали, словно маски из меди с кровавыми глазницами, и петляли они, словно дикие звери.

Ничем более не сдерживалась их ощеренная ярость. Ни души! Ни единой живой души ни в селах, ни на дорогах, ни в полях. Лишь безлунная ночь над заледенелыми равнинами и мертвыми лесами, по которым брели кони, и ноздри у них были обвешены сосульками…

И тут вдруг заметили они: под деревьями крадется человек в черном пальто и широкополой шляпе. Казалось, он бежит, испуганно поглядывая по сторонам. И только когда всадники взяли его в кольцо, он остановился.

Он весь съежился, прикрывая лицо руками. В черном своем пальто он казался толстым коротышкой, как индеец, танцующий танец пеликана. Из-под трясущихся пальцев видел он плотный круг пышущих паром конских морд и песьи головы всадников. И дрожащим голосом, еле слышно он зашептал:

– Не задерживайте меня. Пустите меня. Ибо что взять вам с меня? Я не реальность, я призрак, всего только сон, видение. Казаться, а не существовать всегда было моим уделом в этой жизни. Никогда не было у меня своей души – я чувствовал душой поэзии и фантазии. Нет у меня зрения, нет слуха – единственно игрой воображения постигал я мир.

– Не задерживайте меня. Ибо что пользы вам в этом? Разве не бренно все перед каменным ликом времени? Разве не относительно все в леденящей пустыне? Что же в таком случае бытие наше, как не одна лишь тень? И разве в беспредельности пространства и времени не равно бессмысленны рождение и смерть? И разве, добравшись до корней сущего, не видишь, что все прозрачно, как стекло? И что есть мир? Ох, пустите меня!

Но крикнул один из всадников пронизывающим, надсадным голосом:

– Нам все равно, есть ты или нет тебя. Главное – ты виден. А то, что ты боишься, уже доказывает, что ты – реальность.

Он простер свою саблю, как бы говоря:

– Беги – и докажи, что тебя нет! Сумеешь уйти – значит, ты реален; повиснешь на наших саблях – ты все одно реален!

И началась бешеная гонка. Беглец, задыхаясь, слышал, как за спиной крушат корку наста конские копыта и со свистом рассекают воздух острые сабли. Он стал белее мела, а ноги налились свинцом. И почувствовал он – смерть настигает его на острие свистящих клинков.

Я закричал в смертельном страхе: там, впереди всадников, бежал я сам!

ЛЮДОЕДЫ{13}

Три озера, одно за другим, блестели как три овальных зеркала. Одно над другим. Опрокинутые облака взбирались словно по стеклянным ступеням, торопясь по отражению холодного осеннего неба.

На берегу верхнего озера под высокими деревьями краснели черепицей крыши мызы. В обрамлении кустов тянулись ввысь стройные колонны господского дома, словно вознося на белоснежных руках высокие мансарды с удлиненными окнами.

Бурые, серые холмы обступали озера с двух сторон. Заслоняя горизонт, то вверх, то вниз тянулись их пологие склоны, по которым струились студеные родники. А поодаль они расступались, и тогда на севере открывались синие осенние дали.

По берегу нижнего озера двигались людоеды.

Бесконечно долго шли они по осеннему ландшафту. Их ноги устали от кочек, а глаза – от вида голых деревьев и свинцово-серых облаков. Но время от времени их воображение еще разгоралось, как можжевельник в костре.

Они окликали друг друга, шурша в камыше. Кляня тяжелый удел людоедов, топтались на вязком глинистом берегу. Длинным ножом срезали с куста человечье мясо, глодали кости бедных христиан, пока их физиономии не пожелтели до самых ушей от ольховой коры, и ругались при этом:

– Надо же, сколько кровищи! Ох, и много крови, черт побери!

Впереди всех шагал рыжий сын батрака Юрна. В руке у него была дикарская дубинка с шипами, а из-за приспущенного голенища желтых сапог из телячьей кожи поблескивало лезвие ножа.

Он не переставая ругался, плевался и свистел, засовывая в рот грязные пальцы обеих рук. Он вращал глазами и шевелил оттопыренными ушами, точно лошадь, заслышавшая шорох в камышах.

За ним следовал белобрысый Яан, сын кузнеца, мальчик тихий и смирный. Иногда его серые глаза, как во сне, останавливались, и тень набегала на бледное лицо – пока его вновь не пробуждало таинственное шуршание Юрна.

За ними шла плотницкая дочка Мийли, с головкой-пуговкой, узкими глазами, в желтой юбке. Повизгивая то от страха, то от смеха, она вела за руку братишку Ясся.

У него был круглый живот, худенькая шея и большая голова, он путался в негнущихся стеблях, преодолеть которые ему казалось невозможным. Он умел только плакать.

Последней, тяжело переваливаясь, семенила такса Сами, выбрасывая лапы с подобранными когтями в стороны. Вся она была светло-коричневая, словно в осеннем костюме, а на животе в два ряда бежали пуговки сосков.

Зарослями ирисов людоеды выбрались к запруде и спустились в люк. Тут было сумрачно, дощатые стены покрылись мхом, но половина пола была сухой.

Всё отсюда казалось таким далеким!

Вверху над головой тоненькой струйкой сочилась вода, в ней играли желтые блики, а на другом краю моста расстилалась бледная небесная даль, и голая ветка перерезала ее пополам.

Под мостом на полпути Яан остановился и прислушался к плеску воды. Ему почудилось, будто с моста его окликнул голос, который он так часто слышал, и оскальзываясь, он побежал туда.

Здесь, на черной поверхности воды, вихрились желтые бурунчики, камень порос пятнышками лишайника, похожими на глаза ящериц, и пожухлая прошлогодняя трава укрывала берег. А внизу начинался бескрайний луг с протоками реки, огибающими купы деревьев.

Прыгая с камня на камень, людоеды добрались до островка посреди реки. Он зарос высоким ольшаником. Меж пышных кустов черной смородины прела трава. Огромные водяные крысы шныряли в бурых листьях.

Словно руки, выгнулись над головой корявые, голые ветви деревьев. Меж серых пальцев леса светлели холодные кусочки неба. Водовороты несли черные кораблики – опавшие листья.

Здесь людоеды повернули через хлябь к берегу. Земля зыбилась у них под ногами, они вскрикивали от страха, Яссь плакал. Прежде чем они ступили на берег, Сами провалилась в трясину.

Можжевеловая пустошь вырастала из болота. Дети перебегали от куста к кусту, собака облаивала камни – и внезапно они оказались на лысом холме.

На вершине, прямо как на темени, торчали два обугленных столба – тут разводили костры на Иванову ночь. Шрамами чернела трава на кострище. Словно око земли, выглядывало из золы оплавленное стеклышко.

Какой безграничный простор открывался отсюда: по одну сторону – далекая синь лесов, по другую – красные крыши усадьбы, утопающие в деревьях, внизу – свинцово-серая озерная гладь.

Прямо перед ними начинались холмы, которые бурыми волнами перекатывались до края неба. По ту сторону долины, будто пирамида над низкими стенами, чернела на склоне высокая черепичная крыша поверх старой печи, где раньше обжигали известь.

А над этим серым пейзажем простиралось небо поздней осени с пепельными облаками. Они выплывали с юго-запада стайками, спеша по безветренному небу. Их края, как туман, расплывались в холодной дымке вечернего света.

Яан навзничь бросился в жухлую траву, закинул руки за голову. Облако проплыло над ним, покрыв лицо бледной тенью. Ветер шумнул в лесенке стояков, и опять он как будто услыхал далекий зов сестры.

– Так и не нашли Юули, – грустно произнес он с закрытыми глазами… – Три дня, как пропала, и никто не знает, где она.

– Я знаю, – отозвался Юрна, забивая в палицу гвоздь. – Сидит взаперти у винокура в доме.

– Чего ей там делать? – Яан приподнял голову.

– А кто ее знает! – ответил Юрна, и саданул себе по пальцу. – А только я сам видел, как они с винокуром сидели на ящике из-под солода, – продолжал он, и сунул палец в рот. – Я заблудился в пару и увидал, как они сидят на ящике, болтают ногами и смеются.

– Вот уже три дня никто ее не видел, – сокрушенно повторил Яан. – Где только не искали, да так и не нашли.

– Отец твой, конечно, и в винокурне искал, – снова заговорил Юрна и принялся своей кровью рисовать на голенище очертания пальцев. – Да только не нашел. Я сам слышал, как он говорил с винокуром: «Где моя дочь?» – спрашивает. А тот отвечает: «Что я ей, сторож?» – Старик кричит: «Что ты с ней сделал?» – А мастер напустил полную винокурню пара и прыг в окно.

Яан лежал молча. Ах, как ему было грустно, как грустно!

Никогда он не видел сестру такой, как сейчас, лежа здесь. В воздухе ему виделись ее глаза, едва ощутимое дуновение ветерка пошевеливало волосы и складки ее юбки. Повсюду была она.

Вот она поутру в дальней каморке при кузнице укладывает волосы перед крохотным зеркальцем, вот идет через кузню, а парни так бьют по раскаленному металлу, что море искр сыплется к ее ногам. А она обеими руками подхватывает юбки и с визгом выбегает. И подмастерья прячут улыбки в почерневшие от сажи бороды.

Она направляется в мастерскую к плотнику, где мужики только для нее снимали тончайшую стружку с лучшего дерева. Набрав полный передник пахнущей смолой стружки, она бежит через дорогу к дому, а плотники отпускают ей вдогонку шуточки.

Потом она замешивала в глиняной миске тесто, раздувала огонь, да так, что вспыхивали щеки, пекла пирог и посыпала его сахарным песком. Яан читал у окна книгу, но краем глаза видел, как пылает пламя в очаге и краем уха слышал, как потрескивает на плите жир.

А когда наступал вечер, Юули накидывала на голову платок и поминай как звали, а старый кузнец тем временем брюзжит да ругается на чем свет стоит. Внизу в винокурне выпускали из котла пар, он, точно облако, окутывал дом, и из облака доносилась музыка.

Летними ночами в господском парке пели соловьи и даже поверх ограды пахло розами. Проснувшись однажды, Яан увидел в лунном свете, как Юули бесшумно скинула одежду и долго сидела на краю постели, слушала соловьиное пение.

Такой и виделась она Яану – распущенные волосы в лунном сиянии, губы приоткрыты навстречу благоуханию роз, и, не переставая, поют соловьи.

Но куда же она в самом деле подевалась? Почему все пугаются, говоря о ней?

Все воскресенье отец с подмастерьями искал ее на мызе и в лесу, ночью, при свете фонаря, забрасывал невод, а утром, на большой дороге, расспрашивал тех, кто ехал с ярмарки. И никто ничего не знал.

Смутно угадывал Яан какую-то тайну, всем однако известную. Снова и снова видел он недоброе лицо отца и слышал, как женщины шушукаются во дворе мызы. В облаках пара винокурни мерещились ему всякие ужасы.

Ах, как ему было грустно, как грустно!

Юрна тем временем дорисовал одну кровавую руку и принялся за следующую. Кровь на ранке запеклась, но он выдавливал ее и украшал голенища страшным узором.

– Так делают индейцы, – сказал он. – Когда-нибудь вскрою вены и весь покрашусь в красный цвет. Тогда меня похоронят как настоящего индейца.

Никто не отозвался, и он продолжил:

– Индейцы, когда у них нет соли, вскрывают себе вены на руках и пьют соленую кровь. В прериях они неделями живут на одной своей крови.

Но теперь его ранка окончательно подсохла, из нее не удавалось выжать больше ни капли. Он полюбовался на свое голенище – мастерская работа – и продолжил:

– Когда индейцы кочуют, они несут на спине бурдюки с кровью. У лагерного костра выливают кровь в сделанную из черепа чашу и осушают ее. Потом с головой укрываются плащами из красных перьев и дрыхнут.

Яан, приподняв голову, поглядел на Юрна, и Мийли, разинув рот, обмерев от страха, смотрела на него.

– А в полночь на опушке леса появляется индеец в черном плаще на белой лошади, кладет пальцы в рот и свистит – вот так!

Юрна сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул, так что волосы у всех стали дыбом.

Людоеды повскакивали и испуганно огляделись.

Между тем наступил вечер. Над серым ландшафтом все стремительней неслись пепельные облака. Как страшные звери, мчались они, неуловимо меняя обличье. Вот лошади с развевающимися гривами, вот всадники, и плащи их полощутся за спинами, реют знамена – стылый ветер треплет облака.

По склону густо чернел можжевельник, мыза была далеко, у кромки неба, волнами откатывались холмы, посреди которых распласталась печь, где когда-то обжигали известь.

Дети побледнели – до того все было жутко.

Вдруг Юрна указал пальцем на печную трубу и гортанно крикнул: – «Там! Там!» – потом сунул в рот пальцы, пронзительно свистнул и впереди всех помчался вниз по склону.

Они лавировали между можжевеловыми кустами, в низине под ногами захлюпала вода, потом кусты кончились, и пошла поляна. Гуськом и на четвереньках преодолели они стерню на косогоре, торчащую, как ежовые иголки. Впереди Юрна с ножом в зубах, позади всех Сами, извиваясь по земле, как червяк.

Юрна то и дело припадал к земле и предостерегающе шипел, потом приподнимался на руках и продолжал свой путь. Он не переставал приглушенно ругаться, с ножа стекала слюна, и шуршали в жнивье окровавленные сапоги.

Теперь силуэт печи обозначился в каких-нибудь нескольких десятках шагов. Известка здесь выбелила землю, пучки травы пробивались сквозь истлевшие плетеные рогожные кули. Сломанная тачка валялась вверх ногами, а в высокой сухой траве змеились черные обручи с кадушек. Отовсюду веяло запустением.

Юрна, держа в зубах нож, опять зашипел и подал знак окровавленной рукой. Они разделились на две группы: Юрна крался с одной стороны прохода, остальные – с другой.

Это было строение о четырех углах, стены которого едва ли поднимались на фут от земли. С четырех сторон резко уходили ввысь одинаковые треугольники черепичной крыши.

Низко пригнувшись, с ножом в руке и широко открытыми от страха глазами, Юрна появился из-за угла. И остолбенел: воры утащили черепицу со всего ската крыши, невидимого со стороны мызы. И только обрешетка белела, как звериный скелет.

Людоеды осторожно подошли к краю стены и заглянули внутрь. В бездонной пропасти чернела печь. Ветер едва ощутимо гулял в решетинах голой крыши.

Но тут перед их широко открытыми глазами предстало видение настолько призрачное, что поначалу они даже внимания на него не обратили. На сквозном ветру неслышно и едва заметно сдвинулась в сторону какая-то черная завеса. И мгновение спустя на них глянуло распахнутыми глазами чье-то лицо, находившееся вровень с их головами.

Они обомлели, но раньше, чем они что-либо поняли, лицо так же незаметно исчезло. В недоумении они испуганно попятились, уставившись в темноту.

И они опять увидели, как та же завеса черной тенью скользнула в сторону, и появилось человеческое лицо, обрамленное волосами, большое и серьезное.

Этот человек висел, и его раскачивал ветер!

Нож выпал у Юрна из рук, он поддернул окровавленные голенища, чтобы легче было бежать, и с воем наддал к мызе. Лишь несколько мгновений еще виднелась его пригнувшаяся фигурка, да слышался хруст жнивья под сапогами.

Яан и Мийли бросились было за ним, но коленки у них тряслись, так что они не сдвинулись с места. И вдруг они поняли, что уже настала ночь. Беспросветная тьма окутала землю, мызы совсем не было видно. И сразу стало так страшно, что дыхание перехватило.

Но вот Яан собрался с силами настолько, что прерывистым шепотом выдавил:

– Это Юули.

И Мийли точно так же, еле слышно, отозвалась:

– Да.

Нетвердо ступая, они вернулись назад, к печи. Теперь она нагоняла такой страх, что дети остановились чуть поодаль. И все равно в темноте ясно виделись струящиеся волосы Юули и светлое пятно ее лица.

– Позови ее, – прошептала Мийли, – может, она живая.

Но Яану насилу удалось выдавить даже не шепот, а хрип. Он собрал все силы, однако слова застряли в горле. Яан зашатался и, чтобы не упасть, обеими руками ухватился за плечо Мийли. Так они втроем застыли перед мертвым телом, девочка и двое мальчишек по сторонам.

Наконец Яан обрел голос:

– Юули! – позвал он. – Юули!

И, услыхав собственный голос, осмелел. Подошел прямо к стене, правда, когда он прижался к обрешетке крыши и уставился во тьму, глаза у него чуть не вылезли из орбит.

Лицо покойницы было приподнято, голова слегка склонилась набок, угольно-черная прядь волос свешивалась вниз – и она беспрестанно покачивалась, поворачиваясь к ребятам по очереди то лицом, то затылком.

– Юули, ты слышишь меня, Юули? – позвал Яан. Он добавил еще несколько фраз, хотя и понимал, что напрасно. Потом обернулся к Мийли, стоявшей за спиной:

– Она мертвая. – И вот странно, он не заплакал, а вместо этого сказал:

– Я сниму ее.

– Нет, нет! – запричитала Мийли. – Не трогай ее, не трогай! Мне так страшно!

Но Яан уже поднялся на край стены и попытался пролезть между рейками обрешетки. Им овладело вдруг удивительное спокойствие и решительность. В темноте он казался большим и сильным.

Он отыскал промежуток пошире и пролез внутрь. И здесь сразу стало ясно, что Юули висит не на рейке и даже не на стропилине, а на какой-то перекладине, что шла поперек чердака. Он нащупал эту поперечину, но покойница была слишком далеко от него.

Тогда он подтянулся, взгромоздился на перекладину верхом и таким манером начал продвигаться дальше. Вскоре он нашел веревку, но узел был затянут намертво, и Яан не мог его развязать.

Он замер на минуту и снова ощутил страх, а перед глазами будто искры заплясали. Он обернулся и посмотрел через плечо. Снаружи было уже так темно, что рейки едва угадывались, а за ними чернела головка Мийли.

– Дай мне нож Юрны, – крикнул он Мийли и начал отползать спиной вперед, сдвигая за собой по перекладине веревку. У него закружилась голова – потому что тело раскачивалось, потому что рука его коснулась волос сестры.

Наконец он добрался до обрешетки и высунул руку, но до ножа не дотянулся. Тогда он слез с перекладины и сделал несколько шагов по внутреннему краю печи, все время держа руку на отлете.

И вдруг на глазах у Мийли эта рука канула во тьму. Послышался вскрик, а за ним из тьмы печи донеслись лишь глухие удары тела о камни.

Минуту-другую Яан не шевелился, оглушенный болью от падения. Но потом приподнялся и сел, попытался на ощупь определить, где он: он сидел на куче затвердевшей извести, которую пробили несколько стебельков. Он встал и вытянул руки: со всех сторон его окружали гладкие, как стекло, стены.

Тут он услыхал крики Мийли и Ясся и задрал голову.

Высоко над ним сквозь рейки светлело сумрачное небо, а прямо над головой черным комом висело мертвое тело сестры. И неожиданно он опять ощутил прилив мужественного бесстрашия, как там, наверху, когда пытался развязать веревку.

– Хватит плакать! – крикнул он. – Цел я.

Тут он разглядел чернеющую между рейками голову Мийли и услышал ее испуганные вопросы.

Двигаясь по кругу, Яан ощупывал дно колодца. Оно оказалось округлым, было утыкано камнями и горками извести. Стены в некоторых местах оплавились и были скользкие, как лед, а кое-где с щербинами и выпуклостями.

Яан попробовал было карабкаться по выступам в стене, но сразу упал на спину, на кучу извести. Попробовал еще и еще раз, но все напрасно.

Тогда он вспомнил, что в низу печи должна быть дверь на сторону долины. Долго он ползал на четвереньках, пока дверь не отыскалась. Но она до самого свода была завалена камнями, известью и землей, и спустя минуту-другую мальчик понял, что голыми руками ее не откроешь.

– Отсюда не выбраться, – сказал он и устало сел.

– Боже мой, что же будет! – и он услыхал, как плачет Мийли и хныкает Яссь.

Однако именно их нытье придало ему бодрости.

– Хватит плакать! – повторил он. – Идите домой, скажите, что мы с Юули здесь.

– Нет, я не пойду, – заныла Мийли. – Я боюсь идти. И как ты останешься здесь один?

– Но мне же не выбраться, – ответил мальчик из своей могилы.

– Тогда и я пробуду здесь всю ночь, – всхлипывала Мийли. – Раз ты остаешься, то и я останусь, – повторила она сквозь слезы. – Может, Юрна скажет нашим и они придут сюда еще ночью.

И только после этих слов они до конца поняли, что же произошло. Молча они обратили взгляды на мертвую Юули, но из-за слез ничего уже не увидели.

Повалившись ничком, они чуть не изошли слезами. Сердца их разрывались от безграничной боли, а худенькие тельца сотрясались в стенаниях.

И не было вокруг чудовищной ночи, жуткого места и пугающего трупа. Осталось только одно: умер друг, с которым вместе играли, умерла сестра.

И не важно, как умерла. Важны были только страдания покойной и утрата ее навсегда. И никакая сила не могла вернуть ее обратно. Все покрыла черная пелена смерти.

– Никогда! – плакал Яан. – Больше никогда!

Но вот и у него глаза высохли, еще дрожа, он сел. Голова гудела, глаза уже не различали даже мрака тьмы. Всхлипывания Мийли доносились до него словно сквозь густой туман.

Он огляделся, но бархатная тьма скрыла все. Зато он ощутил влажность извести и запах какого-то растения, раньше это просто не замечалось.

Он посмотрел вверх: небо посветлело, несколько звезд замерцало между планками, и ему стало зябко.

– Мийли! – позвал Яан. – Мийли!

В ответ послышался лишь тихий всхлип.

– Яссь с тобой? – спросил мальчик. – А Сами?

– Да, – еле слышно ответила она.

– Это хорошо, – сказал он и смолк.

Он сидел и задумчиво глядел вверх. Как медленно тянется время! Который теперь час? Звезды проступали все ясней. И парнишка почувствовал озноб.

– Мне холодно, – проговорил он, клацая зубами.

– Холодно? – переспросила Мийли, ощупывая себя руками. – Погоди-ка. – Она живо развязала сзади тесемки юбки и просунула ее между рейками. – Лови! – крикнула она. – Укрой ею ноги.

Юбка, как мешок, упала Яану на голову. Оставшись в тоненькой нижней юбчонке, Мийли опять села, Яссь всхлипывал в полусне. Мийли взяла его на руки и принялась баюкать. Вскоре малыш уснул, время от времени вздрагивая во сне. Сами свернулась в клубок у девочки в ногах и тоже уснула. От холода Мийли раскачивалась из стороны в сторону и чувствовала, как греют ее ребенок и собака. Она больше не плакала.

Снизу раздался голос Яана.

– Я все думаю: почему Юули убила себя, что ее погнало на смерть?

– А ты не знаешь? – отозвалась Мийли, качая ребенка. – Как ей жить-то было? Ее винокур бросил.

– Да-а, – задумчиво протянул мальчик. – Стоило из-за этого умирать?

– Моя мама сказала, что у Юули был бы ребенок.

– Ребенок? – поразился мальчик. Это было для него такой неожиданностью, что он примолк. – А почему ребенок? – спросил он.

– Потому что она любила этого мастера, – ответила девочка.

Любила, – слово это Яан слышал не раз, как слышал и разговоры о возможном ребенке. Так значит, от любви рождаются дети, а из-за них идут на смерть?

– Зачем же она любила, если это так плохо кончается? – спросил он.

– Любовь всего сильнее, – объяснила девочка. – Раз она пришла, никто против нее не устоит. – Она покачала ребенка. – Это как сон, спишь на пуховых подушках и видишь сон, а в нем конфет видимо-невидимо. – Она вздохнула. – А после этого рождаются дети.

Все это они оба слышали и примечали. Даже откуда берутся дети, не было для них совершенной тайной. И все же, как все странно! Каким загадочным оказывалось самое пустяковое дело. Они словно впервые поняли все это только теперь, ночью.

Оба сидели побледневшие, и грудь у них разрывалась от боли, словно вся мировая скорбь сжала им сердце своими ледяными руками. Ночь беспрестанно насылала незнакомые мысли и чувства, угрожая погрести их под собой – светло-звездная стылая ночь.

Яан смотрел вверх: все больше и больше звезд зажигалось в небе. Из темной глубины они виделись большими, горящими. Мир земной был холодным, искристым, а поднебесная высь пышет жаром больших звезд.

Теперь, в свете звезд, стали различимы и стены печи. Их стекловатые края засверкали зелеными и синими огоньками, словно над головой расцвели ледяные цветы, лучи преломлялись в разноцветных камнях, – будто Яан сидел в колодце из самоцветов, что идут на перстни.

Любовь? – думал он, вглядываясь в мертвую сестру. Значит, это и есть любовь. И он припомнил все, что читал и слышал о ней. Он знал, что это сладостная боль, ожиданием которой томятся; счастливое безумие, которое понуждает делать то, чего не хочется и не делать того, что хочется. И вот, даже до черной смертной черты протянулось обжигающее пламя любви!

Яан поднялся и потрогал ушибленные места. Ох, как ныло тело, как болела душа! Ему снова захотелось плакать от боли, плакать долго и скупо, по-мужски. Но тут он почувствовал, что ноги его обернуты юбкой.

– Мийли! – позвал он. – Мийли!

– Тише ты, – ответила она вполголоса. – Ребенок спит.

И опять она баюкала мальчика. Среди пустынных холмов, словно юная мать, сидела она в осенней ночи. И не было никого вокруг на все четыре стороны, кроме их троих у забытой печи. Только тьма, только тьма над безлюдьем равнин! И вдруг далеко, на краю неба, увидала она, заколебался огонек, за ним другой, третий. Она в испуге вскочила, а минуту спустя радостно вскрикнула:

– Идут, идут!

– Кто идут? – спросил мальчик из своей могилы.

– За нами идут!

Уже ей не сиделось и не стоялось на месте, она переминалась с ноги на ногу, держа на руках тяжелого ребенка.

А огни все росли, все приближались. Они взбирались на пригорки и спускались в ложбину, и не видно было, кто их нес. Словно шествие огненных желтых шаров по ночным полям.